Первая мировая война стала войной метрополий, упражнявшихся на своих заморских владениях. Она привела к краху 4 монархий. Вудро Вильсон (первый из 4 американских президентов-демократов, втянувших страну в большую войну за океаном) стремился превратить этот международный конфликт в борьбу народов за самоопределение. Эту точку зрения, похоже, не поддерживали ни англичане, ни французы, чей тающий военный потенциал спасли американские деньги и солдаты. Чехи, эстонцы, грузины, венгры, литовцы, латыши, поляки, словаки и украинцы были не единственными, кто вкусил тогда свободы. Ее почувствовали арабы и бенгальцы, не говоря уже об ирландцах-католиках. К концу 1939 года ни одно из национальных государств, образовавшихся после Первой мировой войны (кроме Ирландии и, может быть, Венгрии), не сохранило независимость в полной мере. Карта Европы, основанная на принципах Мадзини, исчезла.

Альтернативный подход Владимира Ленина предусматривал учреждение Союза Советских Социалистических Республик, который теоретически мог занять всю Евразию. Этот план стал возможен из-за исключительной экономической ситуации. Поскольку все правительства отчасти финансировали войну, выпуская краткосрочные долговые обязательства и обменивая их на наличные в своих центральных банках (короче говоря, печатая деньги), росла инфляция. А из-за того, что многие мужчины ушли на фронт, в тылу стала ощущаться нехватка рабочих рук. Это побуждало пролетариев требовать повышения заработной платы. К 1917 году во Франции, Германии и России бастовали уже сотни тысяч человек. Сначала эпидемия “испанки”, а после большевизм охватили мир. Как и в 1848 году, порядок городской жизни был нарушен, однако в этот раз инфекция распространилась и на Буэнос-Айрес, и на Бенгалию, и на Сиэтл, и на Шанхай. Тем не менее пролетарская революция потерпела неудачу везде, кроме Российской империи – ее большевики воссоздали после жестокой гражданской войны. Ни один другой социалистический лидер не насаждал “демократический централизм” – противоположность демократии – безжалостнее Ленина, отбросившего парламентаризм и развязавшего террор против своих оппонентов. Кое-какие меры (национализация банков, конфискация земли) большевики позаимствовали из “Манифеста” Маркса и Энгельса. Другие рецепты взяты скорее у Робеспьера. “Диктатура пролетариата”, фактически диктатура большевиков, явилась вкладом самого Ленина. Это было еще хуже, чем воскрешение нигилиста Базарова из “Отцов и детей” Ивана Тургенева (1856). Об этом Федор Достоевский, друг Тургенева, предупредил Россию в эпилоге романа “Преступление и наказание” (1866). Раскольников видит кошмар о “страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу”:

Люди… становились… бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали… Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе… Армии… вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга.

На Востоке почти ничто не могло сдержать большевистскую эпидемию. На Западе она не смогла пересечь ни Вислу, ни Кавказ благодаря трем одаренным политическим деятелям, осуществившим тот синтез национализма и социализма, в котором проявился дух того времени: Йозефу Пилсудскому из Польши, Кемалю Ататюрку из Турции и Бенито Муссолини из Италии. Поражение Красной армии под Варшавой (август 1920 года), изгнание анатолийских греков (сентябрь 1922 года) и фашистский марш на Рим (октябрь 1922 года) ознаменовали начало новой эпохи – и появление новой моды.

За исключением Муссолини (носившего костюм-тройку, рубашку со стоячим воротничком и гамаши), большинство участников шоу “марш на Рим” были одеты в самодельную униформу: черные рубашки, обмотки, высокие ботинки. Идея заключалась в перенесении мужественности и воинственности в жизнь после Великой войны и в малой войне с левыми на улицах и площадях. Единообразие стало модным – единообразие одежды, без неприятной армейской дисциплины. Как показывают многочисленные фотографии в прессе, знаменитый фашистский марш был скорее прогулкой. Итальянский националист Джузеппе Гарибальди первым сделал красный цвет рубашек символом политического движения. К 20-м годам XX века верх определенного цвета стал обязательным для правых: итальянские фашисты выбрали черный цвет, немецкие штурмовики – коричневый.

