Под крышами Парижа
(Opus Pistorum)
Том I
Бросай мудянку, хватай портянку.
Кэнтербери
Книга 1
Sous les Toits de Paris
Бог свидетель, я уже прожил в Париже столько, что не должен ничему удивляться. Здесь не надо искать приключений намеренно, как бывает в Нью-Йорке… нужно лишь немного запастись терпением и подождать, жизнь отыщет тебя в самых невероятно глухих местах, тут с тобой всякое и случится. Но мое нынешнее положение… эта хорошенькая тринадцатилетка, голая у меня на коленях, ее отец деловито стягивает штаны за ширмой в углу, грудастая молодая шлюха сидит на тахте… как будто жизнь сквозь искажающее стекло, узнаваемые образы видимы, но обесчещены.
Я никогда не считал себя совратителем малолеток… смотришь на тех мужчин, кого уволакивают прочь в общественных парках, всегда какие-то потертые, на ходилках своих как-то нетвердо держатся, объясняют, что у ребенка пыль на платьишке, и они ее смахивали… Но сейчас должен признаться, что Марселль, с ее безволосым маленьким телом, меня возбуждает. Не потому, что она дитя, а потому, что дитя она без невинности… загляните ей в глаза, и увидите чудовище знанья, тень мудрости… она лежит у меня поперек колен и вжимается своей фиговинкой мне в пальцы… и глаза ее насмехаются над моей нерешительностью.
Я щиплю ее за удлиняющиеся ноги, накрываю всю ягодицу егозливой попки ладонью… округлость и бесформенность детства едва оставили ее тело. Она женщина в миниатюре, копия, покамест не завершенная. Ее пизденка влажна… Ей нравится, когда я ее щекочу кончиками пальцев… она ощупывает перед моих штанов, ищет болт… пальцы ее меня пугают, когда закрадываются мне в ширинку. Я придерживаю ее руку… но она нашла мой куст. Хватает меня за пиджак и подтягивается ко мне так близко, что я не могу удержать ее подальше от болта, она принимается играть с Джоном Четвергом… ну, ради нее он окрепнет…
Шлюха сидит, головой качает… Такой ребенок… такой ребенок, говорит она… по закону такое нужно запрещать. Но за каждым движением следит пылко. В ее ремесле нельзя позволять себе возбуждаться, шлюхи живут, лишь когда научились продавать свою пизду, а не страсти… но я вижу, как в ее тело проникает чувство, от него уже густеет ее голос…
Она зовет к себе Марселль… Дитя не хочет меня оставлять, но я спускаю ее с коленей… избавляюсь от нее чуть ли не с благодарностью. Почему ей хочется быть – ну, гадкой девчонкой, спрашивают у нее. Она не отвечает, она стоит между колен девушки, и шлюха трогает ее оголенное тело. А с папой она такое делает по ночам? Да, каждую ночь, когда они в постели… она отвечает с вызовом, торжествующе… А когда папа работает, когда его днем нет дома? Маленькие мальчишки иногда пытаются ее склонить ко всякому… она с ними этого никогда не делает, да и с мужчинами, которые хотят ее взять на прогулку.
Ее отец раздраженно выходит из-за ширмы. Дамочка будет любезна не допрашивать ребенка… он достает бутылку, и мы втроем выпиваем жгучего бренди. Дочери – наперсток белого вина.
Я сижу со шлюхой на тахте. Она так же благодарна за присутствие мне, как я ей, позабыла о своем ремесле, иначе разделась бы, когда я тянусь к ее ноге… вместо этого она откидывается на спину и позволяет мне щупать у себя под платьем… ноги у нее большие и крепкие.
Марселль у отца на коленях в кресле. Она играет его хером, а он возит рукой у нее между ног… она приподнимает животик повыше, и он его целует, меж ее раздвинутых ног видно, как его палец скользит ей в крохотную дырочку и из нее. Ее манденка растягивается, когда она вкладывает и свой пальчик вместе с его, и она смеется…
У шлюхи тело жаркое, и, когда она раздвигает ноги, оказывается, что между ними она взмокла. Шахна у нее заросла так, что мне под руку, и волосня мягкая, как пух. Она поднимает спереди платье, извлекает мой хер и трется носом Джона Четверга о свою бороду… пощиплю ли я ее за груди, стонет она, и не покоробит ли меня, если она попросит их поцеловать, а то и куснуть? Нарывается на еблю, и то, что ей заплатили за приход сюда, никакой роли не играет… быть может, она и деньги мне вернет, да еще и доплатит, лишь бы сейчас сунуть хуй себе в зуд под хвостом…
Марселль хочет, чтоб мы на нее посмотрели. Она сгибается над отцом с его елдой в одной руке, а другой жестикулирует и громко сзывает публику. Она сейчас у него отсосет, сообщает нам она, не желаем ли мы посмотреть, как она в рот его себе засунет? Старик ее сияет, как шаровой, ему все уже в розовом. Он полусполз с кресла, ждет, когда сучка уже возьмет.
Мне интересно, наслаждается ли она сама хоть вполовину так, как нам кажется… ее выучили, это сразу видно, у нее все это не из воображения. Она трет себе соски концом отцова хуя, укладывает его так, чтобы пришелся ей между сисек, если б те у нее были, и тискает его… потом вжимается головой отцу в живот, целует его там, целует его бедра, целует ему волосню… язык у нее похож на красного червячка, тот прячется в его черных волосах.
Шлюха хватает меня за руку и удерживает ее у себя между ног. Она так разгорячилась, что чуть не вскрикивает, когда грязная пизденка вдруг сует отцов хуй себе в губы и принимается сосать. Такого не может быть, восклицает она, а Марселль пялится на нее и немного причмокивает губами – доказать, что может…
Марселль хочет, чтоб я ее выеб. Она запрыгивает на тахту и втискивается между нами с девушкой… этот кошмар так завораживает, что я не могу пошевелиться. Она проскальзывает ко мне в объятья, толкается голым животом мне в хуй, раскрывает ноги и хер мой помещает между них… Я откидываюсь на спину, чтобы от нее избавиться, когда чувствую, как ее лысая пизденка касается кончика моего хуя, но она тут же меня оседлывает.
– Выеби эту грязную маленькую киску! – Шлюха склоняется надо мной, возбужденно щурясь… она тянет за грудь своего платья и наполовину стягивает его с плеч… титьки ее прижимаются к моему плечу.
Отца Марселль я тоже слышу:
– Выеби ее! Мне надо видеть, как ебут мою дорогую малютку!
Марселль растягивает себе крошечную треснувшую фигу, придерживает ее раскрытой и нахлобучивает ее на мой хер… маленькому чудовищу как-то удается его в себя вставить… Я вижу, как мой хер растягивает ее вдвое. Не знаю, как ей удается принять в себя столько… но ее лысая пизденка, похоже, заглатывает меня, забирает весь мой хуй внутрь глубже и глубже… на миг у меня порыв швырнуть ее под себя, раздвинуть ей детские ноги и ебать эту расщепленную маленькую манду, покуда не лопнет, все распяливать и распяливать ее своим хером, ебать ее детскую утробу и вновь и вновь заполнять ее молофьей… Вот она ебет меня, ее сладкая жопка у меня на волосне, гладкость ее пизды утаена моими волосами… она смеется, щеночек, обожает этот хуй внутри себя…
Я сбрасываю ее, сталкиваю с тахты, но она не понимает, что я ее не хочу, а если и знает, ей наплевать… Она льнет к моим коленям и облизывает мне яйца, целует мой хер красными губами – я вдруг вижу, что они накрашены, – и берет его в рот, не успеваю я ее остановить. Она у меня отсасывает, и я едва не кончаю… она булькает и сопит мне на хуй…
– Сволочь, совсем спятил! – ору я на ее отца. – Я не хочу ебать твоего клятого ребенка! Сам ее еби, если хочешь, чтоб ее отделали! – Я пихаю хер в штаны, а Марселль бросается к отцу. – Должно быть, и сам я того, раз вообще сюда приперся… Я уж точно не пьян… А ну пшел к Исусу у меня с дороги!
– Папа! – кричит Марселль. Думаю, она испугалась моей злости, но нет… это маленькое чудовище не боится. Сияет мне своими янтарными глазами. – Доставай, папа! Доставай розгу, чтоб она меня била, а он ебал! О папа, ну пожалуйста!
Я совершенно выбегаю из дому. Убил бы кого-нибудь, если б не выбрался, и так свирепо трясусь уже на улице, что нужно остановиться и отдохнуть у ограды. Такое чувство, будто я только что избежал чего-то темного и кровавого, чего-то кошмарного…
– Мсье! Мсье! – Это за мной увязалась шлюха. Она отчаянно хватает меня за руку. – Я ему деньги в лицо швырнула, грязной старой свинье. – Она видит, как я лезу в карман. – Нет, мне денег никаких не надо…
Я затаскиваю ее за ограду, где, должно быть, склад лесопилки. Она крепко прижимается ко мне, задирает на жопе платье и дает мне поерошить ей мохнатку. Ее так распалило, что пизда вымочила ей ноги ниже, чем мне интересно нащупать… пизда ее раскрывается у меня под пальцами, и она вынимает мне Джона Четверга.
Вот штабель досок, можно лечь. Доски грубые и сырые, и она, вероятно, весь остаток ночи будет выдергивать себе из жопы занозы, но все это не имеет значения… ей хочется, чтоб ее выебли, и она хоть на гвозди ляжет, если надо. Раздвинув ноги, она цепляет высокие каблуки за щель и приподнимается, а сама подтыкает платье себе под поясницу.
– Мсье… Мсье, – вздыхает она. Нипочем тебе не узнать, чудесная ты сука, как благодарен я за эту ночь…
Я вкапываю Джона Четверга ей в бороду. У него в лысой башке нет мозга, но, если предоставить его самому себе, он может за себя постоять. Как-то ему все удается. Он проскальзывает сквозь ее волосню и тычется в очко.
У нее из-под хвоста прямо потоп, вот же блядь. Никак не остановить… между ног ей хоть полотенцами подтыкай, одеялами, матрасами, а все равно будет лить и тебя потопит. Я себя чувствую маленьким мальчиком, которому надо заткнуть плотину, а у него для этого лишь пальчик. Но я его втыкаю, я заткну дыру своим хером…
Каково оно было? Вот что ей интересно, вот что она у меня все время спрашивает. Не может забыть эту безволосую пизденку без пизды, даже когда хуем я тычусь ей в самые ворота. Она так растянулась и сомкнулась у меня на елдаке, что из головы нейдет, говорит она. Это маленькое нагое тело скользит по мне… ах, если б я мог видеть, как это смотрелось со стороны! Но каково мне было?
И когда этот грязный щеночек держал мой хер у себя во рту, в этом накрашенном младенческом ротике, и сосал его, что я тогда чувствовал? Ох, какая же она порочная, коварная малютка, девочка эта, раз вообще про такое знает! И так далее. Но не приподымусь ли я чуть над ее бедрами, чтобы Жану Жёди легче было проскользнуть к себе в конюшню… Мсье!
