2
Убоина и розы
10
Воскресные вечера у Бейдауи были уникальны тем, что любой житель одной из разнообразных европейских колоний мог посещать их, не теряя тем самым лица, вероятно, из-за того, что хозяева были мусульмане и это машинально создавало у гостей ощущение солидарности, которому они радовались, не сознавая ее источника. Супруга французского посланника могла болтать с низменнейшей американской туристкой, и никто не усматривал в этом ничего необычайного. Это, конечно, не означало, что, если туристка назавтра заприметит где-то мадам д’Аркур и наберется бесстыдства ее узнать, в ответ она также будет узнана. Но все равно, пока это длилось, все было приятно и демократично, а длилось оно обычно часов до девяти. Приглашалось очень немного мусульман, но в мусульманском мире всегда бывало три-четыре важных человека: быть может, лидер Националистской партии из Испанской зоны, или редактор арабской ежедневной газеты из Касабланки, или зажиточный фабрикант из Туниса, или советник халифа из Тетуана. На самом деле встречи проводились к увеселению этих нескольких мусульманских гостей, для кого непостижимое поведение европейцев никогда не переставало служить чарующим зрелищем. Большинство европейцев, конечно, считали, что мусульманские господа приглашены для обеспечения местного колорита, и хвалили братьев Бейдауи за смышленость — они-де так хорошо знают, какого сорта марокканцы могут общаться с иностранцами как положено. Те же люди, что гордились степенью близости, которой им удалось достичь в отношениях с Бейдауи, вместе с тем совершенно не сознавали, что два брата женаты и ведут напряженную семейную жизнь со своими женами и детьми в той части дома, куда никогда не заходил ни один европеец. Бейдауи, разумеется, не скрыли бы этого, если б их спросили, но никому ни разу не пришло в голову расспрашивать их о таких вещах. Принималось само собой, что они — два обходительных холостяка, которые любят окружать себя европейцами.
В то утро на одной из своих частых прогулок по набережной, куда он стремился всякий раз с похмелья или если домашняя жизнь становилась на его вкус слишком тягостной, Тами повстречался с невероятной удачей. Он выбрел на волнолом во внутренней гавани, куда разгружали свой улов рыбаки, и смотрел, как те вытряхивают черные сети, заскорузлые от соли. К причалу подошла маленькая старая моторка. Мужчина в ней, которого Тами смутно узнал, швырнул конец мальчишке, стоявшему поблизости. Лодочник — в тюрбане, который означал, что он принадлежит к культу джилала, выбираясь по ступенькам на причал, кратко приветствовал Тами. Тами ответил, спросив, как лов. Человек взглянул на него пристальнее, словно бы хотел точно увидеть, с кем он так опрометчиво заговорил. Затем грустно улыбнулся и сказал, что с этой лодки никогда не рыбачил и надеется, что бедной старой посудине такая судьба не выпадет до того дня, когда она развалится на куски. Тами рассмеялся; он в точности понял, что́ человек имел в виду: эта лодка достаточно быстра, чтобы перевозить на ней контрабанду. Он прошел немного по причалу и заглянул в моторку. Ей, должно быть, исполнилось лет сорок; банки шли вдоль бортов и были покрыты ветшавшими холщовыми подушками. В центре располагался древний двухцилиндровый мотор «Фей-энд-Бауэн». Мужчина заметил его пристальное внимание и поинтересовался, не желает ли он купить лодку.
— Нет, — с презрением ответил Тами, но взгляда не отвел.
Мужчина заметил, что очень не хотел бы ее продавать, но приходится, потому что его отец в Аземмуре болеет и он возвращается туда жить. Тами слушал его с напускным терпением, ожидая, когда упомянут сумму. У него не было намерения выдавать свой интерес собственным предложением цены. В конце концов, когда он швырнул окурок в воду и сделал вид, что уходит, цифру назвали: десять тысяч песет.
— По-моему, ты за нее не получишь больше пяти, — ответил он, отворачиваясь.
— Пяти! — в негодовании крикнул человек.
— Посмотри на нее, — сказал Тами, показывая на лодку. — Кто даст тебе больше? — И он медленно пошел прочь, на ходу пиная куски отколотого бетона в воду. Мужчина окликнул его:
— Восемь тысяч!
Он развернулся, улыбнувшись, и пояснил, что самому ему это неинтересно, но, если джилали в самом деле хочет продать лодку, ему стоит назначить ей разумную цену, которую Тами сможет передать своим друзьям на тот случай, если кто-нибудь из них вдруг знает возможного покупателя. Они немного поспорили, и Тами в конце концов ушел с шестью тысячами в виде запрашиваемой цены. Он был вполне доволен собой, поскольку, хоть это и отдаленно не была та красивая гоночная лодка, которую он желал, посудина представляла собой по меньшей мере ощутимую и непосредственную возможность, чье осуществление не будет требовать ни лицензии на импорт, ни каких-либо серьезных манипуляций с его наследством. Он думал попросить американца, который ему понравился и, как он чувствовал, испытывал к нему некоторую симпатию, купить лодку на его имя. Так можно будет обойти лицензию. Но Тами думал, что он его не очень хорошо знает, да и, несомненно, такой поступок будет глупым: ему бы пришлось полагаться только на честность американца в доказательстве владения. Что же до цены, она была незначительна, даже в шесть тысяч, и он был уверен, что сумеет сбить ее до пяти. Имелась даже малая вероятность, хоть в этом он и сомневался, вообще-то, что он убедит Абдельмалека ссудить ему эти деньги. Как бы то ни было, в его собственности имелся двухкомнатный дом без света и воды на дне оврага за Маршаном, который должен принести как раз около пяти тысяч песет, если продавать его быстро.
Конец дня был великолепен: облака сдуло внезапным ветром с Атлантики. Воздух пах чисто, небо стало насыщенным и сияющим. Пока Даер ждал перед входом в гостиницу, по проспекту двигалась долгая процессия берберов на осликах по пути с гор на рынок. Лица мужчин были буры и обветрены, женщины — удивительно светлокожие, с яркими и круглыми красными щеками. Бесстрастно он наблюдал, как они трусят мимо, не соображая, до чего медленно они перемещаются, пока не осознал, что в конце их вереницы неистово жмет на клаксон нетерпеливый водитель большой американской машины с откидным верхом. «В чем спешка?» — подумал он. Маленькие волны тихо накатывали на пляж, холмы постепенно меняли окраску, пока за городом умирало солнце, несколько марокканцев нарочито шли по тротуару под шевелящимися на ветерке пальмовыми ветвями. Приятный час, чей естественный ритм был досугов; настойчивое гуденье трубного клаксона не имело смысла в этом ансамбле. Да и берберы на своих осликах не подавали никаких признаков того, что слышат его. Они мирно проходили мимо, некрупные животные делали размеренные шаги и кивали. Когда последний поравнялся с Даером, машина подъехала к обочине и остановилась. То была маркиза де Вальверде.
— Мистер Даер! — окликнула она. Пока он тряс ее руку, она сказала: — Я бы приехала и раньше, дорогуша, но последние десять минут замыкала ряды этого парада. Не вздумайте покупать здесь машину. Ездить тут изматывает нервы, как нигде на свете. Боже!
— Это уж точно, — сказал он; он обошел машину кругом и сел рядом с Дейзи.
Через современный город они проехали на большой скорости, мимо новых жилых домов из грубого бетона, мимо пустырей, под завязку набитых хижинами из ветхих дорожных знаков, упаковочных ящиков, тростниковых решеток и старых одеял, мимо новых кинотеатров и ночных клубов, чьи болезненные неоновые вывески уже тлели светом, который одновременно был слишком ярок и слишком тускл. Обогнули новый рынок, сегодня пахший убоиной и розами. К югу тянулись песчаная пустошь и зеленый кустарник предгорий. Кипарисы вдоль дороги согнуло годами ветра.
— Это воскресное движение ужасно. Жуть, — сказала Дейзи, глядя прямо перед собой.
Даер хохотнул; он подумал о милях забитых автотрасс под Нью-Йорком.
— Вы не знаете, что такое движение, — сказал он. Но о том, что говорил, он не думал, как не думал пока о садах и стенах вилл, мелькавших мимо.
Хотя ему не было свойственно анализировать состояния ума, поскольку он никогда не сознавал, что владеет каким-либо аппаратом, которым можно делать это, не так давно он начал ощущать, словно слабое тиканье в недоступном участке своего существа, неопределимую нужду позволять своему рассудку мыслить о себе. Никаких выраженных мыслей у него не было, он даже не грезил, да и не доводил себя до того, чтобы задаваться вопросами вроде: «Что я тут делаю?» или «Чего я хочу?». В то же время он смутно осознавал, что подступил к краю нового периода в своем существовании, к неисследованной территории себя, которую ему придется пересечь. Но такое его восприятие было ограничено знанием, что в последнее время он имеет обыкновение тихо сидеть у себя в комнате, твердя себе, что он тут. Этот факт напоминал ему о себе: «Вот он я». Из него ничего не возможно было вывести; повторение этого, казалось, связано с ощущением чуть ли не анестезии где-то у него внутри. Его не трогало это явление; даже самому себе он казался в высшей степени анонимным, а очень переживать из-за того, что делается внутри у человека, которого не знаешь, трудно. В то же время происходившее снаружи было отдалено и не имело к нему никакого отношения; с таким же успехом этого могло и вообще не происходить. Однако он не был безразличен — безразличие есть вопрос эмоций, а онемелость воздействовала на какую-то более глубинную его часть.
Они свернули в улицу несколько у́же, извилистей. Слева стояла белая стена без окон, по меньшей мере двадцати футов высотой, и тянулась вперед заподлицо с улицей, насколько хватало глаз.
— Вот он, — сказала Дейзи, показав на стену.
— Дворец? — спросил Даер, немного разочарованный.
— Дворец Бейдауи, — ответила она, уловив унылую нотку в его голосе. — Странное это старое место, — добавила она, решив, что пусть открытие обветшалой роскоши интерьера станет для него еще одним сюрпризом.
— Очень похоже на то, — с чувством сказал он. — Как туда въезжать?
— Ворота немного дальше, — ответила Дейзи и без перехода, посмотрев прямо на него, сказала: — Вы много чего пропустили, правда?
Его первой мыслью было: она жалеет его за нехватку светских преимуществ; гордость его была уязвлена.
— По-моему, нет, — быстро ответил он. Затем с некоторой горячностью осведомился: — Много — чего? Вы о чем это?
Она остановила машину у обочины за цепочкой других, уже запаркованных автомобилей. Вытаскивая ключи и кладя их в сумочку, она сказала:
— Вроде дружбы и любви. Я много жила в Америке. Мама была из Бостона, знаете, поэтому я частью американка. Я знаю, каково это, боже мой, слишком уж хорошо!
Они вышли.
— Полагаю, там столько же дружбы, сколько где угодно, — сказал он. Он досадовал — и надеялся, что голос его раздражения не выдает. — Или любви.
— Любви! — презрительно воскликнула она.
Решетчатые ворота распахнул пожилой суданец. Они вошли в темную комнату, где на ковриках в нише во всю стену возлежало несколько других бородатых мужчин. Дейзи они приветствовали торжественно, не шевельнувшись. Старый слуга открыл дверь, и они вышли в обширный сумеречный сад, где Даер с определенностью смог различить только очень темные высокие кипарисы — их верхушки остры в вечернем небе — да очень белые мраморные фонтаны, где с неровным шумом плескалась вода. Они прошли по гравийной дорожке молча, меж сладких и едких цветочных запахов. Впереди слышались жидкие звуки музыки.
— Полагаю, они танцуют под граммофон, — сказала Дейзи. — Сюда. — Она повела его по дорожке вправо, к широкой мраморной лестнице. — По вечерам они принимают гостей в европейском крыле. И в европейском стиле. Только сами, конечно, к выпивке не притрагиваются.
Музыку танго перекрывал щебет голосов. Когда они дошли до вершины лестницы, навстречу им выступил суроволицый человек в белой шелковой мантии.
— Дорогой Абдельмалек! — восторженно воскликнула Дейзи, хватая его за обе руки. — Что за милая вечеринка! Это мистер Даер из Нью-Йорка.
Он тепло пожал Даеру руку.
— Мадам ла маркиза очень любезно привела вас ко мне в дом, — сказал он.
Дейзи уже здоровалась с другими друзьями; месье Бейдауи, не выпуская руку Даера, завел его в ближайший угол, где представил его своему брату Хассану, высокому шоколаднокожему господину, также в белых одеяниях. С минуту они поговорили об Америке, и Даеру слуга вручил виски с содовой. Когда хозяева отвернулись уделить внимание вновь прибывшим, он принялся озираться. Комната была велика, удобна и темна, ее освещали только свечи, покоившиеся в массивных канделябрах, там и сям расставленных на полу. Формы она была неправильной, и музыка с танцами происходили в той части, что скрывалась от взгляда. Вдоль ближайших стен стояли широкие низкие диваны, занятые исключительно женщинами; все они выглядели за сорок, отметил он, а некоторым было наверняка лет семьдесят. Кроме братьев Бейдауи, на виду было только два других мусульманина. Один разговаривал с Дейзи у открытого окна, а другой перешучивался с толстым французом в углу. Несмотря на братьев Бейдауи, которые ему вполне понравились, Даер себя чувствовал придушенно и неуместно и жалел, что пришел.
Даер собрался было отойти и посмотреть, кто участвует в танцах, но тут по плечу его похлопал Хассан.
— Это мадам Уэрт, — сказал он. — Вы говорите по-французски? — Темноглазая женщина в черном, которой его представляли, улыбнулась.
— Нет, — сказал Даер, смутившись.
— Не имеет значения, — сказала она. — Я немного говорю по-английски.
— Вы говорите очень хорошо, — сказал Даер, предлагая ей сигарету.
У него было чувство, что кто-то ему про нее рассказывал, но он не мог вспомнить, кто это был или что говорилось. Они немного побеседовали, стоя со стаканами в руках, на том же месте, где их познакомили, и мысль не отпускала: он про нее знает что-то, но оно никак не приходит на ум. У него не было желания задерживаться с ней на весь вечер, но пока он не видел выхода. А она только что сообщила ему, что носит траур по своему мужу; выглядела она довольно уныло, и он ее пожалел. Вдруг он заметил мелькнувшее в дверях раскрасневшееся лицо Юнис Гуд.
— Как поживаете? — сказала та Хассану Бейдауи; за ней стояла Хадижа, выглядела она очень щеголевато.
— Как поживаете? — сказала Хадижа с той же интонацией, что и Юнис Гуд.
С ними вошла третья женщина, маленькая и мрачноликая, она едва ответила на приветствие, обращенное к ней, но тут же принялась осматривать гостей с тщанием, одного за другим, словно составляла опись качеств и важности каждого. Света было недостаточно, чтобы тут заметили цвет ее волос, поэтому, раз ее, похоже, никто не знал, никто пока и не обратил на них внимания. Даер настолько поразился, увидев Хадижу, что не смог продолжать беседу; он стоял и пялился на нее. Юнис Гуд держала ее за руку и очень быстро говорила Хассану:
— Вам будет интересно знать, что одним из моих дражайших друзей был кронпринц Руппрехт. Мы часто вместе бывали в Карлсбаде. Полагаю, он знавал вашего отца.
Пока лился поток слов, лицо Хассана являло прибывавшую нехватку понимания; после нескольких следующих фраз он отодвигался на шаг дальше, повторяя:
— Да, да.
Но она от него не отставала, таща за собой Хадижу, пока не прижала его к стене, и Даер уже не слышал, что она говорит. Несколько стыдясь, он снова осознал, что рядом с ним мадам Уэрт.
— …и я надеюсь, вы сможете меня навестить, когда я вернусь из Марракеша, — говорила она.
— Благодарю вас, мне бы очень хотелось.
Тут-то он и припомнил, где слышал ее имя. Отмененная бронь тамошней гостиницы, которую он собирался передать Дейзи, первоначально была на имя мадам Уэрт.
— Вы знаете Марракеш? — спросила его она; он сказал, что нет. — Ах, вам надо поехать. Зимой он очень красив. Надо снять номер в «Мамунии», но комната должна быть с видом на горы, снег, понимаете, и терраса над садом. Я бы очень хотела поехать завтра, но «Мамуния» в это время всегда полна, а моя бронь начинается только двадцатого.
Даер посмотрел на нее очень пристально. Она отметила разницу в выражении его лица и слегка встревожилась.
