Заключение. Соперники

Нет лучшей иллюстрации для жизненного цикла цивилизации, нежели “Путь империи” Томаса Коула – серия из 5 картин, находящихся сейчас в галерее Нью-Йоркского исторического общества. На всех пейзажах изображено устье реки, над которой возвышается голая скала. На первой картине – “Дикое состояние” – первобытная местность с буйной растительностью, тревожный рассвет и горстка охотников и собирателей, явно не без труда добывающих себе пропитание. Второе полотно, “Аркадия, или Пастораль”, изображает сельскую идиллию: люди вырубили лес, засеяли поля и построили изящный храм в греческом духе. Третья, самая большая картина, – “Приход империи”. Безоблачный полдень. Природный пейзаж скрыло великолепное мраморное здание, а умиротворенных селян-философов сменила беспокойная толпа пышно одетых купцов, проконсулов и граждан-потребителей. Затем наступает вечер (“Разрушение”): город горит, граждане спасаются от орды насильников и грабителей. Наконец, над “Пустыней” встает луна, освещающая выветренные колонны, поросшие вереском и плющом. Нигде ни единой живой души.

Этот полиптих, задуманный Коулом в середине 30-х годов XIX века, напоминает зрителю, что все цивилизации, независимо от того, насколько они могущественны, обречены на упадок и гибель. Неявный же смысл таков: молодой американской республике стоило бы держаться буколических принципов и сопротивляться искушению заняться торговлей, завоеваниями и колонизацией.

Столетиями историки, политологи, антропологи и общественность в целом описывали возвышение и крах цивилизаций как процесс циклический или стадиальный. В книге VI “Истории” Полибия, сочиненной в период возвышения Рима, исторический процесс (anacyclosis) описан как смена ряда политических форм: 1) монархии, 2) царства, или царской власти, 3) тирании, 4) аристократии, 5) олигархии, 6) демократии, 7) охлократии, или власти толпы. Это воззрение оказалось востребованным в эпоху Ренессанса, когда Полибия заново открыли, и переданным, как мем, Монтескье через посредничество Макиавелли. Циклическое представление независимо возникло в трудах арабского историка xiv века Ибн Хальдуна, а также в неоконфуцианстве эпохи Мин. Джамбаттиста Вико в книге “Основания новой науки об общей природе наций” (1725) описывает развитие цивилизаций как круговорот, последовательную смену (ricorso) трех фаз: века богов, века героев и человеческого века (который ведет снова к веку богов через “варварство рефлексии”). Британский политический философ Генри Сент-Джон, первый виконт Болингброк, писал в 1738 году: “Наилучшим образом организованные системы правления, как и наилучшим образом сложенные тела животных, несут в себе семена собственного разрушения, и хотя какое-то время они растут и совершенствуются, вскоре они начинают явно клониться к своему упадку. С каждым прожитым ими часом положенный им срок жизни становится на час меньше”. Адам Смит в “Богатстве народов” наблюдает, как экономический рост (“благосостояние”) в конце концов уступает “застою”.

Идеалисты и материалисты согласны в одном. С точки зрения и Гегеля, и Маркса диалектика задает ритм. История, с точки зрения Освальда Шпенглера, имеет сезонный харак тер. В его “Закате Европы” (1918–1922) сказано, например, что XIX век стал “зимой Запада, победой материализма и скептицизма, социализма, парламентаризма и денег”. В 12-томном “Постижении истории” Арнольд Тойнби (1936–1954) описал следующий цикл: “вызов среды”, ответ “творческого меньшинства”, а после надлом, упадок и разложение (самоубийство цивилизации), когда лидеры перестают отвечать на вызовы достаточно творчески. Другой “большой теорией” стала концепция русского социолога-эмигранта Питирима Сорокина. Он выделял три этапа социокультурной динамики: “идеациональный” (преобладает рациональное мышление), “чувственный” (преобладает чувственное восприятие действительности) и “идеалистический” (господствует интуитивный тип познания). Историк Кэрролл Куигли объяснял студентам Факультета дипломатической службы Джорджтаунского университета (среди которых был и будущий президент Билл Клинтон), что цивилизации проходят 7 стадий: композиция, созревание, экспансия, конфликт, вселенское господство, упадок и вторжение извне. Куигли объяснял, что идет

Эти модели различаются, однако все они предполагают, что история подчиняется определенному ритму.

Сегодня едва ли читают Шпенглера, Тойнби или Сорокина (Куигли еще пользуется вниманием авторов теорий заговора), однако подобные мысли можно найти и в работах наших современников. “Возвышение и упадок великих держав” (1987) Пола Кеннеди описывает цикличную модель: судьба великих держав зависит от темпа роста их промышленной базы и соотношения затрат на империю и экономических возможностей. Как и для Коула, расширение империи таит семена упадка: “Если государство перенапрягает свои силы в стратегическом отношении… оно рискует тем, что затраты могут перекрыть потенциальные выгоды экспансии”. Кеннеди утверждает, что “чрезмерное перенапряжение” – удел всех великих держав. Многие американцы разделяли опасение Кеннеди, что их страну ждет та же судьба.

Позднее антрополог Джаред Даймонд поразил воображение публики собственной “большой теорией”. В книге “Коллапс” (2005) он адаптировал циклическую модель для “зеленой эпохи”. Даймонд рассказал о различных обществах, от острова Пасхи xvii века до Китая XXI века, которые рисковали или рискуют, разрушая окружающую среду. Даймонд цитирует слова Джона Ллойда Стефенса, американского путешественника и археолога-любителя, который открыл в Мексике жутковатые пустые города майя: “ То были следы утонченного, изысканного, своеобразного народа, который миновал все состояния на пути возвышения и упадка наций, достиг своего ‘золотого века’ и исчез”. Согласно Даймонду, майя угодили в мальтузианскую ловушку: население увеличилось настолько, что его не смогло прокормить нестабильное, малопродуктивное сельское хозяйство. Рост населения повлек за собой расширение обрабатываемых земель, а это, в свою очередь, – сведение лесов, засухи, эрозию и истощение почв. Это привело к гражданской войне за скудные ресурсы и, наконец, к коллапсу.

Даймонд, разумеется, делает вывод, что мы можем отправиться вслед за майя. Конечно, экологическое самоубийство – это очень длительный процесс. К сожалению, у политических лидеров почти в любом обществе, примитивном или прогрессивном, очень немного стимулов заниматься проблемами, которые вряд ли проявятся через 100 лет или позднее. После конференции ООН по изменению климата (Копенгаген, декабрь 2009 года) стало ясно: риторических призывов “сберечь планету” для будущих поколений недостаточно, чтобы уладить экономические разногласия между богатыми и бедными странами здесь и сейчас. Мы все любим своих внуков. Но судьба праправнуков едва ли интересна нам в той же степени.

Может статься, что концептуальная модель, которую мы обсуждаем, на самом деле порочна. Что если Коул исказил исторический процесс? Что если история не циклична и не постепенна, а аритмична, и иногда ее ход почти стабилен, иногда сильно ускоряется? Что если историческое время меньше похоже на предсказуемую смену времен года и больше – на эластичное время сновидений? И что если коллапс наступает внезапно?