Меж ног ее прошла армия… бессчетная и безымянная, а также полузабытая. Но эту ночь она запомнит. Это событие в ее жизни, когда она раздает за так, непросто будет забыть. Я проталкиваю свой хуй ей в спелую фигу, а она тянет меня за пиджак вниз и к себе поближе. Она уже не шлюха… она лишь пизда, у которой ноет, и боль эту нужно снять массажем…
Боль ненадолго задержится. Я ее выебу, выебу и память о тех других, кто тебя имел. С кем ты сегодня ночью была? Кто тебе ввинчивал? Какая разница, да и вспомнишь ли их уже? Через день или неделю они уже пройдут маршем вслед за теми, кто был здесь до них. Но я пребуду, этого ты так легко не минешь… хуй мой в тебе, тут он и сохранится, даже когда меня и след простынет. Я тебе оставлю такое, чего никогда не забудешь, я подарю тебе сверточек радости, наполню утробу тебе жаром, который не остынет… Ты лежишь подо мной, напрягши бедра врозь, чтобы принять в себя, а блядский твой рот шепчет слова, которые ты прежде произносила тысячу раз тысяче мужчин. Но это не имеет значения. До меня никаких мужчин не было, и после меня ни одного не будет. Ты не виновата, что нет у тебя для твоего чувства ни одной неиспользованной фразы… довольно и того, что чувство есть…
Я луплю ей хером по бедрам, вынимая его и впихивая обратно в мягкую рану опять и опять, раз за разом беря ее сызнова. Они бросили ее разоренной, раззявленной, легко брать и легко ебать, все эти остальные. А я ее наполню, она знает, что на сей раз ее ебут. Она опять стаскивает платье с плеч и предлагает мне свои титьки. Я трусь о них лицом, сосу и кусаю.
Хватаю ее обеими руками за жопу и сминаю мясо, пока скольжу своим хуем ей к матке. Если ей и больно, ни она, ни я об этом не знаем и даже не думаем. Мои яйца лежат в жаркой лузе, в волосатом гнезде у нее под хвостом. Доски грохочут под нами, как трескучие кости скелета.
Из моего хера молофья хлещет, как вода из шланга. Неожиданно шлюха обхватывает меня ногами и держит крепко… она боится, что я остановлюсь, а она еще не кончила. Но я ебу ее еще целую минуту, кончаю ей в утробу даже после того, как пламя в ней усмирилось и ее ноги снова опадают у меня по бокам…
Когда все кончилось, шлюха лежит, раскинувшись на горе древесины. Не пытается прикрыться… ведет себя так, словно забыла, где она, и, похоже, совершенно выебана и довольна. Но я опасаюсь, что вспомнит и попробует выхарить у меня несколько франков, захочет, чтоб я купил ей выпить, заплатил за такси, расскажет мне о своей хворой матушке… Я вынимаю первую же купюру, что нащупывается у меня в кармане, вытираю ею себе хуй и оставляю скомканной у нее на голом животе, придавив монетой.
Улицы принимают меня, такие же унылые и чуждые, как и раньше…
* * *
Письма Тани меня отыщут, куда б я ни уехал. Их приходит два: одно утром, другое поздней почтой. Ей одиноко!…
…наверное, сойду с ума, если придется стерпеть без ебли с тобой еще хоть ночь. Все думаю о той большой елде и всяких чудесах, какие она умеет, и я б отдала все, что у меня есть, лишь бы только еще раз ее ощутить, взять в руку. Она мне даже снится! Недостаточно, чтобы меня еб Питер. Иногда трудно удержаться и не приехать с тобой увидеться, даже если я знаю, что ты, вероятно, разозлишься на меня и нехорошо со мной обойдешься.
Ты вообще не думаешь обо мне и всем хорошем, что у нас было? Надеюсь, думаешь и временами жалеешь, что меня нет с тобой рядом в постели, что я тебе не отсасываю, не играю с твоим хуем и мы не ебемся, мать жалеет, что тебя тут нет, чтоб и ее ебать, я-то знаю, она же столько о тебе толкует. Все время спрашивает, что мы делали, как оно бывало, когда ты меня ебал, и даже что мы говорили! По-моему, она сейчас никому не дает себя ебать, кроме Питера. Заставляет нас с Питером каждую ночь укладываться с нею в постель и вынуждает меня много ей отсасывать. Мне-то что, мне нравится, но лучше б здесь был ты, чтобы меня ебали почаще…
И так далее. «С любовью от Тани», завершается это письмо. Второе длиннее. Таня открыла для себя новый восторг, и, как она пишет, я должна тебе сразу о нем рассказать. Ну не странно ли? Все потому, что мне хочется, чтоб ты так со мной делал. Что бы мне ни делали, было б лучше, если бы это мне делал ты. Наверное, потому, что у тебя такой большой хуй. Когда я думаю, до чего большой у тебя хуй, у меня мурашки по всему телу бегут. И я подумывала о тебе даже тогда, когда он мне это делал!
Я была так рада, что меня опять ебет мужчина (мать следит за мной, как ястреб), что с трудом разделась без спешки, когда мы зашли к нему в комнату. Он хотел полежать на кровати, чтоб мы друг с другом поиграли, но я так распалилась, что просто вытерпеть не могла, и ему пришлось меня выебать. Я так сумасбродно себя вела, что он испугался, не выпрыгнула бы я в окно или еще что-нибудь. О, это было чудесно – ощущать, как меня опять ебет мужчина. Питер так занят еблей матери, что он уже почти ни на что и не годен, и то было впервые после твоего отъезда, когда мне перепало хорошенько. Он таскал меня по всей комнате! Он уже выеб меня дважды, когда сказал, что покажет мне новый трюк, но елду свою поставить смог без труда. Я просто дала ему сунуть мне ее в рот и совсем чуточку пососала, и через минуту она была хоть куда! Затем он уложил меня на пол, на мягкие подушки, и перевернул на живот, а сам стал ебать меня в задницу.
Это было чудесно, разумеется, хоть и не так чудесно, как в тот раз, когда ты так вогнал в меня свой огромный хуй, но, с другой стороны, меня немного разочаровало, потому что в итоге тут не было ничего нового. Затем я вдруг ощутила что-то новое и странное. Поначалу такое чувство, будто он кончил и в меня вливается молофья, но затем брызнуло крепче, и я поняла, что он в меня сикает! О, что за чудное и чудесное то было ощущение! Его большой хуй забит в меня, и ничто не вытечет, все пошло внутрь. Так горячо было, что я будто бы вся насквозь горела и чувствовала, как оно проникает во все уголки моих внутренностей.
Казалось, он никогда не прекратит, и оно ползло во мне все выше и выше, я от этого вся раздулась, как беременная. Полностью закончив, он вынул хуй очень медленно и сказал, что, если я в себе все удержу, оно во мне и останется. Ты себе не представляешь, каково мне было после того. Как он вынул хуй, лежать там с мужскими ссаками у себя внутри и всякую минуту желудком их в себе чувствовать.
Потом он завел меня в ванную, и я все из себя снова выпустила, целые литры его пипи выливались у меня из жопы, а он стоял передо мной и заставлял сосать своего Жана…
* * *
Призна́юсь… от чтения Таниного письма у меня встает. Я эту сучку так хорошо знаю… так ебически хорошо, можно сказать… что могу себе представить все это зрелище так, словно при нем был. Могу закрыть глаза и увидеть каждый жест, каждое ее движение. Я пускаюсь расхаживать взад и вперед по комнате, с хером, который сделал бы честь племенному жеребцу. Не знаю, с чего это мысль нассать в ее гладкую круглую задницу приводит к таким результатам, но избавиться от этой чертовни я не могу.
Выхожу погулять, чувствуя, что одна нога чуть подволакивается. Я приманка для любой уличной шлюхи, и все они меня домогаются… они знатоки по оценке состояния мужчины. Но хочу я не шлюхи. Я хочу другую Таню, но такую, с которой необязательно так глубоко впутываться.
На улицах я ее не нахожу.
* * *
У Эрнеста чудесный вид из окна. Уроки живописи, все всерьез, ученики по очереди позируют друг другу, поскольку до того бедны, что профессиональные натурщики им не по карману. Когда я у него на занятиях, мы сидим и какое-то время на них смотрим. Мне нравится, как люди здесь показывают характер. Проходя мимо, шлепают натурщицу, пощипывают ее за буфера, щекочут ей в промежности… она милая тугая молодая блондинка с широкими бедрами и совершенно не против. Эрнест мне рассказывает, что на днях позировал один молодой парень и девушки так его доставали, что, если б их наброски были честны, он на всех бы вышел со стояком.
Прекрасно видеть, как искусство оживает. В Нью-Йорке, бывало, устраивали эти липовые занятия по рисованию, куда ходили все придурки, что шлялись по бурлескам. На входе платишь пятьдесят центов, и тебе дают полчаса смотреть на голую пизду. Все делается, конечно, с сугубым пониманием, что на самом деле ты вовсе не смотришь на пизду… ты смотришь на то, что называется Искусством. А эта молодежь – они все детки, даже их учитель – знают, чего им надо, девушка на ящике из-под мыла есть голая девушка с волосами вокруг пизды и соком между ног! Она – нечто живое, и руками потрогать, и хуй сунуть, и коли мальчишки останавливаются ее потискать, коли щиплют ей задницу и работу свою выполняют с хуями торчком… то и работа их, и весь мир из-за этого станут лучше.
Эрнест рассказывает, что у него всегда были хорошие окна… за вычетом одного раза. Ему тогда не понравился вид на квартиру парочки петушков… достоподлинных, таких даже твоя бабушка на улице признает. Еще ничего, когда приходилось смотреть, как они сосут друг у друга или отсасывают у своих дружков, говорит Эрнест, но они постоянно водили домой моряков, и наутро их самих били. По утрам было ужасно, рассказывает он мне, а кроме того, все время их стирка, шелковые подштанники из окна свешивались каждое утро.
Самым удобным было место, где он жил со шлюхой по имени Люсьенн. Дом, в котором она работала, располагался по соседству, и Эрнест мог туда заглядывать и видеть кровать, на которой она принимала клиентов. Это очень утешало, объявляет Эрнест, если поднимешь голову – и видишь его Люсьенн за работой, и понимаешь, что об арендной плате позаботятся.
Это приводит к обсуждению тех женщин, с которыми Эрнест в то или иное время жил. Список, им составленный, поражает меня, пока я не выясняю, что он жульничает. Любую женщину, с которой он провел больше десяти минут, он считает своей сожительницей.
– Мля, – говорит он, когда речь заходит об одной, чье присутствие у него в списке я ставлю под вопрос. – Я же пригласил ее на ужин, так? И не спала ли она у меня в постели той ночью? Кров и стол – если даешь им это, значит они с тобой живут.