— Вы едете в отель «Мамуния» в Марракеше двадцатого? — сказал он. Затем, видя изумление у нее на лице, перевел взгляд на ее стакан. — Вы почти допили, — заметил он. — Давайте я принесу вам еще. — Она была довольна; он извинился и пересек комнату со стаканом в каждой руке.
Теперь все стало совершенно ясно. Он наконец понял смысл просьбы Дейзи к нему и таинственность, которой та ее окружила. Мадам Уэрт просто бы сообщили, что произошло крайне прискорбное недоразумение, и вину возложили бы на контору Уилкокса, но маркиза де Вальверде уже поселилась бы в номере, и ее оттуда никак было бы не выселить. Он теперь понимал, до чего близко он подошел к тому, чтобы оказать ей эту услугу, и потому ощутил прилив ярости к ней.
— Сука! — произнес он сквозь зубы. Маленькое откровение было неприятным, и оно как-то распространилось на всю комнату и всех в ней.
Краем глаза он видел Дейзи, проходя мимо дивана, на котором та сидела; она беседовала с бледным молодым человеком в очках и девушкой с копной непослушных рыжих волос. Когда он возвращался, она его заметила и окликнула:
— Мистер Даер! Когда доставите груз, я хочу, чтобы вы сюда подошли.
Он поднял стаканы повыше и ухмыльнулся.
— Секундочку, — сказал он.
Интересно, подумал он, мадам Уэрт способна на такое же предательское поведение, как Дейзи, и решил, что это маловероятно. Она выглядела слишком беспомощной, — вне сомнений, именно поэтому Дейзи выбрала ее в вероятные будущие жертвы.
Вернувшись и встав рядом с мадам Уэрт, он сказал, пока та отпивала из нового стакана:
— Вы знаете маркизу де Вальверде?
Мадам Уэрт, похоже, оживилась:
— Ах, что за восхитительная женщина! Какая энергичная! И очень добрая. Я видела, как она подбирает на улице молодых собачек, бедных, худеньких, с костями, и берет их домой и заботится о них. Весь мир охвачен ее благотворительностью.
Даер отрывисто хохотнул; должно быть, прозвучало насмешливо, потому что мадам Уэрт укоризненно сказала:
— Думаете, доброта не имеет значения?
— Конечно же имеет. Это очень важно.
В тот момент он себя чувствовал несдержанным и отчасти безрассудным; наслаждением будет сидеть рядом с Дейзи и ее нервировать. С ее места ей не было видно, с кем он разговаривает, и ему хотелось увидеть ее реакцию, когда он об этом ей скажет. Но вот к ним подошел швейцарский господин и заговорил с мадам Уэрт по-французски. Даер ускользнул, быстро допил и взял себе другой стакан, после чего подошел к дивану, где сидела Дейзи.
— Двое ваших соотечественников, — сказала она, сдвинувшись, чтобы он мог втиснуться рядом. — Мистер Даер, миссис Холлэнд, мистер Ричард Холлэнд. — (Двое кратко кивнули в ответ на представление — казалось, скорее с безразличием, нежели с холодностью.) — Мы говорили о Нью-Йорке, — сказала Дейзи. — Мистер и миссис Холлэнд из Нью-Йорка и говорят, что здесь они чувствуют себя совсем как дома, как и там. Я им сказала, что едва ли это удивительно, ибо Танжер — больше Нью-Йорк, чем сам Нью-Йорк. Вы не согласны?
Даер пристально посмотрел на нее; затем перевел взгляд на миссис Холлэнд, которая на краткий испуганный миг перехватила его взгляд и принялась изучать свои туфли. Мистер Холлэнд взирал на него с большой серьезностью, как врач, который вот-вот поставит диагноз, подумал Даер.
— Мне кажется, я не понимаю, о чем вы, — сказал он. — Танжер как Нью-Йорк? Это как?
— По духу, — нетерпеливо произнес мистер Холлэнд. — Не по виду, естественно. Вы сами из Нью-Йорка? Мне показалось, мадам де Вальверде говорила, что да. — (Даер кивнул.) — Тогда вам должно быть очевидно, насколько два эти места похожи. Жизнь целиком вращается вокруг делания денег. Практически все бесчестны. В Нью-Йорке у вас Уолл-стрит, здесь у вас Бурса. Не как биржи в других местах, а сама душа города, его raison d’être. В Нью-Йорке у вас скользкие финансисты, тут — менялы. В Нью-Йорке у вас рэкетиры. Здесь у вас контрабандисты. И тут все национальности и никакой общественной гордости. А каждый стремится высосать кровь у соседа. На самом деле не очень натянутое сравнение, а?
— Не знаю, — сказал Даер.
Поначалу он думал, что согласен, но затем суть довода Холлэнда, похоже, от него ускользнула. Он сделал долгий глоток виски; фонограф играл «MamáInez».
— Наверное, тут и впрямь много тех, кому нельзя верить, — сказал он.
— Нельзя верить! — воскликнул мистер Холлэнд. — Да это место — образец продажности!
— Но, дорогуша, — перебила его Дейзи, — Танжер — захолустье, которому выпало иметь собственное правительство. А вам чертовски хорошо известно, что все правительства живут взятками. Наплевать, какое оно — социалистическое, тоталитарное, демократическое, — они все одинаковы. Само собой, в таком маленьком месте у вас все время будет контакт с правительством. Бог судья, это неизбежно. И потому вы всегда сознаете продажность. Все просто.
Даер повернулся к ней:
— Я только что разговаривал вон там с мадам Уэрт.
Дейзи мгновение спокойно смотрела на него. Невозможно было понять, о чем она думает. Затем она рассмеялась:
— Раз я — это я, а вы — это вы, мне кажется, это можно пропустить. Скажите, миссис Холлэнд, вы читали «Тысячу и одну ночь»?
— В переводе Мардрюса, — сказала миссис Холлэнд, не поднимая глаз.
— Целиком?
— Ну, не совсем. Но бо́льшую часть.
— И вы ее обожаете?
— Ну, она меня до ужаса восхищает. Но вот Дик любит ее по-настоящему. Для меня она немного в лоб, но опять же, полагаю, сама культура была без нюансов.
Даер допил и опять думал сходить туда, где продолжались танцы. Он сидел тихо, надеясь, что беседа как-то даст ему возможность изящно откланяться. Дейзи обращалась к мистеру Холлэнду:
— Вы когда-нибудь замечали, до чего совершенно нелогичен на самом деле конец каждой из тысячи и одной ночи? Мне любопытно знать.
— Нелогичен? — сказал мистер Холлэнд. — Не думаю.
— Ох, дорогой мой! Ну правда! Не говорится ли там в конце каждой ночи: «И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи»?
— Да.
— А потом не говорится ли: «Потом они провели эту ночь до утра обнявшись»?
— Да.
— Не слишком ли это коротко? Особенно для арабов?
Миссис Холлэнд направила косвенный взгляд снизу вверх на Дейзи и вернулась к созерцанию своих ног.
— Мне кажется, вы неверно понимаете временну́ю последовательность, — сказал мистер Холлэнд, выпрямляясь неожиданным конвульсивным движением, как будто готовился к дискуссии.
Даер быстро поднялся на ноги. Он решил, что мистер Холлэнд ему не нравится, — тот, представлял себе он, мирился с людьми до той степени, до которой им было интересно выслушивать, как он развивает свои теории. Кроме того, его немного разочаровывало, что Дейзи приняла его вызов с таким мягким самодовольством. «Даже глазом не моргнула», — подумал он. Никакого удовольствия не было в том, чтобы предъявлять ей обвинение. А может, она даже не сочла его замечание обвинением. Мысль пришла ему в голову, когда он достиг той части комнаты, где стоял фонограф, но он ее отверг. Ее ответ мог значить лишь то, что она признавала — ее разоблачили, а ей все равно. Она даже наглее, чем он воображал. Нипочему в особенности знание это угнетало его, возвращало в серое настроение отчаяния, которое он чувствовал в тот вечер, когда прибыл на судне, обволакивало прежним беспокойством.
Несколько пар скромно перемещались по небольшому участку пола, больше разговаривали, чем танцевали. Пока Даер стоял и смотрел, как толстый француз покачивается на ногах взад-вперед, пытаясь вести пожилую англичанку в тюрбане, которая слишком много выпила, к нему подошел Абдельмалек Бейдауи, ведя с собой девушку-португалку, тощую, как труп, и косящую на один глаз. Очевидно было, что девушка хотела потанцевать, и она приняла приглашение с готовностью. Хотя своими бедрами она прижималась к его, пока они танцевали, корпусом от талии и выше она от него отстранялась и пристально вглядывалась в него, рассказывая сплетни о людях в другой части комнаты. Говоря, она поддергивала губы так, что полностью обнажались десны. «Господи, надо отсюда выбираться», — подумал Даер. Но они продолжали, пластинка за пластинкой. При завершении самбы он сказал ей, несколько преувеличенно задыхаясь:
— Устали?
— Нет, нет! — воскликнула она. — Вы превосходный танцор.
Там и сям начали гаснуть свечи; в комнате было промозгло, и влажный ветер влетал из сада в открытую дверь. Тот миг вечера, когда все уже прибыли и никто пока не думал идти домой; можно было сказать, что вечеринка в самом разгаре, вот только сборище отдавало причудливой мертвенностью, отчего трудно было верить, что вечеринка на самом деле происходит. Позднее, оглядываясь, возможно было говорить, что она имела место, но теперь, пока она еще не завершилась, это как-то не походило на правду.
Девушка-португалка рассказывала ему про Эштурил и что Монте-Карло даже в зените своем никогда не был так блистателен. Если бы в этот миг кто-то не схватил его за руку и свирепо не дернул за нее, он, вероятно, сказал бы что-нибудь довольно грубое. И вот он резко выпустил девушку из рук и обернулся лицом к Юнис Гуд, которая к тому времени уже хорошенько накачалась мартини. Она смотрела на хмурившуюся португалку, вежливо осклабившись.
— Боюсь, вы потеряли своего партнера, — сказала она, удерживаясь на ногах тем, что схватилась одной рукой за стену. — Он пойдет со мной в другую комнату.
В обычных обстоятельствах Даер сказал бы ей, что она ошиблась, но теперь мысль о том, чтобы присесть с выпивкой, даже в обществе Юнис Гуд, казалась предпочтительней — менее утомительной из двух равно неинтересных перспектив. Он неуклюже извинился, позволяя увести себя через всю комнату в небольшую, тускло освещенную библиотеку, чьи стены до потолка были заставлены сереющими энциклопедиями, справочниками и английскими романами. К камину без огня в нем были придвинуты три стула с прямыми спинками, и на одном сидела мадам Жувнон, глядя прямо перед собой в холодный пепел. Услышав, что они вошли в комнату, она не обернулась.
— Вот и мы, — бодро сказала Юнис и представила их друг другу, сама усевшись так, чтобы Даер занял стул между ними.
11
Несколько минут Юнис доблестно вела беседу; задавала им обоим вопросы и за обоих отвечала. Ответы, без сомнения, были не те, что дали бы и мадам Жувнон, и Даер, но, в ее смятении и его апатии, они говорили: «Ах да» и «Это верно», — когда она трудилась объяснить каждому, каково другому. Даеру было скучно, немного пьяно и слабо тревожно от выражения яростной озабоченности на лице мадам Жувнон, а та, отчаянно желая завладеть его интересом, лихорадочно шарила в уме, стараясь отыскать должный подход. С каждой минутой, что проходила, нелепая ситуация в холодной маленькой библиотеке становилась все неоправданнее. Даер ерзал на стуле и пытался разглядеть за собой в дверном проеме другую комнату; он надеялся поймать взглядом Хадижу. Кто-то поставил скорбную египетскую пластинку. Воздух огласился стенающим баритоном.
— Вы были в Каире? — внезапно спросила мадам Жувнон.
— Нет. — Похоже, для ответа этого было мало, но вдохновения на дальнейшее у него не нашлось.
— Вас и Ближний Восток не интер-р-ресует?
— Мадам Жувнон почти всю жизнь провела в Константинополе, Багдаде и Дамаске, а также в других чарующих местах, — сказала Юнис.
— Не в Багдаде, — строго поправила ее мадам Жувнон. — В Бухаре.
— Должно быть, интересно, — сказал Даер.
Египетскую пластинку на полустоне оборвали, и ее заменила французская мюзик-холльная песенка. Затем послышался звук опрокинутого тяжелого канделябра, сопровождаемый испуганными вскриками. Воспользовавшись моментом, который мог бы потом и не представиться, чувствовал Даер, он вскочил на ноги и кинулся к двери. Сразу же за ним бросилась мадам Жувнон, дергая его за рукав. Она решила быть дерзкой. Если, как уверяла Юнис Гуд, молодому человеку недостает средств, возможно, он примет ее приглашение, поэтому она споро предложила ему отобедать вместе завтра же, ясно дав понять, что он станет ее гостем.
— Великолепная мысль, — поспешно сказала Юнис. — Уверена, вам найдется много чего друг другу дать. Мистер Даер уже много лет на консульской службе, и у вас, вероятно, десятки общих знакомых.
Он даже не озаботился ее поправить: она слишком далеко зашла, счел он. Он только что приметил, как Хадижа танцует с одним из братьев Бейдауи, и повернулся к мадам Жувнон отклонить ее любезное приглашение. Но оказался недостаточно проворен.
— Завтра в два. В «Ампире». Вы знаете, где это. Кор-рмят довольно неплохо. Я возьму столик в конце, там, где бар. С огр-ромным удовольствием. Здесь мы не сможем поговорить.
Так и условились, и он сбежал к столику напитков и взял себе еще.
— Вы довольно-таки все испортили, — пробормотала Юнис Гуд.
Мадам Жувнон посмотрела на нее:
— Хотите сказать, он не придет?
— Я б на его месте не пришла. Ваше поведение…
Она умолкла при виде Хадижи, занявшейся румбой с Хассаном Бейдауи; извиваясь, они бессмысленно улыбались. «Маленькая идиотка, — подумала она. Зрелище слишком напоминало бар „Люцифер“. — Наверняка же говорит с ним по-арабски». В тревоге она направилась к танцевальному полу — и тут же была вознаграждена восклицанием Хадижи «о да!» по-английски в ответ на что-то сказанное Хассаном.
Уже теперь без приглашения Даер подошел и подсел к Дейзи. Комната казалась огромной и гораздо темнее. Он себя чувствовал довольно пьяным; раскинулся на диване и вытянул прямо перед собой ноги, а голову закинул так, чтобы глядеть в тусклый белый потолок в далекой вышине. На стуле напротив Дейзи сидел Ричард Холлэнд, что-то излагал, а его жена устроилась на полу у его ног, положив голову ему на колено. Английская старуха в тюрбане сидела на другом конце дивана, курила сигарету в очень длинном, тонком мундштуке. К группе подбрела Юнис Гуд, следом за ней — мадам Жувнон и встала за стулом Холлэнда, отпивая неразбавленный джин из стакана. Она посмотрела сверху вниз на его затылок и сказала тихо, но, без всяких сомнений, воинственно:
— Я не знаю, кто вы такой, но мне кажется, что это чистая херня.
Он выгнулся назад и посмотрел на нее снизу; решив, что она пьяна, пренебрег ею и продолжал говорить. Немного погодя мадам Жувнон прошептала Юнис, что ей пора, и они обе пошли к дверям, где стоял Абдельмалек, его одежды трепетали на сквозняке.
— Кто эта необычайная женщина с мисс Гуд? — спросила англичанка. — Не припоминаю, чтобы ее здесь раньше видела. — (Никто не ответил.) — Что, никто из вас не знает? — сварливо не отступалась она.
— Да, — наконец сказала Дейзи. Она миг поколебалась, а затем голос ее приобрел смутно таинственный оттенок: — Я знаю, кто она.
Но мадам Жувнон ушла быстро, а Юнис уже вернулась, таща за собой стул, который установила как можно ближе к Ричарду Холлэнду и куда она затем резко и тяжело уселась.