Цивилизации – это очень сложные системы, включающие множество асимметрично организованных элементов, так что они сильнее напоминают термитник в намибийской пустыне, чем древнеегипетскую пирамиду. Такие системы, по выражению Кристофера Лэнгтона, балансируют “на краю хаоса”. Они могут, постоянно приспосабливаясь, некоторое время казаться стабильными, но затем вдруг наступает “критическая фаза”. Малое возмущение может спровоцировать “фазовый переход” от умеренного равновесия к кризису.

Полезно посмотреть, как пользуются этой концепцией натуралисты. Вспомните о самоорганизации полумиллиона термитов, позволяющей им строить сложные сооружения, или о фрактальной геометрии снежинок. Человеческая психика – тоже сложная система, результат взаимодействия миллиардов нейронов (нейрофизиолог Чарльз С. Шеррингтон сравнил мозг с “волшебным ткацким станком”). И иммунная система организма является сложной системой: антитела самостоятельно воюют с антигенами. У всех сложных систем в природе есть общие черты. Даже незначительное вмешательство в такую систему может привести к неожиданным изменениям (эффект усиления). Причинно-следственные связи зачастую нелинейны, а это значит, что от обычных методов обобщения из наблюдений (например, от анализа тенденции или метода выборки) пользы мало. Некоторые ученые утверждают даже, что сложные системы полностью недетерминированы, а это значит, что на основе данных об их состоянии в прошлом почти невозможно построить прогноз. Например, не бывает “типичного” или “среднего” лесного пожара. Воспользуемся здесь физической терминологией. Лес перед пожаром пребывает в состоянии “самоорганизованной критичности”, балансирует на грани бедствия, но масштаб его заранее неизвестен, поскольку распределение лесных пожаров по величине далеко от нормального, при котором большинство пожаров группируется вокруг среднего значения (например, рост взрослых мужчин в среднем составляет 175,3 см). Скорее всего, если построить график соотношения величины пожаров и частоты их возникновения, получится прямая. Будет ли следующий пожар крупным? Самое большее, что можно сказать, – что вероятность в этом году лесного пожара в 2 раза крупнее прошлогоднего примерно в 4, 6 или 8 раз меньше. Экспоненциальное распределение удивительно широко распространено в природе. Оно проявляется не только в случае лесных пожаров, но и землетрясений и эпидемий. Меняется лишь крутизна линии.

Политические и экономические структуры также обладают чертами сложных систем. Уильям Брайан Артур и другие современные неортодоксальные экономисты выходят далеко за рамки теории Адама Смита о “невидимой руке”, направляющей индивидов, стремящихся к максимизации прибыли, или критики Фридрихом фон Хайеком экономического планирования и управления спросом. По Артуру, сложная экономика характеризуется присутствием обособленных агентов, отсутствием централизованного управления, многоуровневой организацией, непрерывной адаптацией, постоянным возникновением рыночных ниш и отсутствием общего равновесия. Вопреки основному предсказанию классической политэкономии, что конкуренция ведет к убыванию доходности, в сложной экономике вполне возможна возрастающая доходность. С этой точки зрения Кремниевая долина, да и интернет, являются экономическими сложными системами. Становится возможным объяснить и финансовый кризис. По мнению Нассима Николаса Талеба, к весне 2007 года мировая экономика стала напоминать перегруженную электросеть. Сравнительно небольшого “скачка напряжения” – краха американского рынка субстандартного ипотечного кредитования – оказалось достаточно для финансового “блэкаута”, который некоторое время угрожал вызвать коллапс международной торговли. Ученые из Института Санта-Фе сейчас выясняют, как такие идеи могут быть применены к другим аспектам коллективной человеческой деятельности, в том числе к метаистории.

Это не такая уж заумь, как кажется. Войны имеют еще менее нормальное распределение, чем финансовые кризисы. Физик и метеоролог Льюис Ф. Ричардсон сгруппировал “смертельные споры” (от убийств до мировых войн) в зависимости от их величины, находя десятичный логарифм от общего количества смертей. Теракт, унесший жизни 100 человек, является конфликтом величины 2, а война с 1 миллионом жертв – конфликтом величины 6. (Война величины 6 ± 0,5 означает гибель 316 228–316 2278 человек.) В период 1815–1945 годов Ричардсон выделил более 300 конфликтов величины 2,5 и выше (то есть повлекшие гибель более 300 человек). Из них в двух войнах величины 7 (мировых) погибло не менее 36 миллионов человек (60 % общего числа жертв), без учета жертв голода или болезней, связанных с войной, а в миллионах убийств величины 0 (1, 2 или 3 жертвы) – 9,7 миллиона (16 %). Эти данные на первый взгляд случайны, однако и они подчиняются степенному закону.

Если возникновение военных конфликтов предсказуемо в той же мере, что и возникновение лесных пожаров, то следствия для любой теории роста и падения цивилизаций огромны, учитывая, насколько большую роль играют войны в подъеме и в упадке сложных социальных организаций. А цивилизация, как мы указывали, – очень сложная система. И, какой бы ни была центральная власть, на практике цивилизация являет собой адаптивную сеть динамических связей – экономических, социальных и политических. Неудивительно, что цивилизации демонстрируют многие из признаков природных сложных систем, в том числе тенденцию к внезапному переходу от устойчивости к неустойчивости.

Западная цивилизация в первом своем воплощении – Римской империи – не пришла в упадок постепенно, а рухнула в начале v века в течение жизни одного поколения, опрокинутая варварами. Относительно быстрый крах стал лейтмотивом этой книги. В 1530 году инки были хозяевами всего, что они видели из высокогорных городов в Андах, и все же менее чем за десятилетие пришельцы с лошадьми, порохом и смертельными инфекциями разгромили их империю. Государство Мин в середине xvii века тоже ждал скоропостижный конец, и вновь переход от равновесия к анархии занял чуть больше 10 лет. Монархия Бурбонов с поразительной быстротой прошла путь от триумфа к террору. Выступление французов на стороне восставших колонистов в Северной Америке в 70-х годах xviii века казалось хорошей идеей, однако этот шаг привел государственные финансы в полнейшее расстройство. Созыв Генеральных штатов в мае 1789 года вызвал цепную реакцию, и уже четыре года спустя король лишился головы на гильотине (изобретенной в 1791 году). В 1908 году, когда младотурки пришли к власти в Османской империи, еще казалось, что ее можно реформировать. Она прекратила существование в 1922 году, когда последний султан покинул Стамбул на борту английского военного корабля. Территория Японской империи достигла максимума в 1942 году, после Перл-Харбора, а уже в 1945 году ее не стало.

Солнце внезапно зашло и над Британской империей. Еще в феврале 1945 года в Ялте премьер-министр Уинстон Черчилль вместе с президентом США Франклином Д. Рузвельтом и советским лидером Иосифом Сталиным распоряжался судьбами мира. Едва закончилась война, Черчилль лишился своего поста. Через десятилетие Великобритания признала независимость Бирмы, Ганы, Египта, Индии, Израиля, Иордании, Малайи, Пакистана, Цейлона и Судана. Суэцкий кризис (1956) показал, что Великобритания не может игнорировать на Ближнем Востоке мнение США. Это означало конец империи. Хотя “ветер перемен” Гарольда Макмиллана лишь в 60-х годах смел остатки колониализма восточнее Суэца и южнее Сахары, эпоха английской гегемонии закончилась вскоре после победы над Германией и Японией.

