Петер
Сумерки опускаются на Стокгольм. Поток машин увеличивается, и моя машина медленно ползет в направлении Кунгсхольмена. Я думаю об окоченелом трупе Йеспера Орре в зеленом ящике с песком. Об окровавленном лице, покрытом инеем. И снова, как всегда, когда мне приходится сталкиваться со смертью, мне вспоминается Анника. Перед глазами встает картина многолетней давности: сестра загорает на скалах. Худое тело только недавно начало принимать женские формы. Табачный дым поднимается над сухим тростником. Шершавая кора колет босые ступни.
Какой была бы наша жизнь, если бы я тогда не нажаловался маме на Аннику? Была бы она жива сегодня?
Мама чувствовала, что я виню себя в смерти сестры, и часто повторяла, что это был несчастный случай и что никто не виноват. Она твердила это как мантру. Думаю, ей было сложно смириться с тем, что Анника хотела покончить с собой и сама поплыла навстречу смерти.
Анника была первой, кто дал мне понять, что жизнь не вечна. Но за ней последовали другие. Петер, рыжеволосый парень из 7Б, въехал на мопеде прямо в дерево рядом с киоском, где торговали хот-догами, и впал в кому. Врачи констатировали смерть мозга. Четыре недели он пролежал в коме, а потом отец отключил Петера от ИВЛ, собрал сумку, уехал в Таиланд и больше не вернулся. Моя однокурсница Мари в полицейской академии заболела раком в двадцать пять лет. Она сказала всем, что скоро вернется, и отправилась умирать в хоспис. А потом мама.
После мамы я перестал считать. Все вокруг меня умирали. Чертовски неприятное чувство. К тому же я все время ждал, что следующим буду я сам. А раз так, то жизнь не имеет никакого смысла. И то, чем я занимаюсь – расследования убийств, поедание пиццы перед телевизором, просмотр порнушки в Интернете, – пустая трата времени. Проще сразу спрыгнуть с моста Вэстербрун. Никто обо мне и не вспомнит. Никто не будет по мне скучать. Не успеют круги на воде успокоиться, как все воспоминания обо мне будут стерты. Это действительно правда. Я жил так, что сейчас никто во мне не нуждается, никто от меня не зависит. Ни коллеги, ни Жанет, ни Альбин.
Так что легко можно покончить с этой жизнью. Но также легко можно продолжать жить. И выбор между мостом Вэстербрун и пабом всегда приводил меня в паб.
Санчес стоит перед доской. Собрав волосы в пучок, она объявляет:
– Звонок поступил около трех от Амели Хёгберг, проживающей на улице Страндвэген в Юрсхольме. Её сын Александр Хёгберг вместе со своим другом Понту сом Герлоффом нашли в ящике с песком труп. Судя по всему, мальчишки играли в прятки, и Александр хотел спрятаться в ящике. Ящик находится в роще в четырехстах метрах от дома Орре. Это семь минут ходьбы или три бега.
Санчес показывает место на карте.
– Сколько он там пролежал? – интересуется Манфред.
– Это определит судебный врач. Или покажут результаты вскрытия, когда тело оттает. На это уйдет пара суток.
– А что уже сейчас известно? – спрашиваю я.
– У него есть раны на лбу. От удара или чего-то еще. И, судя по всему, он замерз насмерть.
Я смотрю на Ханне. У нее очень спокойный вид. Она сидит у окна с лампой в виде свечей адвента, и выражение лица у нее расслабленное. Она не выглядит больной, думаю я, вспоминая исхудавшее тело матери, боровшейся с раком.
– Предположим, что Орре убил Эмму Буман, – говорит Манфред, выпрямляясь, отчего жилет на животе натягивается, – но как он тогда оказался в ящике?
В комнате стоит тишина.
– Может, спрятался? – предполагает Санчес. – В состоянии аффекта бежал с места преступления, растерялся, увидев прохожих, и спрятался в ящике. А потом…
Она замолкает. Тишину нарушает только шум вентиляционной системы.
На часах восемь. Большинство коллег ушли домой. Только один следователь сидит за компьютером, поглощенный работой. За окном светятся окна окрестных домов.
– Согласно нашей теории, Орре убивает Эмму Буман, отрезает ей голову, сует спички под веки, убегает с места преступления без кошелька, мобильного и теплой одежды, бросив свою коллекцию использованного нижнего белья, а потом ложится в ящик с песком, чтобы умереть. Прекрасная версия убийства готова. Кто позвонит прокурору?