Эрнест изумлен, когда узнает, что я никогда не имал китаянку. Я и сам изумлен. В Нью-Йорке столько заведений с чоп-суи, можно решить, что я хоть к одной официантке подкатывал. Поднимается тема рас, и Эрнест готов давать мне советы по любой. Не пробуй япошек или китаез в борделях, предупреждает он. Они все бритые, мытые и надушенные, но между ног у них череп с костями. Накидываются на любого мужчину, что подвернется, и бац! СИФИЛИС! Галопирующей разновидности, такой унесет тебя за полгода, такое не спишешь на сильную простуду. Дальневосточная разновидность сифака, утверждает Эрнест, для западной расы она особенна смертельна. По мне, все это херня, но Эрнест так уверен, что от азиаток отпугивает меня навсегда.
Потом, уже перепугав меня до уссачки, Эрнест рассказывает, что знает одну милую маленькую пизду, которая вполне безопасна. Она не шлюха, просто славная китайская девочка, его знакомая, и с нею наверняка ничего не подцепишь. У ее отца художественная лавка, из тех заведений, что набиты всякой собранной дрянью, что, вероятно, повыкидывали из дворцов вместе с мусором несколько сот лет назад, Будды и ширмы, жалкие комоды и так далее, и девушка помогает ему там управляться и обслуживает молодых парняг, которые приходят искать нефритовые бусы.
Эрнест записывает адрес на конверте и отдает мне. Может, придется что-нибудь купить, чтоб только вид соблюсти, говорит он, но поебка обеспечена, если я все правильно разыграю. Он со мною не пойдет… у него свидание с одной пиздой, которая пишет маслом, и он попробует отъебать ее и заставить написать его портрет за так, но уверяет меня, что у меня все будет хорошо.
– Выясни, торгуют ли они кокаином, Алф, будь добр? – просит он. – Я обещал этой своей пизде добыть… она никогда не пробовала. Боюсь за ним идти к себе в старый район. Я им там задолжал немного, и они обиделись, что я переехал…
* * *
Вооруженный этим адресом, я, отсидев свои два часа в конторе, прогуливаюсь до той лавки. По дороге с полдюжины раз передумываю и чуть не сворачиваю с черной девицей, которая подает мне знак со скамейки в парке. В Нью-Йорке было время, когда я почти каждую ночь проводил в Харлеме. Несколько недель я просто с ума сходил по черной пизде и ничего другого не трогал. Это я в себе оборол, но мне до сих пор нравится, а тут девчонка такая крепкая и черная… мля, вид у нее настолько здоровый, что выдержит и налет какой-нибудь заразы. Эрнест меня и впрямь напугал всеми своими разговорами о том, как подцепить что-нибудь. Но я прохожу мимо и иду дальше.
Никогда не знаю, как такое делается. Если я в стельку пьяный, могу беседовать с любой пиздой на улице, делать ей самые оскорбительные предложения и глазом не моргнув, но входить в это заведение мертвецки трезвым и произносить там какую-то речь… это для меня чересчур. Особенно когда обнаруживаю, что девушка – из таких хладнокровных надменных сучек, что идеально говорят по-французски. Я рассчитывал, что с трудом буду разбирать ее акцент, а в итоге у меня от нее такое чувство, будто я говорю по-французски, как американский турист.
Не знаю, блядь, что и сказать тут. У меня и малейшего понятия нет, что я хочу здесь купить, если вообще что-то покупать. Она пизда хорошенькая, это я готов признать, и столь же терпелива, как и смазлива. Она мне показывает всю их чертову лавку…
Мне нравится, как она выглядит, особенно как причудливо ее нос приплюснут к лицу и поддергивает ей верхнюю губу. Милая жопка и буфера, к тому же… такого я не ожидал. Я замечал, что у большинства китаянок, которых я видел, похоже, титек нет вообще, а у этой пизды прекрасный комплект. Все равно не с них же разговор начинать.
Упоминание Эрнеста ничуть не способствует. Меня сюда прислал один друг, объясняю я, и называю имя Эрнеста, но она его не знает! Каждый день в лавке бывает столько народу, вежливо намекает она… Я соображаю, что купил роскошный гобелен с драконами, вешать на стену. Пизда улыбается и хочет угостить меня чашкой чая… ее старик с треском вываливается из глубин лавки и уволакивает гобелен у нас из-под носа… он его мне завернет.
Чай ни к чему, говорю ей я. Я думал сходить за угол выпить перно и буду очарован, если она составит мне компанию. Она соглашается! Не могу вымолвить ни слова… Стою, разинув рот, как рыба, а она рысит через всю лавку.
Снова выходит в хитрой шляпке, от которой смотрится больше парижанкой, чем сами парижанки, и под мышкой несет сверток. Я до сих пор не изобрел сказать ничего умного, а наш выход из лавки еще менее изящен из-за маленькой сволочи, уличного беспризорника, который швыряет в нас конским навозом из канавы. Но пизда держится великолепно… мы шагаем по улице с надменным видом, и вскоре мне легчает…
Вопросы! Ей хочется знать, кто я, что я, всю мою историю. Затрагивается и мой доход. Я не понимаю, к чему она клонит, но она заговаривает о нефрите. Есть одна безделушка, доверительно сообщает мне она, ее только что провезли контрабандой, истинная жемчужина императоров, и продать ее надо за ничтожную долю ее истинной цены… и называет сумму моего месячного жалованья чуть ли не до су.
Мне любопытно. Очевидно, тут что-то подозрительное, и у меня складывается впечатление, будто она желает, чтобы я понял: она вешает мне тюльку на уши. Где можно увидеть этот камень, спрашиваю я. А, вот тут-то все и выходит на свет! В лавке его держать небезопасно, сообщает мне она… поэтому она его носит на шелковом шнурке, обвязав вокруг талии, где его прохладная ласка у нее на коже говорит о его безопасности. Покупку придется производить в каком-нибудь уединенном месте подальше от лавки…
Чудесная игра, едва я понимаю, как в нее играть. Эта пизда на самом деле торгует своим телом изобретательно. Но запрошенная цена! Я принимаюсь с нею торговаться, и за третьим перно мы условливаемся, что ценой за этот кусок нефрита будет мое недельное жалованье. Мне придется жить в кредит, пока ду́хи не побредут… За бабу я никогда столько не платил, но тут пизда такая, что, похоже, оно того стоит.
Не сомневаюсь, что у нее есть французское имя вроде Мари или Жанн, но в такси к моему жилью она воркует что-то, звучащее, как посвист флейты… Бутон лотоса, переводит она, поэтому я зову ее Лотосом. Все это такая великолепная афера…
К спектаклю я добавляю свою часть. Как только она упрятана в моих комнатах, я сбегаю вниз купить у консьержа вина и подаю его в зеленых стаканчиках, что мне подарила Александра. Затем, когда Лотос готова показать мне камень, я расстилаю на полу красивый старый гобелен, чтобы она стояла на нем.
Сука, должно быть, год выступала в бурлеске, чтоб научиться так раздеваться, как она мне показала. Она искусно оставляет лишь чулки и туфли, а все прочее уже отброшено прочь. И на животе у нее – красный шелковый шнурок, а в волосах на лобке висит кусок нефрита. Выглядит очень шикарно, этот осколок зеленого камня, притаившийся в кляксе черного. Она оставляет одежду горкой на подстилке с драконами и предлагает мне его на осмотр…
Камень – дешевейшая побрякушка, разумеется, но меня интересует то, что под ним. На него я не обращаю внимания, и Лотос не возражает… быстро улыбается, когда я щиплю ее за бедра и провожу пальцем ей между ног. От нее пахнет так, что мне напоминает крохотные надушенные сигаретки, которые раньше курила Таня… она улыбается мне сверху, а я сижу на краю кресла и засовываю палец ей под хвост. Говорит что-то по-китайски, и звучит оно восхитительно порочно.
Я уже забыл все строгие предупреждения Эрнеста. С этим хером, что у меня, вероятно, я ее выебу в любом случае, есть у нее сифак или нету, и доверюсь быстрому лечению… но там пахнет так свежо, такая она розовая, что я уверен: все в порядке… она позволяет мне раскрыть фигу, понюхать ее… затем снова от меня отстраняется. Рвет шнурок на талии и роняет камешек мне в ладонь.
Я ебу ее на полу, прямо на своем новом гобелене, подоткнув ей под голову подушку. Чулки ей я снимать не даю, даже туфли. К черту вышитого дракона… если она выткнет ему каблуками черные глаза, если мы оставим пятно и оно не смоется, так даже лучше. Я кидаюсь на нее яростно… французская шлюха возразила бы такому насилию, укусам, щипкам, а Лотос улыбается и покоряется.
Нравится ли мне грубо сжимать ее титьки? Очень хорошо, она вжимается ими мне в руки. А если я оставлю на них засосы… она подставляет соски под мои укусы. Я кладу ее руку себе на хер и смотрю, как ее длинные пальцы миндального цвета туго его охватывают. Она все время воркует… по-китайски. Ах, она свое дело знает отлично. Клиенты хорошо платят за это пряное дыхание Востока, и ей известно, что́ они покупают.
Ноги и живот у нее довольно безволосы… только в одном месте ее прикрывает ухоженная бородка. Даже задница у нее, влажная кожа вокруг мягкого кю, нага. Я касаюсь ее очка, и она раздвигает ноги. Ее бедра ближе к фиге становятся горячи и скользки на ощупь. Ее абрико-фандю почти так же мала, как у Тани, но ощущается более спелым… кажется мягче и открытее…
Ее интересует Джон Четверг. Она щиплет его за шею и тянет за бороду. Я перестаю ее щупать, и она садится по-турецки у меня между колен с ним поиграть. Ее кон раскалывается настежь, как некий спелый и сочный фрукт, а ее бедра в чулках упираются мне в колени. Чулки и туфли придают несообразности, какая мне нравится.
Не мог бы сказать, глядя на нее, возбудилась она или нет. Но эта влажная заплатка вокруг шелковистой манды выдает ее. Она расползается и сияет у нее между бедрами, и сквозь аромат ее духов постепенно пробивается запах ее пизды. Она поглаживает Джона Четверга по голове и щекочет мне яйца. Вскоре она полностью растягивается у меня между ног, а носом ведет мне вдоль хуя и в волосню… у нее волосы иссиня-черные, прямые и блестящие…
Не знаю, чему они учат своих женщин на Востоке… быть может, сосанием хуев там пренебрегают, но у Лотоса было местное французское образование. Язык ее сворачивается у меня в волосне и гладит мне яйца. Она лижет мой хер, целует живот плоскими губами… ее раскосые брови дугой сходятся вместе, когда она открывает рот и склоняется, чтобы Джон Четверг воткнулся в нее… глаза у нее – дикие щелки. Руки обхватывают меня, и мои яйца чувствуют, какие теплые у нее титьки, пока она у меня отсасывает.