Последний известный пример стремительного заката – конечно, крах СССР. Сейчас историкам очевидна гниль в советской державе эпохи Брежнева и позднее. Согласно недавнему исследованию, лишь высокие цены на нефть в 70-х годах “предотвратили Армагеддон”. Но тогда признаки упадка не были очевидны. В марте 1985 года, когда Михаил Горбачев занял пост генерального секретаря ЦК КПСС, ЦРУ пришло к выводу (ошибочному), что советские экономические показатели меньше американских примерно на 40 %. Советский ядерный арсенал был больше американского. И правительства стран от Вьетнама до Никарагуа, которые называли тогда “третьим миром”, симпатизировали Советам к тому моменту почти 20 лет. Однако менее 5 лет спустя после того, как Горбачев пришел к власти, распалась советская империя в Центральной и Восточной Европе, а затем, в 1991 году, и сам СССР. Если когда-либо империя рушилась, не испытав перед этим долгого упадка, то это империя, основанная Лениным.

Если цивилизации – в самом деле сложные системы, рано или поздно внезапно дающие сбой, а не размеренно идущие от Аркадии к Армагеддону, какой вывод мы можем извлечь? Во-первых, следует помнить, как Запад пришел к господству над миром.

Недавние исследования опровергли популярное мнение, будто экономика Китая до 1800 года развивалась вровень с экономикой Запада. На самом деле ВВП на душу населения в империи Мин не рос и был значительно ниже показателя доиндустриальной Англии. Причина в том, что Китай оставался преимущественно сельскохозяйственной страной, 90 % ВВП которой приходилось на низкопродуктивные культуры – гораздо больше соответствующей доли ВВП Англии в раннее новое время. Кроме того, на протяжении целого века после 1520 года норма сбережений в Китае была отрицательной. В конце эпохи Мин в Китае наблюдалось не накопление капитала, а скорее наоборот. Поэтому “великая дивергенция” Востока и Запада началась гораздо раньше, чем указывал Кеннет Померанц. Так что, возможно, слишком оптимистичным был взгляд Ангуса Мэдисона, утверждавшего, что в 1700 году достаток среднего китайца был немного выше, чем среднего жителя будущих США. Мэдисон был ближе к истине, когда он дал оценку, что в 1600 году ВВП Англии на душу населения уже на 60 % превышал ВВП Китая.

Затем случилось вот что. В Китае производство и население увеличивались синхронно, и индивидуальные доходы не росли, в то время как англоязычные страны, за которыми близко следовала Северо-Западная Европа, вырвались вперед.

К 1820 году ВВП США на душу населения превышал показатель Китая вдвое, к 1870 году – почти впятеро, а к 1913 году их соотношение составляло почти 10: 1. Несмотря на болезненный удар Великой депрессии, США не довелось перенести ничего столь же опасного, как Китаю в XX веке: революцию, гражданскую войну, японское вторжение, снова революцию, искусственный голод и, наконец, еще одну революцию (культурную). В 1968 году средний американец был в 33 раза богаче среднего китайца, если исходить из паритета покупательной способности. А если принимать во внимание долларовый эквивалент, то соотношение составит 70: 1.

“Великая дивергенция” проявляется по-разному. В 1500 году почти все из 10 крупнейших городов мира находились на Востоке, причем Пекин оставлял далеко позади всех конкурентов. Он был тогда более чем вдесятеро крупнее убогого Лондона. В 1900 году почти все крупнейшие города мира были западными, а Лондон более чем вчетверо превышал Токио – крупнейшую городскую агломерацию Азии. Дивергенция имеет и геополитическое измерение. В 1500 году территория 10 европейских королевств, в новое время ставших мировыми империями, охватывала Ую земной суши. Их совокупное население составляло 16 % населения планеты. На эти страны приходилось немногим более % валового мирового продукта. К 1913 году те же государства плюс США контролировали уже 58 % поверхности суши, 57 % населения планеты и 74 % валового мирового продукта (из которых лишь 16 % приходилось на их колониальные владения). К этому времени стал очевиден огромный разрыв между Западом и остальным миром, который отразился в теориях превосходства белой расы и в многочисленных формальных и неформальных барьерах для небелых. Это был предел глобального дисбаланса.

В начале книги я процитировал героя Сэмюэля Джонсона: “Каковы те средства… что делают европейцев такими могущественными? И почему, если они могут так легко приплыть в Азию и Африку для торговли или завоеваний, азиаты и африканцы не могут вторгнуться на их берега, устраивать колонии в их портах и диктовать законы их природным правителям?” Имлак ответил Расселасу, что знание – сила, но почему европейцы знают больше, он не знал. Теперь мы можем дать Расселасу лучший ответ. Итак, почему Запад господствует над остальным миром, а не наоборот? Выше я утверждал, что из-за шести уникальных “приложений-убийц”. Вот они:

1. Конкуренция. Европа была политически раздробленной, к тому же в каждой монархии или республике действовали конкурирующие корпорации;

2. Научная революция. Все главные открытия, совершенные в xvii веке в математике, астрономии, физике, химии и биологии, были сделаны в Западной Европе;

3. Верховенство права и представительное правление. В англоязычных странах появилась оптимальная социально-политическая модель, основанная на частной собственности и участии собственников в работе выборных законодательных органов;

4. Современная медицина. Почти все главные открытия в медицине в XIX – XX веках (в том числе имеющие значение для борьбы с тропическими болезнями) совершили западноевропейцы и североамериканцы;

5. Общество потребления. Промышленная революция произошла там, где существовали предпосылки: наличие техники, увеличивающей производительность, и растущего спроса на качественные и дешевые товары, начиная с хлопчатобумажной одежды;

6. Трудовая этика. Население Запада первым соединило труд с увеличением нормы сбережений. Это сделало возможным устойчивое накопление капитала.

Таковы ключи к западному господству. В эпоху Мэйдзи (1867–1912) остальной мир наконец начал “инсталлировать” эти “приложения”. Процесс шел далеко не гладко. Так, японцы, не сумевшие решить, какие элементы западной культуры и институты им нужнее, копировали все, от костюма до колониализма (но, к сожалению, они приступили к строительству империи как раз тогда, когда издержки империализма превысили доходы от него). Другие азиатские державы, например Индия, потратили впустую десятилетия из-за ошибочного предположения, будто социалистические институты, заимствованные у СССР, лучше рыночных институтов США. И все же с 50-х годов все больше восточноазиатских стран вслед за Японией копировали западную промышленную модель, начав с производства текстиля и стали, и двигались по цепочке вверх. Народы начали вдумчивее подходить к “инсталляции” западных “приложений”. Внутренняя конкуренция и представительное правление для Азии оказались менее важны, чем наука, медицина, общество потребления и трудовая этика (в меньшей степени протестантская, чем считал Макс Вебер). По данным Всемирного экономического форума, в рейтинге глобальной конкурентоспособности (имеется в виду способность конкурировать с другими странами) Сингапур занимает 3-е место, Гонконг – 11-е, Тайвань – 13-е, Южная Корея – 22-е, Китай – 27-е место. Заметим, что примерно в этом порядке указанные страны вестернизировали свою экономику.