Санчес вздыхает.
– Зачем издеваться? Я не говорила, что так и было. Я только пытаюсь выстроить ход событий в соответствии с уликами.
– Но у нас нет никаких улик. Мы не знаем имя жертвы. Мы не знаем, что там произошло. Или ты знаешь?
Санчес сжимает губы, скрещивает руки на груди, моргает. Кажется, что она сейчас заплачет. Мне ее жаль. Все работают в крайнем напряжении, и Санчес делает то, что может. Она старается изо всех сил, такой у нее характер. По-другому она не может. Как говорится, собака всегда останется собакой, Санчес останется Санчес. Но она на верном пути. Из нее получится прекрасный следователь. Наверно, это и раздражает Манфреда.
– Знаешь что, Манфред, я не намерена это терпеть, – говорит она. – А сейчас мне надо идти. Я еду в Сольну поговорить с ортодонтом. Свяжитесь со мной, если будут новости.
С этими словами она разворачивается и выходит из комнаты. Из коридора доносится разъяренный стук каблуков.
– Нельзя было без этого обойтись? – спрашиваю я Манфреда.
– Черт побери, Линдгрен, ты же тоже не веришь в эту версию?
– Она старается.
Манфред качает головой.
– Одного старания мало.
Он поднимается, тянется за пиджаком, висящим на спинке стула, и говорит:
– Мне надо домой. Успокоить Афсанех. Позвони, если что-нибудь еще произойдет. Я вернусь часа через два.
Он уходит, оставив нас наедине с Ханне. Она смотрит на меня.
– Что? – спрашиваю я.
– Ничего. Мне только интересно, у вас здесь всегда все так происходит?
Я пожимаю плечами.
– Тут у нас не школа хороших манер.
Я вижу улыбку в уголках губ. Мы молчим. Лампа на потолке мигает. Ханне закрывает глаза, которым больно от яркого искусственного света. Она выглядит сейчас очень старой и усталой. Годы берут свое.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.
Ханне открывает глаза и хихикает. И теперь она снова похожа на подростка. Только подростки так закатывают глаза и глупо хихикают.
– Не смеши меня. Я хорошо себя чувствую.
– Я думал о том, что ты сказала…
– Не волнуйся за меня. Это расследование я переживу.
И внезапно я чувствую, что не в силах сдержать свои чувства. Осознание, как много она для меня значит, как удар грома посреди ясного неба. Ханне единственная женщина, с которой я хотел быть, она для меня важнее всего на свете. Как я раньше этого не понял? Но после того, как она сказала, что больна, я осознал, что времени у нас мало. Время сжалось до недель, дней, мгновений, и они скоро закончатся.
– Я люблю тебя, Ханне, – говорю я, и в тот момент, как с моих губ срываются эти слова, я понимаю, что говорю правду. Впервые в жизни я действительно испытываю это чувство.
У Ханне предательски блестят глаза.
– Но, Петер, ты не можешь этого знать. Мы не виделись десять лет.
– Нет, могу. Я любил тебя уже тогда, просто я был дураком и не понимал этого.
Одинокая слеза стекает у нее по лицу, но Ханне не пытается ее смахнуть.
– Это уже не важно, – шепчет она, опуская взгляд на руки, сложенные на коленях. – Я больна, мы не можем быть вместе.
– Мне плевать на то, что ты больна. Я могу о тебе позаботиться. Я о тебе позабочусь!
Она смотрит на меня.
– Поверь мне. Ты этого не хочешь.
Стук клавишей в дальнем углу участка прекратился. Полицейский встает, надевает кожаную куртку, гасит настольную лампу и выходит из комнаты.
– Нет, хочу.
Ханне вздыхает, поднимает глаза к потолку. В ярком свете ламп кожа у нее под глазами кажется совсем прозрачной, как брюшко у рыбы. Видно каждую синюю жилку.
– Боже мой, Петер, ты как упрямый ребенок. Я… теряю память. Скоро я забуду, как меня зовут. Ты не можешь быть моим опекуном, понимаешь ты это?
– Теряешь память? У тебя Альцгеймер?
Ханне закрывает лицо руками.
– Мне нужно идти, – говорит она и поднимается, не удостаивая меня взглядом.
– Подожди, можно мне с тобой?
Она оборачивается, упирается руками в бедра и качает головой.
– Нет. Я сказала, что это невозможно.
Не знаю, злится она или просто считает меня назойливым.