Не случись Великой депрессии, эти движения, возможно, сгинули бы в безвестности. Однако пришедшая после инфляции начала 20-х годов дефляция начала 30-х годов нанесла смертельный удар вильсоновской мечте о Европе, основанной на национальной государственности и демократии. Кризис капиталистической экономики США привел к ослаблению фондового рынка Америки на 89 %, снижению объема производства на треть, падению потребительских цен на четверть и росту уровня безработицы более чем на четверть. Кризис ударил не по всем европейским странам, однако в стороне не осталась ни одна. Поскольку правительства стремились защитить национальную промышленность путем повышения ввозных пошлин (американский закон Смута – Хоули о тарифах 1930 года поднял до 46 % адвалорную ставку пошлины на импортные хлопковые изделия), глобализация остановилась. В 1929–1932 годах объем мировой торговли сократился на треть. Большинство стран прибегло (в разных вариантах) к отказу от платежа по долгам, девальвации валюты, введению протекционистских тарифов, импортных квот и запретов на ввоз, монополии на импорт и экспортных премий. Казалось, занимается заря национал-социалистического государства.

Это была иллюзия. Да, возникло ощущение, что американская экономика схлопывается, однако основной причиной этого стала пагубная кредитно-денежная политика Совета управляющих Федеральной резервной системы, наполовину разрушившая банковскую систему. Инновация, главная движущая сила промышленного подъема, не останавливалась и в 30-х годах. Распространялись новые автомобили, радио и другие потребительские товары длительного пользования. Новые компании предлагали новую продукцию: “Дюпон” – нейлоновые ткани, “Ревлон” – косметику, “Проктер энд Гэмбл” – стиральный порошок “Дрефт”, Ар-си-эй – радио и телевидение, Ай-би-эм – счетные машины. Кроме того, они вырабатывали и распространяли новый стиль управления производством. Но нигде изумительный творческий потенциал капитализма не был заметен так, как в Голливуде, оплоте кинематографической промышленности. В 1931 году, когда американская экономика находилась во власти паники, главные голливудские студии выпустили в прокат “Огни большого города” Чарли Чаплина, “Первую полосу” Говарда Хьюза и “Обезьяньи проделки” братьев Маркс. Эксперимент предыдущего десятилетия с введением “сухого закона” провалился (и попутно породил контролируемую мафией теневую экономику). Но и это пошло на пользу кинематографу: в 1931 году зрители валом валили на великие гангстерские боевики “Враг общества” и “Маленький Цезарь” с Джеймсом Ф. Кэгни и Эдвардом Г. Робинсоном. Как только белые американцы обнаружили, что авторы почти всех лучших мелодий – чернокожие, стал процветать и музыкальный бизнес. Музыку исполняли вживую и распространяли в записи и по радио. Джаз достиг своей вершины в звучании биг-бэнда Эллингтона. Он выдавал один хит за другим тогда, когда автомобильные конвейеры простаивали: Mood Indigo (1930), Creole Rhapsody (1931), It Don’t Mean a Thing (If It Ain’t Got That Swing) (1932), Sophisticated Lady (1933), Solitude (1934). Эллингтон, внук раба, новаторски применил тростевые и медные духовые инструменты и не упускал ничего, начиная со спиричуэлс и заканчивая звуками нью-йоркского метро. Длительный контракт оркестра Эллингтона с клубом “Коттон” сильно повлиял на “гарлемский ренессанс”. Разумеется, Дюк – “герцог” – Эллингтон, как и требовало его аристократическое прозвище, безукоризненно одевался: у “Андерсона и Шеппарда” на Севил-Роу.

Короче говоря, капитализм не был смертельно болен – и уж тем более не умер: он лишь стал жертвой дурного управления и последовавшей неопределенности. Джон Мейнард Кейнс, умнейший экономист того времени, сравнивал фондовую биржу с казино, а решения инвесторов – с газетным конкурсом красоты. Франклин Д. Рузвельт, избранный президентом как раз тогда, когда заканчивалась Депрессия, обрушился на “бессовестных менял”. Настоящими грешниками были правительственные финансисты, сначала раздувшие фондовый “пузырь” своей вялой кредитно-денежной политикой, а после того, как он лопнул, не пожелавшие (или не сумевшие) ослабить напряжение. В результате в 1929–1933 годах разорилось почти 15 тысяч американских банков (%). Объем денежной массы резко уменьшился. Цены упали на треть, а реальные процентные ставки, напротив, выросли выше 10 % – и раздавили все имевшие долги учреждения либо домохозяйства. Кейнс подвел печальный итог:

Современное предприятие, которое весьма широко прибегает к кредиту, должно с необходимостью быть приведено в состояние застоя. В интересах каждого, причастного к деловой жизни, будет приостановить на это время свое дело и в интересах каждого, кому предстоят закупки, отложить их на возможно более долгий срок. Умнее всего поступает тот, кто обращает свое состояние в наличные деньги, уходит от риска и треволнений деловой жизни и в укромном сельском одиночестве выжидает предстоящего неизменного увеличения ценности своей кассовой наличности. Уже ожидание вероятного наступления дефляции – плохо; ожидание же ее безусловного наступления – разрушительно.

Как выбраться из дефляционной ловушки? Когда торговля в упадке, а импорт капитала остановился, правительству стоит, по Кейнсу, тратиться на общественные работы, финансируемые с помощью кредитования. Это также помогло отказаться от золотого стандарта и фиксированных курсов валют к доллару, чтобы их ослабление способствовало увеличению объема экспорта (хотя торговля росла лишь в рамках региональных блоков) и способствовать снижению процентных ставок. Заметим, что демократические правительства, принявшие лишь указанные меры, добились в лучшем случае слабого оживления. Только когда авторитарные государства приняли планы экстенсивного промышленного развития и перевооружения, безработица начала снижаться быстрее. Казалось, что “социализм в отдельно взятой стране” (в России) и “национал-социализм” (в Германии) предлагают лучшие решения, нежели все возможное в двух крупнейших англоязычных странах. СССР в 1929–1932 годах достиг уникального роста промышленного производства. (Правда, не многие задавались вопросом, во сколько человеческих жизней при Сталине обошлась выплавка одной тонны стали. Ответ: 19.) Гитлер вышел из себя, узнав факты, представленные министром экономики Ялмаром Шахтом, и вместо того чтобы снизить темп перевооружения и учесть отрицательные показатели внешнеторгового сальдо (то есть нехватки у Рейхсбанка золота, чтобы заплатить за импорт, превышающий экспорт), он, подражая сталинским пятилеткам, сверстал четырехлетний план. Теперь советский и нацистский режимы открыто состязались. Они поддержали противоборствующие стороны в Гражданской войне в Испании и соперничали на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Внимательное рассмотрение мускулистых гигантов, украшавших башни-павильоны двух тоталитарных стран, показывает лишь два значимых различия: сверхлюди коммунизма являли собой пару и были одеты в комбинезон и сарафан, а арийские сверхлюди были двумя голыми мужчинами. Лишь одно может быть страннее ханжества соцреализма: бесполость нагого арийца. Обнаженное тело, с античности интересовавшее западное искусство, как бы напоминало: то, что мы не носим, нередко столь же важно, как и то, что мы носим. Художники Ренессанса и позднейшего времени любовно рисовали наготу. Например, Эдуард Мане оставил нам такие шедевры эротического искусства, как “Завтрак на траве” и “Олимпию” (обе 1863) – дань соответственно “Буре” Джорджоне (ок. 1506) и “Венере” Тициана (1538). Нацистское ню – мужчины с невероятно развитыми мускулами, женщины с плоской грудью и неразвитыми бедрами – интереса совершенно не вызывает.