Время от времени Даер прикрывал глаза — но тут же быстро открывал их снова, когда чувствовал, что комната из-под него выскальзывает. Глядя на множество теней на потолке, он не думал, что алкоголь в нем сильно ощущается. Но держать глаза открытыми подолгу за раз становилось трудной работой. Он слышал, как вокруг него спорят голоса; казалось, они возбуждены, однако говорили ни о чем. Были громкими, однако слышались издалека. Он зафиксировал конкретный участок монументальной тени, тянувшейся в более темные области потолка, и тут у него вдруг возникло чувство, что он сидит в окружении мертвых — или, быть может, фигур из фильма, который сняли давным-давно. Они разговаривали, и он слышал их голоса, но на самом деле произнесение слов совершилось много лет назад. Ему не следует поддаваться обману и верить, что он может с ними общаться. Никто его не услышит, попытайся он заговорить. На ноге, где он держал стакан, ощущался холод его обода; стакан промочил ему брюки. Конвульсивным движением Даер сел и сделал большой глоток. Хоть бы кто-нибудь был здесь, кому он мог бы сказать: «Пошли отсюда». Но все тут сидели в ином мире, лихорадочно болтали ни о чем, одобряли и опротестовывали, всяк в восхищении от звуков, издаваемых его собственными мыслями, когда они обращались в слова. Алкоголь был словно вечно утолщавшийся занавес, которым закрывают рассудок, отгораживая тот от всего остального в комнате. Он блокировал даже собственное тело Даера, которое, как и лица вокруг него, как огоньки свечей и танцевальная музыка, становилось все отдаленнее и бессвязнее.
— Да, черт возьми! — вдруг воскликнул он.
Дейзи, поглощенная тем, что говорил Ричард Холлэнд, рассеянно потянулась к нему и взяла его за руку, сжав ее так, чтобы он не смог без усилий высвободиться. Он оставил свою руку в ее ладони; контакт немного помог ему сосредоточить внимание на беседе.
— О нет! — сказал Холлэнд. — Биологический вид отнюдь не намерен себя уничтожать. Это чепуха. Он нацелен стать тем, что неизбежно происходит и ведет к его уничтожению, только и всего.
В двери из сада вошел человек и быстро пересек комнату туда, где стоял Абдельмалек, беседуя с несколькими своими гостями. Даер был недостаточно бдителен и лица его не разглядел, пока он шел через центр комнаты по лоскутам света, но ему показалось, что фигура знакомая.
— Дай мне глотнуть, — сказал Холлэнд, опустив руку и беря у жены стакан. — С миром все в порядке, вот только человек убедил себя в том, что он разумное существо, а на самом деле он — существо нравственное. А у нравственности должна быть религиозная основа, а не рациональная. Иначе это сплошное притворство.
Старая англичанка закурила еще одну сигарету, спичку бросила на пол, на горку пепла, который уже там насыпала.
— Все это очень хорошо, — сказала она с некоторой вздорностью в надтреснутом голосе, — но в наши дни религия и рациональность не исключают друг друга. Мы не в Темные века живем.
Холлэнд нагло расхохотался; глаза у него были злые.
— Хотите увидеть, как стемнеет? — закричал он. — Потерпите еще несколько лет. — И снова захохотал; никто ничего не сказал. Стакан он опять отдал миссис Холлэнд. — Сдается мне, все здесь согласятся, если я скажу, что религия по всему миру уже при смерти.
— Я уж точно не соглашусь, — резко произнесла англичанка. — Но не имеет значения.
— Прошу прощения, но в большинстве частей света сегодня исповедовать какую-либо религию — вопрос чистой политики и к вере никакого отношения не имеет. Индусы нимало не стесняются, если кто-то видит, как они разъезжают на «кадиллаках», а не обмазывают себя пастой сандалового дерева и не бьют поклоны Ганапати. Мусульмане скорее пропустят вечернюю молитву, чем новое кино Диснея. Буддисты считают, что важнее взять верх во имя Маркса и Прогресса, нежели медитировать на четыре главных страдания. О христианстве или иудаизме даже говорить не стоит. По крайней мере, я надеюсь, что не стоит. Но поделать с этим совершенно ничего нельзя. Невозможно решить быть неразумным. Человек теперь разумен, а человек разумный потерян.
— Полагаю, — едко сказала англичанка, — теперь вы нам скажете, что мы больше не можем выбирать между добром и злом? Мне кажется, в вашей повестке дня это следующий пункт.
«Боже, как этот человек претенциозен», — думала Дейзи. Ей становилось все скучней и беспокойней, и она играла пальцами Даера. А Даер говорил себе: «Не хочу я слушать эту белиберду». Он никогда не был из тех, кто считает, будто дискуссия об отвлеченностях способна привести к чему-то, кроме дальнейшей дискуссии. Однако же он слушал, быть может, потому, что в глубокой своей самовлюбленности ощущал, что Холлэнд неким манером говорит сейчас о нем.
— А, вот оно что! — сказал Холлэнд, изображая голосом бесконечное терпение. — Добро и зло — как белое и черное на листке бумаги. Чтобы их различать, вам нужен хотя бы отблеск света, иначе вы и бумаги не увидите. И сейчас оно все так. Слишком темно стало, не различишь. — Он хмыкнул. — Мне-то не надо рассказывать о Темных веках. В данный момент никто не может претендовать на то, что знает, где кончается белое и начинается черное. Нам известно, что и то и другое есть, вот и все.
— Ну, должна сказать, я рада слышать, что хотя бы это мы знаем, — раздраженно сказала англичанка. — А то я уже было собиралась заключить, что совсем никакой надежды нет. — Она рассмеялась насмешливо.
Холлэнд зевнул.
— О, все само уладится, не волнуйтесь. А до тех пор лучше тут не быть. Но если кто-то после еще останется, они все починят неразумно и мир снова станет счастлив.
Дейзи рассматривала ладонь Даера, но свет был слишком тускл. Она отпустила его руку и принялась поправлять себе прическу, готовясь встать.
— Enfin, все это звучит не очень обнадеживающе, — заметила она, улыбаясь.
— А оно и есть безнадежно, — с жалостью сказал Холлэнд; ему очень нравилась роль диагноста болезней цивилизации, и он всегда выводил неутешительный прогноз. Перед восприимчивой аудиторией он был бы счастлив продолжать это всю ночь.
— Прошу прощения. Мне нужно еще выпить, — сказал Даер, вспрыгивая на ноги.
Он сделал несколько шагов вперед, полуобернулся и улыбнулся Дейзи, чтобы не показаться грубым, и увидел, что миссис Холлэнд поднялась из своего неудобного положения на полу и заняла то место на диване, которое он только что освободил. После чего Даер продолжил, выбрался в дверь, оказался на балконе, на влажном ночном ветру. Там, казалось, нет причины, по которой ему бы не спуститься по широкой лестнице, поэтому он мягко сошел вниз и двинулся по дорожке в темноте, пока не набрел на стену. Там стояла скамья; он сел в тишине и уставился перед собой на ближайшие силуэты движущихся ветвей и лоз. Ни музыки, ни голосов, даже фонтанов здесь не было слышно. Но раздавались звуки поближе: терлись друг о друга листья растений, стебли и стручки, затвердевшие от зимы, трещали и тряслись, а высоко на пальмировой пальме неподалеку сухие шлепки огромного веера ветки (она скрывала и раскрывала некую группу звезд, маша взад-вперед) хлопали, как старая сетчатая дверь вдали. Трудно было поверить, что дерево на ветру способно производить такой жесткий, невнятно механический шум.
Какое-то время он довольно тихо сидел в темноте, в уме — ничего, кроме осознания естественных звуков вокруг; он даже не отдавал себе отчета, что рад этим звукам, пока они промывают его, что он дает им себя очистить от ощущения горькой тщетности, наполнявшей его последние два часа. В кустарнике у подножия стены вихрился холодный ветер; Даер обхватил себя руками, но не шевельнулся. Вскоре ему придется встать и вернуться на свет, вверх по ступеням в комнату, чей хаос лишь яснее воспринимался из-за учтивых жестов людей, ее наполнявших. Теперь же он оставался сидеть на холоде. «Вот он я», — снова сказал он себе, но на сей раз мелодия, такая знакомая, когда из нее ушел смысл, слабо преобразилась призраком новой гармонии под ней, едва ощутимой и в то же время, просто потому, что она там есть, предполагающей направление, в котором нужно двинуться, отчего три эти несказанные слова были не просто бессмысленным повторением. Он мог бы говорить себе: «Вот он я, и что-то произойдет». Крохотное обещание возможной перемены подвигло его на физическое движение: он расплел руки и закурил.
12
А в комнате Юнис Гуд, постепенно напиваясь немного больше обычного (присутствие стольких людей вокруг нее часто приводило к таким излишествам), вся изнервничалась. Недавно пришедший гость, молодой человек, которого она не знала, а он, несмотря на свой европейский наряд, был, очевидно, мусульманин, подошел к Хадиже, когда они с Юнис стояли вместе у фонографа, и приветствовал ее, как знакомую, по-арабски. К счастью, Хадиже достало сообразительности ответить:
— Что ты гвари? — прежде чем повернуться к нему спиной, но инцидент на этом не исчерпался.
Мгновение спустя, пока Юнис в другой части комнаты восполняла себе выпивку, эти двое как-то начали вместе танцевать. Когда она вернулась и увидела их, ей ужасно захотелось вмешаться и разъединить их, но, конечно, она такого никак сделать не могла без какого-либо оправдания. «Если начну, устрою жуткую сцену», — сказала она себе, поэтому осталась маячить на краю танцевального пола, время от времени хватаясь за мебель, чтобы поддержать себя. По крайней мере, если она не будет отходить от Хадижи далеко, та вряд ли осмелится говорить по-арабски. В этом-то и была главная опасность.
Хадижа мучилась. Ей не хотелось танцевать (вообще-то, она считала, что ее дни вынужденной учтивости с посторонними мужчинами, а превыше прочего — с мусульманами, триумфально завершены), но он ее буквально схватил. Молодой человек, прижимавший ее к себе с такой силой, что ей было трудно дышать, соглашался говорить с ней только по-арабски, хоть она и держала на лице непреклонную маску высокомерия и непонимания.
— Всем известно, что ты Танжауйя, — говорил он.
Но она подавляла в себе страх, который рождали его слова. Лишь два ее покровителя, Юнис и американский господин, это знали. Несколько раз она пыталась его оттолкнуть и перестать танцевать, но он лишь держал ее со все большей твердостью, и она уныло осознала, что новые яростные попытки с ее стороны привлекут внимание других танцующих, из которых теперь осталось всего две пары. То и дело она громким голосом повторяла:
— О’кей! — или: — О да! — чтобы заверить Юнис, которая, как она видела, в отчаянии за ней наблюдает.
— Ch’âândek? Что с тобой такое? Ты что это такое удумала? — возмущенно говорил молодой человек. — Стыдно, что ты мусульманка? Это очень плохо — то, что ты делаешь. Думаешь, я тебя не помню по бару «Люцифер»? Ха! Hamqat, entina! Hamqat! — Изо рта у него сильно пахло бренди, который он пил весь день.
Хадижа яростно возмутилась.
— Ana hamqat? — начала она и слишком поздно сообразила, что выдала себя. Молодой человек в восторге расхохотался и попробовал вынудить ее продолжать, но она окаменела в абсолютном молчании. Наконец она воскликнула по-арабски: — Вы мне больно делаете! — и, вырвавшись из его хватки, поспешила к Юнис и встала рядом, потирая плечо. — Вот билять сволоч, — сказала она тихонько Юнис, которая засвидетельствовала ее лингвистическую несдержанность и поняла, что для молодого человека игра окончена.
— Замолчи! — Она схватила Хадижу за руку и поволокла ее в пустой угол.
— Я хочу одна кока-кола, — возразила Хадижа. — Очень жарко. Этот паршивый парень танцевай не годится.
— Кто он вообще такой?
— Один маврыйски человек живать в Танжер.
— Я знаю, но кто он? Что он делает во дворце Бейдауи?
— Много пьяный.
Юнис на миг задумалась, отпустив руку Хадижи. Со всем достоинством, которое могла призвать, она прошагала через всю комнату к Хассану Бейдауи, который, видя, как она подходит, отвернулся и умудрился оживленно заговорить с мадам Уэрт к тому времени, как она приблизилась. Маневр оказался довольно бесцельным, потому что пронзительное Юнисово «скажите-ка» раздалось, когда она была еще в десятке шагов от них. Она постукала Хассана по руке, и он терпеливо повернулся к ней, готовясь выслушать еще одну серию невнятных воспоминаний о кронпринце Руппрехте.
— Скажите-ка! — Она показала на недавнего танцевального партнера Хадижи. — Скажите-ка, это не старший сын паши Феса? Я уверена, что помню его по Парижу.
— Нет, — спокойно ответил Хассан. — Это мой брат Тами. Желаете с ним познакомиться? — (Предложение это было вызвано не столько ощущением дружелюбия к Юнис Гуд, сколько неприязнью к Тами, чье нежданное появление и Хассан, и Абдельмалек сочли возмутительным. Они предложили ему уйти, но он, слегка напившись, только рассмеялся. Если кто-то из присутствующих и мог ускорить его уход, подумал Хассан, то лишь эта нелепая американка.) — Пойдемте? — Он предложил ей руку; Юнис быстро подумала и сказала, что она будет в восторге.
Она не удивилась, обнаружив, что Тами относится как раз к тому сорту марокканцев, который она больше всего не любит и обычно поносит: снаружи европеизированные, но втайне сознающие, что желаемая метаморфоза навсегда останется незавершенной, а стало быть — задиристые, вечно в наступлении, чтобы скрыть свое поражение, безответственные и наглые. Со своей стороны, Тами вел себя особенно отвратительно. Настроение у него было мерзкое — он не добился успеха ни в попытках раздобыть денег на лодку у братьев, ни убеждая их согласиться на продажу его дома в Маршане. И опять же эта противная женщина — такими он представлял себе типичных туристок, которые его расой восхищаются лишь постольку, поскольку представители ее колоритны.
— Вы желаете, чтобы все мы были заклинателями змей и поедателями скорпионов, — взревел он где-то посреди их беседы, которую она неизбежно свернула на такой курс, чтобы дать ему возможность бросить свои любимые обвинения.
— Естественно, — ответила Юнис самым провокационным манером. — Это будет гораздо предпочтительнее, нежели нация десятисортных псевдоцивилизованных торговцев коврами. — Она ядовито улыбнулась, после чего рыгнула прямо ему в лицо.
В тот момент вошел Даер. Огни свечей казались ему яркими, и он моргал. Увидев в центре комнаты Тами, он на мгновенье, похоже, удивился, а затем подошел к нему и тепло его приветствовал. Вроде бы не заметив Юнис, взял его за руку и отвел в сторону.
— Я хочу уладить с вами мой должок с того вечера.
— О, все в порядке, — ответил Тами, выжидающе глядя на него. А когда из рук в руки перешли деньги, Тами сказал: — Она здесь. Вы ее видели?
— Ну да, еще бы.
— Это вы ее привели?
— Нет, мисс Гуд, вон там. — Даер дернул подбородком в ее сторону, и Тами задумался.
Юнис разглядывала их, не сходя с места, видела, как Даер сунул в руку Тами какие-то купюры, и верно догадалась, что Тами и был тем другом, который ссудил его деньгами заплатить Хадиже в баре «Люцифер». Осуществлялись ее худшие страхи, и в нынешнем нестойком состоянии она их нагромоздила до кошмара. Двое мужчин держали в своих руках ее будущее счастье. Если бы кто-то пристально смотрел в этот миг на ее лицо, он, без сомнений, объявил бы ее безумной и, вероятно, быстро отошел подальше. Оно вдруг вспыхнуло в ней — осознание того, насколько непревзойденно счастлива она была в этот вечер у Бейдауи, по крайней мере, так ей теперь казалось. Хадижа принадлежала только ей, ее приняли как свою, она в этот миг даже наслаждалась небольшим успехом как мисс Кумари, односложно беседуя в углу с доктором Уотерменом. Однако ноги мисс Кумари располагались на краю обрыва, и требовался лишь толчок кого-то из двоих мужчин (она стиснула кулаки), чтобы она рухнула в пропасть. Американец был опаснее, тем не менее и она уже привела в действие механизм, которым суждено было от него избавиться. «Не может подвести», — отчаянно думала она. Но он, конечно же, мог. Не было никакой особенной причины верить, что он явится на свидание, так неуклюже назначенное мадам Жувнон на завтра, — да и оснований полагаться на ее способность устраивать дела так, как им полагалось устроиться. Она широко открыла рот и с некоторой трудностью снова рыгнула. Комната отступала от нее; она чувствовала, как та сливается во тьму. Совершив огромное усилие, она предотвратила собственное падение вбок на пол и сделала несколько шагов вперед, вероятно — с намерением поговорить с Даером. Но усилие оказалось чрезмерным. Последние остававшиеся силы ушли на то, чтобы достигнуть ближайшего свободного кресла; она скользнула в него и лишилась чувств.