Но в любом случае она уходит, на секунду задержавшись перед доской. Она смотрит на фото Эммы Буман, потом машет мне на прощание и уходит.
За окном чернильная ночь. Я долго стою и высматриваю на улице Ханне, но видно только снегоуборочную машину.
Я думаю – правда ли то, что Ханне теряет память? Но зачем бы ей было лгать о таких серьезных вещах? Мне ее очень жалко. Я вспоминаю ее худое тело в кровати, веснушки на голых плечах, залитые утренним солнцем. Вспоминаю, с каким жаром она отдавалась мне в ту ночь и ее громкий заливистый смех, когда мы потом лежали рядом на узкой кровати и болтали. Вспоминаю ее легкий храп ночью, он напоминал мне звук, с которым лодка покачивается на спокойной воде. Звук, приносящий мне умиротворение.
Только Ханне я могу открыться. Только она видит меня таким, какой я есть на самом деле, – слабым, ранимым и чувствительным. С ней мне легко и комфортно. И кто сказал, что прошлого не вернуть? Кто решил, что мы не можем быть вместе?
Жизнь состоит из утрат, говорила мама, куря в вытяжку. Сначала мы теряем детскую невинность, потом любимых людей, потом здоровье и силу, а напоследок – жизнь. Как всегда, мама была права.
В девять звонит Манфред. В голосе слышны волнение и решимость. Я хорошо его знаю, чтобы сразу понять, что он что-то выяснил.
– Ты в офисе?
– Да, а что? Я уже думал уходить…
– Бергдаль говорил с подружкой Ангелики Веннерлинд.
Я смотрю на доску, где фото Ангелики висит рядом с фото Эммы Буман.
– И?
– Ни за что не догадаешься, что она сообщила. Она сейчас едет в офис с одним из наших коллег. Мы можем встретиться с ней через двадцать минут.
Анни Бертранд – невысокая блондинка в спортивной одежде. Видимо, ее привезли прямо из спортзала. Мы разговариваем с ней в маленькой комнате для допросов на первом этаже, где пахнет чистящим средством.
Манфред купил хороший кофе и булочки с шафраном в круглосуточном магазине, но девушка вежливо отказывается, сообщая, что не ест хлеб.
Сейчас это модно – не есть глютен, сахар и молоко. Санчес тоже перестала есть выпечку. Утверждает, что толстеет от одного вида булочек.
– Спасибо, что согласились прийти, – благодарит Манфред. – Мы обычно не вызываем людей в такое время, но расследование убийства в доме Йеспера Орре вошло в критическую фазу, и мы не хотим терять времени. Не могли бы вы рассказать, откуда вы знаете Ангелику Веннерлинд?
– Мы дружим со школьных времен. Вместе учились в гимназии в Бромме. Тогда мы все свободное время проводили вместе, а сейчас видимся раз в месяц. Она по-прежнему живет в Бромме, работает в детском саду, а я переехала в центр. И к тому же у нее есть Вильма, так что ей редко удается вырваться.
– Вильма – это ее дочь? – уточняет Манфред.
– Да, милейшая девочка. И очень энергичная. Ей пять лет.
– А с отцом Вильмы они разошлись?
– Он американец. Живет в Нью-Йорке. Вильма появилась на свет случайно, если так можно выразиться. У Ангелики с Крисом был курортный роман, по-настоящему они никогда не встречались. Но, узнав о беременности, Ангелика решила оставить ребенка. Она обожает детей.
Манфред делает пометку в блокноте.
– Можете рассказать о новом бойфренде Ангелики?
Анни Бертанд кивает и отпивает кофе.
– Они держали свой роман в тайне. Только я знала, что Ангелика встречается с Йеспером Орре. Судя по всему, у них все было серьезно. Она даже познакомила его с Вильмой. Но они не хотели афишировать свои отношения, потому что журналисты преследовали Йеспера. Даже своим родителям Ангелика ничего не рассказывала. В газетах его выставляли как последнего негодяя, писали, что он меняет девушек как перчатки. Ангелике было неприятно видеть его лицо на первых полосах газет. Но они были счастливы вместе. По крайней мере так она говорила. Йеспер сказал Ангелике, что он впервые в жизни влюблен, что хочет жить с ней вместе, начать все с чистого листа. Он даже хотел уволиться. Говорил, что работа для него сплошной стресс. На этой неделе они планировали уехать в отпуск и сняли домик, но Ангелика не говорила где. Сказала только, что они хотят побыть наедине вдалеке от всех.
Манфред смотрит на меня и закрывает блокнот.