Сейчас ВВП Китая на душу населения составляет 19 % ВВП США (чуть более 30 лет назад, когда начались экономические реформы, – 4 %). Гонконг, Сингапур и Япония достигли этого уровня еще в 1950 году, Тайвань – в 1970 году, а Южная Корея – в 1975 году. По данным организации “Конференс борд”, ВВП Сингапура на душу населения в настоящее время на 21 % превышает показатель США, Гонконга – почти равен ему, Японии и Тайваня – на 25 % ниже, Южной Кореи – на 36 % ниже. Надо быть очень смелым человеком, чтобы ставить против того, что Китай последует той же дорогой. Страна переживает самую масштабную и быструю промышленную революцию в истории. За 26 лет ВВП вырос в 10 раз. Великобритании после 1830 года потребовалось 70 лет на то, чтобы увеличить его вчетверо. По данным МВФ, доля Китая в мировом ВВП (в текущих ценах) превысит в 2013 году 10 %. До финансового кризиса экономисты из “Голдман – Сакс” предсказывали, что Китай по объему ВВП обойдет США в 2027 году. Но, учитывая, что кризис повредил экономике США сильнее, чем китайской, если нынешние темпы сохранятся, то Китай может обойти Америку в 2014 году в отношении внутренней покупательной способности и к 2020 году – в текущем долларовом эквиваленте. В некотором роде “век Азии” уже наступил. В начале XXI века Китай обошел Германию и Японию и готовится превзойти долю американцев в мировом промышленном производстве. Шанхай, крупнейший город Китая, гораздо больше любого американского города и возглавляет рейтинг незападных мегаполисов. Конечно, в численном выражении Азия уже давно самый густонаселенный регион мира. Однако упадок Запада делает почти неизбежным быстрый прирост населения Африки. В 1950 году на Запад (в понимании Сэмюэля Хантингтона, то есть на Западную Европу, Северную Америку и Австралию) приходилось 20 % населения планеты. К 2050 году, по прогнозам ООН, этот показатель составит 10 %. Данные Хантингтона указывают на упадок Запада во многих отношениях: языковом (доля Запада уменьшилась в 1958–1992 годах на 3 %), религии (в 1970–2000 годах уменьшилась почти на 1 %), контролируемой территории (незначительно уменьшилась в 1971–1993 годах), демографическом (с 1971 года уменьшилась на 3 %), ВВП (в 1970–1992 годах уменьшилась более чем на 4 %) и военных людских ресурсов (в 1970–1991 годах уменьшилась почти на 6 %). В большинстве случаев относительно заметное снижение показателей отмечено с 1913 или 1938 года.

Таким образом, финансовый кризис, начавшийся летом 2007 года, следует расценивать как ускоритель признанной тенденции – относительного упадка Запада. Едва не повторилась Великая депрессия. Все обошлось Малой депрессией, и тому есть три причины. Во-первых, это колоссальное расширение банковского кредитования в Китае, смягчившее резкое падение экспорта на Запад. Во-вторых, огромное расширение американской денежной базы, осуществленное председателем совета управляющих ФРС Беном Бернанке. И, в-третьих, гигантский бюджетный дефицит почти у всех развитых стран во главе с США (дефицит в 2 предыдущих года превысил 9 % ВВП). Эта политика (диаметрально противоположная мерам, предпринятым в начале 30-х годов) к июню 2009 года вывела мировую экономику из штопора и позволила двигаться вперед. Но теперь у развитых стран нечто вроде похмелья. По раз личным причинам налогово-бюджетная политика трех стран Еврозоны – Греции, Ирландии и Португалии – утратила доверие инвесторов в облигации, и это увеличило для них стоимость заимствования и осложнило положение (если оценить долгосрочную тенденцию государственного долга, как это сделал в начале 2010 года Банк международных расчетов, можно понять, почему). Финансовый кризис прибавился к уже серьезной структурной проблеме накопления долга. То же самое можно сказать и о Великобритании и США. И сейчас, во время написания этой книги, лишь Великобритания начала принимать какие-то меры.

Цивилизации в большинстве случаев погибали из-за войны и финансовых неурядиц. Во всех примерах, которые мы обсудили, краху предшествовало резкое несоответствие доходов расходам, а также трудности с финансированием государственного долга. Так, в Испании к 1543 году почти % обычного дохода уходило на обслуживание juros (заимствований) Габсбургов. Уже в 1559 году совокупные расходы по обслуживанию juros превысили обычный доход Испании. Ситуация несколько улучшилась в 1584 году (84 % обычного дохода), однако к 1598 году доля вернулась к 100 %. Или оценим положение Франции в xviii веке. В 1751–1788 годах выплаты по процентам и платежи в счет погашения долга выросли примерно с четверти налоговых поступлений до 62 %. Подобное случилось и в Турции в XIX веке. Стоимость обслуживания государственного долга выросла с 17 % дохода (1868) до 32 % (1871) и 50 % (1877) – через 2 года после кризиса неплатежей, который предшествовал отпадению Балкан от Османской империи. Наконец, вспомним Великобританию в XX веке. К середине 20-х годов расходы по обслуживанию долга составляли уже 44 % совокупных государственных расходов и превышали военные расходы до 1937 года, когда всерьез началось перевооружение. Настоящие трудности, однако, у Великобритании возникли после 1945 года, когда значительная доля ее внешнего долга оказалась в руках иностранцев: из 21 миллиарда ф. ст. около 3,4 миллиарда (около трети ВВП) составляла задолженность перед иностранными кредиторами.

За десятилетие, прошедшее с 2001 года, американский федеральный долг, находящийся в частных руках, удвоился с 32 % ВВП до 66 % (2011). Согласно проекту Бюджетного управления Конгресса США на 2010 год (“альтернативный финансовый сценарий”, который Бюджетное управление рассматривает как политически более вероятный), долг может превысить 90 % ВВП к 2021 году и достичь 150 % к 2031 году и 300 % к 2047 году. Заметим, что эти показатели не включают около 100 триллионов долларов нефундированных обязательств программ социальной защиты и “Медикэр”, а также быстро растущий дефицит бюджетов штатов и долги по программам пенсионного обеспечения государственных и муниципальных служащих. В этом смысле финансовое положение США в 2009 году было хуже, чем положение Греции. Ее положение – с соотношением долга и дохода в 312 % – явно чудовищно. Однако, согласно подсчетам экспертов из инвестиционного банка “Морган – Стэнли”, показатель США составляет 358 %.