Дейзи подошла к Даеру, не обратив, однако, ни малейшего внимания на Тами, который скромно отошел.
— Боже правый! — воскликнула она, видя, как рухнула Юнис. — Что за прелестное зрелище. Я не намерена принимать поручение доставить это домой, хотя именно так и произойдет, если я не уйду. — Она умолкла и, похоже, передумала. — Нет! Ее маленькая греческая подружка может просто вызвать такси, а погрузят ее слуги. Будь я проклята, если послужу шофером Дядьке Гуду, и проклята, если отправлюсь домой, чтобы этого избежать. Хассан — ну не милашки ли они оба? Вам же они нравятся, правда?.. — (Даер подтвердил.) — Он предложил показать нам большую залу, а такое не каждый день случается. Я ее видела раньше только раз, и прямо сил нет как хочу посмотреть еще раз. Тут, значит, не придется жертвовать собой, превращать машину в неотложку Красного Креста и влезать по этой адски узкой улочке к «Метрополю». Боже! — Она помолчала, затем продолжила: — Они пока не готовы нас туда взять. Хотят подождать, чтобы еще кто-нибудь ушел. Но я должна с вами поговорить, пока вы опять не исчезли. Я же видела, как вы убегали, дорогуша. Хватит вам уже вести себя как пария. Пойдемте сюда вот, присядем. Мне нужно сказать вам две вещи, и обе они важны — и не очень приятны.
— Вы о чем это?
— Вы меня не перебивайте, просто слушайте.
Они сели на тот же диван, где сидели полчаса назад. От свежего воздуха ему стало лучше, и он решил виски больше не пить. Она положила руку ему на предплечье; бриллианты на ее браслетах сияли в свечном свете.
— Я практически уверена, что Джек Уилкокс напрашивается на неприятности. Очень подозрительно это выглядит — что он не пускает вас к себе в контору. Как только вы мне это сказали, я тут же поняла — происходит что-то странное. В своих деловых отношениях он всегда был ослом и теперь — осел не меньше. Под ослом я имею в виду, что он глупо беспечен. Боже, каким идиотам и мерзавцам он доверялся! Знаете, у всех тут есть свои маленькие причуды, которые они стремятся скрыть. Понимаете, ça va sans dire. Всем нужно жить, а тут никто не задает вопросов. Но Джек чуть ли не рекламирует свои деловые злоупотребления. Ни одного хода сделать не может, чтобы об этом не узнала вся мразь Зоны. Оно бы и ничего, будь здесь какая-нибудь защита, хотя очевидно, что в таких случаях не может быть никакой. Приходится просто рисковать.
Даер слушал, но в то же время тревожно следил за другой стороной комнаты, где, как он заметил, Хадижа и Тами были погружены в, судя по всему, напряженную и очень личную беседу.
— Вы о чем вообще? — грубо осведомился он, вдруг повернувшись и уставясь на нее.
Дейзи неверно поняла его вопрос.
— Дорогой мой, разумеется, только недоразвитому придет в голову в таких делах пытаться призвать на помощь полицию. Я люблю Джека; по-моему, он дорогуша. Но я определенно считаю, что вас нужно предупредить. Не ввязывайтесь ни в какие его аферы, чтоб быстро заработать. Они проваливаются. Здесь есть много способов прожить — и таких же легких, без риска, что вас пырнут ножом или пристрелят.
Теперь Даер посмотрел ей в глаза и расхохотался.
— Я знаю, я пьяна, — сказала она. — Но еще я знаю, о чем говорю. Я вижу, вы собираетесь еще сильнее посмеяться над другой вещью, которую я вам скажу.
Даер бросил озабоченный взгляд за плечо на Хадижу и Тами.
Голос Дейзи вдруг стал резковатым:
— Ой, хватит выкручивать себе шею. Он не сбежит с вашей подружкой.
Даер быстро повернулся к ней опять и посмотрел на нее, чуть приоткрыв рот от удивления.
— Что?
Она рассмеялась:
— Что вас так удивляет? Я вам говорила, здесь все всё знают. Зачем, по-вашему, мне в спальне хороший цейссовский полевой бинокль? Вы не думали, что у меня такое есть? А вот есть, и сегодня я им пользовалась. Из одного угла комнаты просматривается небольшой отрезок берега. Но я не это хотела вам сказать, — продолжала она, а Даер, стараясь представить себе, какие именно инциденты его похода она могла видеть, почувствовал, что его лицо заливает жаром. «Вот бы дать ей по этой наглой роже», — подумал он, но она уловила невысказанную фразу. — Вы на меня сердитесь, милый, правда? — (Он ничего не ответил.) — Я вас не виню. Это низкий поступок, но я сейчас за него оправдаюсь, дав вам один очень ценный совет. — Она заговорила медленнее и внушительнее: — Мадам Жувнон, эта кошмарная маленькая женщина, с которой вы уходили в другую комнату, — русский агент. Шпионка, если такое слово вам нравится больше. — Она откинулась на спинку и прищурилась, глядя на него, словно замеряя действие этого известия.
От него, похоже, настроение у Даера улучшилось, поскольку он хмыкнул, взял ее за руку и медленно погладил пальцы; она не попыталась отнять руку.
— По крайней мере, — продолжала она, — я это слышала из двух разных источников, и ни тому ни другому у меня нет оснований не доверять. Разумеется, это вполне достойный способ зарабатывать на жизнь, и у нас всех тут есть свои агенты, а я осмелюсь сказать, она даже не особо умела, но вот поди ж ты. Поэтому вот два моих маленьких предупреждения на сегодняшний вечер, мой дорогой юноша, и можете им внять или отказаться от них, как пожелаете. — Она убрала руку пригладить себе волосы. — Мне следовало вам на самом деле сказать. Но если вы на меня сошлетесь, я буду отрицать, что вообще рот открывала.
— Могу поспорить, что будете. То же относится и к номеру в Марракеше, верно?
Она зажала кончик одного его пальца между своими большим и указательным, крепко сжала его и мгновенье смотрела на него серьезно, а потом сказала:
— Полагаю, вы считаете, что это безнравственно.
Общество редело; люди уходили теперь группами. Абдельмалек и Хассан Бейдауи стояли по сторонам дверей, кланяясь и улыбаясь. Осталось не больше десятка гостей, включая Холлэндов, которые в кипе пластинок отыскали свинговую и теперь очень серьезно танцевали джиттербаг, одни. Один из двух марокканских господ стоял, наблюдая за ними, с выражением удовлетворения на лице, как будто наконец увидел то, зачем сюда пришел.
Тами и Хадижа по-прежнему разговаривали, но всех важных пунктов в беседе уже коснулись — с тем результатом, что Тами теперь подозревал: деньги ему на лодку, вполне вероятно, может пожертвовать Юнис Гуд. Многие представители нижних слоев общества в Танжере, естественно, прекрасно знали, кто такая Хадижа, но контактов между тем миром обносков, коньяка за пять песет и кафе, чьи посетители сидели на циновках, куря киф и играя в ронду, и этим, более невинным миром, где всего один шаг от желания какой-то вещи до получения ее, почти не было. Тем не менее он знал оба мира; он был точкой их соприкосновения. То была привилегированная позиция, и он чувствовал, что ею можно серьезно пользоваться. Ни о чем этом Хадиже не говорилось; с его поддержкой она выложила все важные факты. Ни один марокканец не сглупит настолько, чтобы сообщить другому марокканцу, что они оба преследуют одну жертву, — в конце концов, на любом трупе мяса столько-то, не больше. И хотя предположительный максимум, установленный Тами, всего лишь ограничивался той ценой, которую в конечном счете запросят за лодку, все равно он знал, что Хадижа склонна будет каждую песету, отошедшую ему, считать своей законной собственностью. Как большинство девушек с ее подготовкой, Хадижа, по сути, мыслила лишь доставленными товарами и полученными платежами; ей не приходило в голову, что часто самые крупные суммы достаются тем, кто согласен всего-навсего не путаться под ногами. Это не к тому, что она не осознавала того властного положения, которое в нынешней ситуации занимал Тами.
— Ты ничего не скажешь? — встревоженно прошептала она.
— Мы друзья. Больше чем друзья, — заверил ее он, не отводя взгляда от ее глаз. — Как брат с сестрой. И мусульмане, оба. Как я могу предать свою сестру?
Ее это удовлетворило. Но он еще не закончил.
— А сегодня вечером ты что делаешь?
Она знала, что это означает. Если этому суждено быть, ничего не поделаешь, и сегодняшний вечер — самое вероятное время, раз Юнис в таком состоянии. Хадижа бросила взгляд на массивное тело, простертое в кресле.
— Вызови такси, — продолжал Тами. — Пусть слуги ее погрузят. Отвези ее домой и уложи в постель. Встретимся у кондитерской «Ведад» в темной части, у ступенек в садик. Я там буду раньше, чтобы тебе не пришлось ждать.
— Ouakha, — согласилась она.
За это она ничего не получит, однако сделать это нужно. Чтобы остаться мисс Кумари, она должна вернуться и быть Хадижей в розовой комнате за баром «Люцифер». Она посмотрела на него с непритворной ненавистью. Он заметил и рассмеялся; от такого она была еще желаннее.
— Сестренка, — пробормотал он, губы его так близко к мочке ее уха, что, лепя слово, мягко коснулись ее.
Она встала. Помимо Юнис, в комнате они были одни. Остававшиеся гости вышли, их вели по синему двору, жасминовому двору, мраморному павильону, в огромную, частью обвалившуюся бальную залу, где некогда ужинало несколько султанов. Но Хадижа была слишком озабочена и не обратила внимания, что ее на экскурсию вместе с прочими не пригласили.
— Вызывай такси. Телефон там. — Он показал на маленькую библиотеку. — А ею я займусь.
Он вышел к сторожке и привел двух охранников, чтобы перенесли Юнис к воротам, где ее уложили на ковер в одной нише, пока не приехало такси. Он сел вперед с водителем и доехал до Бу-Аракии, где вышел и, сказав в открытое окно слово Хадиже, ушел в темноту, по направлению к Соко-де-Фуэре.
Европейских гостей обратно в европейское крыло не отвели; Абдельмалек и Хассан проводили их прямо к воротам на улицу, учтиво с ними попрощались и отступили за высокие двери, которые закрыли и шумно заперли. Немного походило на изгнание из рая, подумала Дейзи, повернулась и ухмыльнулась Холлэндам.
— Могу я довезти вас до гостиницы? — предложила она.
Они возразили, что та недалеко, но Дейзи нетерпеливо фыркнула. Она знала, что отвезет их домой, и ей уже не терпелось.
— Забирайтесь, — сварливо сказала она. — До пансиона «Акации» как минимум миля.
Пока остальные гости разъезжались, звучали последние пожелания спокойной ночи.
— Но вам же не по пути, — противился Ричард Холлэнд.
— Чушь и чепуха! Влезайте! Откуда вам знать, куда я еду? Мне нужно встретиться с Луисом более-менее в том районе.
— Чш! Что это? — Миссис Холлэнд воздела утишающий палец. Откуда-то из темноты на другой стороне улицы донесся слабый хор высокого, пронзительного мяуканья.
— О боже! Это семья брошенных котят, — простонала Дейзи. — Мавры всегда так делают. Когда рождаются, их просто выбрасывают в пакете на улицу, как мусор.
— Бедняжки! — воскликнула миссис Холлэнд и двинулась по мостовой на звук.
— Вернись сейчас же! — крикнул ее муж. — Ты куда это пошла, а?
Она помедлила. Дейзи села в машину и ждала за рулем.
— Боюсь, это безнадежно, дорогая моя, — сказала она миссис Холлэнд.
— Ну же! — крикнул Холлэнд.
Она неохотно вернулась и села. Когда жена устроилась рядом с ним на заднем сиденье, он сказал:
— Ты что собиралась сделать?
Она ответила неопределенно:
— Не знаю. Может, мы бы их куда-нибудь взяли и дали им молока.
Машина завелась, обогнула на миг стену и затем свернула в парк с высокими эвкалиптами.
Даер, сидя впереди с Дейзи, бесконечно благодарный за то, что выбрался из резиденции Бейдауи, чувствовал в себе приятную расслабленность. Эту небольшую сцену он слушал с отвлеченным интересом, как будто ее передавали по радио, и теперь рассчитывал услышать отповедь Холлэнда, основанную на соображениях практичности. Но вместо этого услышал:
— Зачем их, к черту, держать живыми? Все равно же скоро сдохнут, рано или поздно.
Даер повернул голову вбок и проорал деревьям, пролетавшим мимо:
— Вы тоже, Холлэнд. Но пока же вы едите, правда?
Ответа не последовало. Сзади Холлэнды, не защищенные от влажного морского ветра, дрожали.
13
Наутро было облачно и темно; дул неизбежный ветер, налетая с востока. В гавани безумно качало над барашками несколько сухогрузов на якоре, а неистовые волны накатывали на широкий пляж хаосом шума и пены. Даер встал рано и принял душ. Одеваясь, он стоял у окна, глядя на возбужденную бухту и серые холмы за ней, и с легким потрясением неожиданно понял, что ни разу после приезда не сходил и не осведомился о почте на его имя. Трудно поверить, но эта мысль просто не пришла ему в голову. Вот до чего полным и окончательным произошел у него в уме раскол с прошлым.
У конторки внизу он осведомился, как пройти в американское представительство, и отправился туда пешком по набережной, а через десять минут борьбы с ветром остановился в маленьком кафе позавтракать. Сев за шаткий столик, он заметил, что от соленых брызг в воздухе одежда у него липкая и влажная.
Представительство он отыскал без труда; оно располагалось в старом городе, за аркой, проделанной в старых бастионах. В приемной прилежный молодой человек в очках попросил его расписаться в журнале посетителей, после чего ему вручили одно письмо. Оно было от матери. Он немного побродил по извилистым улочкам, расталкивая толпы вопящих детишек и безотчетно ища место, где можно сесть и прочесть. Из путаницы внутренних улочек вышел на главную артерию для пешеходов и двинулся по ней вниз по склону. Наконец он выбрел на широкую плоскую террасу, окантованную бетонными скамьями, с видом на доки. Он сел, не заметив марокканцев, которые смотрели на него со своим вечным нахальным любопытством, и, уже в этом причудливо нереальном состоянии ума, которое в путешественнике может вызвать получение письма из дома, надорвал конверт и вытащил небольшие, убористо исписанные листки.
Дорогой Нелсон,
я позорно тобой пренебрегала. Со вторника почему-то откладывала письмо, а теперь уже суббота. Отчего-то после твоего отъезда во мне несколько дней не было «сметки»! Я просто сидела, читала и шила, занималась той легкой работой по дому, что не слишком бы меня утомила. Еще у меня раздирающе, до тошноты болела голова, что, как обычно, свалило меня на 24 часа. Тем не менее сейчас у меня все в порядке, вот уже несколько дней. Позволь сказать тебе, до чего ужасен был тот миг, когда втащили трап! Очень надеюсь, что у тебя от твоих соседей по каюте не было неприятных переживаний в пути. Мне они показались не очень хорошими. Твой отец и я опасались, что тебе что-то грозит, судя по их виду.
Мы собираемся съездить в Уилмингтон на день рождения тети Айды. Твой отец нынче очень занят и приходит домой усталый, поэтому, думаю, одного путешествия на зиму хватит. Не хочу, чтобы он снова заболел.
Но тебя, м. б., заинтересует прилагаемая вырезка. Та девчонка Уильямс уж точно не теряла времени в поисках нового жениха, правда же? Ну, похоже, практически все твои старые друзья переженились и уже остепенились.
Вчера вечером, после кино, которое рано закончилось, мы были у Мотта (д-ра). Он слег с почкой, и мы их несколько раз навещали. Твой отец ненадолго поднялся к нему, там с ним два санитара, и он очень болен. Луиз, которую, мне кажется, ты не видел лет двадцать, неожиданно приехала посмотреть, как все обстоит. Она очень привлекательная молодая женщина, уже двое детей. Ее очень интересует, как у тебя дела. Говорит, заезжала однажды в Танжер на день, с круизом по Средиземноморью, когда училась в колледже. Он ей не слишком понравился. Она вспоминала, как хорошо вы когда-то все проводили время, и спрашивала, по-прежнему ли я делаю кокосовые макаруны, которые делала раньше. Говорит, никогда не забывала ни их, ни печенье. Само собой, я забыла.
В общем, отправлю это сегодняшней почтой.