Я перебираюсь через нее… она садится, не выпуская мой хер изо рта, по-прежнему сосет его, но я ее отталкиваю на спину и переползаю к ее раскрытой промежности. Щекой и подбородком трусь о ее мохнатку, щекочу ей бонн-буш языком. Лижу ей бедра и даже плоскую складку между ними… Хочу только чувствовать, как ее бедра сомкнутся и втянут меня, подбираюсь ртом к этой глубоко расколотой фиге. Обхватываю ее талию обеими руками и щиплю ей задницу, а тем временем слизываю сок пизды с ее кожи и распахнутого рта, что предлагает себя мне. Она тут же кидается на меня. Ее конийон прижимает мне губы, а ноги у нее слабы и раскрыты. Ее сок каплет мне в рот, пока я сосу ей волосатое подхвостье.
Ощутив мой язык у себя в пизде, она, похоже, трепещет. Не может придумать, что бы еще такого сделать с моим хером в ответ… она его кусает, лижет мне яйца, делает все, только не заглатывает его целиком. Она даже растягивает себе фигу пальцами еще шире, пока язык мой не забирается так глубоко, что, должно быть, щекочет ей матку. Как вдруг – потоп. Она кончила и едва не перекусывает мне елду пополам. Я позволяю ей ебать мне рот ее сочной штукой…
Мне хочется поглядеть, какова она и что сделает, когда Джон Четверг взорвется у нее в зубах… Снова ложусь на спину и смотрю, как она над ним трудится. Голова у нее медленно поднимается и опускается. Удивленный взгляд… Она обнаружила, как ей в рот втекает что-то теплое. Затем ее раскосые глаза закрываются. Она глотает и сосет, глотает и сосет…
Китайцы, мне рассказывали или я где-то читал, мерят еблю днями, а не часами. Когда я спросил об этом у Лотоса, она рассмеялась… Она останется на всю ночь, если я ее хочу. И можно ей, пожалуйста, теперь снять чулки?
Я проголодался и предлагаю выйти что-нибудь поесть, но Лотос наставляет меня на путь истинный. Когда мужчина покупает китаянку, говорит она, он купил женщину, а не то что ебать по-козлиному. Она ему приносит все свои таланты… а готовить Лотос умеет. Мне эта мысль нравится, поэтому мы одеваемся и выходим купить еды.
Как только мы снова оказываемся у меня – раздеваемся, и Лотос готовит еду, прицепив полотенце к талии, перед прикрывает, а жопа голая. Я лежу на кушетке, и она останавливается поцеловать мой хуй всякий раз, когда проходит мимо… она пизда покладистая и не против, что кастрюлька пригорает, пока я ее общупываю…
Поев, мы пробуем постель. Лотос считает, будет мило, если мы снова сделаем тет-беш, но я хочу ее отъебать… Запрыгиваю на кровать за нею следом и тут же вгоняю свой хер ей в подхвостье. Она перестает разговаривать о таком чудесном тет-беш, когда чувствует, на что похож Джон Четверг у нее под задницей.
Для Джонни не имеет значения, какого она цвета. Она теплая, влажная и волосатая по краям, а больше ему ничего и не нужно. Он расправляется вовсю. Заполняет все щелочки и трещины, и, когда внутри, я подтыкаю ему бороду со всех сторон, чтобы прикрыть углы. Несколько мазков им, и девушка начинает рдеть… ерзает своей круглой желтой попкой и умоляет унять в ней зуд… не важно, что почти все время она болбочет по-китайски, мы друг друга понимаем изумительно. Ее маленькие ступни скрещиваются у меня под коленями сзади… мягкие голые бедра у нее крепче, чем я думал…
Она прямо отдохновенье! Я думаю о Тане, вспоминаю того счетовода с его полувзрослой дочерью и хохочу. Белый мир весь вверх тормашками… мужчине надо китаезу найти для такой простой штуки, как спокойно, нормально поебаться. Лотос хохочет вместе со мной, не зная, над чем мы смеемся… быть может, знай она, хохотала бы надо мной. Хорошая она пизда. Я принимаюсь выебывать ее адски. Здорово, когда у тебя сука, что может хохотать, пока ты ее ебешь.
И она не блядь! Наложница, скорее. Лотос отдает свою страсть, как и талант кухарки… а деньги тут впутались случайно. За деньги просто покупается нефритовая безделушка… Если она сопит тебе в ухо, это настоящее, если она тихонько стонет, можешь быть уверен: это потому, что она чувствует. У нее в теле жизнь, сок смазывать механизм, и она их отдает не скупясь…
Я играю с ее буферами, и ей хочется, чтобы я снова их пососал. Вокруг сосков, обнаруживаю я, лимонное кольцо, как китайская луна… Ах, Лотос, скоро ты поймешь, что у тебя в пизде китайская петарда… Я опалю тебе яичники римскими свечами, и небесные ракеты засверкают, пролетая твою утробу насквозь… Искра занимается…
Ебаться Лотос может по-китайски, но кончает она на парижском французском.
Потом уже, ночью, нас очень веселит вино, и Лотос учит меня кое-каким неприличным китайским фразам, каждую я по очереди забываю, заучивая новую. Я снова и снова ебу ее, а наутро обнаруживаю, что она ушла, оставив дешевую нефритовую побрякушку, – привязала ее шелковым шнурком к моей усталой елде.
* * *
Посетители! Двое. Сид, которого я не видел с той ночи, когда мы устроили Марион черт-те что, отправившись к нему, и пизда. Или же фемина. Они вежливо пристраиваются на краешке стульев, и мы утонченно беседуем о погоде, литературе или чем-то столь же безопасном. Она – мисс Кэвендиш. Просто мисс Кэвендиш, без имени. Стоит только услышать ее надменное «Как поживаете?» – и понимаешь: она – такое, что навсегда останется Англией.
Мисс Кэвендиш, поясняет Сид, – подруга его сестры, которая живет в Лондоне. Объяснение видится чисто для поддержки беседы, и визит, похоже, не имеет никакой цели, кроме учтиво светской. Но Сид продолжает: мисс Кэвендиш намерена преподавать в Лионе, а поскольку работа у нее начинается лишь почти через два месяца, она собирается какое-то время посвятить знакомству с Парижем.
Приходится вести себя прилично, даже с феминой, которая носит твид и хлопчатобумажные чулки. Я задаю бодрые вопросы и столь же бодро забуду о ней назавтра. И где она остановилась?
Она поворачивается ко мне, очки ее посверкивают.
– С этим некоторое затруднение, – говорит она. – Сид предположил, что мне удастся снять квартиру здесь. – Она осматривает мое жилье, будто только что его увидела. – На вид очень мило… и недорого?
– О, ну еще бы, – уверяет ее Сид. – Алф, ты же все устроишь, договоришься сам, правда?
Я устрою свернуть ему шею, блядь! Но делать нечего… она въедет куда-то в этот дом. Да и ноги у нее ничего, и есть отдаленный шанс, что для поебки сгодится. Но какой же блядский друг этот Сид! Хорошо б разглядеть ее без этих очков…
Когда она устроится, говорит мисс Кэвендиш, мы не должны ее забывать, поскольку в Париже незамужней девушке может быть очень одиноко…
* * *
Вечерние посетители… Анна, вернулась с того света, а через десять минут – Александра. Анна как-то стыдится нашего давешнего междусобойчика. По его поводу она смеется, а через края ее смеха плещет избыток смущения. О том, что с нею произошло после того, как она выбежала отсюда без одежды, говорит весьма уклончиво. Я не настаиваю на этой теме. Как только приходит Александра, Анна вспоминает, что у нее другая встреча. На сей раз я не забываю взять у нее адрес.
Александра выплескивает мне на голову свои беды, как возлияние. Она теперь уверена, что уедет путешествовать, только бы подальше от Тани и Питера. Перенастройка – так она это называет. Сидит на кушетке и показывает мне бедра, а сама зачитывает список великих исторических грешников, которые оказались в объятьях Иисуса. Быть может… кто знает?… и сама она к церкви придет, признаётся она.
– Но надо ли будет исповедоваться в деталях? – интересно ей. – Должна ли церковь знать всё?
Мне это, вообще-то, неведомо, но довольно просто понять, что́ она хочет услышать. Я излагаю ей свое мнение, что Иисусу, вероятно, хотелось бы знать всю подноготную. Александра восхитительно содрогается. Если б ей только удалось сбежать от детей, говорит она, все бы уладилось само. Но они, похоже, держат ее злою хваткой. А Таня… она теперь гораздо хуже Питера, раз легла в постель с собственной матерью. Она приходит в комнату выставлять свое голое тельце напоказ, и от нее никуда не деться…
– Даже не знаю, чем все закончится, – говорит она. Умолкает, бросает на меня взгляд и быстро отводит его в сторону. – Вчера ночью случилось такое, о чем и упоминать стыдно… Тебе я говорю, поскольку знаю – ты поймешь. Она замучила Питера, и он… отлил мне прямо в лицо, пока она ртом прижималась мне к кон… – Она в беспокойстве заламывает пальцы. – Миг был… но ты понимаешь. В страсти ум помутнен… Полагаю, я могла что-то сказать… вероятно, сказала, что… мне понравилось. Она обозвала меня грязно… и укусила за бедро. Отметина осталась.
Ни слова, разумеется, о тех разах, когда она сама ссала Тане в лицо. То маленькое извращение пройдено и позабыто. Она задирает вдоль бедра юбку показать мне то место, куда ее укусила Таня. Белая плоть набухает у подвязок. И отметина, как она сказала, осталась… круглый идеальный отпечаток Таниных зубов изнутри и повыше, в нескольких дюймах от ее пизды. Она поднимает колено и раздвигает ноги, пока я его рассматриваю. Я жму ей ногу и принимаюсь ее прощупывать.
На такое она вовсе не рассчитывала! Не очень, то есть! Она распалила себя и меня своей маленькой лекцией с диапозитивами… она знает, к чему стремится, сука эта. Но желает ли она попробовать Джона Четверга… тот уж поднял голову. Я укладываю ей юбку на живот и стаскиваю с нее штанишки.
Ну у нее и жопа! В волосне между ягодицами могли бы устроить себе гнездо белые мыши, а она б о том и не догадалась; они бы с удобством жили себе там, ни в чем на свете не нуждаясь. Я щекочу ей волоски, и она начинает разогреваться. Пальцы ее забираются мне в ширинку, и мой Джон Четверг выскакивает наружу.
Пока мы лежим, играя друг с другом, она выбалтывает и другие ее приключения с этими ее ебле-помешанными детками. Возбуждаясь, она говорит свободней. Питер, похоже, нынче полагает, что отсосы у мужчин прибавят ему потенции… это грозит войти в привычку. Я рад, что больше не в этой психушке, но приятно слышать, что там происходит…
Догадываюсь ли я, спрашивает у меня она, почему Таня держит ее такой хваткой? Потому что ей так нравится, когда ей лижут пизду… а Таня это делает до того шокирующе. Ее ничто не останавливает. Если б не это, она б, возможно, могла освободиться. И пока она мне это излагает – втирается своей волосней мне в руку. Это приглашение, она ждет, чтобы я нагнулся и отнесся бы к ее фиге так же, как она это описывает, но ее ждет разочарование.