Сталин и Гитлер обещали экономический рост и повышение занятости. Сочетая национализм с социализмом, они достигли и того, и другого. В 1938 году американский объем производства был более чем на 6 % ниже предкризисного 1929 года. В то же время немецкий показатель был выше на 23 %, а советский – еще выше (конечно, если верить официальному показателю “чистого материального продукта”). Уже в апреле 1937 года безработица в Германии снизилась ниже отметки в 1 миллион человек (в 1933 году – 6 миллионов). К апрелю 1939 года безработными числилось менее 100 тысяч немцев. США остались далеко позади (даже если скорректировать официальные показатели безработицы и учесть тех, кто был занят в рамках федеральных программ чрезвычайной помощи). По современным критериям, в 1938 году уровень безработицы составлял 12,5 %. Дело в том, что рост объема производства в тоталитарном государстве почти не сказывался на уровне жизни. Такая экономическая модель не была воистину кейнсианской: она не предусматривала увеличение государственных расходов для “разгона” совокупного спроса благодаря эффекту мультипликатора потребительских расходов. В плановой экономике, основанной на принудительных сбережениях, рабочих “рекрутировали” в тяжелую и военную промышленность, в инфраструктуру. Потребление снижалось. Люди работали и получали зарплату, но поскольку в магазинах оставалось все меньше товаров, у населения почти не было выбора, кроме размещения денег на сберегательных счетах. Так деньги снова поступали в распоряжение государства. Нацистские пропагандисты рисовали детей и их родителей, сытых, модно одетых, мчащихся по автобанам в новеньких “фольксвагенах-жуках”. Статистика дает совсем иную картину. С 1934 года с ростом темпа перевооружения объем производства текстильной промышленности и импорта снижался. Мало у кого из немцев имелся автомобиль. С каждым годом все сложнее найти импортные товары вроде кофе. И если в 1938 году немец желал быть элегантным, ему приходилось носить униформу. В отличие от русских, немцы уделяли много внимания дизайну. Эсэсовцы в своих черных мундирах, придуманных Карлом Дибичем и Вальтером Хеком и сшитых Хуго Боссом, выглядели мрачнее всех. Это стало верхом нацистской моды.

Сутью национал-социализма и смыслом существования СС было не потребление, а разрушение. Экономическая модель Гитлера, как явствует из “протокола Хоссбаха”, предполагала приобретение “жизненного пространства” – аннексию соседних территорий – как способ добыть сырье, которое Германия уже не могла импортировать. Таким образом, форсированный переход к полной занятости посредством перевооружения Германии сделал войну более чем вероятной. И война конца 30-х годов, учитывая уровень развития техники в то время, была удивительно разрушительной. Уже в 1937 году стало ясно, какой ущерб может причинить воздушная бомбардировка (вспомним Гернику, где немецкие и итальянские пикирующие бомбардировщики атаковали позиции республиканцев, и Шанхай, подвергшийся налетам японцев). Авиация стала орудием террора, сеющим панику среди военных и гражданских, а танки и самоходная артиллерия устранили проблему иммобильности, определившей характер действий на Западном фронте Первой мировой войны. Блицкриг обошелся гораздо дороже не тем, кто непосредственно участвовал в военных действиях, а мирному населению. Гражданские лица в итоге составили большинство жертв Второй мировой войны. На первый взгляд во Второй мировой войне противостояли друг другу четыре ветви западной цивилизации: национал-социализм, коммунизм, европейский империализм (который приняли и японцы) и американский капитализм. Первоначально первая и вторая силы объединились против третьей, в то время как четвертая хранила нейтралитет. После 1941 года, когда нацисты напали на Советы, а японцы – на американцев, державы Оси (Германия, Италия и Япония, их наспех сколоченные империи плюс несколько сателлитов) противостояли Большой тройке (СССР, Британской империи и США) плюс все остальные (“Объединенные Нации”, как союзникам понравилось себя называть). В действительности, однако, произошла примечательная конвергенция, поскольку индустрия разрушения достигла своего зенита. Во всех крупнейших воюющих странах сложился жестко централизованный госаппарат для выработки единых планов и распределения при помощи нерыночных механизмов материальных и трудовых ресурсов. Все эти государства подчинили свободу личности цели полной победы и безоговорочной капитуляции врага. Все поставили беспрецедентно много здоровых мужчин под ружье. Все рассматривали скопления мирного населения как цели ударов. Все подвергали дискриминации отдельные группы граждан, хотя ни англичане, ни американцы, ни итальянцы и отдаленно не приблизились к зверствам немцев и русских по отношению к этническим меньшинствам, к которым те питали недоверие. Даже преступления японцев против мирного китайского населения и пленных солдат союзников меркнут рядом со сталинской “ликвидацией кулаков как класса” и гитлеровским “окончательным решением еврейского вопроса” (и то, и другое – эвфемизмы для геноцида).