Пожалуйста, береги свое здоровье, хотя бы ради меня. Помни, если потеряешь его — потеряешь все. Я читала про Марокко в энциклопедии и должна сказать, мне это не очень нравится. У них там, кажется, практически все болезни. Если себя запустишь, напросишься на неприятности. Представляю себе, что и врачи там не слишком-то хороши, а больничные условия, должно быть, весьма примитивны.
Буду сама не своя, пока не получу от тебя весточку. Передавай, пожалуйста, Джеку Уилкоксу, от меня привет. Надеюсь, он способен преуспеть в своем предприятии. Если учесть все трудности, что сейчас стоят перед путешествиями, твой отец и я в этом очень сомневаемся. Однако он должен знать, зарабатывает он деньги или нет. Я не понимаю, как ему удается.
Как-то вечером заходили Мей и Уэзли Годфри, мы им рассказали про твою авантюру. Они просили пожелать тебе удачи, поскольку она тебе, вероятно, понадобится. Твой отец и я к ним присоединяемся в надежде, что все получается, как ты на это рассчитываешь.
Ну, вот у меня и закончилась бумага, поэтому остановлюсь.
С любовью к тебе от твоей
мамы.
P. S. Похоже, Луиз Мотт была в Алжире, не в Танжере. В последнем она ни разу не бывала. Твой отец мне только что сказал, придя домой на обед. Ему от меня противно. Говорит, вечно я все путаю!
Еще раз целую.
Дочитав, он медленно сложил письмо и сунул обратно в конверт. Поднял голову и огляделся. Маленький мальчишка-марокканец, лицо изъедено какой-то жуткой кожной болезнью, стоял неподалеку, безмолвно его рассматривая — его ботинки, плащ, лицо. Подошел мужчина в драном старомодном женском пальто, с завышенной талией, острыми плечами и подложенными рукавами, остановился подле мальчика — и тоже уставился. В одной руке он держал за крылья живую курицу; та шумно возмущалась. Досадуя на ее вяканье, Даер встал и вернулся на улицу. От чтения письма он остался на эмоциональной ничейной земле. Улица выглядела безумной — со своей базарной архитектурой, вывесками «Кока-Колы» арабской вязью, анархическим разнообразием людей в мокрых одеждах, что бродили туда и сюда. Пошел легкий дождик. Даер сунул руки в карманы плаща и двинулся вперед, глядя в мостовую, медленно взбираясь по склону. У него была какая-то мысль, он намеревался сегодня утром что-то сделать, но теперь, после материного письма, у него не осталось энергии даже остановиться и попробовать припомнить, что же это было. Да и не знал он твердо, явится ли на обед, условленный с неприятной женщиной, с которой он познакомился вчера вечером. Он не чувствовал никаких обязательств являться; она не дала ему возможности принять приглашение или отказаться, просто приказала быть в два часа в «Ампире». Когда настанет время, он либо пойдет, либо не пойдет. На самом деле он не очень поверил фантастической истории Дейзи о том, что она русский агент; вообще-то, он скорее надеялся, что она окажется кем-то вроде — кем-то чуть серьезнее, нежели прочие разношерстные персонажи, которых он здесь до сих пор встречал, — а шпион советского правительства таким уж точно будет.
Под деревьями Соко-де-Фуэры костерки торговцев каштанами испускали туман тяжелого, густого дыма. Время от времени налетал грубый порыв ветра и загребал верхний слой в воздух над деревьями, где дым и рассеивался. Даер с подозрением рассматривал предметы, выставленные на продажу, разложенные узорами и кучами на каменных плитах рынка. Там были маленькие усеченные бамбуковые трубки, наполненные кайалом, бесконечное множество кореньев, смол и порошков; бараньи рога и дикобразьи кожи, тяжелые от игл, а также впечатляющее разнообразие когтей, костей, клювов и перьев. Дождь падал с большей решимостью, а те женщины, чьи товары не защищались зонтиками, начали собирать их, готовясь передвинуться в более укрытые места. Даер по-прежнему не чувствовал в себе сердцевины — он был никто и стоял посреди никакой страны. Все это место было подделкой, залом ожидания между пересадками, переходом от одного способа быть к другому, который в данный момент был ни тем ни другим, никаким способом не был. Мимо в своей отремонтированной европейской обуви скакали местные, и она им не давала перемещаться естественно, они толкали его, пялились на него и пытались с ним заговорить, но он не обращал на них внимания. На площадь заехали новые муниципальные автобусы, выгрузились, загрузились, выехали — на края города. Немного дальше, за краями города, была граница Международной зоны, а за нею — горы. Он сказал себе, что похож на узника, который вырвался за первую решетку своей камеры, но по-прежнему в тюрьме. А свобода за $390 не продается.
Он решил, что вреда не будет, если зайти и повидаться с Уилкоксом. Неделя или около того, говорил он, а сегодня седьмой день. Он подходил ко входу в здание с быстро нагнетавшимся ощущением ужаса, хотя лишь мгновение назад вообще этого не сознавал. Вдруг он оказался в кондитерской — сидел за столиком, заказывая кофе. Затем спросил себя, что его мучит. Дело было не столько в том, что он понимал: Уилкокса будет раздражать, что он пришел, не дождавшись телефонного звонка, — сколько в том, что он знал: пришло время заговорить о деньгах. И еще он знал, что Уилкокс это знает, будет этого ожидать, и оттого тревожился. Под кофе он закурил сигарету; горячая жидкость укрепила вкус дыма. Допив кофе, Даер хлопнул себя по колену и решительно поднялся. «Надо раскрыть все карты», — подумал он. Но «Туристские услуги. Европа — Африка» с таким же успехом могли быть и зубоврачебным кабинетом — с такой неохотой он поднимался по лестнице и подходил к двери.
Он постучал.
— Sí, — крикнул Уилкокс. Даер повернул ручку; дверь была заперта. — Quién? — окликнул Уилкокс с толикой раздражения или нервозности в голосе.
Даер помялся и уже собрался было сказать: «Джек?» — когда дверь распахнулась.
Заглянув в лицо Уилкокса, Даер увидел, что выражение глаз того быстро меняется на досаду. Но первое чувство, которое он в них уловил, было — беспримесного страха. Невольно Уилкокс громко и раздраженно прищелкнул языком. Затем чуть отступил.
— Входите.
Они остались стоять в прихожей, по разные стороны низенького стола.
— Чем мог служить?
— Я изучил все, что вы мне дали, вполне. Подумал вот зайти поздороваться.
— Ага. — Уилкокс умолк. — Мне казалось, мы договорились, что я позвоню. Мне кажется, вы это поняли.
— Я понял, но вы не позвонили.
— Есть возражения против того, чтобы несколько дней подождать? Мне по-прежнему нужно много с чем разобраться. Вам сейчас тут места нет.
Даер рассмеялся; Уилкокс прервал его смех, голос его на тон повысился:
— Я вас здесь не хочу. Неужели так трудно вбить себе это в голову? У меня на это есть особые причины.
Даер глубоко вздохнул:
— У меня особые причины на то, чтобы сюда прийти. Мне нужны наличные.
Уилкокс сощурился:
— А что с теми аккредитивами, которые у вас были на прошлой неделе? Черт возьми, я же сказал, что вы на меня работаете. Неужели контракт подписывать нужно? Я вам должен жалованье за неделю, правильно? Ну так я планировал вам платить помесячно, но, если хотите, могу выплачивать два раза в месяц. Я знаю, что вы на мели. Мне это неудобно, но я могу и так и эдак, если желаете.
— Но господи ты боже мой, мне нужно сейчас.
— Ну да, только я вам сейчас дать не могу. У меня нет.
— В каком это смысле — нет? Там не очень много. — Даер чуть осклабился, говоря это.
— Послушайте, Нелсон, — начал Уилкокс, и лицо его приняло страдальческое выражение («Липа», — подумал Даер), — я говорю вам правду. Мне вам дать нечего. В «Атлантиде» у меня такая задолженность, что на дно пойти можно. Все, что поступает, сейчас уходит к ним. Иначе я окажусь на улице. Сами видите, сколько у меня тут работы.
В коридоре раздались шаги. Уилкокс подошел к двери и попробовал ее; она была заперта, но отблеск тревоги снова промелькнул по его лицу. Даер ничего не сказал.
— Послушайте, — продолжал Уилкокс. — Не хочу, чтобы у вас сложилось мнение, будто я тяну время или как-то. Вы работаете на меня. Возможно, и безумие так думать, но, мне кажется, скоро все стронется с места, и я хочу, чтоб вы уже были в курсе и готовы к большому дню, когда он наступит.
— Я не говорил, что вы тянете время. Я просто сказал, что мне нужны деньги. Но если у вас сейчас нет моего недельного жалованья, как вы, к черту, рассчитываете через неделю иметь вдвое больше?
— Это риск, на который надо пойти нам обоим.
— Обоим! — Он насмешливо посмотрел на Уилкокса.
— Если только вы не больший дурень, чем я думаю, у вас осталось довольно аккредитивов, с которыми вы протянете по меньшей мере до следующей недели.
— Это здесь ни при чем. Их я стараюсь оставить на крайний случай.
— Ну так вот ваш крайний случай.
— Это вы так считаете. — Даер шагнул к двери, открыл ее и вышел в коридор.
— Идите сюда, — сказал Уилкокс, быстро выходя следом. Он стоял в дверях и протягивал купюру в пятьсот песет. — Вы меня совершенно неправильно поняли. Господи! Упрямей никого не сыщешь! Вы всерьез считаете, что я вас намерен надуть, правда? — Он нервно оглядел коридор.
— Ничего я не считаю, — сказал Даер. Он пытался решить, брать ему деньги или нет; первым его порывом было отказаться, но это, с другой стороны, выглядело бы жестом детского каприза. Он потянулся к купюре и сказал: — Спасибо. — И тут же разозлился на себя. Гнев этот не смягчился от следующих слов Уилкокса:
— А теперь, бога ради, держитесь отсюда подальше, пока я вас не вызову, будьте добры. Пожалуйста! — Последнее было скорее выкриком облегчения, а не просьбой.
И снова он окинул коридор встревоженным взглядом и, шагнув в контору, захлопнул дверь.
Медленно Даер спустился по лестнице, по-прежнему злясь на себя за неловкое поведение. Деньги ему дали так, словно он шантажист и пришел взимать больше оговоренного. Теперь труднее обычного будет вернуть все на нормальную деловую основу.
Выйдя на улицу, он понял, что дождь теперь хлещет. Тротуары были пусты; все попрятались под маркизами, в парадных и галереях. По воде хлюпал лишь случайный марокканец, явно не замечая бури. Кондитерскую переполняли люди, они выглядывали на улицу, большинство стояло у дверей, чтобы выйти наружу, если к ним подойдет официантка. Даер протолкался сквозь их ряды, снова сел и заказал еще кофе. Только теперь он начал задумываться над тем аспектом поведения Уилкокса, что не касался его самого, — гораздо более интересного факта, что он, похоже, ожидал грядущего неприятного визита. «Дейзи, вероятно, права», — подумал он. Джек навлек неудовольствие какого-то местного громилы и ждал санкций. Либо так, либо он пытается избежать кредитора-другого. Но ни одно предположение не объясняло полностью его нежелания впускать Даера в контору.
«Денег нет! — зло подумал он. — Тогда зачем он не съезжает из „Атлантиды“?» Но он знал ответ. Даже если правда, что Уилкокс банкрот, что представлялось маловероятным, он бы чувствовал себя обязанным — и ему бы удалось — и дальше проживать в лучшей гостинице, поскольку город согласился с его решением, что он — одна из крупных шишек, из тех, кто автоматически получает все лучшее, способен он за это заплатить или же нет. Но почему? Каждый день в Танжере образовывалось несколько новых компаний, большинство — с намерением избегать законов той или другой страны, — и каждый день примерно такое же число компаний проваливалось. И причины их неудачи или успеха имели очень мало общего с деловой хваткой тех, кто был с ними связан. Если вы на самом деле победитель, вы отыскивали способы перехватывать корреспонденцию своих конкурентов, даже их телеграммы; вы убеждали сотрудников французского почтамта пускать вас первыми просмотреть те письма, что вас интересовали, а из этого составляли свои списки рассылки. Вы нанимали местных вламываться в конторы компаний и красть вам их бланки и образцы подписей их директоров; а когда посылали свои подделанные ответы, сожалея, что не можете предоставить товар, вы благоразумно уезжали в Тетуан в Испанской зоне и отправляли их оттуда — только их у вас не отбирали таможенные чиновники на границе, потому что вас почему-то не раздевали догола, как других, и швы на вашей одежде не распарывали. Не то чтоб вы платили взятки за то, чтобы вас не трогали, но победителя все узнают по виду; он — уважаемый гражданин Международной зоны. Если кто-то не победитель, он жертва, и изменить это, судя по всему, никак не возможно. Делать вид — ни к чему не приведет. Это не вопрос того, чтобы выглядеть или действовать как победитель, — такое устроить всегда легко, хотя этим никого не обманете, — тут дело в убежденности, в том, что вы чувствуете себя победителем, знаете, что принадлежите к касте, признаете свою гениальность и уверены в ней. Он долго, путано размышлял обо всем этом; затем расплатился, встал и вышел под дождь, который лил уже не так плотно.
* * *
— Я знала, что вы придете, — сказала мадам Жувнон. То был ее способ выразить, что она вовсе не была в этом уверена.
Даер был правдивее.
— А я — нет, — сказал он со скупой улыбкой. И, произнося это, он не понимал, почему в самом деле пришел. Отчасти из вежливости, быть может, хоть признавать этого он бы не хотел. За все позднее утро он оказывался у этого ресторана три раза, но для свидания было еще рано. Однако он видел в окно яркие стойки с закусками, и, вероятно, они больше чего-либо другого вынудили его наконец прийти на встречу. В таком месте ему бы и в голову не пришло есть в одиночестве.
Мадам Жувнон сегодня была гораздо спокойнее — даже вполне приятна, решил он, и, само собой, отнюдь не дура. Поводья беседы она держала крепко, но направляла ее с такой мягкостью, что ощущения напряжения не возникало. Когда они приступили к салату, со всей естественностью на свете она пустилась обсуждать тему, которая ее интересовала, и он счел трудным видеть что-либо оскорбительное в том, что́ она говорила или как она это делала. Он понимает, предполагала она, что большинству людей в Танжере приходится жить, как могут, занимаясь и тем и этим, и именно потому, что в администрации представлено столько правительств, существует огромная необходимость в практической системе проверки и перепроверки между каждой державой и остальными. Такое следовало предварительно разработать официально, но не разработали, и все вынуждены держаться старой формулы частных взаиморасчетов. Он строго кивал, улыбаясь про себя, задавая вопрос, сколько еще она будет тянуть, прежде чем сделать ему свое предложение, и под какой личиной оно возникнет.
Он осознает, сказала она, что практически каждый англичанин в Зоне, даже с титулом, сдерживаем обязательством предоставлять своему правительству ту информацию, которую может собрать, и это отнюдь не постыдное занятие, напротив — такое считается совершенно почтенной деятельностью.
— Более большинства других, что можно здесь отыскать, полагаю, — рассмеялся Даер.
Про англичан ей неизвестно, сказала она, но многие ее знакомые ухитряются извлекать выгоду, предоставляя данные двум или больше конторам одновременно. В данный момент ее правительство (она не стала уточнять какое) не располагает собственным представителем в совете администраторов, отчего соответствующие отчеты становятся еще большей необходимостью. Ввиду того, что всем известно: незримая сила за администрацией — Соединенные Штаты, ее правительство желает документироваться, в особенности касаемо американской деятельности. Трудность здесь в том, что американская среда в Танжере до странного закрыта, не склонна смешиваться с другими дипломатическими группами. И потом, разумеется, американцы в высшей степени не подвержены финансовым предложениям просто потому, что трудно предлагать достаточно высокую цену, которая бы оправдывала для большинства из них такие хлопоты.
«…Но она делает предложение мне, — мрачно подумал он, — потому что я не крупная шишка».
И предложение прозвучало. Она наделена полномочиями предложить ему пятьсот долларов в месяц, начиная с месячного аванса тотчас, в обмен на клочки информации, которые он может почерпнуть в беседах со своими американскими друзьями, плюс один-два конкретных факта об устройстве «Голоса Америки» в Сиди-Касеме — такие, что самому Даеру и понимать не нужно, поспешила она его заверить, ибо ее муж очень хороший инженер-электрик и без труда эти данные интерпретирует.
— Но я никого и ничего не знаю в Танжере!