Я втискиваю свой хер ей между бедер и тру его концом ее абрико-фандю. Она закидывает на меня одну ногу, и расщелина у нее ширится. Александра просовывает руку себе под задницу и помещает мой хуй туда, где ей нужно, чтобы он был, ей даже удается немного просунуть его внутрь. Она так разгорячилась, что не хочет даже тратить времени на раздевание. Я говорю ей, что не стану ебать ее в одежде…
Приходим к компромиссу. Таня ей столько всего рассказывала… да, она даже знает, что ее драгоценный Питер отсасывал у меня за день до того, как я ушел… и выебу ли я ее так, как я это делаю, по рассказам Тани? Она хочет, чтобы я сделал все… все, что я когда-либо делал с ее дочерью.
Она садится прямее – все с себя снять, – и, как только мы оба обнажаемся, я сдергиваю ее на тахту и ставлю на колени перед собой. Вытираю хуй об ее волосы и подсовываю ей, чтобы поцеловала. Ах, подтягиваю ее лицом себе в волосню и даю пососать. Миг спустя он уже у нее во рту, мажет ей в горле. Несколько избранных оскорблений тоже принимаются. Она лихорадочно сглатывает, когда я называю ее сукой, какова она и есть, причудливо расшитыми синонимами.
Она пускает слюни мне на конец, как ребенок с сочным леденцом. Джон Четверг весь перепачкан, но ему хотя бы намыливают бороду… Она пытается лизать мне волосню, пока он у нее во рту, и чуть было успешно не давится. Затем, пока она мой хер уже обрабатывает по-настоящему, я ее заставил любить его так сильно, что все болит, и тут я его у нее отнимаю.
Александра слишком крупна, ею не помотыляешь, как Таней, но я толкаю ее на тахту и задираю ей повыше ноги. Весь ее испод, все, что у нее между ног, торчит наружу. Она подымает адский шум, когда я неожиданно сую палец ей в зад и говорю, чтоб не орала, а то я туда весь кулак введу. От трех пальцев в прямой кишке у нее положительно кружится голова, но она этого просила, и я полон решимости в том, что она получит все целиком.
Она не возражает, когда я поворачиваюсь задом к ее лицу и заставляю его целовать. Она даже вылизывает мне ягодицы, не особо возмущаясь. Но когда я велю ей раздвинуть их и провести языком мне по очку… ах, вот это уже чересчур! Этого она не может, пусть дочь ее так и делала, принимается рассказывать мне она, но я затыкаю ей рот жопой и все равно заставляю целовать.
Мля, нет такого, чего б они не сделали, если дашь им как следует. Секунды через три я ощущаю, как жаркий язык Александры проскальзывает в волосню под моей задницей, затем она принимается лизать. Придется обучить ее маленькой игре, которую придумала Таня, и скоро она запускает язык мне в прямую кишку и дает мне снова просраться. А это распаляет ее только сильней… хер мой она теперь держит мертвой хваткой… попробуй кто-нибудь отбери у нее, так она, вероятно, примется всю халабуду разносить, когтями стены крушить.
Наверняка она знает, что́ будет дальше, но делает вид, будто нет, поэтому я заставляю ее перечислить все возможности. Наконец она угадывает, произнося с запинкой и как бы надеясь, что угадала неверно. Я же не намерен, предполагает она, ввести свою елду ей в прямую кишку. В порядке одолжения и награды за верную догадку я позволяю ей еще разок попробовать Джона Четверга.
Ох, но только не это, умоляет она. Предлагая это, она забыла, что так я поступал с ее дочерью… но теперь вспомнила… как малютка все растягивалась и растягивалась – и чуть не лопнула… О, хо! Она не знает, как такого добиться, елда у меня слишком уж для этого велика.
Притворяется, пизда. И я наконец добиваюсь признания. Ну – с сомнением – быть может, она время от времени о таком и подумывала… трудно было бы об этом не думать, посмотрев, как я это делал с ее дочерью. Да, возможно, она и желала, чтобы ей сделали так же. Я щиплю ее за жопу. А теперь как, хочу знать я? Желает ли она, чтобы я это сделал? Ну… ЖЕЛАЕТ? Да, она думает, что, наверное, ей бы и впрямь хотелось.
Я тут же на нее набрасываюсь. Разворачиваю и спускаю Джона Четверга стучаться ей в черный ход. Она стоит на коленях, широко раздвинув ноги, поникнув головой, пока я его втискиваю. Не возражает – а как противилась, когда я впервые сунул ей в очко палец… в этом она очень похожа на свою дочь. Она просто ждет, чтобы все совершилось.
Очко у нее не такое тугое, как я рассчитывал. Либо она туда совала свечи, либо играла в эту игру и раньше, решаю я. Мой хер туда не совсем проваливается, но таких трудностей, как было с Таней, сейчас нет, и довольно скоро он у нее внутри.
– Ты так уже делала, – говорю я ей.
Она возмущена. Как мне вообще такое в голову пришло? Это же ненормально – делать подобное! Вот что мне говорит эта сука… ненормально!
Значит, будет ненормально. Я ебу ее так, потому что мне нравится, да и ей тоже. Просто убедиться, я вытаскиваю из нее хер. Она оглядывается и тут же снова тянется к нему.
– Пожалуйста! – Больше ничего не говорит, а больше я и знать ничего не хочу. Но я ее дразню, снова принимаюсь вставлять хуй и тут же отбираю. Мне нравится, как она о нем просит. Заставляю ее обзывать себя свиной сосалкой, лизуньей жоп за пять су, блядью, ебущейся в канаве с собаками. – Прошу тебя, вставь обратно! Я тебе врала… Мне нравится, когда со мной так… Мне так Питер делает… Таня видела… Питер так мне делает, да, мой собственный сын педерастит меня! Вставь обратно и еби… У тебя хуй гораздо больше, чем у моего сына… У моего сына-хуесоса… ах, как чудесно ощущать там твой хуй! Твоя чудесная елда, которую все мы сосали… и мой сын, и дочь, и я…
На память мне приходит Танино письмо… как ей хотелось, чтобы я пришел с нею повидаться и попробовать новые трюки, которым она выучилась. Ну, если тут нет девчонки, ничто не мешает мне испробовать это с ее матерью…
Александра орет благим матом, когда ощущает, как ей в жопу выпускается обжигающая моча. Не знаю, о чем она думает, но для меня это великолепное чувство. Я удерживаю в ней свой хер до упора и ссу потоком. Она умоляет меня прекратить, но я б не смог, даже если б хотел. Заполняю ее и дальше, пока не чувствую, как у меня под руками у нее разбухает живот. Она стонет, что сейчас кончит…
Я стаскиваю ее с тахты, и она корчится передо мной на коленях. Внутри у нее жарко, хнычет она, это заставляет ее кончить так, как она раньше никогда не чувствовала…
– Лицо повыше…
Она стискивает мне колени и задирает подбородок.
– Я знаю, что́ ты хочешь сделать… Быстро, ну… пока я кончаю… прошу же тебя…
Она целует мне хуй и прижимает его к губам, пока я ссу, дает моче попасть себе в открытый рот… Затем, когда все заканчивается, не встает с колен и сосет мне елду, пока новый вкус не стирает старый…
* * *
Мисс Кэвендиш ебаная докука. Или, вернее сказать, не-ебаная докука. Выражаясь по-простому, она хуеплетка, сплошь обещанья и никакого продолжения. За три дня жизни здесь изобрела три сотни предлогов для трех сотен визитов… или вроде того. Если у нее не течет кран, то не тикают часы. Она не бежит вниз к консьержу, а идет стучаться ко мне. Кран нужно просто закрутить до конца, а с часами неисправность в том, что их не завели, но не важно… у нее есть предлог зайти и немного подразниться.
Очки исчезли, и на самом деле она вполне смазлива. Твидовые костюмы и хлопчатобумажные чулки, похоже, тоже упаковали… она вся цветет в органди и шелках. И у нее бедра…
Бедра я обнаружил в первый раз, когда она ко мне зашла. Это легко, предполагаю, показать лишь вот столько, и не больше, чтоб мужчина с ума сходил от того, что ему дали почти – но не вполне – увидеть эти лишние четыре дюйма. Труднее другое: удерживать его от знания, что ты соображаешь, что́ показываешь ему, а в этом мисс Кэвендиш не так искусна, как могла бы.
Поначалу я думал, что она напрашивается на перепих. Но несколько щупалец, протянутых в том направлении, скинули меня с такой тележки! У нее не было ни малейшего намерения спускать штанишки для мужчины… по крайней мере для меня… но она дразнит и дразнит, пока мне уже не хочется швырнуть ее на жопу.
И ведь не только со мной она устраивает эту маленькую игру… Сид был уверен, что уложит ее в постель, все мне про это рассказал и даже щедро предложил замолвить за меня словечко. Теперь приходит с известием, что кружкой Эсмарха, что висит у нее в ванной, ей надо уши себе чистить. Ни в какую не может он пробиться.
Такие женщины тебя могут превратить в нервную развалину, если принимать их всерьез. Два часа носишь хер в штанах – и хоть к рукоблудию возвращайся. А мисс Кэвендиш хочешь не хочешь, а будешь принимать всерьез. Она под ноги попадается слишком часто, чтоб ее игнорировать. Я себе все ногти до мяса сгрыз…
Господи, да ее даже потискать не удается. Она говорит только о ебле. Еб-еб-еб каждую минуту, что она рядом… но, конечно, ничего напрямую. Бабушка называла бы ее вертихвосткой или кокеткой. Она знает неприличные истории про маленьких мальчиков и девочек… но только попробуй коснуться этой жопки! Приносит новую пару штанишек, которую только что купила, и просит ими полюбоваться… даже юбку задирает и дарит тебе сравнительный прищур на те, что на ней… но не пытайся подступить слишком близко к этой паре!
Затем, когда ты уже готов в отвращении сдаться, она становится кем-то другим. Правила поменялись, и она приходит и усаживается тебе на колени. Тогда позволяется немного пощупать ее за круп или поиграть ее подвязками, но только соберешься заполучить себе кое-что получше потрясающего стояка, как ее уже опять нету, и в следующий раз, когда попробуешь ее коснуться, тебе достается взгляд да-за-кого-к-черту-вы-меня-принимаете.
Вчера вечером мы с Сидом пытались ее напоить, но нихера не удалось. О, по краешку она немного заточилась, легко хохотала и даже позволила нам несколько раз подглядеть за ее пиздой… посредством тех замечательных случайностей, что она умудряется организовать. Но и всё. Как только додразнилась до того, что напряжение стало невыносимым, она пошла домой.
Я б не стал доматываться и забыл ее, но эта сука мне просто не даст. Сегодня утром она пришла ко мне в комнату в одном лишь банном полотенце, намотанном на себя… большое и банное, но ведь всего лишь полотенце, спросить, как работает защелка на двери в ванную.