Казалось, мундир надели все. К 1944 году в 6 крупнейших из воюющих стран под ружьем было более 43 миллионов человек, в основном мужчин. Число мобилизованных во всех воюющих странах превысило 100 миллионов: максимум от пятой части до четверти населения, однако это гораздо больше, чем в любое другое время в современной истории. На военной службе состояло более 34 миллионов советских граждан, 17 миллионов немцев, 13 миллионов американцев, почти 9 миллионов подданных Британской империи и 7,5 миллиона японцев. Молодые люди из этих стран, не носившие казенную (government-issue, GI) одежду, составляли меньшинство. В результате мировая текстильная промышленность перешла в основном на выпуск военной униформы. Люди в мундирах занимались очень разными вещами. Большинство немцев, японцев и русских было вовлечено в организованное насилие. Большинство американцев и англичан оставалось в тылу, предоставив неудачливому меньшинству драться вместо себя. Война с Германией была выиграна благодаря сочетанию британской разведки, советских трудовых ресурсов и американского капитала: англичане взламывали немецкие коды, русские солдаты истребляли немецких, американцы сравнивали с землей немецкие города. Победа над Японией главным образом стала достижением США, чей “Манхэттенский проект” (назван в честь Манхэттенского округа, где он был открыт в 1942 году) произвел три атомных бомбы, поставивших точку в войне и навсегда изменивших мир.

Атомная бомба стала подлинно западным достижением. Толчком к ее постройке стало письмо Эйнштейна к Рузвельту (ученый предупредил президента о том, что немцы могут получить такое оружие первыми), а также открытие британцами расщепления ядер урана-235 (значение этого события американцы оценили не сразу). Над бомбой работали ученые многих национальностей: американцы, австралийцы, англичане, канадцы, датчане, немцы, венгры, итальянцы, швейцарцы. Многие, например Отто Р. Фриш и Эдвард Теллер, были евреями и бежали из Европы (их вклад отражает не только непропорционально большую роль, которую евреи играли во всех сферах интеллектуальной жизни после Французской революции, но и цену антисемитизма Гитлера, сказавшегося на немецких военных успехах). Двое оказались советскими шпионами. На первый взгляд странно называть атомную бомбу одним из крупнейших достижений западной цивилизации. С одной стороны, она резко увеличила масштаб потенциальных разрушений и потерь, с другой – в целом уменьшила их (начиная с устранения необходимости вторжения в Японию). Безусловно, атомное оружие не отменило обычные виды вооружения. Едва закончились 40-е годы, как в Корее началась война с применением авиации и танков. Но атомное оружие (особенно водородная бомба, испытанная США в 1952 году, а Советами – год спустя) сдерживало разрастание той войны и последующих конфликтов и уберегало США и СССР от прямого столкновения. Все войны этих двух сверхдержав, как известно, были локальными и велись против стран-проводников их интересов, а иногда и посредством этих стран. Хотя риск ядерной войны никогда не был нулевым, мы, оглядываясь назад, можем сказать, что эпоха тотальной войны с капитуляцией Японии закончилась.

Если бы холодная война перешла в “горячую” фазу, весьма вероятно, что победа осталась бы за СССР. Советский Союз обладал политической системой, гораздо лучше приспособленной к военным потерям (в СССР коэффициент смертности во Второй мировой войне в виде доли в довоенном населении оказался в 50 раз выше, чем в США), а его экономика идеально подходила для массового производства сложного вооружения. К 1974 году у Советов было гораздо больше стратегических бомбардировщиков и баллистических ракет, чем у США. В сфере науки отставание СССР было незначительным. Кроме того, Советы были вооружены более привлекательной для постколониальных стран идеологией, чем американцы. Фактически СССР выиграл битву за “Третий мир”, где обездоленное крестьянство стонало под пятой коррумпированных элит, распоряжавшихся землей и контролировавших армию. Там, где действительно шла классовая борьба, коммунисты победили.