Они даже предоставят знакомства — косвенно, разумеется, — с необходимыми людьми, пояснила она. Будучи американцем, он располагает доступом к определенным местам (вроде «Голоса Америки», например), к которым представителей других национальностей не подпускают.
— Пр-р-равда же, мы просим немного, — улыбнулась она. — У вас не должно возникнуть р-р-романтических представлений, что это шпионаж. В Танжере не за чем шпионить. Танжер никого не интересует. Дипломатически, быть может, — да. С военной точки зрения — нет.
— На сколько месяцев вы меня хотите?
— А! Откуда нам знать, насколько хороши вы окажетесь для нас? — Она лукаво посмотрела на него через весь стол. — Быть может, инфор-р-рмация, которую вы станете нам давать, окажется невер-р-рна. Тогда нам не следует с вами продолжать.
— Или если я вам вообще никаких сведений не добуду?
— О, это меня как р-р-раз не беспокоит.
Из сумочки она вынула сложенный чек и вручила ему. Выписан он был в «Банко Сальвадор Хассан э Ихос» уже на имя Нелсона Даера и аккуратным почерком подписан Надей Жувнон. Его потряс вид собственного имени, без ошибок значившегося на этом листке бумаги, работы этой настойчивой маленькой женщины с синими волосами; нелепо, что она знала его имя, но на самом деле он не удивился, да и не осмелился спросить ее, как она это выяснила.
Заказали кофе.
— Завтра вечером вы ужинаете у нас, — сказала она. — Мой муж будет в восторге от встречи с вами.
Подошел официант, осведомился о мадам Жувнон, сказал, что ее желают к телефону. Она извинилась и ушла в маленькую дверь за стойкой бара. Даер остался сидеть один, играя кофейной ложечкой, удушаемый тягостным ощущением нереальности. Чек он положил в карман, однако в этот миг у него возникло сильное желание вытащить его и поднести к нему спичку в пепельнице перед ним, чтобы, когда она появится снова, его больше бы не существовало. Они выйдут на улицу, и он от нее освободится. Рассеянно он отхлебнул кофе и оглядел зал. За соседним столиком сидели четверо, треща по-испански: молодая пара, женщина постарше, очевидно мать девушки, и маленький мальчик, который, надувшись, развалился на стуле и отказывался есть. Девушка, сильно накрашенная и увешанная, похоже, несколькими фунтами дешевых украшений, все время украдкой смотрела в его сторону, сперва постоянно быстро поглядывая на мать и мужа и удостоверяясь, что они заняты. Это, должно быть, происходило с тех пор, как семейство там уселось, но он заметил только что. Он понаблюдал за ней, не сводя взгляда с ее лица; сомнений не было — она строила ему глазки. Он попробовал разглядеть, как выглядит ее муж, но он смотрел в другую сторону. Он был толст; больше Даер ничего не мог сказать.
Когда мадам Жувнон вернулась к столику, казалось, ее что-то расстраивало. Попросила счет и занялась надеванием лайковых перчаток, очень обтягивающих.
Звонила Юнис Гуд, которая, хоть и не упомянула этого факта мадам Жувнон, проснулась рано и, обнаружив, что Хадижи нет, немедленно заподозрила, что она с Даером. Таким образом она перво-наперво желала выяснить, явился ли Даер на встречу, на что мадам Жувнон кратко ответила, что да, и вознамерилась на этом разговор закончить. Но Юнис осталась не удовлетворена; далее ей хотелось узнать, договорились ли они. Мадам Жувнон заметила, что ценит ее интерес, но не чувствует себя никоим образом обязанной предоставлять мадемуазель Гуд отчет о результатах их собеседования за обедом. Голос Юнис опасно возвысился:
— Ecoutez, madame! Я вам рекомендую мне сообщить! — завопила она. — Je dois absolument savoir!
Мадам Жувнон ее проинформировала, что не намерена поддаваться чьим бы то ни было угрозам, но затем ей пришло в голову, что, поскольку Юнис познакомила их с мистером Даером, можно и сохранить ее доброе расположение, по крайней мере ненадолго. Поэтому она неуклюже рассмеялась и сказала, что да, взаимопонимание достигнуто.
— Но принял ли он деньги? — упорствовала Юнис.
— Mais enfin! — воскликнула мадам Жувнон в раздражении. — Вы невероятны! Да! Он взял деньги! Да! Да! Увидимся с вами через несколько дней. Oui. C’est ça! Au revoir! — И она добавила несколько слов по-русски себе под нос, кладя трубку обратно на рычаг.
Испанское семейство с трудом поднялось на ноги, громко скрежеща стульями по плиткам пола. Возясь с пальто и горжеткой, молодая жена умудрилась бросить в сторону Даера прощальный отчаянный взгляд. «Она не только нимфоманка, но и чокнутая», — сказал он себе, раздосадованный тем, что был бы не прочь остаться с ней на часок в гостиничном номере, а это, со всей очевидностью, невозможно. Он смотрел им вслед, когда они выходили за дверь, и девушка нетерпеливо подталкивала перед собой сына.
— Типичные испанские нувориши, — с отвращением сказала мадам Жувнон. — Из тех, кого Фр-р-ранко поставил упр-р-равлять страной.
Они остановились в дверях под брызгами задуваемого дождя.
— Что ж, благодарю вас за очень хороший обед, — сказал Даер. Ему хотелось никогда больше не видеть ее.
— Видите вон то высокое здание? — Она показала в конец короткой улицы перед ними; он увидел большое, белое, современное жилое здание. — Рядом с ним спр-р-рава небольшой дом, сер-р-рый, в четыре этажа. Это мой дом. Верхний этаж, номер сор-р-рок пять. Ждем вас завтра вечером, в восемь. Тепер-рь я побегу, чтобы не слишком вымокнуть. До свидания.
Они пожали друг другу руки, и она поспешила через дорогу. Мгновение он смотрел, как она быстро идет меж рядом недостроенных зданий и линией небольших пересаженных пальм, которые никогда не вырастут большими. Затем вздохнул и свернул вниз по склону на бульвар; тот вел к «Отелю де ла Плая». На дождливых улицах практически никого не было, а лавки закрыты, поскольку еще не было четырех. Но по пути ему попался «Банко Сальвадор Хассан э Ихос». Он был открыт. Даер вошел. В вестибюле ему отдал честь бородатый марокканец, сидевший на кожаном пуфе. Учреждение было новым, сияло мрамором и хромом. А также — очень пустым и выглядело вполне неиспользуемым. За стойкой стоял один молодой человек, писал. Даер подошел к нему и протянул чек, говоря:
— Я хочу открыть счет.
Молодой человек бросил взгляд на чек и, не глядя на него самого, протянул авторучку.
— Подпишите, пожалуйста, — сказал он.
Даер заверил и сказал, что хотел бы снять сто долларов наличными.
— Присядьте, пожалуйста, — сказал молодой человек. Он нажал на кнопку, и секунду спустя замигала огромная флуоресцентная люстра посередине потолка. На выписку всех необходимых бумаг ушло минут пять. Затем молодой человек подозвал его к стойке, вручил чековую книжку и пять тысяч двести песет и показал белую карточку, на которой значился его баланс. Даер прочел вслух, голос его отзывался эхом в большой голой комнате.
— Триста девяносто девять долларов и семьдесят пять центов. За что сняты двадцать пять центов?
— За чековую книжку, — невозмутимо ответил молодой человек, по-прежнему не глядя на него.
— Спасибо.
Даер подошел к двери и попросил марокканца вызвать ему такси. Сидя внутри, глядя, как мимо проплывают пустые мокрые улицы, он подумал, что ему немного лучше, но не был в этом уверен. По крайней мере, он не мокнет под дождем.
Добравшись до гостиницы, он попросил у стойки прислать ему в номер выпить, но ему сказали, что бармен приходит только в шесть вечера. Он поднялся в сырой номер и немного постоял у окна, щупая грязную штору, глядя на холодный пустынный пляж, такой мокрый, что в нем отражалось небо. Он вынул деньги и посмотрел на них; казалось, их много, и на пять тысяч двести песет точно можно было купить больше, чем на сто долларов. Все равно удовольствия, которого ему от них хотелось, они не принесли. Ощущение нереальности у него было слишком сильно, окружало со всех сторон. Острое, как зубная боль, ясное, как аммиачный запах, однако неощутимое, неопределимое, крупный мазок по линзе его сознания. И смазанные восприятия, получавшиеся от него, вызывали в нем головокружение. Он сел в кресло и закурил. От вкуса сигареты затошнило; он отбросил ее в угол и смотрел, как по стене от нее медленно ползет вверх дым, пока тот не добрался до подоконника, после чего его всосало сквозняком.
Он не думал, но на ум ему пришли слова; все они слеплялись в вопросы: «Что я здесь делаю? К чему двигаюсь? Что все это значит? Почему я это делаю? Что тут хорошего? Что произойдет?» Последний вопрос остановил его, и он не думая принялся закуривать другую сигарету, однако мгновение спустя отложил ее, незажженную, на подлокотник кресла. «Что произойдет?» Что-то, несомненно, должно произойти. Невозможно, чтобы все продолжалось как есть. Все это слишком маловероятно, его придавливает бессмысленным, неопределимым весом вещей во сне, в таком сне, где каждый простой предмет, каждое движение, даже свет в небе тяжелы от безмолвного значения. Должна быть передышка; внутрь должен попасть какой-то воздух. Но ничего не происходит, говорил он себе. Нужно заставить что-то происходить. Вот на чем он застрял. В нем нет того, что заставляет все происходить; никогда не было. Однако стоило дойти до этой точки, как он понял, что на миг, во всяком случае, это — дно; оттуда путь незаметно вел вверх. Там был крохотный отдаленный булавочный укол надежды. Ему придется пошарить, чтобы определить, откуда он. Торжествующе Даер выволок его и осмотрел: дело просто было в том, что у него — слепая, совершенно неразумная убежденность в том, что, когда настанет миг, если ничего не произойдет, какая-то часть его возьмется и заставит что-то произойти. Когда он о ней думал, она выглядела вполне бессмысленно; просто таяла, ослабевала, поэтому, чтобы ее спасти, он снова запрятал ее в темноту. Даер не мог в это поверить, но ему нравилось, что она там. Он встал и принялся беспокойно расхаживать по комнате. Наконец растянулся на кровати и, лежа неподвижно, попробовал спать. Через минуту выпутался из ботинок и брюк и натянул на себя покрывало. Но его мысли обращались к Хадиже, с этим ее совершенным личиком, с ее гибким телом, как у молодой кошки.
«Это было всего лишь вчера, — недоверчиво подумал он. — Господи, и до воскресенья?» Ждать еще шесть дней. Есть лишь один способ ее найти, и даже он может оказаться невозможен. Он сходит к этой толстухе мисс Гуд в «Метрополь», выяснит, знает ли та ее адрес. Немного погодя он успокоился. Волны, Хадижа, чайки. Когда он проснулся, уже стемнело.
14
У Юнис Гуд имелась одержимость: времени на свете осталось очень мало, и если хочешь что-то сделать, лучше делать это быстро, иначе будет слишком поздно. Ее представление об этом сегменте вечности, только ее, несколько озадачивающе выражалось фразой, которую она записала в блокнот вскоре после прибытия в Танжер: «Между грохотом, раздирающим воздух, и вспышкой той самой молнии, что поражает тебя, есть доля секунды, кажущаяся бесконечной, и в ней ты сознаешь, что конец настал. Доля секунды — это сейчас». Однако тот факт, что разум ее постоянно возвращается к этому идефиксу (как деревяшка, плавающая в заводи водопада, вновь и вновь возвращается, чтобы только нырнуть вглубь под падающей водой), а не побуждает ее ни к какому действию, обычно способствовал лишь параличу ее способностей. Быть может, часть неприятностей вызывалась просто ее габаритами: как большинство громоздких предметов, она трудно приводилась в движение. Но когда начинала действовать, набирала скорость. Связь с Хадижей подтолкнула ее в некоем направлении — к полному владению девушкой, — и пока у нее не возникнет иллюзии, что она этого достигла, будет ломиться вперед, не глядя ни вправо, ни влево.
Закончив звонить мадам Жувнон, она накарябала записку Хадиже: «Espérame aquí. Vuelvo antes de las cinco» — и оставила ее криво свисать с края стола посередине, придавив вазой с хризантемами. Хадижа попросит горничную Лолу прочесть, если что.
Проснувшись и обнаружив, что она в комнате одна, Юнис не плакала. Тут все слишком серьезно, чувствовала она, чтобы так себе потворствовать. И без того ужасно проснуться в постели одной и без единого признака того, что Хадижа вообще заходила в комнату ночью, однако подлинные страдания начались, только когда она принялась строить домыслы, один за другим, касаемо того, что могло произойти. Хотя Даер и явился в «Ампир» на обед с мадам Жувнон, все равно совершенно возможно было, что девушка провела ночь с ним. Она едва ли не надеялась, что так оно и было; это бы значило, что вся опасность сосредоточена в одной точке — в точке, которую она, как ей казалось, по крайней мере отчасти, держит под контролем. «Крупный идиот в нее влюблен», — сказала она себе, и небольшим утешением было думать, что Хадижа в него вряд ли влюбится. Но никогда не стоит рассчитывать на то, как девушка отреагирует на мужчину. У мужчин дополнительный и таинственный магнетизм, который слишком уж часто оказывается действенным. Собираясь, она в ярости разбрасывала одежду. Завтракать не стала — лишь несколько стопок джина. Вот она подошла к высокому резному шкафу и сняла с полки половину зачерствевшего бисквита, который пролежал там несколько дней. Съела его она весь, злобно смяла бумагу и швырнула комок через всю комнату, ме́тя в мусорную корзину; ее мясистые губы слегка шевелились в тени угрюмой улыбочки мимолетного удовлетворения.
Трудно было понять, как сегодня одеться. Ей бывало хорошо лишь в двух мундирах: брюки и рубашка — или вечернее платье, но ни то ни другое даже не обсуждалось. Наконец она остановилась на черном костюме с накидкой, смутно похожем на военный под массой золотых галунов. Надеясь выглядеть как можно буржуазнее и приличнее, она вытащила тугое ожерелье из золотых бусин и застегнула его на шее. Она даже обеспокоилась найти пару чулок и в итоге втиснулась в туфли на почти двухдюймовых каблуках. Глядя в зеркало с крайним отвращением, неуклюже напудрила лицо, не сумевши обильно не засыпать этой дрянью перед костюма, и минимально накрасилась помадой нейтрального оттенка. От зрелища таким образом загримированного лица ее затошнило; она отвернулась от зеркала и принялась счищать пудру с черной фланелевой накидки. Все это было жуткой морокой, и ей до ужаса не хотелось выходить одной на мокрые улицы и тащиться через центр города. Но нет смысла бросать начатое на полпути. Нужно довести все до конца. Ей нравилось напоминать себе, что она — из породы первопроходцев; у ее бабушки было выражение, которое ей всегда нравилось слышать: «Пришел приказ о выступлении», — для нее оно означало, что, если нужно что-то сделать, лучше делать это без вопросов, не думая, нравится тебе это или нет. К счастью, жизнь ее складывалась так, что очень редко действительно требовалось что-то делать, поэтому, когда выпадал такой случай, она играла эту роль во всей полноте и старалась ею наслаждаться.
* * *
Юнис вышла из американского представительства около четырех часов. Они были весьма учтивы, размышляла она. (Она всегда рассчитывала ловить на себе насмешливые взгляды.) Ее выслушали, что-то записали и мрачно ее поблагодарили. Со своей стороны, она думала, что ей все удалось неплохо: слишком много она им не рассказала — ровно столько, чтобы разжечь в них интерес.
— Разумеется, я передаю вам эту информацию, не ручаясь за ее достоверность, — скромно сказала она. — Понятия не имею, насколько она правдива. Но у меня четкое ощущение, что вы сочтете нужным в ней разобраться. — (Когда она ушла, вице-консул мистер Доун преувеличенно глубоко вздохнул и тускло заметил:
— Смерть! где твое жало? — И его секретарь понимающе ухмыльнулся ему.)
У стойки «Метрополя» управляющий вручил Юнис конверт, который она вскрыла по пути наверх. Там была очень короткая записка по-французски на гостиничной бумаге, в которой ей предлагалось встретиться с отправителем наедине в читальном зале гостиницы в семь часов сегодня вечером. Прибавлялось выражение надежды, что она согласится принять самые достойные чувства нижеподписавшегося, от чьего имени она, прочтя его, приятно вздрогнула.
— Тами Бейдауи, — произнесла она вслух с удовлетворением.
