41
«Трансамерика»

– Его зовут Райделл, – говорит Харвуд. – Программа сравнения изображений сразу его узнала. Недолгое время сотрудничал с «Копами влипли».

– Сотрудничал с кем?

Клинок вместе с ножнами и подвесом заперт в сумеречной кладовке неподалеку от центральной лифтовой шахты, приблизительно в восьмистах футах ниже.

– «Копы влипли». Культурная ценность. Вы что, не смотрите телевизор?

– Нет.

Он смотрит на восток с сорок восьмого, последнего, этажа самого высокого в городе здания на руины Эмбаркадеро, на цыганский блеск моста, на хищную темень Острова Сокровищ. Подойдя ближе к окну, трогает свой пояс. Между двумя слоями черной телячьей кожи проложена лента из очень дорогого и очень специфического материала. При определенных обстоятельствах она перестает быть тонкой, как паутина, тканью, которую шаловливый ребенок мог бы, кажется, легко порвать на кусочки, и превращается в тридцать дюймов чего-то гибкого, обоюдоострого и наточенного как бритва. Похожего по текстуре на свежую кость каракатицы.

– У вас же есть чувство юмора, – звучит позади него голос Харвуда. – Я точно знаю.

Он глядит из окна вниз. Искаженная перспектива вдоль грани обелиска, этой так называемой пирамиды, а на половине высоты – темное вздутие от специального японского средства, которым заделана оставшаяся после землетрясения трещина. Это новая заплата, сменившая россыпь прежних полиуглеродных, – и предмет жарких дискуссий среди архитекторов и эстетов. На миг очарованный, он наблюдает, как отраженный свет огней близлежащих зданий слегка колеблется, когда глянцевитая поверхность пузыря напрягается в ответ на порыв ветра, которого он не чувствует. Живая грыжа.

Он оборачивается к Харвуду, сидящему за огромным столом из темной матовой древесины; груды архитектурных моделей и холмы документов намекают на течение воображаемых рек – топография, в которой можно прочесть перемены, происходящие с миром за окном, если известны смыслы и есть достаточная заинтересованность в результате.

Глаза Харвуда – его самая непосредственная черта, все остальное существует как будто отступив на шаг, в другое, абстрактное измерение. Несмотря на высокий рост, он, кажется, занимает немного пространства, поддерживая связь с окружающим через сознательно зауженные каналы. Стройная фигура, спокойное продолговатое лицо, моложавость, характерная для людей состоятельных. Подвижные глаза, увеличенные старомодными очками.

– Почему вы притворяетесь, что вам не интересен этот бывший полицейский, посетивший место ваших недавних подвигов? – На запястье Харвуда браслет из золота и титана отражает пойманный свет; какая-то многофункциональная побрякушка с замысловатыми дисплеями.

– Я не притворяюсь.

На огромный плоский экран слева от стола Харвуда четыре камеры передают разные ракурсы высокого, крепко сбитого мужчины, который стоит с опущенной головой, будто погружен в мрачные раздумья. Камеры, должно быть, не крупнее тараканов, но четыре картинки, несмотря на плохое освещение, очень четкие.

– Кто поставил туда эти камеры? – спрашивает он.

– Моя талантливая молодежь.

– Зачем?

– Именно на тот случай, если кто-нибудь решит посмотреть, где умерли эти двое, о которых всем лучше забыть, и будет стоять там в раздумье. Посмотрите на него. Он в раздумье.

– Он выглядит несчастным.

– Он пытается вообразить вас.

– Это вы воображаете, что он воображает.

– Тот факт, что он вообще сумел найти это место, свидетельствует о знаниях и мотиве. Он знает, что там погибли два человека.

Среди моделей на столе Харвуда стоит одна, блестящая, красно-белая, украшенная работающими миниатюрными видеомониторами на фирменной стойке. Крохотные картинки движутся и меняются в жидких кристаллах.

– Не вы ли владелец компании, построившей это? – Он тычет в модель пальцем.

В глазах за стеклами очков отражается удивление, потом интерес.

– Нет. Мы их консультируем. Наш профиль – связи с общественностью. Мы всего лишь, как я помню, обрисовали им возможные последствия. А также консультировали городские власти.

– Получилось ужасно.

– Согласен, – говорит Харвуд, – если смотреть на это с точки зрения эстетики. О том же беспокоился и муниципалитет. Но наши исследования показали, что установка модуля около моста поможет развитию пешего туризма, а это – решающий аспект нормализации.

– Нормализации?

– Запускается процесс возвращения местного сообщества на привычные, так сказать, рельсы. Но вопрос это тонкий. Дело здесь в первую очередь в имидже, то есть как раз по нашей части. – Харвуд улыбается. – Во многих крупных городах есть подобные автономные зоны, и то, как данный город сумеет справиться с ситуацией, радикально влияет на его имидж. Например, Копенгаген был одним из первых – и добился прекрасных результатов. С другой стороны, Атланта – классический пример того, как делать нельзя. – Харвуд подмигивает. – Вот что у нас теперь вместо прежней богемы, – говорит он.

– Вместо чего?

– Богема. Альтернативные субкультуры. Жизненно важная прослойка индустриальной цивилизации прошлого и позапрошлого веков. Нужно ведь было индустриальной цивилизации где-то грезить? Что-то вроде бессознательного полигона для разработки альтернативных социальных стратегий. Каждая субкультура имела собственный стиль одежды, характерные формы художественного самовыражения, излюбленные наркотические вещества, а также сексуальные пристрастия, не совпадавшие с ценностями культуры в целом. Часто у них были «тусовки», место, с которым они себя ассоциировали. Но теперь они вымерли.

– Вымерли?

– Мы начали срезать их, прежде чем созреют. С нынешним развитием маркетинга и более агрессивными рыночными механизмами не успевает пройти критически важная стадия роста. Для созревания аутентичным субкультурам нужны глухомань и время, а какая теперь глухомань? Они потеряли смысл вместе с географией в целом. Автономные зоны обеспечивают некоторую изоляцию от мировой монокультуры, но затем с трудом поддаются рыночной ассимиляции, в отличие от прежних субкультур. Почему это так, мы пока не знаем.

Маленькие картинки смещаются, мигая.

– Не стоило это ставить туда.

В глазах Харвуда изумление.

– Впервые, кажется, слышу из ваших уст мнение столь определенное.

Ответа нет.

– У вас есть шанс увидеть это еще раз. Я хочу, чтобы вы узнали, что замышляет наш задумчивый друг.

– Это как-то связано с теми глобальными переменами, на которые вы намекнули в нашу прошлую беседу?

– Да.

– И что это за перемены?

Харвуд задумчиво смотрит в пространство.

– Вы верите в силы истории?

– Я верю в то, что приводит к данному мгновению.

– Кажется, я и сам начал верить в это ваше мгновение. Думаю, мы приближаемся к нему, захваченные притяжением его странности. Это мгновение изменит все и ничего. Я заинтересован в таком результате, при котором сохраню положение, я хочу, чтобы слова «Харвуд Левин» не превратились в четыре бессмысленных слога. Если мир должен перевернуться, то и я хочу перевернуться вместе с ним и остаться самим собой.

Он думает о множестве оптических прицелов, наведенных сейчас на него скрытыми системами управления огнем. Он вполне уверен, что смог бы убить Харвуда, если того потребует мгновение, – но, с другой стороны, знает, что почти наверняка умрет раньше, пусть даже на долю секунды.

– Кажется, вы стали более сложным с нашей последней встречи.

– Изощренным, – отвечает Харвуд с улыбкой.