Правда, финансовая стабильность зависит от репутации. Мир верит, что США все-таки выкарабкаются, предприняв правильные шаги тогда, когда (эту фразу обычно приписывают Черчиллю) исчерпают все остальные возможности. Тревоги относительно дефицита в 80-х годах развеялись, и к концу 90-х годов федеральное правительство уже имело профицит. О чем же беспокоиться? Самодовольство может сохраняться удивительно долго после того, как статистические показатели заговорили об опасности. Но в один прекрасный день случайная плохая новость (например, неблагоприятный прогноз рейтингового агентства) попадет в сводку новостей, в остальном спокойных. И внезапно устойчивостью американской кредитно-денежной политики озаботится не только горстка специалистов, но и общество, не говоря уже о зарубежных инвесторах. У сложной адаптивной системы появляются крупные неприятности тогда, когда критическая масса ее элементов теряет веру в свою жизнеспособность. Летом 2007 года мировая экономика – сложная система – перешла от бума к спаду потому, что ожидания инвесторов относительно краха субстандартного ипотечного кредитования внезапно переменились, пробив бреши в бизнес-моделях тысяч финансовых учреждений с высокой долей заемных средств. Нынешний кризис может войти в следующую фазу, если те же инвесторы изменят свой взгляд на кредитоспособность американского правительства. Ни нулевые процентные ставки, ни налоговое стимулирование не приведут к устойчивому восстановлению экономики, если люди в США и за рубежом разом решат, что эти меры приведут к ускорению инфляции или дефолту. Экономист Томас Сарджент 20 лет назад показал, что такие пророчества самоисполняемы, поскольку инфляцию определяет не денежная база, а скорость обращения денег, которая, в свою очередь, является функцией от ожиданий. Таким же образом платежеспособность государства определяет не соотношение его долга к ВВП, а процентная ставка, которую запрашивают инвесторы. Доходность облигаций может взлететь, если ожидания относительно правительственной платежеспособности или стабильности валюты меняются, и тем самым усугубить кризис. Результат – падение доверия, рост процентных ставок и дефицит. Именно это случилось в Греции, Ирландии и Португалии в 2010 году.

Конечно, Япония была в состоянии увеличить свой государственный долг относительно ВВП, не вызывая кризиса доверия. Однако почти весь японский долг находится в руках японских инвесторов и учреждений, тогда как половина американского федерального долга, который находится в частных руках, принадлежит иностранным кредиторам, из которых более Уь – финансовые учреждения КНР. Только “экстраординарная привилегия”, заключающаяся в возможности США эмитировать главную резервную валюту, дает им передышку. И эта привилегия подвергается все более жесткой критике со стороны китайского руководства. Министр коммерции КНР Чэнь Дэмин в октябре 2010 года заявил: “Поскольку выпуск США долларов является неконтролируемым и международные цены на сырье продолжают расти, Китай подвергается импортированной инфляции”. По словам Ся Биня, экономического советника Народного банка Китая, США заняты “безудержным” и “безответственным” печатанием денег: “Пока мир не сдерживает эмиссию мировых валют, например доллара… кризис неизбежно возникнет снова”. Денежные вливания (приобретение Федеральной резервной системой казначейских ценных бумаг) – это форма “финансового протекционизма”, объявил Су Цзинсян из Китайского института современных международных отношений. В ноябре 2010 года агентство “Дагун” понизило рейтинг США с AA до А+ (с негативной перспективой).

Обеспокоенность китайцев объяснима. Цены почти на все сырье стали расти с момента, когда кризис достиг дна. При этом государственные авуары КНР в казначейских бумагах США потеряли около 10 % в июле 2009 года – июне 2010 года. Даже при беспрецедентно высокой цене золота (1400 долларов за унцию) китайцы в 2010 году начали скупать его как освященное временем средство от инфляции. И все же США страшит не инфляция, а дефляция. Цены растут медленнее всего с 50-х годов, когда появился индекс потребительских цен. Несмотря на все усилия Федеральной резервной системы, совокупная денежная масса сокращается. Даже если процентная ставка по номинальной десятилетней облигации остается низкой (это значит, что долгосрочные процентные ставки, вероятно, останутся положительными в обозримом будущем), это не означает легкого инфляционного избавления от колоссального долгового бремени, лежащего на домохозяйствах, банках и правительстве (как это случилось во многих странах в 20-х и 70-х годах). Рост останется вялым, что также означает, что федеральное правительство продолжает, хотя и в меньшей степени, сталкиваться с дефицитом. А это подразумевает рост ставок. Согласно альтернативному сценарию Бюджетного управления Конгресса США, выплата процентов по государственному долгу вырастет с 9 % (по отношению к доходам федерального правительства) до 20 % в 2020 году, 36 % в 2030 году и 58 % в 2040 году.

Эти и подобные им расчеты подразумевают, кроме прочего, быстрое сокращение американского военного присутствия за рубежом. Бюджетное управление уже оценило экономию в случае уменьшения численности войск за границей к 2013 году до 30 тысяч.

Предвещает ли конфликт смещение “центра тяжести” с Запада на Восток? Сэмюэль Хантингтон писал, что в XXI веке мы станем свидетелями “столкновения цивилизаций”: Западу будут противостоять “синский” Восток и мусульманский Большой Ближний Восток и, возможно, православная цивилизация прежней Российской империи. Согласно Хантингтону, “основные конфликты в глобальной политике произойдут между нациями и группами различных цивилизаций. Столкновение цивилизаций будет доминировать над глобальной политикой. Линии разлома между цивилизациями станут линиями фронтов будущего”. Это предсказание вызвало многочисленные возражения. Однако теория Хантингтона кажется лучшим описанием мира после холодной войны, чем конкурирующие теории: постисторический (или неоконсервативный) “единый мир” с Америкой во главе, или открытое соперничество почти 200 национальных государств, или просто “аполярность”, иначе говоря – хаос.

У модели Хантингтона есть существенный недостаток. До сих пор его пророчество не осуществилось. Хантингтон утверждал, что “конфликты между группами в различных цивилизациях будут более частыми, длительными и сильными, чем конфликты между группами в той же самой цивилизации”. Однако с окончания холодной войны не наблюдается усиления межцивилизационной войны. Войны между членами различных цивилизаций, по-видимому, длятся не дольше других конфликтов. Большинство войн за прошедшие 20 лет были гражданскими, и меньшинство их соответствовало модели Хантингтона. Чаще войны “нового мирового беспорядка” велись между этническими группами в пределах одной из цивилизаций, определенных Хантингтоном. Из 30 вооруженных конфликтов, которые еще продолжались или закончились к 2005 году, лишь 9 можно расценить как конфликты между цивилизациями, хотя бы в том смысле, что на одной стороне преобладали мусульмане, а на другой – не-мусульмане. Девятнадцать явились по существу межэтническими конфликтами, худшими из которых были войны, продолжающие терзать Центральную Африку, и войнами на Большом Ближнем Востоке, где подавляющее большинство жертв – мусульмане, убитые другими мусульманами. Более того, многие конфликты с религиозным измерением являются также этническими. Религиозная принадлежность часто в большей степени связана с ограниченным успехом миссионеров в относительно недавнем прошлом, чем с длительной принадлежностью к христианской или исламской цивилизации. Поэтому более вероятным кажутся не “столкновения цивилизаций”, а локальные войны, большинство из которых будут этническими конфликтами и вспыхнут в Африке, Южной Азии и Ближнем Востоке. И эти центробежные тенденции могут завершиться распадом цивилизаций, которые выделил Хантингтон. Короче, вместо “столкновения цивилизаций” лучше сказать “крушение цивилизаций”.