* * *
Когда я захожу, Эрнест в постели. Он ждал от меня вестей, говорит, и рад слышать, что Анна объявилась целой – и умственно, и телесно. Но его больше интересует моя история про маленькую китаезу, к которой он меня отправлял. Я не сообщаю ему, что она мне стоила недельного жалованья…
Не важно, что я забыл узнать про кокаин. Он уже съехал с той пизды, говорит он. Она его и не хотела, вообще-то. Ей нужна была та молодая испанская пизда, с которой она его несколько раз видела, и Эрнесту отвратительно. Лесбиянки захватывают мир у нас под самым носом, уверен он, под самым нашим носом! Миг спустя он уже сочинил эпиграмму… пизду уводят у нас из-под носа… из-под самого нашего носа.
Эрнесту явно как-то тягостно, и я думаю, что он, может, ожидает в гости какую-нибудь пизду. Он лежит, согнув колени, и покрывала вокруг них скомканы, – очевидно, он намерен проваляться в постели весь день. О да, у него все отлично, просто немного устал… и он притворно зевает. Что ж, говорю я ему, я тогда, наверное, пойду валандаться… и как раз тут под покрывалами у коленей Эрнеста что-то шевелится.
Редко доводилось мне видеть человека настолько смущенного… Когда я вижу, что именно он там прячет, приходится расхохотаться.
– Какого оно полу? – спрашиваю у него я.
Эрнест откидывает покрывало, и у него из-под колен выбирается девочка лет десяти-одиннадцати.
– Еще две минуты, и ты б ни за что не угадал, – говорит он. – А теперь смотри, Алф, господи Исусе, только помалкивай, а? Знаешь же, как оно все.
Девочка отбрасывает со лба прямые черные волосы и вытирает его простыней. Жалуется, что там было слишком жарко… она чуть не умерла. Садится на край кровати и пялится на меня.
– Ты это сколько, к черту, прятал? – спрашиваю его я. – Ты что делаешь? Мятных леденцов ей даешь, чтоб она сюда поднималась?
Она дочка людей, которые держат бар неподалеку, сообщает мне Эрнест. И, говорит он, оправдываясь, она не только к нему ходит… все по соседству про нее знают.
– Я ж не просто ее где-то подобрал, – говорит он. – Мля, да я ее никакой хуйне уже научить не могу… она сама все знает. Ты у нее поспрашивай, сам убедишься, что я тебе не вешаю. Она просто научилась ебаться немножко раньше большинства девочек.
Девочка раздвигает ноги и показывает свою голенькую фигу. Даже растягивает ее настежь, чтобы я точно хорошенько разглядел.
– Можешь меня поебать, если хочешь, – пищит она. – Только мне надо, чтобы мистер Эрнест ебал меня первым.
А часто ли мистер Эрнест ебет ее, спрашиваю я? Нет, она тут лишь третий или четвертый раз. Он как раз собирался ее ебать, а тут я вошел…
– Так ты валяй, – говорю я Эрнесту. – Не хочу ничего тебе портить.
Девочка начала уже забавляться с собой одной рукой, а другой встряхивает хуй Эрнеста на изготовку.
Эрнест считает, что я не понимаю. Он не делает ничего такого, чего бы не сделал кто-то другой, и т. д., и т. п. С другой стороны, все я отлично понимаю, уверяю его я. Я сам к такому чуть не подошел… фактически, говоря строго, можно было бы сказать… Поэтому Эрнесту становится лучше.
– Ей-богу, Алф, – говорит он, – тебе надо хоть разок ее попробовать. Никогда не думал, что настанет такой день, когда я это призна́ю, но от такого торчишь что надо. – Он спихивает ногами покрывала и садится. Щиплет девочку за попку и распрямляет ей плечи. – Посмотри на нее. Ну не красоточка ли маленькая? Отличной пиздой станет, когда вырастет. А порочна, как сам черт… ты б послушал, как она тебя поливает, когда обижается. И господи боже, что за истории она мне рассказывает! Я и половине не верю, но та половина, которой верю, – это уже что-то. А ты знал, что у них есть запах, даже когда они такие маленькие? Как бы только намек, но есть, надо нос только поближе сунуть.
Девочка перестает играться с собой и хватает его хер обеими руками. Про елды ей известно достаточно, чтобы понимать, от чего они крупнеют… она склоняется и волосами щекочет его, покуда сама скользит по нему пальцами вверх и вниз.
– Я ж не только вот это вот хотел ебать, – продолжает Эрнест. – Нет, мля! Я это пробую для разнообразия. И она достаточно большая… ей не больно, ничего. Господи Исусе, Алф, она же все равно имается… Ну и я, значит, могу попробовать и посмотреть, каково оно.
Через минуту он бы уже запел национальный гимн, но девчонка его так возбудила, что он начал заикаться. Она раз за разом приближается ртом к его хую и тут же отстраняется, как раз когда губы уже чуть было его не касаются.
– Она хочет доплаты, если отсасывает, – поясняет он, – только всегда про это забывает и все равно это делает.
– Доплаты! – кричу я. – Хочешь сказать, они уже достаточно соображают в этом возрасте, чтобы собой торговать? Ей-богу, когда я был ребенком…
– Конечно, она торгует. Но от этого ебля не хуже…
Девочка перестает играть с его болтом и снова принимается теребить себя.
– Вот видишь? – говорит Эрнест. – Она просто спятила по этой своей пизде и от того, какие у нее от этого ощущения. Деньги с этим никак не связаны, какой-то пентюх, вероятно, как-то раз дал ей несколько су, и так она поняла, что и деньги за это можно получать. Но, господи, Алф, как только ей в эту маленькую штучку хуем сунешь, когда она под тобой извиваться начнет и этим своим животиком о твой тереться… Говорю тебе, это ни с чем прежним у тебя не сравнимо.
– Не хочу разговаривать, – вдруг жалуется девочка. – Хочу, чтоб меня ебали.
– Вот как оно все, Алф… вот так вот все, как она и сказала. Ты погляди только, как она себе между ног щупает. Мля, можно подумать, что она убьется, насаживаясь на него. Но внутри у нее там места хватит. Просто выглядит так… она его в пизду себе не принимает, а вся вокруг него обертывается…
Она не трогает хуй Эрнеста, когда тот над нею обустраивается… она хватает его за волосню, полную горсть в каждый кулачок, и так держится. Поднимает свою жопку на добрых шесть дюймов от кровати и, похоже, вся бросается вниз. Поразительно, однако половина его болта проваливается в нее этим одним движением.
– Когда она впервые так сделала, я думал, ей кранты, – объявляет Эрнест, – но ей, похоже, как раз это и нравится… ты же видишь? Господи, да я раньше зеркало у нее за жопой держал, лишь бы посмотреть. У этой маленькой пизды все механизмы видно, ни волоска ж нету, чтоб факты жизни скрывать. И ты бы видел…
Что там я должен был увидеть, Эрнест забывает. Девчонка начала извиваться, и всякий раз, как она потряхивает задницей, его болт протискивается в нее все глубже. Эрнеста не обжулили, когда хуи распределяли, и в самом деле начинает казаться, что девчонка может себе сделать что-то такое, чего нельзя будет починить без некой причудливой штопки.
Пизденка у нее растягивается все больше, пока уже вдвое не больше того размера, какого ей полагается достигать. Но от этой мышки не доносится ни единого писка… она трясет хвостом и сжимает ногами Эрнеста, как бывалая. Когда в нее больше ничего не втискивается, это потому, что больше ничего не осталось… все, что осталось у нее снаружи… кроме Эрнеста… клок волос да пара яиц.
– Ты посмотри на это хорошенько, Алф, – умоляет меня Эрнест. – Окажи мне личную услугу. Я хочу, чтоб ты на это посмотрел, а потом сказал мне, что это возможно. Господи, мне по ночам дурные сны про это снятся, но я не могу оставить ее в покое. Ах ты сучка, вот так. Еще поерзай! Исусе, со мной никогда не бывало такого, это же как змею ебать…
– А что, Христа ради, ты станешь делать, когда она от тебя залетит? – спрашиваю у него я.
– Что-что? Как ты сказал? Залетит? – Эрнест очень возбуждается. – Хватит мне заливать, она слишком юная, не залетит… разве нет? Эй, ты это к чему, Алф? Как они могут залететь? У них волосы должны вырасти, правде же?
– Черта лысого должны. Им для этого просто дырка нужна, куда вставлять, и можно прекрасно их брюхатить, по-семейному. Хочешь сказать, ты с нею ничем не пользуешься?
– Хватит уже мне по ушам дристать, Алф. Да и вообще, я ж не один ее ебу. На меня ничего повесить не смогут… Да? Черт, да я весь квартал в суд притащу, тут с нею все барахтаются. Слушай, Алф, ты не поверишь, если я тебе покажу некоторых, про кого она говорит, что они ее ебли. Среди них и женщины есть, Христом Богом клянусь! Да и не бляди. Просто здешние люди.
Он лежит, засунув хуй девчонке под хвост, и спорит со мной о возможности ее залета. Но девчонка устает слушать наши разговоры… она хочет, чтоб ее ебли, говорит она, а если Эрнест не будет ебать ее как надо, она к нему больше не станет приходить. Поэтому он мажет несколько раз по ее фиге, а затем пару раз заправляет так, что как у нее только зубы не вышибает.
– Заполучи, – говорит он. – Видишь, как у нее жопка дергается, ну вроде? Она клянется, что когда так делает – это она кончает. Как ты считаешь, она правда кончает? А больше ничего и не бывает… – Он опять принимается за дело – ебать ее. – Но боже святый, когда я в эту сучку спущу…
Он хватает ее за жопу и наполовину отрывает от кровати. Хер его вгоняется, кровать стонет… или это сам Эрнест. Девчонка держит ноги пошире, чтобы помочь ему углубиться, как ему нравится, и я воображаю, будто вижу, как у нее переполняется живот…
– Боже, да она галлонами в себя принимает, – ахает Эрнест. – Имперскими…
Когда все заканчивается, у меня на самом деле ходилки подгибаются. Мне хуже, чем Эрнесту, а он на вид далеко не лютик. Девчонка все это наблюдает с невинным безразличием. Ей хочется знать, не желаю ли я ее сейчас выебать!
– Валяй, Алф, – советует мне Эрнест с кровати. – Ничего подобного ты больше не отыщешь. Но тебе это на полу делать придется или как-то… Я просто не в состоянии ни на дюйм с этого места сдвинуться…
Я говорю девочке, что прямо сейчас ебать ее не хочу… может, как-нибудь в другой раз, но она все равно подходит и трется своим детским задиком о мое колено. Если я ее немножко пощупаю, говорит мне она, я захочу ее ебать.