Как оказалось, холодная война скорее имела отношение к маслу, нежели к пушкам, и скорее к играм с мячом, нежели к бомбам. И в бесконечном ожидании Армагеддона страны должны устраивать свою жизнь, так что многочисленные армии 50-х – 60-х годов были гораздо меньше армий 40-х годов. В 1945 году 8,6 % населения США составляли военные (пиковое значение). В 1948 году их доля в обществе не превышала 1 % – и уже не поднималась выше 2,2 % (даже в разгар американской интервенции в Корее и Вьетнаме). Советское общество оставалось в большей степени милитаризованным, однако и здесь доля военных, которые в 1945 году составляли 7,4 % населения, снизилась и с 1957 года не превыша ла 2 %. США предложили более привлекательную мирную жизнь, чем Советы. Это произошло не только из-за изначального преимущества в обеспеченности ресурсами, но и потому, что централизованное экономическое планирование, незаменимое в ядерной гонке, совершенно не подходило для удовлетворения нужд потребителей. Плановик отлично знает, как разработать и поставить “абсолютное оружие” своему единственному клиенту – государству. Однако он не может и надеяться удовлетворить желания миллионов потребителей, вкусы которых постоянно меняются. Это понял главный оппонент Кейнса – австрийский экономист Фридрих фон Хайек, который в книге “Дорога к рабству” (1945) уговаривал Западную Европу сопротивляться химере планирования в мирное время. Американская рыночная модель, идущая навстречу потребительскому спросу (и создающая его), подвергшаяся во время войны в высшей степени активному фискально-денежному стимулированию и защищенная географией от разрухи, доказала свою непобедимость. Вот пример. До войны большую долю одежды портные шили по индивидуальным меркам. Потребность производить десятки миллионов комплектов униформы вызвала стандартизацию размеров. В самом деле, человеческие пропорции не так уж разнятся. Данные о росте и полноте распределены, то есть пропорции тела большинства из нас сгруппированы вокруг средних значений. В 1939–1940 годах около 15 тысяч американок приняли участие в общенациональном исследовании, которые проводило Бюро экономики домашнего хозяйства при Министерстве сельского хозяйства. То были первые в истории крупномасштабные научные исследования пропорций женского тела. С каждой испытуемой сняли 59 мерок. Результаты были изданы в 1941 году в № 454 “Сборника материалов Министерства сельского хозяйства США” под названием “Измерения женской фигуры для моделирования и конструирования швейных изделий”. Стандартизация размеров одежды позволила серийно выпускать и гражданское готовое платье, и военную униформу. Несколько десятилетий спустя на заказ шили лишь одежду для элиты: мужскую на Севил-Роу, женскую в Париже и Милане.

После войны общество потребления в США стало массовым явлением, и классовые различия в одежде перестали резко ощущаться. Это было частью общего подъема. Если в 1928 году американская элита (1 % населения) распоряжалась почти 20 % национального дохода, то в 1952–1982 годах – менее чем 9 % (меньше соответствующего показателя для 1 % французской элиты). Более доступное, чем прежде, образование для демобилизованных солдат и массовое строительство в городских предместьях обеспечили значительное улучшение качества жизни. Родители бэби-бумеров стали первым поколением, которое получило значительный доступ к потребительскому кредиту. Они покупали в кредит дома, автомобили и бытовую технику: холодильники, телевизоры и стиральные машины. В 1930 году, когда наступила Великая депрессия, более чем у половины американских домохозяйств имелись электричество, автомобиль и холодильник. К 1960 году примерно у 80 % американцев было не только это, но и телефон. И скорость, с которой распространялись новые потребительские товары длительного пользования, росла. Стиральную машину изобрели в 1926 году, а к 1965 году она имелась у половины домохозяйств. В 1945 году был сконструирован кондиционер воздуха; в 1974 году он присутствовал более чем в половине домов. В 1949 году появилась сушилка для одежды; в 1972 году ею располагали более 50 % домохозяйств. (Посудомоечная машина, изобретенная в том же 1949 году, распространялась медленнее: лишь в 1997 году она появилась у каждого второго домохозяйства.) Цветное телевидение, изобретенное в 1959 году, побило все рекорды: оно появилось в половине домов уже к 1973 году К 1989 году, когда закончилась холодная война, у % (или более) американцев были все эти вещи – кроме посудомоечной машины. Они также приобретали микроволновые печи (изобретены в 1972 году) и кассетные видеомагнитофоны (1977).

У 15 % уже был персональный компьютер (1978). У 2 % были мобильные телефоны. К концу XX века они были в половине всех домов – как и подключение к интернету.

