39
Паноптикон

Движение Лейни сквозь мировую информацию (или движение этой информации сквозь него) давно уже перестало быть лишь занятием и стало способом существования.

Страшная Дыра, пустота в самой его душе перестала ужасать его. Он выполнял миссию, хотя с готовностью признавал, что не имеет ни малейшего понятия о том, в чем, собственно, заключается его миссия.

Это началось, размышляет он, прихлебывая сироп от кашля в утробной тьме своей картонной лачуги, с моего интереса к Коди Харвуду. С первых признаков так называемого сталкер-синдрома, который, как полагают, рано или поздно пробуждается в каждом подопытном, когда-либо получавшем дозу «5-SB». Его собственной первой реакцией было, конечно же, отрицание: со мной этого просто не может случиться, через столько-то лет! Харвуд, однако, был ему интересен и по весьма определенной причине; осознание узловых точек, точек, которые генерируют перемены, заставляло его постоянно думать о Харвуде. Дело было не в том, что он зациклился на Харвуде, а в том, что события притягивались к Харвуду, ненавязчиво, но неуклонно, как стрелка компаса к магнитному полюсу.

Жизнь Лейни в этот момент была однообразна: нанятый менеджерами поп-группы «Ло/Рез» для содействия «браку» певца Реза и японской виртуальной звезды Рэй Тоэй, он зажил в Токио жизнью, которая вращалась вокруг визитов на частный, искусственного происхождения островок в Токийском заливе, дорогостоящий холмик из промышленных отходов, на котором Рез и Рэй Тоэй собирались создать какую-то новую реальность. То, что Лейни оказался неспособен уловить суть этой новой реальности, не сильно его удивило. Рез был настоящим самодуром – очень может быть, последней предпостчеловеческой мегазвездой, – а Рэй Тоэй, идору, была развивающейся системой, личностью, которая непрерывными итерациями выстраивалась из поступающего на вход опыта. Рез был Резом и, по определению, существом негибким, а Рэй Тоэй была той рекой, в которую никто не войдет дважды. Становясь все более независимой благодаря усвоению нового опыта и взаимодействию с людьми, она росла и менялась. Рез не менялся, и психолог, работавший с менеджерами его группы, однажды признался Лейни, что Рез («классический пример нарциссического расстройства личности») попросту не способен на это. «Я общался с массой людей, особенно в шоу-бизнесе, страдающих этим недугом, – сказал психолог, – но не видел никого, кто бы от этого излечился».

В общем, каждый рабочий день в токийском порту Лейни садился в надувную лодку «Зодиак» и безмятежно скользил по ровной глади залива до безымянного круглого островка, чтобы там взаимодействовать с идору (глагол «обучать» здесь не подходил). И хотя никто этого не планировал, он погрузил ее в тот поток информации, в котором чувствовал себя как дома (или, по крайней мере, дальше всего от Дыры). Он дал ей, так сказать, инструмент для плаванья, хотя как называется этот инструмент, не знал сам, да и никто не знал. Он показал ей узловые точки этого потока, и они вместе наблюдали, как изменения перетекают из этих точек в физический мир.

Он ни разу не спросил ее, каким образом она собирается «выйти замуж» за Реза, и вообще сомневался, что она это знает – в обыденном смысле слова. Она просто продолжала возникать, существовать и становилась все более настоящей. И Лейни влюбился в нее, хотя понимал, что для того она и была спроектирована – чтобы он, и весь мир вместе с ним, влюбился в нее. Как порождение коллектива разработчиков, она была усиленным отражением желания; и раз дизайнеры постарались на славу, она была сном наяву, объектом любви, близким мировому коллективному бессознательному. Речь шла, как прекрасно понимал Лейни, не только о сексуальном желании (хотя, конечно, он чувствовал его, к своему смятению), но и о самом настоящем, поначалу болезненном, пробуждении его чувств.

Он влюбился в нее, а влюбившись, понял, что сам смысл этого слова стал для него другим, вытеснив усвоенные прежде понятия и концепции. Это абсолютно новое чувство он держал в себе, ни с кем не делясь, и в первую очередь – с самой идору.

И под конец этой истории Коди Харвуд, застенчивый, улыбчивый и уклончивый, – человек, который никогда не вызывал у Лейни ни малейшего интереса, – стал преследовать его как наваждение. Харвуд, чаще всего подаваемый как гибрид Билла Гейтса и Вуди Аллена для двадцать первого века, раньше представлялся Лейни не более чем смутным источником раздражения, одной из тех знакомых «картинок», которые всплывают время от времени в медиа, чтобы затем кануть в вечность – до следующего появления. У Лейни не было никаких идей насчет Харвуда, за исключением того, что этот тип мелькал перед ним всю его жизнь, непонятно почему, и он, Лейни, как-то устал от этого.

Но чем дольше он бороздил потоки данных, связанные с Харвудом и деятельностью его фирмы «Харвуд Левин», тем более очевидным становилось, что это было место схождения узловых точек, своего рода метаузел, и что там затевалось нечто грандиозное, хотя он не мог определить, что именно. Запойное изучение Харвуда и всех харвудских дел привело Лейни к осознанию того, что историю тоже можно рассматривать в терминах узловых точек, и та история, которую обнаружил Лейни, имела мало или вообще никакого отношения к любой общепринятой.

