57
Центр
На следующий день, прибираясь, Фонтейн обнаружит на полу в задней комнате дырявую картонную коробку крупной мексиканской соли.
Он поднимет ее – непривычно тяжелую – и станет вытряхивать соль на ладонь, пока не вывалится распустившийся экзотический цветок пули с полой головкой, пули, которая пробила фанерную перегородку и врезалась в центр этой круглой коробочки, стоявшей на полке. Кинетическая энергия перешла в тепловую, но теперь пуля была холодной, похожей на растопорщенное золотистое зернышко попкорна. Вот так распустившись, ей и полагалось кромсать человеческую плоть.
Фонтейн положит ее на полку рядом с оловянным солдатиком – еще одним выжившим в войне.
Но это будет завтра, а сейчас он мог лишь двигаться, словно в дреме, в этой окружающей тишине, вязкой, как глицерин, и все вытеснило воспоминание о том, как однажды отец, несмотря на безумный страх матери, вывел Фонтейна во двор за их домиком в прибрежной Виргинии, чтобы вместе очутиться в центре урагана.
Когда первая ярость шторма уже позади, не движется ничто. Птицы молчат. Каждая ветка на облетевших деревьях отчетливо видна и исполнена покоя. Но самым краем сознания, пожалуй, можно заметить вдалеке некое вращение. Что-то инфразвуковое, что-то, что только чувствуешь, но не слышишь. Что-то, что снова вернется. Вне всяких сомнений.
Вот и сейчас он чувствует что-то подобное. Он видит, что руки мальчика застыли, дрожа, над клавишами ноутбука, голова по-прежнему в этом старом военном шлеме. На мгновение Фонтейну кажется, будто мальчик ранен, – но крови не видно, он просто напуган.
Пушки созданы, чтобы стрелять, Фонтейн это знает, и Райделл только что доказал это, выстрелив из марциаловской пушки, этой безобразной русской штуковины, зловещего комбинатского трофея, пришедшего через Африку напоминанием о войнах неизбывной тупости, этнических конфликтах, тлеющих не одно столетие, как безвоздушные пожары в недрах торфяных болот. Пушка для тех, кто неспособен научиться стрелять.
Он дышит вонючей гарью, в горле резкий химический привкус. Хруст битого стекла под каблуками. Райделл стоит у двери, громоздкий чейн-ган тянет вниз его руку, словно пистолет дуэлянта. Фонтейн становится рядом с ним, смотрит на бывшую проезжую часть, теперь узкую и перекрытую, будто разглядывает декорации, а может, диораму, – и снаружи там все залито красным. Хотя глубже, в тени, наверняка найдутся и более вещественные доказательства случившегося – ошметки костей и плоти и тот автомат с глушителем.
– Шеветта, – зовет ее Райделл, будто внезапно вспомнив, что она здесь, и, хромая, хрустя битым стеклом, идет ее искать.
Фонтейн моргает, глядя на блестящее красное пятно, в которое кто-то так стремительно превратился, и замечает краем глаза некое движение – там, высоко. Что-то серебряное.
Он испуганно пятится, но это всего лишь воздушный шар, сплющенная подушка из надутого майлара с маленькими пропеллерами в сетчатых кожухах и видеокамерой. Шар спускается вдоль фасада его лавки; затем пропеллеры начинают вертеться в обратную сторону, шар останавливается, плавно вращаясь, объектив направлен на Фонтейна.
Фонтейн смотрит вверх на странную штуковину со страхом: вдруг она тоже угрожает смертью, но та просто висит себе в воздухе, будто наблюдает за ним. Он отворачивается и оглядывает разгромленную лавку. Битое стекло – наиболее очевидное свидетельство ущерба, пулевые отверстия заметны меньше. Два из них, впрочем, образовались в круглой эмалевой эмблеме «кока-колы», которая раньше считалась сохранившейся на восемьдесят процентов, а теперь по состоянию сойдет в лучшем случае за «очень хорошую».
Больше всего его волнует витрина, хотя он боится того, что́ увидит, когда подойдет: часы, засыпанные стеклянным крошевом, будто рыбы в разбитом аквариуме. Выудив оттуда изогнутые «Грюн Кёрвекс» за ремешок, имитирующий крокодиловую кожу, Фонтейн обнаруживает, что они не тикают. Он вздыхает. Кларисса давно зудела, что надо бы купить несгораемый шкаф и запирать в нем на ночь самые ценные экземпляры. Если бы он послушался, все часы тикали бы по-прежнему. Стоп: эти вот тикают – хронометр «Докса» со слегка заржавленным циферблатом, его любимая вещь, стабильно игнорируемая покупателями. Фонтейн подносит его к самому уху и слышит работу механизма, собранного за много лет до его рождения.
Но вот он замечает то, от чего Кларисса разозлится еще больше: ее младенцы, «близняшки», валяются кучей, напоминая фото нераскрытого зверского преступления из бульварной газеты, их лопнувшие головы и туловища сочатся силиконом (это жидкость, которая ведет себя как твердое тело, а может, наоборот, – Фонтейн никак не запомнит). Ни одна из кукол не уцелела, и, наклонившись, чтобы их рассмотреть, он вдруг слышит лепет: механизм воспроизводит один и тот же слог, неразборчивый слог непонятно на каком языке, японском или английском. Это зрелище поражает Фонтейна настолько, что на память сразу приходят воспоминания детства: сквозь полицейский кордон видны развалины гарлемского кинотеатра; пожар, уничтоживший здание, пощадил витрину с конфетами, хотя внутри в ней все расплавилось, растеклось и затвердело карамельной лавой. Но вонь пожарища не смогла окончательно перебить сладкий аромат. Чего не скажешь об этом силиконе.
До Фонтейна доносятся громкие голоса Шеветты и Райделла, похоже, они о чем-то спорят. Фонтейну хочется, чтобы они замолчали.
Он – в центре урагана и хочет это ощутить.