В тот миг она вспомнила лишь двух братьев, живших во дворце; появление третьего брата случилось тем вечером слишком поздно, чтобы произвести на нее крепкое впечатление. Вообще-то, в данный миг она даже не подозревала о его существовании. Если б ее так не угнетали заботы о Хадиже, записка привела бы ее в восторг.
Открыв дверь номера, она первым делом заметила, что оставленной записки нет, а ваза с хризантемами передвинута обратно на середину стола. Затем из ванной донеслись плеск и знакомая вокальная трель песнопения, которым Хадижа обычно сопровождала свои омовения.
— Слава богу, — выдохнула Юнис.
По крайней мере, эта стадия испытаний закончена. Осталось выжать из Хадижи признание вины и устроить сцену. Потому что сцена, конечно, неизбежна — об этом Юнис позаботится. Вот только устраивать сцену с участием Хадижи затруднительно; она обычно усаживалась как зритель и смотрела, а не включалась в нее.
Юнис села ждать, успокаиваться и стараться подготовить методу действий. Но, вынырнув в облачке пара, облаченная в неглиже из атласа с норкой, в наступление пошла Хадижа. Визжа по-испански, она обвинила Юнис в том, что та думает только о себе, привела ее во дворец Бейдауи и опозорила ее перед двумя десятками людей — сама отключилась, а ее вынудила не только выпутываться из невероятно унизительной ситуации, но и обустраивать наилучшим образом вывоз своего распростертого тела. Юнис и не пыталась возражать. Все это была истинная правда, только она об этом прежде не думала. Однако признать подобное — значит лить воду на мельницу Хадижи. Ей было любопытно узнать, как Хадиже удалось вывезти ее из дворца и вернуть в гостиницу, но она не спрашивала.
— Какой стыд для нас! — кричала Хадижа. — Какой позор ты навлекла на нашу голову! Как нам теперь встречаться с сеньорами Бейдауи после этого?
Несмотря на бальзам, пролитый на ее душу этим употреблением местоимения во множественном числе, Юнис вдруг посетила ужасная мысль: может, полученная записка имеет какое-то отношение к ее поведению во дворце Бейдауи; кто-нибудь из братьев придет деликатно ей сообщать, что гостеприимство его дома отныне не распространяется на нее и мисс Кумари.
Наконец очень тонким голосом она сказала:
— Где ты провела ночь?
— Мне еще повезло, у меня осталось несколько друзей, — сказала Хадижа. — Пошла и там переночевала. Я не желала иметь ничего общего с этой катавасией. — Она это назвала ese lio с крайним омерзением. Значит, в гостиницу ее привезла не она. Но Юнис слишком расстроилась, чтобы в это вдаваться; перед ней встало видение себя за какой-нибудь особо живописной проказой — поломкой мебели, рвотой посреди танцевального пола, оскорблением гостей непристойностями…
— Но что я делала? — жалко воскликнула она.
— Bastante! — ответила та, глядя на нее со значением.
Разговор тянулся сквозь убывающий свет, пока Хадижа, чувствуя, что теперь определенно одерживает верх, не зажгла свечи на каминной полке, не отошла и не встала перед зеркалом, где немного задержалась, любуясь собой в неглиже.
— Я красиво в этом выгляжу? — наугад спросила она.
— Да-да, — устало ответила Юнис и добавила: — Дай-ка мне вот эту бутылку и стаканчик с ней рядом.
Но прежде чем подчиниться, Хадижа была настроена не отходить от темы, которая ее занимала.
— Тогда я оставлю себе?
— Хадижа! Мне наплевать, что ты станешь с этим делать. Зачем ты вообще меня спрашиваешь? Ты же знаешь, что́ я тебе сказала насчет моих вещей.
Хадижа и впрямь знала, но ей хотелось услышать, как оно повторено насчет этого конкретного предмета одежды, — чтобы потом не возникло возможных недоразумений.
— Ага! — Она запахнулась в неглиже потуже и, по-прежнему глядя через плечо на свое отражение, принесла Юнис бутылку «Сухого Гордонова» и бокал. — Я очень счастливая, — доверительно сказала Хадижа, перейдя на английский, поскольку тот был языком их интимности.
— Да, я бы сказала, — сухо сказала Юнис. Она решила не переодеваться, чтобы принять месье Бейдауи. Семь часов — рано; формальнее одеваться не обязательно.
Чтобы устранить любую возможность того, что Хадижа увидит его в «Метрополе», Тами заставил ее дать ему слово, что она с ним встретится в семь в вестибюле кинотеатра «Мавритания», который был в добром получасе ходьбы от гостиницы. Поначалу она сопротивлялась, но кнут по-прежнему оставался у него в руке.
— Она тоже захочет пойти, — жаловалась она. — Она меня одну не пустит.
— Это очень важно, — предупредил ее он. — Если постараешься — найдешь способ.
Теперь ей предстояло объявить об этом Юнис, и она была в ужасе. Но странное дело: когда она сообщила, что перед ужином сходит прогуляться и вернется около восьми, Юнис с виду просто на миг удивилась и сказала:
— Значит, жду тебя к восьми. Не опаздывай.
Согласие Юнис в этот момент имело две стороны: она чувствовала, что наказана мыслью о своем поведении накануне вечером, и уже задавалась смутным вопросом, как не подпускать Хадижу к грядущему разговору с месье Бейдауи. Ей казалось неразумным давать ему возможность слишком близко ее рассматривать.
Спрятавшись между куривших киф, пивших чай и игравших в карты в маленьком марокканском кафе напротив входа в «Метрополь», Тами посмотрел, как Хадижа вышла и двинулась по улице в сторону Соко-Чико. Четверть часа спустя у Юнис зазвонил телефон. Некто месье Бейдауи желает видеть мадемуазель Гуд; он будет ждать в читальном зале.
— Je déscends tout de suite, — нервно сказала Юнис. Проглотила еще стопку джина и, полная предчувствий, отправилась вниз на встречу с месье Бейдауи.
Заходя в тусклую комнату с ее фальшивой мавританской отделкой, она не увидела никого, только молодой испанец сидел в дальнем углу и курил сигарету. Она уже совсем было развернулась идти к стойке, как он поднялся и направился к ней, говоря по-английски:
— Добрый вечер.
Еще ничего не успело прийти ей в голову, а она уже мимолетно, однако неприятно предчувствовала, что знает этого молодого человека и беседовать с ним ей не хочется. Однако вот он, берет ее за руку, говорит:
— Как поживаете? — И, поскольку она выглядела все более смятенной, он сказал: — Я Тами Бейдауи. Знаете…
Не вспомнив его на самом деле, она мгновенно поняла, что это не только тот самый никудышный брат Бейдауи, но и что у нее с ним случилась неприятная сцена на коктейле. Были в его лице какие-то черты, казавшиеся знакомыми: странные брови, уходившие вверх под диким углом, и веселое, насмешливое выражение глаз под ними. Очевидно, увидев его теперь вблизи, она поняла, что такого лица не может быть ни у каких испанцев. Но она не рассчитывала обнаружить мрачную фигуру, облаченную в белые одежды. Ей стало легче, она озадачилась и насторожилась.
— Здравствуйте, — холодно сказала она. — Садитесь.
Тами был не из тех, кто ходит вокруг да около; кроме того, он списал только на тусклый свет, что она не узнала его сразу, а теперь вспомнила все подробности их обмена оскорблениями и более-менее догадалась о причине его визита.
— Вы вчера хорошо провели время в доме моих братьев?
— Да. Было очень приятно, — надменно сказала она, не вполне понимая, какие ужасы ее скверного поведения он в данный момент вспоминает.
— Моим братьям понравилась мисс Кумари, ваш друг. Они думают, что она очень славная девушка.
Она посмотрела на него:
— Да, она славная.
— Да. Они так считают. — Она услышала легкий нажим на слове «считают», но не поняла, что он намеренный. Тами продолжал: — На вечеринке мадам Вандертонк меня спрашивает: «Кто эта девушка?» — (Мадам Вандертонк была женой голландского посланника.) — Она, говорит, похожа на мавританскую девушку. — (Сердце Юнис перевернулось.) — Я ей сказал: это потому, что она гречанка.
— Киприотка, — без выражения поправила Юнис.
Он мгновенье смотрел на нее, не понимая. Потом закурил и продолжил:
— Я знаю, кто эта девушка, и вы тоже знаете. А мои братья не знают. Они думают, она славная девушка. Они хотят вас обеих пригласить на ужин на следующей неделе, ужин по-мароккански, с британским посланником, и доктором Уотерменом, и мадам де Сен-Совё, и многими другими людьми, но мне кажется, это плохая мысль.
— Вы им так и сказали? — спросила Юнис затаив дыхание.
— Конечно нет! — возмущенно сказал он. («По-прежнему в безопасности!» — подумала она; она была готова куда угодно отправиться отсюда, за любую цену, к любой опасности.) — Это было бы нехорошо по отношению к вам. Я бы так не поступил. — Теперь голос его полнился мягкой укоризной.
— Уверена, что вы бы не стали, — сказала она. Ей сделалось настолько лучше, что она одарила его скупой улыбкой.
В тот день он сходил в порт и сумел спустить цену лодки до пяти тысяч семисот песет. Когда настанет время расплачиваться, он надеялся сбить еще семьсот, просто отказавшись их платить.
Из соседней комнаты доносились взрывы хохота — там был бар.
— Вы сами будете на ужине? — спросила Юнис, не потому, что ей это было особенно любопытно.
— Я уеду, я думаю, — сказал он. — Мне хочется съездить в Сеуту на своей лодке, заняться делами.
— Делами? У вас есть лодка?
— Нет. Я хочу ее купить. Завтра. Она слишком много денег стоит. Я хочу уехать. — Он скроил отвратительную гримасу отвращения, типичную для деклассированных марокканцев; такому он научился точно не во дворце Бейдауи. — Танжер не годится. Но лодка стоит много денег.
Повисло молчание.
— Сколько? — спросила Юнис.
Он сказал ей.
Чуть больше сотни долларов, прикинула она. Оно того определенно стоило, даже если он не уедет из Танжера, в вероятности чего она сильно сомневалась.
— Мне бы очень хотелось вам помочь, — сказала она.
— Это очень любезно. Я не это имел в виду. — Он ухмылялся.
— Я знаю, но мне бы хотелось. Могу дать вам чек. — Она хотела покончить с этим делом и избавиться от него.
В баре кто-то заиграл на пианино популярные мелодии, отвратно. Несколько британских моряков, пивших там, заглянули в читальный зал с неприкрытым любопытством, один за другим, как дети.
— Я выпишу вам чек. Извините. Сейчас вернусь.
Она поднялась и вышла в вестибюль. Когда это местное чудовище будет под контролем, а американский идиот перестанет мешаться, сказала она себе, жизнь может оказаться сносной. Чековую книжку она принесла вниз с собой и выписала чек в его присутствии, уточнив, как пишется его имя.
— Предположим, выпишем на шесть тысяч, — сказала она. Можно и расщедриться.
— Это очень любезно. Благодарю вас, — сказал Тами.
— Не за что. Надеюсь, поездка будет удачной. — Она встала и пошла к бару. Не дойдя до двери, она помедлила и окликнула его: — Не утоните.
— Доброго вечера, мисс Гуд, — почтительно сказал он, а ее очень личная ирония и близко не попала в цель.
Она зашла в бар и заказала «джин-физз»: весь эпизод был крайне противен. «Что за мерзкие они люди!» — сказала она себе, сочтя более удовлетворительным осудить все племя, а не просто личность. Моряки чуть раздвинулись прочь от нее, когда она заказывала выпивку.
Через дорогу Тами вернулся в кафе, где намеревался скрываться, пока не увидит, как Хадижа возвращается со своей бесплодной вылазки в кинотеатр «Мавритания»; он хотел убедиться наверняка и не столкнуться с ней случайно на улице. С нетерпением маленького мальчика он ждал утра, когда сможет пойти в банк получить деньги — и бегом на пристань, еще раз торговаться за лодку. Наблюдая за входом в «Метрополь», он вдруг заметил американца, Даера, — тот собирался зайти в гостиницу. Этот несрани ему нравился. Причин для такой симпатии у него не было, но — нравился. С веселостью, порожденной возбуждением от победы, он встал и выскочил на узкую улочку, зовя:
— Эй! Эй!
Даер обернулся и увидел его — без воодушевления.
— Привет, — сказал он. Они пожали друг другу руки, но он не позволил уговорам другого увлечь себя в кафе. — Надо идти, — объяснил он.
— Хотите видеть мисс Гуд? — догадался Тами.
Даера это раздосадовало.
— Да, — кратко ответил он.
Тами не из тех, кому он станет поверять свои дела; зрелище его и Хадижи за напряженной и такой долгой беседой на вечеринке было слишком свежо в его памяти. Он тогда решил, что Тами пытается ее охомутать.
— Вы долго будете в отеле?
— Нет, несколько минут.
— Я вас подожду. Когда выйдете, заходите в это кафе. Вы меня увидите.
— Ладно, — неохотно сказал Даер. По пути он купил Хадиже браслет; шкатулку он покручивал на пальце за петельку банта, завязанного продавщицей. — Я вас найду.
То была нелепая на вид старая гостиница, безвкусный остаток тех дней, когда Англия в Танжере была значительной державой. Все равно Даер вынужден был признать, что она гораздо удобнее и приятнее новых вроде его «Отеля де ла Плая». У стойки ему сообщили, что, им кажется, он найдет мисс Гуд в баре. Это была удача: он не желал бы встретиться с нею наедине у нее в номере. Тут они выпьют по одной, и он пойдет своей дорогой. Когда он заходил в полный бар, один моряк колотил по клавишам «О, Сузэнну». В комнате было битком моряков, но посреди них возвышалась Юнис Гуд, монументально одна, сидела на высоком табурете, глядя прямо перед собой.
— Добрый вечер, — сказал он.
Как будто шлепнул ее по лицу. Она дернула назад головой и воззрилась на него. Сначала мавр, теперь этот. Она была в ужасе; в ее воображении он уже не мешался, его не было. Однако вот же, восстал из мертвых, сам даже не осознает того, что он призрак.
— О! — наконец сказала она. — Здрасте.
«Снова пьяна», — подумал он.
— Что вы тут делаете? — спросила она. Она слезла с табурета и оперлась на стойку.
— Просто подумал зайти поздороваться.
— О?.. Ну а что вы пьете? Виски?
— А вы что пьете? Давайте со мной, пожалуйста.
— Ну вот еще! Бармен! Один виски-соду! — Она властно постучала по стойке бара. — Я как раз наверх иду, — объяснила она. — Взяла один только себе выпить. — Она чувствовала, что из кожи выпрыгнет, если еще хоть на минуту задержится и поговорит с ним.
Даера это немного уязвило.
— Ну, подождите хотя бы, пока мне принесут, а? Я хотел у вас кое-что спросить. — (Бармен дал ему стакан.)
— В чем дело? — ровно сказала она. Она была уверена, это как-то относится к Хадиже, и смотрела на него в ожидании, в уме бросая ему вызов, чтобы так оно и оказалось.
— Вы не знаете, где найти Хадижу, как мне с ней связаться? Я знаю, она время от времени сюда приходит повидаться с вами. У вас нет ее адреса или чего-нибудь вроде?
Это было чересчур. Лицо у нее покраснело сильнее обычного, и она замерла совершенно неподвижно, едва шевеля губами, пока говорила.
— Не знаю! Я не знаю, где она живет, и плевать хотела! Чего бы вам не поискать ее в том борделе, где вы с ней познакомились? Чего вы ко мне подкрадываетесь, чтоб ее найти? Думаете, я ее мадам? Так вот, я не она! Я не сдаю ее в почасовую аренду!
Даер ушам своим не верил.
— Эй, постойте-ка, — сказал он, чувствуя, как его всего заливает жаром. — Не стоит о ней так говорить. Хватило бы сказать: нет, я не знаю ее адреса. Я больше вас ни о чем не спрашивал. Мне не интересно, что вы имеете о ней сказать. По моим меркам, так она чертовски славная девушка.
Юнис фыркнула:
— По вашим меркам — и впрямь! Эк сказанули! Эта сучка и с жеребцом ляжет, если вы сделаете так, что ей это выгодно. И, осмелюсь сказать, ложилась, раз уж об этом речь зашла. Особое развлечение туристов. Они такое обожают. — Ей самой начало нравиться, когда она увидела, как по его лицу расплывается ярость. — Я не против наивности, — продолжала она, — но когда она уместна… Допивать что, не будете? — (Он отвернулся.)