– Все хотят после того, как меня щупают, – сообщает она. – Положи руку мне между ног… почувствуешь, как из меня сейчас вытекает молофья мистера Эрнеста…
Но я не хочу, настаиваю я, не хочу ей ввинчивать и не стремлюсь пощупать молофью мистера Эрнеста. Тогда не хочу ли я, чтоб она у меня отсосала? Нет! Тогда, может, поиграться? Или мне еще чего-нибудь хотелось бы… она проскальзывает у меня между колен и прижимается животом к моему хую… У меня настоящий хер торчком, она это чувствует и не понимает, почему стояк у меня может быть, а ввинчивать ей я не желаю. Вдруг она спрашивает, не петушок ли я! Или у меня денег нет, она говорит, что один разок даст мне в кредит.
Один разок! Французская Предусмотрительность возникает рано. Но даже посулами кредита меня не поколебать, поэтому она решает наконец, что я действительно не шучу. Что ж, говорит она, может, как-нибудь потом… Мистер Эрнест мне скажет, где я смогу ее найти… она будет меня ждать…
* * *
Мисс Кэвендиш! Сука на колесиках, каких и не бывает. Сегодня утром я посмотрел на нее в чем мама рожала, как говорится. На сей раз какие-то неприятности с туалетом… она не может его заткнуть, и он ее сводит с ума. Почему именно он должен был выбрать именно тот момент, когда она одевалась, чтобы свести ее с ума, я не знаю… такое выходит за рамки нормального понимания. Но есть шумный туалет, и, конечно, я тот мальчик, которого выбрали что-то с ним сделать.
Где-то пятнадцать секунд занимает снять с него крышку, высвободить поплавок и снова накрыть бачок, а за это время мисс Кэвендиш успевает освободиться от тех немногих одеяний, что на ней были, когда я вошел, и спокойно пройтись от спальни мне навстречу, когда я высовываюсь из ее ванной. О, она ужасно шокирована и страшно смущена, конечно же. Она просто и помыслить не могла, что там все можно починить так быстро… она считала, будто окажется в полной безопасности, если станет разгуливать по дому в таком виде… у нее с собой беленький шарфик, и она красноречиво драпирует им свой фасад.
Вот же сука! Стоит и теребит этот шарфик, пока не удостоверяется, что мне досталось полное разоблачение… титьки, живот, пизда… – вся выставка. И она неплоха, это я должен признать. У Анны, быть может, буфера и получше, но Анна исключение, те прожекторы, что она таскает на себе, классом несравнимы с аксессуарами большинства женщин. И я отмечаю, что у мисс Кэвендиш большой, глубокий пупок, в каких можно держать конские каштаны. Что мне видно в смысле ее пизды, не слишком уж много, поскольку мисс стоит, однако она тщательно держит бедра чуть врозь, чтобы их просвечивало из окна… шахна ее болтается рыжеватым клоком.
Она стоит на одной ноге, затем на другой, предоставляя мне преимущества всех углов зрения, а когда у меня отпечатывается полная планировка, медленно поворачивается… ах, на что поспорим, это будет медленно!.. представляет себя в профиль и дает мне полный обзор, пока неспешно трусит обратно в спальню. И я стою там с хером по стойке смирно, а делать мне с ним нечего.
Я бы свои задние зубы отдал, чтоб выебать эту хуеплетку! Не потому, что считаю ее такой уж ни с чем не сравнимой в постели, а потому, что она, блядь, меня бесит. Хорошо бы сунуть елду ей в волосню хоть разок, просто из удовольствия услышать от нее несколько уместных извинений перед Джоном Четвергом… лишь бы сшибить ее с этого ее коня, крахмал у нее из парусов повытрясти, спицу ей в колесо засунуть и еще с полдюжины подобных метафорических фраз, которые добавят к тому, чтоб выебать из нее нахуй всю эту белиберду.
* * *
Замечательная мысль возникает у Артура. Сид, Артур и я в баре, и у всех как-то туговато, а Сид рассказал Артуру печальную историю о мисс Кэвендиш, к которой я время от времени добавляю свою толику, когда это представляется уместным. Артур, конечно, уверен, что мы с этой сукой сглупили. Вот если б она досталась ему, все было б совершенно иначе. На самом деле, раз мы его посвятили в хорошее, он поможет всем нам все изменить. Замечательная мысль его в том, что мы нанесем визит мисс Кэвендиш и выебем ее. Неудача полностью исключена, говорит Артур, потому что нас на два больше, чем ее.
– Пойдем и поговорим с дамочкой, – поясняет он, – и попробуем заставить ее поебаться с нами мирно. А не станет – хабах! Мы суку изнасилуем!
Сид от души аплодирует. Жалко, что он такого придумывать не умеет, говорит он. Но у него ум не так устроен, он никогда не видит простых, очевидных решений… И мы идем навестить мисс Кэвендиш.
Она говорит, что вполне рада гостям, и впускает нас… хотя заметно, что она никого не ждала. Расправляет неглиже, на ней надетое, и дает нам подглядеть за ее ногами, вводит нас в квартиру и тут же выставляет гостеприимную выпивку. Пока ее нет в комнате, Артур нам шепчет, что все получится легко, нам ее, в итоге, не придется насиловать… вы разве не уловили, как она пялилась на него, когда острила насчет приличного одеянья? Удостаивается он конского ржанья.
Разговор гуляет по комнате… Матисс… Гертруда Стайн… Мне больше не нужно принимать в этом интеллигентное участие, я просто называю имена, поскольку никто никого все равно не слушает. Все внимание держу на мисс Кэвендиш. Она обрабатывает Артура… колено у нее вновь и вновь приоткрывается, и неглиже распахивается до середины бедра. Бедный остолоп таращится на нее и ждет, чтоб эта штука разъехалась сильней и он увидел бы ее фигу… но, если я ее знаю, под этим неглиже на ней пара штанишек, и мисс Кэвендиш намерена их там и оставить.
У Артура занимает час перебраться на кушетку тогда же, когда на ней мисс Кэвендиш. Ну, сам обнаружит… Она ему позволяет погладить колено и немного ее пощупать… он может пощипать ей бедро через неглиже, но ему не позволят запустить под него пальцы. Когда она уходит с кушетки, он – за ней, валандается по квартире следом, как собака ходит на запах свежего мяса. Мы с Сидом делаем вид, будто спорим, чтобы не мешать ему… довольно потешно видеть, как кому-то дают от ворот поворот…
Мисс Кэвендиш оттарабанила свои шаловливые истории… и несколько личных воспоминаний, призванных убедить Артура, что и она может оказаться чуточку шалуньей. Выходя из комнаты в следующий раз, он говорит нам с Сидом, что мы с ним пара болванов.
– Да ей просто до зарезу хочется, – говорит он. – Что с вами за хуйня вообще, придурки? Да она же как спелый фрукт, вся готова в руки вам упасть с дерева. Только что вслух этого не просит.
Вот вмешивается голос мисс Кэвендиш. Что-то не так со светом в спальне. Не зайдет ли кто-нибудь посмотреть?.. Она боится электричества…
– Вот оно, Арт, – говорит Сид. – Вот она и попросила вслух. Давай беги туда, и поглядим, что сможешь сделать. Если понадобится помощь – подсобим.
Артур в спальне провел не больше минуты, как оттуда доносится вопль, и пизда вылетает, Артур за нею по пятам. Неглиже наполовину съехало, и, как я и ожидал, под ним на ней пара штанишек. Она бросается в объятья Сиду и прижимается к нему голым животом. Артур, выдыхает она, попытался совершить там в темноте что-то неприличное.
Сид строго поворачивается к Артуру.
– Ах ты ж негодяй, – говорит он.
У Артура вывален язык, и ничего смешного он тут не видит.
– Только дайте мне эту суку проклятую, – говорит он, – я ей устрою неприличное к лицу! Гляньте на мою ширинку! Вы думаете, кто ее, к черту, расстегнул? Она. Сука, заманила меня туда с хуем нараспашку и всеми делами, а потом не хотела давать. Дайте ее мне, я ее выебу.
– Так не договаривались, – возражает Сид. – Мы все ей ввинчивать должны были, а не ты один. Где будем, тут или в спальне?
Трудная мисс Кэвендиш ушам своим не верит. Откидывается у него в объятьях посмотреть, не шутит ли он, и понимает, что он держит ее крепко и выпускать из рук отнюдь не собирается. Она требует, чтобы ее отпустили. Сид сжимает ей буфера и велит быть послушной деткой.
Затем, решив, что мы все это всерьез, она заводит речь о том, чтоб мы немедленно шли вон, а заканчивает мольбами, что она ничего плохого не имела в виду… она просто шутила, невинно.
– Тогда как насчет поебаться, – спрашиваю у нее я, – славно, невинно поебаться, как бы в шутку?
Мы не имеем права с ней так разговаривать! Она закричит, если мы не отпустим ее тотчас, а то и раньше! Она вызовет полицию расследовать, если мы сделаем хоть одно неверное движение. Ах, она-то уж все сделает для того, чтобы это безобразие дошло до соответствующих властей!
– Слушай, Сид, – говорит Артур, – я терпеть не могу таких разговоров… меня от них просто тошнит. И вообще, она орать при этом может, а у меня уши болят, когда вопят бабы, поэтому давай ее обратаем так, чтоб не шумела.
Сид дает ей еще один шанс согласиться мирно. Не станет, орет она. За какую это девушку мы ее принимаем, если рассчитываем, будто она позволит трем мужчинам собой злоупотребить? Артур сует ей в рот носовой платок и завязывает его ей на затылке.
– Скажи что-нибудь, – велит ей он, и мисс Кэвендиш отвечает «гу», по-моему с британским акцентом. – Прекрасно, – любуется он. – А теперь, хуеплетка, ты поймешь, что значит ебаться. Тебя изнасилуют на твоей же чертовой кровати, раз ты на нее по-другому никого не пускала.
Она пинается и царапается, но нас втроем для нее просто слишком много. Мы вносим ее в спальню и швыряем на кровать. Сид и Артур ее держат, а я стаскиваю надетое.
Раньше я никого в жизни не насиловал. Мне это всегда казалось какой-то глупостью, но то было, пока я не столкнулся с этой динамисткой. Теперь я за изнасилование на все сто, и редко мне доставляло такое удовольствие снимать с женщины одежду, как теперь, когда я раздеваю эту пизду. Я тискаю ее, щупаю там, щиплю тут, и чем больше она ерзает и пускает в кляп слюни, тем больше твердеет у меня хер.
Поскольку удерживать ее приходится нам двоим, решаем, что честнее всего нам всем будет ебать ее в порядке знакомства, по одному. Поэтому Сид получается первым, и он для этого тоже в хорошей форме. Мисс Кэвендиш бросает один взгляд на него со спущенными штанами и крепко зажмуривается. Я чувствую, как она подо мной вся дрожит. Может, я б ее и пожалел, если б я, блядь, не так был на нее обижен за то, как она себя вела…
Сид не спешит никогда – похоже, даже с изнасилованием. Щекочет ей промежность и щупает ее, начиная со стоп и долго добираясь обратно к ее мохнатке. Водит руками ей по животу, играет с ее буферами… затем раздвигает ей ноги и заглядывает в фигу. Не девственница, объявляет он…
Мисс Кэвендиш перепугана до усрачки. Возможно, она думает, что мы уже спланировали, как избавиться от трупа, когда с нею покончим. Но все равно сражается, как кошка, стоит ей только чуть перевести дух… Сиду отнюдь не просто удерживать ее, чтобы успеть заправить ей хер под жопу.