В компьютерной игре “Цивилизация” Сида Мейера (1991; теперь выпущена в пятой версии) игроки могут выбирать между 16 конкурирующими цивилизациями, от Америки до зулусов. Проблема в том, чтобы “построить империю, чтобы выдержать испытание временем” в соревновании с другими 2–6 игроками. В игре можно победить одним из трех способов: достичь конца современной эры с самым высоким счетом; выиграть космическую гонку и первым прилететь в систему Альфа Центавра; уничтожить всех соперников. Но каков в реальности исторический процесс? Мы видели, что западная цивилизация – королевства и республики Западной Европы – после 1500 года действительно уничтожила или поработила большинство других цивилизаций, при этом, как правило, избегая прямого конфликта (по крайней мере по сравнению с числом и масштабом войн, которые западные державы вели друг с другом). Экономический застой и геополитическая изоляция Китая стали последствиями не Опиумных войн, а склероза дальневосточной системы землепользования и системы государственного управления. Уход Османской империи из Европы и ее деградация лишь на первый взгляд являются последствиями военных неудач. К поражению турок привело их собственное упорное нежелание участвовать в научной революции. Между североамериканской и южноамериканской цивилизациями не бывало действительно крупных столкновений. Просто Северная Америка оказалась более развитой в институциональном отношении и вскоре получила возможность по своему желанию вмешиваться в дела Южной. Аналогичным образом войны, которые вели европейские империи в Африке, были незначительными по сравнению с войнами, которые они вели друг с другом дома. Африка покорилась не только пулемету Максима, но и миссионерским школам, телеграфу и медицинским лабораториям. Промышленную революцию и общество потребления не было нужды навязывать незападным странам: если те видели в них какой-нибудь смысл, то принимали их добровольно, как японцы. Что касается трудовой этики, то она распространилась на Востоке благодаря не мечу, но слову – прежде всего благодаря значительному улучшению с середины XX века здравоохранения и народного образования.

Именно в этом свете мы должны рассматривать нынешнее возвышение Китая. Несмотря на декларируемое китайцами предпочтение “постепенного роста”, некоторые исследователи замечают первые признаки столкновения цивилизаций по Хантингтону. В 2010 году, когда Федеральная резервная система вернулась к увеличению денежной массы, это, казалось, вызвало между США и Китаем валютную войну. Президент Обама в сентябре 2010 года объявил в Нью-Йорке, что если “китайцы не предпримут шаги” для того, чтобы покончить с манипуляциями со своей валютой, “у нас есть другие средства защитить американские интересы”. Ответ премьера Госсовета КНР Вэнь Цзябао не заставил себя ждать: “Не надо давить на нас по поводу курса юаня… Многие наши экспортные предприятия закроются, а мигранты будут вынуждены вернуться в деревни. Если Китай столкнется с социальными и экономическими потрясениями – это будет катастрофой для всего мира”. Однако подобный обмен угрозами доказывает правоту Хантингтона не лучше, чем случайные китайско-американские инциденты на море или дипломатические размолвки относительно Тайваня или Северной Кореи. Все это, однако, напоминает традиционный китайский марионеточный театр теней. Настоящая же валютная война идет между “Кимерикой” – объединенной экономикой Китая и Америки – и остальным миром. Если США напечатали деньги, а Китай привязал свою валюту к доллару, это выгодно обеим сторонам. В проигрыше остались такие страны, как Индонезия и Бразилия, чьи обменные курсы оценивались в январе 2008 – ноябре 2010 года в 18 и 17 % соответственно.

Без сомнения, лучшие дни “Кимерики” уже в прошлом. Этот экономический “брак” расточителя и рачителя по всем признакам близится к разводу. Учитывая, что объем производства Китая в середине 2010 года был примерно на 20 % выше докризисного уровня, а США – на 2 % ниже, ясно, что этот симбиоз теперь выгоднее кредитору, чем должнику. Американские политики произносят как заклинание: “Они нуждаются в нас в той же степени, как и мы в них” и продолжают стремиться к (говоря словами Лоренса Саммерса) “взаимно гарантированному финансовому уничтожению”. Им неизвестно, что лидеры Китая уже планируют покончить с “Кимерикой” и снизить свою зависимость от доллара как резервной валюты и от субсидированного экспорта. Это не столько план установления мирового господства по образцу западного империализма, сколько стратегия, нацеленная на возвращение Китаю положения Срединного государства, доминирующего над государствами-данниками Азиатско-Тихоокеанского региона. Изложить новую доктрину Китая проще всего, вероятно, в виде “четырех ‘больше’”, на манер маоистских лозунгов:

Больше потребляйте!

Больше импортируйте!

Вкладывайте больше денег за границей!

Больше технических новинок!

В любом из этих случаев изменение экономической политики обещает щедрые геополитические дивиденды.

Потребляя больше, Китай сможет уменьшить (и уменьшит) свой положительный торговый баланс, а попутно расположит к себе основных торговых партнеров, особенно из развивающихся стран. Китай только что обогнал США и стал крупнейшим в мире автомобильным рынком (14 миллионов проданных машин в год против 11 миллионов), и внутренний спрос в перспективе может вырасти десятикратно. Согласно оценке Международного энергетического агентства, к 2035 году Китай будет потреблять Vs вырабатываемой на планете энергии, что на 75 % выше уровня 2008 года. В 2009 году на Китай пришлось около 46 % мирового потребления угля (оценка Всемирного института угля) и примерно столько же алюминия, меди, никеля и цинка. Эти цифры означают огромную прибыль для экспортеров этих и других полезных ископаемых. Китай уже стал крупнейшим торговым партнером Австралии (22 % австралийского экспорта в 2009 году). Торговля с КНР составляет 12 % объема бразильского и 10 % южноафриканского экспорта. Китай превратился в крупнейшего покупателя японской и немецкой продукции с высокой добавленной стоимостью, хотя прежде он ввозил главным образом дешевые изделия. На долю Китая приходится Уъ роста мировой экономики. Он самый динамичный новый рынок для товаров из других стран. Это позволило Китаю приобрести множество друзей.

Китайцы справедливо жалуются на неустойчивость мирового рынка сырья – но как еще они могут чувствовать себя после огромных колебаний цен в 2004–2010 годах? Выход: помещать больше капитала за границей, приобретая сырьевые активы – от нефтяных месторождений в Анголе до медных рудников в Замбии. Всего за месяц (январь 2010 года) прямые китайские инвестиции составили 2,4 миллиарда долларов (420 предприятий в 75 странах и регионах). Основная доля инвестиций пришлась на Азию (45 %) и Африку (42 %). Больше всего денег было вложено в добывающую и нефтехимическую отрасли, а также в инфраструктуру связи. В Африке китайцы действуют по привычной схеме. Как правило, сделки предусматривают инвестиции в строительство дорог и других объектов инфраструктуры в обмен на долгосрочную аренду шахт и сельхозугодий, а также молчание насчет нарушений прав человека либо политической коррупции. На упрек по поводу экономических связей Китая с Суданом в разгар геноцида в Дарфуре замминистра иностранных дел КНР ответил просто: “Бизнес есть бизнес”. В июле 2008 года Лю Гуйцзинь, спецпредставитель китайского правительства по особым поручениям, так охарактеризовал политику Китая относительно помощи Африке: “Мы не ставим политических условий. Нужно понимать, что политические и экономические условия [в Африке] не идеальны. Но не следует ждать, чтобы все стало хорошо или чтобы права человека абсолютно соблюдались”.