Для обществ, которым эта траектория казалась вероятной, советский коммунизм быстро утратил свою прелесть. После войны Западная Европа с американской помощью быстро вернулась к темпам экономического роста перед Депрессией (хотя страны – участницы программы, названной в честь Джорджа К. Маршалла, получившие помощь в наибольшем объеме, восстанавливались не быстрее прочих). Годы фашистского господства ослабили профсоюзы в большей части стран Европы, и предпринимателям стало договориться с рабочими легче, чем до войны. Забастовки длились короче (хотя и были многолюднее). Лишь в Великобритании, Франции и Италии забастовки участились. Западные европейцы сделали несколько прививок против коммунистической угрозы – коллективные договоры, экономическое планирование, кейнсианское управление спросом, государство всеобщего благоденствия – и с подписанием Римских договоров (1957) добились расширения международной экономической интеграции. К тому времени угроза Москвы в значительной мере ослабла. Вымогательство со стороны Советов, неизменный акцент на тяжелой промышленности, коллективизация сельского хозяйства и появление “нового класса” партийцев (выражение Милована Джиласа) – все это спровоцировало восстания в Берлине (1953) и Будапеште (1956). Настоящие чудеса творились в Азии. Не только Япония, но и Гонконг, Индонезия, Малайзия, Сингапур, Южная Корея, Тайвань и Таиланд после войны достигли стабильного, а в большинстве случаев и быстрого экономического роста. Азиатская доля валового мирового продукта увеличилась в 1950–1990 годах с 14 % до 34 % и, что существенно, росла и в 70-х – 80-х годах, когда в других регионах наблюдалось замедление роста или, как в Африке и Латинской Америке, даже спад. Особенно впечатляют достижения Южной Кореи. Эта страна, которая в 1950 году в рейтинге дохода на душу населения стояла ниже Ганы, к 1996 году смогла присоединиться к Организации экономического сотрудничества и развития, то есть к клубу богатых стран. В 1973–1990 годах ее экономика развивалась быстрее всех.

Азиатское экономическое чудо – вот ключ к пониманию холодной войны. Если бы нормой стал Вьетнам, а не Корея (если бы американцы потерпели военное поражение), итоги, возможно, были бы менее отрадными. В чем здесь дело? Во-первых, США и их союзники (особенно Великобритания в Малайе) могли гарантировать безопасность после военной интервенции. Во-вторых, последующие реформы создали надежный институциональный фундамент для роста. (Прекрасный пример – земельная реформа 1946–1950 годов в Японии. Она устранила пережитки феодализма и обусловила более равномерное распределение земли – то, что не сделали реформаторы эпохи Мэйдзи.) В-третьих, открытый мировой экономический строй, защищаемый США, приносил немалую пользу азиатским странам. Кроме того, они прибегали к государственному контролю в различных формах, чтобы обеспечить направление свободного капитала в экспортные отрасли – в первую очередь в текстильную промышленность. Общество потребления не только дало Восточной Азии образец для подражания, но и обеспечило спрос на производимые там дешевые ткани.

При этом почти ни один из “азиатских тигров”, последовавших примеру Японии и начавших свой путь к индустриализации с экспорта товаров из хлопка, не сделал это с помощью демократических институтов. Южной Кореей в период промышленной революции правили генералы – Пак Чон Хи (1963–1979) и Чон Ду Хван (1980–1988). Сингапурский президент Ли Куан Ю и индонезийский президент Сухарто были, по сути, сторонниками абсолютизма (первый – просвещенного), а на Тайване и в Японии существовали партийные монополии. Гонконг до 1997 года оставался британской колонией. Отметим, однако, что экономический успех в каждом случае следовал за демократизацией (с некоторой задержкой). Короче говоря, Восточная Азия вышла из советского поля притяжения потому, что стала партнером американского общества потребления. Совсем иное дело – Иран, Гватемала, Конго, Бразилия, Доминиканская Республика, Чили (там американская интервенция оказалась короче). Еще хуже дела пошли у Кубы, Вьетнама, Анголы и Эфиопии: там интервенция или помощь Советов оказались действеннее американских.

Массовая потребительская культура с ее стандартизацией вкупе с крайним индивидуализмом, – одна из самых хитрых уловок западной цивилизации. Можно понять, почему СССР не преуспел в изобретении и распространении цветного телевидения или микроволновок. Однако не все фетиши потребительского общества технически сложны. Простейшим из них были рабочие штаны, изобретенные на Западном побережье США. Возможно, самая большая загадка холодной войны заключается в том, почему у Советов, в “раю для пролетариев”, не вышли приличные джинсы.