Мы с Артуром оба подаемся вперед поглядеть, как в нее входит его хуй… Сид раскрывает бонн-буш и трется хером о бьющиеся, напрягшиеся бедра. Мисс Кэвендиш немо переводит взгляд с одного из нас на другого. Ей как-то удается отчасти сдвинуть кляп, но страх, похоже, лишил ее голоса… она не вопит… она умоляет нас шепотом, полным ужаса, отпустить ее:
– Прошу вас, не делайте так со мной! Я никогда больше не буду никого дразнить, пока жива… Клянусь вам! Ох, ну пожалуйста… пожалуйста! Простите, что я была такой тварью… я больше не буду! Не позорьте меня больше..
Но она уж очень опоздала со своими обетами. Когда-нибудь потом, возможно, мы и потолкуем с нею разумно, но, как говорит сейчас ей Артур, сперва ей нужно выучить урок. Сид проскальзывает хером ей в манду… бедра у нее, напрягшись, отпрядывают. Мы с Артуром перестаем возиться с ее буферами и уступаем дорогу Сиду. Живот ее трепещет и содрогается, и я замечаю, что соски у нее напряглись… они встают, крупные и темные в центрах темных глаз ее титек…
– НЕТ… нет… нет… нет… нет…
Сид дожал конец своего хуя ей под хвост. Загоняет с силой… яйца его трутся о ее гладкие ноги. Бедра ей он держит разведенными и медленно заправляет суке. Живот ее отпрядывает от него, когда он на нее наваливается и принимается ее ебать. Она стонет. Не хочет смотреть и не хочет, чтобы кто-то видел ее лицо… Сид держит ее за голову и заставляет открыть глаза:
– Ну, сука, как тебе это нравится? Вот чем ты нас дразнила целую вечность, как мы с тобой только познакомились… что ж ты не улыбаешься? Разве не счастье, вшивая ты пизда? Чуешь эту елду у себя в пизде, черт бы тебя драл! Я хочу, чтоб ты ее чуяла! На, может, так хоть узнаешь, что у тебя там! – Он ебет ее так жестко, что никак не поймешь, то ли это она сопротивляется, то ли ее от ебли так мотыляет по кровати. – Когда я тебя отымею, ты уже такой тугой не будешь… нелегко тебе будет ножки сжимать, когда какой-нибудь несчастный ублюдок станет потеть, чтоб тебя уложить в кроватку…
Первые несколько минут пизда ему сопротивляется. Но ничто теперь не вынет этот хер у нее из-под хвоста, пока Сид не закончит. Она понимает, что все без толку… она не может его с себя столкнуть… борьба ее ослабевает… она побеждена. Ей ничего не остается – только дать всему этому случиться. Она замирает.
– А, вот теперь она ведет себя разумно, – объявляет Сид. – Может, снова начинает понимать, как приятно, когда тебя ебут… должно быть, когда-то ей это нравилось… до этого ее кто-то отымел. Нам это надо было сделать на прошлой неделе… По-моему, ей очень нравится, когда насилуют! Ебаная ты дразнилка, завтра эти номера тебе откалывать будет не так просто! Слушай, скупые штаники, нас тут трое. Соображаешь… нас трое. Три хуя, таких же как тот, которым тебя сейчас ебут, с нами ты давно уже забавлялась… не думай, будто от каждого по одной поебке, – это будет все… ебать мы тебя будем и раз, и два, и три… Бог знает как часто, пока все на тебя не выебемся. Мы подарим тебе такую ночь, какую никому, кроме бляди, знать не полагается… мля, да мы, может, сходим наружу, мальчишек созовем и станем продавать поебки с тобой, может, тебе понравится быть блядью… Только когда все это закончится, ты уже не будешь такой проворной, скакать по маргариткам ты уже не сможешь…
Он уже ебет ее до уссаки. Сок из нее течет столовыми ложками, матку ей он наверняка уже тоже вскрыл. Когда он готов кончить, я ожидаю, что под нами рухнет кровать…
– Вот тебе кой-чего на разогрев пизды! – вопит на нее Сид. – Может, и не хватит наполнить тебя до самых краев, но не волнуйся… тебе еще порядком перепадет… Держите ее, ребята… Она на целую милю подпрыгнет, когда почувствует…
– Не надо! – Она принимается умолять снова… молофья Сида у нее в манде ей кажется хуже, чем то, что он ее просто ебет. – Со мной так нельзя!
Но Сид продолжает и показывает ей, что очень даже можно. Вытягивает свой болт и прощальным оскорблением стряхивает с конца молофью ей на живот. Мисс Кэвендиш прячет голову под сбитые ногами покрывала и стонет.
Сиду, по крайней мере, удалось одно… он ее вскрыл так, что там нисколько не туго, когда на нее забираюсь я. И со мной она не так дерется к тому ж. О, не прямо уж закидывает ноги мне на шею и орет «добро пожаловать»… она подымает незначительный гвалт. Еще одного не надо, молит она… мы ж не станем ее снова подвергать этой пытке, правда? Неужели мы еще недостаточно ей отомстили?
На самом деле, приятно слышать, как она умоляет, – после того, как она со мной поступала последние несколько дней, и я ее немного дразню перед тем, как ебнуть, просто чтоб послушать. Я же с ума сходил, все думая, как хвост свой заправить ей между ног, и вот теперь настало время, когда можно это сделать, и я пользуюсь моментом вовсю… Щекочу ей мохнатку хуем, щупаю эту разъебанную щель, с которой она, сука, так носилась…
– Эй, Сид, – ору я, – у нее из пизды там что-то! По-моему, молофья… по всем ногам. Что мне с этим делать?
Сид глядит и объявляет, что там ее по меньшей мере пополам с соком ее пизды.
– Засунь в нее хуй и затолкай все обратно, – советует мне он. – Мы ж не хотим, чтоб она что-нибудь растеряла… нам надо ее удержать тепленькой и сочной для следующего захода… а если мы собираемся на ее поебках навариться, надо, чтоб она для мальчиков была милой…
– Господи боже мой, хватит уже болтать и еби ее, Ал? – хрипло возмущается Артур. – Я уже не могу ей только титьки щупать… сейчас ей прямо в лицо кончу. Богом клянусь, если вы меня к ней не подпустите, я ей хуй прямо в глотку засуну, а труп ебать мы не хотим… пока рано.
Девушка вся уже в покрывалах, но я ее распутываю, перед тем как сунуть елду ей в фигу. Я хочу видеть ее всю, хочу все чувствовать и видеть, кого именно и что ебу. Пускаю Джона Четверга повынюхивать у нее в волосне…
У нее внутри плещется прибой… Должно быть, Сид отхаркнул ей чертовски сочно… либо это, либо она сама ебется до обалдения влажно. Мой хер положительно захлебывается. Джону Четвергу надо выплывать оттуда, а то не спасется. Но удовольствию это не мешает.
– Приходи постучаться ко мне еще как-нибудь, а? – умоляю я девушку. – Приходи хоть завтра, три раза постучи. Я там буду, Джонни-на-месте. – Я проскальзываю елдой глубже и ощущаю, как мисс Кэвендиш обмякает подо мной. – У тебя что… часы надо заводить? Пизду ебать? Только попроси, постучи три раза, и я тебе все починю…
Я шлепаю ее по голой жопе… Господи, какое наслаждение так делать!.. Хватаю ее за буфера и лижу их. Даже если ее надо держать, пока я этим занимаюсь, Я МОГУ С НЕЙ ДЕЛАТЬ, БЛЯДЬ, ВСЕ, ЧТО ЗАХОЧУ! Растягиваю ей конийон, направляю елду ей в матку…
У комнаты начинается морская болезнь. Пизда ее пахнет морем, а весь мир качается, как лодка. Все скрывается у меня из виду… Молофью я разбрызгиваю фонтаном…
Артуру неймется дорваться. Он сталкивает меня и располагается между бедер девушки. Она слишком ослабела и ничего сделать, чтоб его остановить, уже не может. Ноги ее слабо раздвигаются, и она даже не пытается снова их свести против него.
Один толчок – и он внутри. Елозит хуем у нее под жопой и пытается сам за ним следом влезть. Она не старается уже спрятать лицо… просто лежит и позволяет ему себя ебать… удерживать ее никаких усилий не надо.
Сид вкладывает хуй ей в руку и велит с ним поиграть. Она смыкает пальцы. Я сую хер ей в другую руку… он до сих пор влажный…
– Не ебите меня больше… пожалуйста, больше меня не ебите… – Похоже, она слишком ослабела и говорит не громче шепота.
Артур перестает ее ебать.
– Может, мы ебем ее слишком много, – говорит он. – Я не хочу ей вредить, хоть она и хуеплетка.
Сид сползает ниже и заглядывает ей в фигу. Все у нее в порядке, говорит он. Ей от этого не может быть больно… на вид такая же свеженькая, как и когда мы начали, только чуть больше открылась.
– Валяй, – говорит он. – Если б там было что-то не так, она б тебе об этом сообщила. Слушай сюда, пизда… да, ТЫ! Я хочу, чтоб ты сказала правду… мы тебе делаем больно или как?
На вид он так свиреп, что пизда боится врать. Нет, говорит она шепотом, ей ничуть не больно. Но она больше не может терпеть… она никогда больше не будет дразнить ни нас, ни кого-нибудь другого…
Только это, разумеется, Артуру и надо было знать. Он чпокает хуем ей в абрико-фандю и вносит свою лепту в то, чтоб расширить спаленку. Кряхтит, как усталый верблюд, и оставляет ее с густым потопом, что пачкает ей все бедра.
– Видишь, вот, – говорит он, показывая на кляксу молофьи на постели. – Завтра, когда у тебя снова зудеть будет, можешь понюхать эти пятна и сама с собой поиграть… или простыни пожуешь, если тебе есть нравится.
Сид сует руку ей между ног, возит пальцами в молофье и мажет ими ей по губам.
– Слизывай, черт тебя возьми, – говорит он. – Может, мы тебе дадим у нас отсосать, если тебе нравится… может, ты все равно у нас отсосешь…
– Не доверю я этой суке брать в рот мой хуй, – говорит Артур. – У меня, наверное, только полхуя останется и одно яйцо. Бога ради, Сид, не будь чокнутым, не давай ей вонзить в себя зубы. Меня суки кусали, говорю тебе, я знаю, каково это…
Сид нагибается над мисс Кэвендиш и шепчет ей на ухо.
– Что скажешь, пизда? – спрашивает он. – Спорим, ты уже пробовала хуя, правда? Ох, да не жеманничай, блядь, так, ты же тут с друзьями… твоими ближайшими друзьями. Ты елду в рот когда-нибудь брала?