Увеличение объема внешних инвестиций в добычу полезных ископаемых имеет смысл не только как стратегия диверсификации, направленная на снижение риска ослабления доллара, которое повредит КНР. Это также позволяет Китаю увеличивать свое финансовое влияние, одним из проводников которого выступает государственная Китайская инвестиционная корпорация с активами около 200 миллиардов долларов. Обширные зарубежные инвестиции идут рука об руку с честолюбивыми планами морской экспансии. Контр-адмирал Чжан Хуачэнь, заместитель командующего флотом Восточного моря, заявил, что “по мере расширения экономических интересов Китая флот стремится лучше защищать транспортные маршруты и безопасность наших главных морских путей”. Регион Южно-Китайского моря все громче объявляется зоной “основных национальных интересов”. Также проектируются глубоководные порты в Пакистане (в прежнем оманском анклаве Гвадар), Бирме и на Шри-Ланке. Эта модель совершенно отличается от стратегии Чжэн Хэ (см. главу 1): моряки КНР прямо следуют примеру викторианцев.

Наконец, вопреки мнению, будто Китай обречен оставаться конвейером для разработанных в Калифорнии товаров, страна внедряет технические новинки и стремится, например, стать ведущим изготовителем ветрогенераторов и фотоэлектрических панелей. В 2007 году Китай догнал Германию по числу патентных заявок, а скоро догонит ее и по числу выданных патентов. При этом страна уже обошла Великобританию (в 2004 году), Россию (2005) и Францию (2006). С 1995 года число патентов, полученных китайскими изобретателями, выросло в 29 раз. Это лишь один аспект расширения восточного влияния. Китай за прошлое десятилетие шестикратно увеличил расходы на НИОКР, более чем удвоил число научных работников и теперь занимает второе после США место по количеству научных публикаций и суммарной мощности суперкомпьютеров. Правда, существенным остается разрыв в международной цитируемости работ китайских ученых, однако есть все основания ожидать, что он сократится. Возможно, самое убедительное свидетельство того, что перенос “центра тяжести” с Запада на Восток реален, лежит в сфере образования. Исследование академических достижений людей в возрасте 25–34 лет, проведенное в 2005 году Организацией экономического сотрудничества и развития, выявило потрясающий перепад между ведущими странами – Южной Кореей и Японией – и отстающими Великобританией и Италией. Столь же глубокий разрыв наблюдается в результатах стандартизированных тестов математических способностей 14-летних подростков: сингапурские школьники далеко обошли шотландских. Показатель первых на 19 % выше среднего международного, последних – на 3 % ниже его.

Что для китайского дракона может пойти не так? Существуют по крайней мере 4 варианта развития событий. Прежде всего, неудержимый рост предсказывали и Японии. Говорили, например, что она догонит США и станет экономической сверхдержавой № 1. Согласно этому сценарию, Китай может постигнуть та же судьба, что и Японию после 1989 года. Из-за того, что экономические и политические системы этих двух стран не являются подлинно конкурентными, лопнувшие ипотечный и фондовый “пузыри” могут наводнить страну банками-“зомби”, принести застой и дефляцию (именно таково положение Японии в последние почти 20 лет). Контраргумент состоит в том, что островное государство у восточного побережья Евразии никогда не могло конкурировать с такой континентальной державой, как США. С высокой вероятностью можно было 100 лет назад предсказать, что Япония догонит Великобританию – свой западный аналог (она это и сделала), но не США. Кроме того, поражение Японии в 1945 году означало, что в течение всего периода экономического подъема ее безопасность зависела от США, и поэтому она должна была более или менее добровольно осуществлять ревальвацию национальной валюты, например, согласно “соглашению ‘Плаза’” (1985).

Прим. Средний мировой показатель – 500 баллов.

Второй сценарий предполагает начало в Китае социальных волнений, как часто бывало в прошлом. Ведь Китай остается бедной страной (86-е место в мире по доходу на душу населения), 150 миллионов граждан которого (примерно 1/10) живет на 1,5 доллара в день или меньше. С момента начала экономических реформ неравенство резко выросло, так что теперь распределение доходов, по сути, идет по американскому типу (хотя и не по бразильскому). Около 0,4 % китайских домохозяйств в настоящее время владеют примерно 70 % национального богатства. Прибавьте к экономическим различиям загрязнение атмосферы, воды и почвы, и вам не покажется удивительной склонность беднейших сельских районов Внутреннего Китая к протесту. Однако лишь лихорадочное воображение может построить революционный сценарий на столь хрупких основаниях. Экономический рост, возможно, уменьшил равенство в китайском обществе, однако капиталистически-коммунистический режим в настоящее время удивительно высоколегитимен. Действительно, данные опросов показывают, что сейчас китайцы поддерживают идею свободного рынка сильнее американцев. Реальной социальной угрозой стабильности Китая является демография. В результате политики “одна семья – один ребенок”, начатой в 1979 году, к 2030 году в Китае станет гораздо больше пожилых людей, чем в соседней Индии. Граждане в возрасте 65 лет и старше составят 16 % населения страны (в 1980 году – 5 %). Кроме того, гендерный дисбаланс в провинциях Аньхой, Хайнань, Гуандун и Цзянси (где количество мужчин превышает количество женщин на 30–38 %) не имеет аналогов в современном мире. Если в Китае и произойдет революция, ее возглавят рассерженные холостяки. Впрочем, история показывает, что молодых людей в отсутствие женского общества с равной вероятностью может увлечь и революция, и радикальный национализм.

Третий вероятный сценарий: растущий средний класс, как нередко случалось в западной истории, пожелает более широкого политического представительства. Некогда китайское общество было сельским. Еще в 1990 году 3 из 4 китайцев жили в деревне. Сейчас 45 % населения Китая составляют горожане, и к 2030 году их доля может вырасти до 70 %. Кроме того, распространение сотовой связи и интернета позволяет среднему классу как никогда легко формировать горизонтальные сети. Эти возможности олицетворяет не только заключенный в тюрьму диссидент Лю Сяобо, получивший в 2010 году Нобелевскую премию мира (он принадлежит к старшему поколению активистов), но и могучий бородатый художник Ай Вэйвэй (он воспользовался своей известностью, чтобы помочь собрать средства в пользу жертв землетрясения в Сычуани в 2008 году). Контраргумент можно найти в словах молодого пекинского телепродюсера. Однажды она сказала: “Мое поколение чувствует себя счастливым. У наших бабушек и дедушек был Большой скачок, у наших родителей была Культурная революция. А мы хотим учиться, путешествовать, зарабатывать деньги… Так что мы не сильно задумываемся о событиях на площади”. Сначала я не понял, что она имеет в виду. Потом догадался, что она говорила о Тяньаньмэнь – продемократическом выступлении, подавленном в 1989 году.