В свое время, конечно, его учили, что история – как и география – мертва. Что история в устаревшем смысле этого слова была всего лишь концепцией. История была повествованием, рассказами, которые мы твердим сами себе о своем происхождении, о прошлых эпохах, и каждое новое поколение по-своему интерпретировало эти рассказы. Так было всегда. История казалась гибкой материей, она зависела от точки зрения. В цифровую эру это стало лишь чересчур очевидным. История была всего лишь способом сохранения данных, объектом манипуляции и интерпретации.

Но история, которую открыл Лейни через искажение восприятия, вызванное многократным приемом «5-SB», выглядела совсем иначе. Она была той самой формой, состоящей из всех возможных рассказов, всех мыслимых версий; она была формой, увидеть которую мог лишь он (насколько он понимал).

Сперва, сделав это открытие, он пытался поделиться им с идору. Может быть, если ей показать эту форму, она, как новая постчеловеческая сущность, просто начнет видеть так же. Но он был разочарован, когда она сказала ему, что такое видение ей недоступно; что она лишена его способности распознавать в истории узловые точки – проявляющуюся структуру – и не надеется обрести такую способность в ходе своего развития.

– Полагаю, это доступно только человеку, – наконец призналась она, когда он настаивал на своем. – Это проявление вашей биохимической природы, усиленной особым образом. Это чудесно, но это не для меня.

А вскоре – так как из-за усиливающейся сложности она все более отчуждалась от Реза, о чем Лейни стало уже известно, – она сама обратилась к нему с просьбой проинтерпретировать информационные потоки, обтекавшие их с Резом. Он это сделал, – впрочем, весьма неохотно, – так как любил ее. Интуиция подсказывала, что вслед за этим ему придется с ней проститься.

Поток данных вокруг Реза и Рэй буквально кишел узловыми точками, особенно в тех местах соединения с сетью, через которые к идору непрерывно поступала тайная информация из «Застенного города», этой полумифической параллельной вселенной надзаконных иконоборцев.

– Зачем ты связалась с этими типами? – спросил он тогда.

– Они нужны мне, – ответила она, – не знаю, в чем дело, но знаю, что это так. Таковы обстоятельства.

– Если бы не они, – сказал он, – у тебя не было бы таких обстоятельств.

– Я знаю. – Улыбка.

Интерес к Харвуду все возрастал, поездки на остров и совместные с идору экспедиции в информационные дебри тяготили его. Ему словно бы стало неловко от того, что она видит его рассеянным, невольно сосредоточенным на другом объекте – и таком банальном. Ощущение присутствия Харвуда, потоки информации, генерируемые им, заполняли Лейни. И однажды утром, проснувшись в токийском отеле, который ему оплачивала группа «Ло/Рез», он решил не ходить на работу.

Спустя время он узнал от Ямадзаки, и это подтверждалось наблюдениями за информационными потоками, что идору тоже покинула Токио. У него были соображения насчет ее контактов с гражданами (ему казалось, что они бы стали настаивать на этом термине) тщательно закамуфлированного в мировой паутине «Застенного города»; в данный момент, очевидно, она была в Сан-Франциско.

Впрочем, он заранее знал, что она там окажется, иначе и быть не могло. По той причине, что именно Сан-Франциско – он понял это, наблюдая за формой событий, – был тем местом, где кончался мир. Заканчивался на его глазах. И она была частью конца света – точно так же, как сам Лейни и Харвуд.

Но что-то важное должно было произойти – происходило на его глазах. Именно поэтому он не смел спать. Поэтому должен был и дальше гонять Костюма, безупречного и дурно пахнущего, с лодыжками, обмазанными черным, за «Восстановителем» и голубым сиропом.

В последнее время, уже на грани истощения, он иногда на несколько секунд, которые кажутся ему долгими часами, превращается в другое существо.

Он будто бы становится сетчаткой, равномерно покрывающей внутреннюю поверхность сферы. Пристально, не мигая, он смотрит всей поверхностью внутрь глаза и видит собственный орган зрения, в то время как из незримой радужки одно за другим возникают разрозненные, похожие на игральные карты изображения Харвуда.

Ямадзаки недавно принес ему подушки, новые спальники, воду в бутылках, комплект одежды, которым он так и не воспользовался. Он смутно осознает происходящее, но когда он становится глазом, направленным внутрь себя и на бесконечную цепь образов, то не осознает ничего, кроме этой внутренности, бесконечной и замкнутой.

Какая-то часть его сознания гадает: является ли это следствием болезни, реакцией на «5-SB», или этот огромный, глядящий внутрь глаз на самом деле внутренняя ипостась той единой формы, в которую входит каждый бит мировой информации?

Последняя гипотеза хотя бы отчасти подтверждается тем, что он не раз ощущал, как глаз выворачивается, конвульсивно превращаясь в Мёбиусову ленту, после чего неизменно обнаруживал, что смотрит снаружи на эту форму, которую невозможно описать.

Однако в последнее время у него появляется ощущение, что он не единственный, кто смотрит. Кто-то еще чрезвычайно интересуется Харвудом. Он чувствует, что они оба знают о присутствии друг друга. Возможно ли это?

Старинный пластиковый наручный будильник с эмблемой «Оружейниц» вырывает его из потока. Лейни нащупывает часы в темноте и выключает звонок. Непонятно, откуда они взялись. Может, старик принес?

Пора звонить Райделлу в Сан-Франциско. Он бережно проводит пальцами по одноразовым телефонам, ища, не осталось ли в каком на десять минут разговора.