— Себе засуньте, — сказал он и вышел.
Учитывая, сколько людей на улице, он подумал, можно будет пройти мимо кафе так, что Тами его не заметит, но то была тщетная надежда. Поравнявшись со входом, он услышал, как тот его зовет. Смирившись, он шагнул внутрь и сел, скрестив ноги, на коврик рядом с Тами, который выкурил с друзьями несколько трубок кифа и чувствовал себя очень хорошо. Они немного поговорили, Даер отказался от трубки, когда ему ее передали. Тами не спускал глаз с улицы, дожидаясь Хадижу. Наконец приметив, как она быстро и сердито шагает под моросью, он обратил внимание Даера на крупную хромолитографию на стене рядом с ними.
— Вы знаете, что это? — резко спросил он.
Даер посмотрел, увидел рисунок, изображавший город минаретов, куполов и балюстрад.
— Нет, — сказал он.
— Это Мекка.
Он заметил, как другие наблюдают за ним, дожидаясь, что он на это скажет.
— Очень мило.
Краем глаза Тами увидел, как Хадижа скрылась в «Метрополе».
— Пойдемте, — сказал он.
— Отлично, — согласился Даер.
Они вышли в сырость и побрели к Соко-Чико. Несмотря на погоду, на улицах было полно марокканцев, стоявших кучками, беседуя, или бесцельно прогуливавшихся взад и вперед.
— Хотите посмотреть красивых девушек? — вдруг сказал Тами.
— Не хватит ли уже продавать мне этот город? — рявкнул Даер. — Я не хочу идти и ничего смотреть. Я уже договорился с красивой девушкой, и этого достаточно. — Он не стал добавлять, что много бы отдал за то, чтобы ее отыскать.
— Что там? — Тами показал на сверток с браслетом.
— Новая бритва.
— Какая?
— «Голливудская», — сымпровизировал Даер.
Тами одобрил:
— Очень славная бритва. — Но думал он о другом.
— Вам нравится та девушка? Одна та? Хадижа?
— Вот именно.
— Хотите только ее? Я знаю еще одну очень славную.
— Ну вот себе ее и оставьте, приятель.
— Но какая разница, та или другая?
— Ладно, — сказал Даер. — Значит, не понимаете. А я понимаю. И говорю вам, я доволен.
Беда была в том, что Тами, еще зудя от воспоминаний предыдущего вечера, понимал. Он тут же впал в задумчивость. Ему представлялось совершенно разумным, что он, мусульманин, хочет Хадижу себе. Но никакого смысла в том, что выбирать может несрани, христианин. Христиане довольны чем угодно — христианин не видит разницы между одной девушкой и другой, если только обе они привлекательны, — он возьмет то, что остается после мусульман, не зная и вовсе не задумываясь, целиком она его или нет. Христиане таковы. Но не этот, который, очевидно, не только хотел Хадижу одному себе, но и не был заинтересован искать кого-то еще.
В его размышления вклинился Даер, сказал:
— Как вы думаете, она может оказаться в том месте, где мы видели ее в тот вечер? — Он подумал, что можно и признаться, что он хочет ее видеть.
— Конечно нет… — начал Тами, но осекся, когда ему в голову пришло, что, если Даер не знает, что она живет с Юнис Гуд, пускай сообщает ему об этом кто-нибудь другой. — Слишком рано, — сказал он.
«Даже лучше», — подумал Даер.
— Что ж, пойдемте туда все равно, выпьем.
Тами пришел в восторг:
— Отлично!
На сей раз Даер полнился решимостью следить за поворотами и лестницами, чтобы отыскать это место одному после ужина. По короткому переулку через толпу, налево по крутой улочке, уставленной бакалейными прилавками, на треугольную пласу с большой зеленой и белой аркой напротив, дальше вверх, свернуть направо по темной ровной улочке, снова первый поворот налево в очень узкий проход, который превращается в тоннель и круто поднимается, наверху наружу, снова направо, дальше прямо насквозь, не обращая внимания на изгибы и выступы, потому что никаких улиц оттуда не отходит, вниз по склону на большую пласу с толстым пожарным гидрантом в середине и кафе повсюду вокруг (вот только они позже могут быть закрыты, а с заложенными фасадами эти заведения похожи на любые другие лавки), через пласу, в переулок без уличного фонаря над головой, в конце свернуть влево в кромешно черную улицу… Он начал путаться. Слишком много подробностей нужно запомнить, а теперь они карабкались по бесконечному пролету каменных ступеней в темноте.
В баре «Люцифер» мадам Папаконстанте опиралась всем своим весом на стойку, сладострастно ковыряясь в зубах.
— Здравствуйте, мальчики, — сказала она. Волосы она себе выкрасила хной.
В заведении воняло свежей краской. Вечер должен быть спокойным. Конечно, еще слишком рано. Они выпили по две порции, и Даер заплатил, сказав, что хочет вернуться к себе в гостиницу. Тами рассказывал о скупости своих братьев, как они не дают ему никаких денег — даже его собственных.
— Но завтра я куплю эту лодку! — торжествующе закончил он.
Даер не спросил, откуда у него деньги. Его мягко удивило, когда он услышал, что тот родился и вырос во дворце Бейдауи; он не знал, лучше или хуже, по его мнению, он стал о нем думать теперь, узнав о его происхождении. Когда они уходили, Тами дотянулся через стойку и, схватив мадам Папаконстанте за яркую голову, яростно расцеловал ее в обе пылающие щеки.
— Ay, hombre! — воскликнула она, смеясь в восторге и делая вид, будто поправляет непотревоженную прическу.
На улице Даеру удалось связать разорванную нить маршрута, но показалось, что они возвращаются другой дорогой, потому что он не узнал вообще никаких достопримечательностей, пока они вдруг не оказались прямо перед дымной Соко-де-Фуэрой.
— Знаете, Дэр… — (Даер поправил его.) — Как-нибудь вечером я возьму вас к себе домой и угощу настоящим маврским ужином. Кускус, бастила, всё. Как вам такое?
— Это будет прекрасно, Тами.
— Не забудьте, — предостерег его Тами, словно они уже об этом договорились.
— Не забуду.
У самих главных ворот на площадь Тами остановился и показал местное кафе сравнительно больше и вычурнее остальных, а внутри в нем ревело радио.
— Я иду сюда, — сказал он. — Когда только захотите меня увидеть, всегда сможете меня найти тут внутри. Через несколько дней поедем кататься на моей лодке. Прощайте.
Даер остался один на оживленной площади. С дальнего конца сквозь деревья несся бой барабанов, отбивавших сложный, хромой берберский ритм откуда-то с гор. Он нашел небольшой итальянский ресторан на улочке, отходившей от Соко, и безразлично поел. Несмотря на свое нетерпение вернуться на улицы и поискать бар «Люцифер», он расслабился с кофе эспрессо и выкурил две сигареты, прежде чем уйти. Являться туда слишком рано смысла не было.
Он смутно побрел вниз по склону, пока не наткнулся на улочку, которая, показалось ему, могла бы вести в нужную сторону. Мимо медленно гроздьями проходили девушки, сбившись вместе, словно бы для защиты, пялясь на него, но делая вид, что не смотрят. Легко было отличить евреек от испанок, хотя и те и другие выглядели и одевались одинаково: первые скакали, блуждали, ковыляли, чуть не падая на мостовую, словно никак себя не контролировали, и без всякого подобия изящества. А мусульманские женщины проталкивались мимо, как огромные белые тюки стирки, и откуда-то сверху у них выглядывал глаз. Впереди него под уличным фонарем собиралась толпа мужчин и мальчишек вокруг двух рассерженных юношей, каждый держал другого за лацканы на расстоянии вытянутой руки. Поза была формальна, будто замерзшая хореография. Они сверкали глазами, изрыгали оскорбления, рычали и делали угрожающие жесты свободными левыми руками. Он немного посмотрел; удара никто не нанес. Внезапно один дернулся прочь. Второй рванулся куда-то и, пока еще длилась последовавшая общая краткая беседа, вернулся откуда ни возьмись с полицейским — классический сценарий. Хранитель порядка раздвинул толпу и встал впереди Даера, очень мягко постукивая белой дубинкой по рукам и плечам. Даер рассмотрел его: на нем были форма американского солдата и металлическая каска, выкрашенная в белый. В белой кожаной кобуре он носил револьвер, тщательно обернутый в жатую бумагу, как подарок на Рождество. Словно фермер, понукающий своих лошадей, идущих за плугом, он тихо бормотал толпе:
— Э. Э. Э. Э.
И толпа медленно рассеялась, два противника уже растворились в ее глуби.
Медленно он пошел вперед, как ему показалось, в нужном направлении. Ему требовался всего один ориентир — и он на верном пути. Из индусских шелковых лавок лилось храмовое благоухание, целая берберская семья сидела на корточках в тени от небольшой горы апельсинов, механически выкрикивая цену за килограмм. А потом вдруг сразу начались темные улицы, и те немногие ларьки, что еще оставались открыты, были крохотными и освещались карбидными лампами или свечами. Один раз он остановил человека в европейской одежде и спросил:
— Бар «Люцифер»? — Шанс был невелик, и он, вообще-то, не ожидал полезного ответа.
Мужчина хрюкнул и показал в ту сторону, откуда Даер только что пришел. Он поблагодарил его и двинулся дальше. Довольно забавно так вот заблудиться; от этого у него возникло странное ощущение надежности — ощущение, что в это конкретное мгновение никто на свете никак не сумеет его найти. Ни его семья, ни Уилкокс, ни Дейзи де Вальверде, ни Тами, ни Юнис Гуд, ни мадам Жувнон и даже ни, наконец прикинул он, американское представительство. От мысли об этих двух последних он несколько упал духом. В этот миг он был дальше от свободы, чем вчера в это же время. Мысль привела его в ужас; она была неприемлема. Вчера в это время он выходил из дворца Бейдауи в хорошем настроении. Случился эпизод с котятами, который, как он сейчас прикидывал, похоже, на это хорошее настроение как-то повлиял. С ума сойти, но правда же. Он шел вперед, все меньше и меньше замечая, где он, и дальше прокручивал воспоминание о вчерашнем вечере, словно кинопленку, назад. Добравшись до холодного сада с каменной скамьей, где он сидел на ветру, он понял, что отыскал декорацию. Это случилось, пока он там сидел. Сказанное Холлэндом запустило его скорее в чувстве, не в мысли, но Холлэнд сказал недостаточно, не довел до конца. «Вот он я, и что-то произойдет». Никакой связи. Он сказал Холлэнду: «Вы тоже умрете, но пока же вы едите». Вообще никакой связи, однако все тут связано. Все это части одного и того же.
Сеялся мелкий дождик, холодный и пахнущий свежестью. Затем полило сильнее и решительней. У него был плащ. Если польет слишком сильно, он все равно промокнет, но это без разницы. Уже некоторое время улицы были почти пусты. «Трущобы, — подумал он. — Бедняки ложатся спать рано». Места, что он проходил, были как мучительные коридоры из снов. Невозможно считать их улицами и даже переулками. Там и сям между зданий имелись пространства, вот и все, и некоторые открывались в другие пространства, а некоторые нет. Если он отыскивал правильную череду связок, он мог переходить из одного места в следующее, но только сквозь сами здания. А здания, казалось, начинают существовать, как растения, хаотично, никуда не смотря, громоздкие сверху, одно вырастало из другого. Иногда он слышал отзвуки шагов, если кто-то проходил каким-нибудь склепообразным тоннелем, и звук зачастую замирал, а человек на глаза не показывался. Повсюду высились кучи мусора и отходов, кошки, чьи яростные вопли раздирали воздух, и эта вездесущая едкая вонь мочи: стены и мостовые все были в корке мочевого рассола. Он немного постоял тихо. Издалека, сквозь падающий дождь, подплыл перезвон колоколов. То часы на звоннице католической церкви в Сиагинах отбивали четверть. Впереди слабо ревело море, бившееся об утесы под бастионами. И пока стоял, он снова поймал себя на тех же вопросах, что задавал тем же днем раньше: «Что я тут делаю? Что произойдет?» Он даже не пытался найти бар «Люцифер»; это он уже бросил. Он пытался потеряться сам. Что означало, понял он, что прямо сейчас величайшая его задача — сбежать из клетки, обнаружить путь из ловушки для мух, взять в самом себе аккорд, который высвободит те качества, что способны преобразовать его из жертвы в победителя.
— Скверное это дело, — прошептал он себе.
Если он зашел так далеко, что, выйдя искать Хадижу, не стал прилагать все усилия к тому, чтобы найти место, а позволил себе час или около того спотыкаться в темноте по вонючим проходам вроде того, в котором сейчас стоял, значит пора брать себя в руки. А вот как именно? Мысль утешала — сказать, что возьмешь себя в руки. Она предполагала возможность вынудить перемену. Но между словами и делом лежала пропасть, от падения в которую тебя не удержат никакие твои знания, сила и мужество. Например, завтра вечером в это время он будет еще туже связан, сидя в квартире Жувнонов после ужина, с подготовленным для него каким-нибудь ничтожным планом действий. В каждый миг положение поражало его своей все большей нелепостью и несостоятельностью. У него не было желания заниматься такой работой, и его не интересовала помощь мадам Жувнон в ее деле.
Вместе с тем располагать деньгами было мило: удобно иметь возможность взять такси, когда идет дождь, а он устал и хочет домой; приятно зайти в ресторан и сперва посмотреть на левую сторону меню; забавно войти в лавку и купить Хадиже подарок. (Шкатулка с браслетом внутри выпирала в кармане его плаща.) Нужно сделать выбор. Но выбор уже сделан, и он чувствовал, что сделал его не он. Из-за этого ему было трудно поверить, что он морально с ним связан. Конечно, завтра вечером он может не появиться, но это ни к чему хорошему не приведет. Они его найдут, потребуют объяснений; вероятно, будут угрожать. Он мог бы даже вернуть деньги, обналичив аккредитивы, положив сто долларов обратно на счет и выписав чек на имя мадам Жувнон на пятьсот. Это сделать еще не поздно. Или же поздно — ей нужно только отказаться. Ее чек обналичили; это оставалось фактом, в банке записано.
Вдруг ему показалось, что он до какой-то степени может нейтрализовать причиненный им самим вред, сообщив о своих действиях в американское представительство. Он тихонько рассмеялся. Тогда у него возникнут неприятности, а к тому же не будет больше денег. Он знал, что таковы действия жертвы. Типично: жертва всегда сдается, если осмелиться мечтать об изменении своего состояния. Однако в этот миг перспектива была притягательна.
Прямо сейчас ему хотелось выбраться из этой мусорной кучи и оказаться дома в постели. Идя на шум моря, подозревал он, можно оказаться на какой-то определенной большой улице, которая поведет его внутри вдоль бастионов. Так он выйдет к морю. Оказалось, это сложнее, чем он думал, но в итоге ему удалось спуститься на улицы пошире. Здесь ходили люди; они всегда были не прочь показать, как выйти из марокканского квартала, даже под проливным дождем, а часто их и спрашивать не приходилось. В этом отношении их фундаментальная враждебность к немусульманам проявлялась ясно.
— Выход там, — окликали его дети на том языке, который знали. Таков был припев. Или, если он ломился внутрь: — Здесь не пройдете, — говорили они.
Он вышел на главную улицу напротив большой мечети. Немного за ней, на бастионах, высился клуб «Замок» (Открыто Всю Ночь… Подаются Лучшие Вина и Ликеры… Знаменитые Развлечения… Оркестр Гавайского Свинга Эрнесто), и из его открытых окон лился высокий тенор, вывший в микрофон.
Оттуда путь был прям и открыт для ветра с моря. Двадцать минут спустя он чертыхался перед входом в «Отель де ла Плая», звонил в колокольчик и колотил в стекло запертой двери, стараясь разбудить марокканца, спавшего в шезлонге по другую сторону. Когда тот наконец его впустил — укоризненно посмотрел на него, повторяя:
— Sí, sí, sí.
В его почтовом ящике вместе с ключом была записка. Он зашел к себе в номер, стянул мокрую одежду и шагнул в угол принять горячий душ. Горячей воды не было. Он растерся турецким полотенцем и влез в халат. Сидя на кровати, вскрыл записку. «Вы где это, к черту? — говорилось в ней. — Буду в девять завтра утром. Джек».
Даер отложил листок бумаги на ночную тумбочку и лег в постель, оставив окно закрытым. По звуку он мог сказать, что льет слишком сильно, открывать не стоит.