Четвертый вариант развития событий заключается в том, что вражда Китая с соседями дойдет до того, что они решатся на создание, в виде противовеса, коалиции во главе с быстро трезвеющими США. В самом деле, то, как Китай распоряжается своими возможностями, вызывает сильное недовольство у остальной Азии. Планы китайцев отвести водные ресурсы Тибетского нагорья вызывают сильное беспокойство у Индии, Казахстана и Бангладеш. В Ханое теряют терпение из-за того, что китайцы нанимают своих соотечественников на вьетнамские бокситные шахты. Отношения с Японией из-за спора о крошечных островах Сенкаку (Дяоюйдао) ухудшились настолько, что Китай наложил эмбарго на экспорт редкоземельных элементов в ответ на задержание японцами китайского траулера. И все-таки указанные разногласия не дают достаточных оснований для шага, который стал бы крупнейшим поворотом американской внешней политики с 1972 года (тогда Ричард Никсон и Генри Киссинджер восстановили дипломатические отношения с Китаем). И 44-й хозяин Белого дома кажется весьма далеким от реалистической традиции, несмотря на впечатление, произведенное его визитами в Индию и Индонезию в конце 2010 года.

Дилемма, перед которой оказывается “уходящая” держава, всегда мучительна. Цена сопротивления возвышению Германии оказалась для Великобритании слишком высокой. Ей было гораздо проще принять роль младшего партнера США. Должна ли Америка сдерживать Китай? Или потворствовать ему? Опросы общественного мнения показывают, что простые американцы не более уверены в ответе, чем их президент. Согласно недавнему опросу “Пью рисерч сентер”, 49 % респондентов не считают, что Китай “настигнет США как главную сверхдержаву”, а 46 % выразили противоположное мнение. Примириться с новым мировым порядком после краха СССР было трудно. Но холодная война шла немногим дольше 40 лет, а СССР никогда не догонял американскую экономику. Сейчас мы наблюдаем конец полутысячелетнего западного господства. На этот раз угроза с Востока вполне реальна, и соперник очень силен и экономически, и геополитически. Китайцы еще не могут сказать: “Хозяева теперь мы”, однако ясно, что они уже не прислуга. “Конфликт цивилизаций” по Хантингтону кажется отдаленной перспективой. Скорее мы станем свидетелями перемен, которые в течение последних 500 лет почти всегда шли на пользу Западу. Одна цивилизация слабеет, другая крепнет. Вопрос не в том, войдут ли они в столкновение, а в том, коллапсирует ли слабейшая.

Уход из Гиндукуша или Месопотамии уже давно стал предвестником краха. СССР ушел из Афганистана в 1989 году, annus mirabilis, и прекратил свое существование в 1991 году. Это, подобно событиям далекого v века, служит напоминанием, что цивилизации ведут себя как сложные адаптивные системы. Они неопределенное время сохраняют равновесие, а затем внезапно разрушаются. Подходящей иллюстрацией краха сложной системы может служить плакат, некогда висевший в тысячах комнат студенческих общежитий: фотография локомотива, пробившего стену вокзала викторианского времени и выпавшего на площадь. Неисправный тормоз или уснувший машинист – вот все, что требуется, чтобы хаос вырвался из-под контроля.

Можно ли сделать что-либо, чтобы спасти западную цивилизацию от крушения? Во-первых, мы не должны быть уж слишком фаталистами. Конечно, у нас уже нет монополии на орудия, некогда возвысившие Запад над остальным миром. Сейчас у китайцев есть капитализм, у иранцев – наука, у русских – демократия. Африканцы осваивают (но медленно) современную медицину, а у турок есть потребительское общество. Но это значит, что западные методы не устарели, а, напротив, с успехом применяются почти везде, кроме нескольких “очагов сопротивления”. Все больше жителей незападного мира спит, моется, одевается, работает, играет, ест, пьет и путешествует так, как и жители Запада. Кроме того, как мы увидели, западная цивилизация – это целый комплекс, включающий политический плюрализм (многочисленные государства, разделение властей), капитализм, свободу мысли, научный метод, верховенство права и защиту собственности, демократию. Даже сейчас Запад во многом выигрывает благодаря этим институциональным преимуществам. У китайцев нет политической конкуренции, иранцы не пользуются свободой совести, а русские, хотя и получили избирательное право, о подлинном верховенстве права могут лишь мечтать. Ни в одной из указанных стран нет свободной прессы. Эти различия могут объяснить, почему, например, указанные государства отстают от западных в рейтингах “национального инновационного развития” и “национальной способности к инновациям”.

Конечно, западная цивилизация не безупречна. На ее долю тоже приходятся исторические ошибки – от злоупотреблений империализма до банальности общества потребления. Ее чрезмерный материализм вызвал всевозможные сомнительные последствия, и не в последнюю очередь неудовлетворенность, которой Фрейд советовал избегать. И, конечно, западная цивилизация отбросила бережливый аскетизм, восхищавший Вебера.

И все же западный комплекс, кажется, пока лучший из доступных человечеству комплексов экономических, социальных и политических институтов. Именно они с наибольшей вероятностью могут стимулировать человеческий творческий потенциал, способный к решению проблем, с которыми столкнулся мир в XXI веке. За прошедшую половину тысячелетия ни одна другая цивилизация не выявила и не обучила столько гениев.

Вопрос в том, признаем ли мы еще превосходство западного комплекса. В конце концов, цивилизацию делают реальной для ее носителей не только роскошные постройки в столицах и даже не надежное функционирование институтов, которые занимают эти здания. Ядро цивилизации – это тексты, которые изучают школьники и студенты и которые приходят человеку на ум в дни испытаний. Китайская цивилизация была основана на конфуцианстве. Исламская цивилизация – культ покорности – основана на Коране. А каковы “священные писания” западной цивилизации, поддерживающие нашу веру в почти безграничные возможности свободного человека? И насколько хорошо мы знакомы с ними? Возможно, реальную угрозу нам несет не возвышение Китая, не ислам и не выбросы CO₂, а утрата нами веры в цивилизацию предков.

Наша цивилизация – нечто большее, чем противоположность театральным игрищам (см. эпиграф). Черчилль указал на очень важный аспект, когда определил “центральный принцип [западной] цивилизации” как “подчинение господствующего класса древним обычаям народа и его воле, как это выражено в конституции”:

Разве нации не могут соединиться… и установить верховенство права для всеобщей пользы? Конечно, это высокая надежда, которой мы должны вдохновляться… Но не стоит думать, будто одно только… признание верных принципов…

В 1938 году эти “варварские и атавистические силы” были прежде всего внешним врагом. И, как мы увидели, они в той же степени были плодами западной цивилизации, как и те ценности, которыми дорожил Черчилль. Сегодня, как и тогда, главную угрозу Западу несут не другие цивилизации, а наше собственное малодушие и питаемое им историческое невежество.