После девятимесячного ремонта в Щецине океанографическое судно стояло ошвартованным в Зимней гавани Лиепаи. Подготовка к переходу на Черноморский флот шла полным ходом, но в планы, как иногда бывает, вмешался его величество случай, у механиков рвануло.

– Судовая тревога! Взрыв в ДГО!

Сигнал тревоги слился с топотом ног и раздаваемыми на ходу командами.

Командир судна капитан I ранга Куделин, несмотря на внушительную комплекцию пулей взлетел на ГКП.

– Командиру аварийной партии доложить обстановку!

– Взрыв ДГ № 3. ДГ экстренно остановлен, сильная задымленность, возгоранья нет!

А произошло следующее: во время работы вспомогательного дизель-генератора треснул коленвал, и поршень, развалив картер, начал гулять по дизель-генераторному отделению. Слава Богу, в это время там не было людей. С последствиями справились быстро, и командир учинил разбор. В его каюте собрались замкомандира по политчасти и начальник электромеханической службы. Рассматривались две версии – либо это диверсия, устроенная во время ремонта враждебной «Солидарностью», либо ленивые и охочие до выпивки польские бракоделы сотворили что-то не со зла, но то, что в этом виноваты поляки, сомнений ни у кого не вызывало. Замполит – капитан II ранга Виктор Иванович Бабай – все валил на «Солидарность», подводя под это серьезную идеологическую основу, командир с выводами осторожничал, а главному механику все это было пофиг, он понимал, что теперь возвращение в Щецин неизбежно, со всеми вытекающими.

Наступило тягостное ожидание перехода в Польшу на гарантийный ремонт дизель-генератора. Радостное настроение от скорого возвращения домой, в родной Севастополь, сменилось унынием и безнадегой. Судно погрузилось в депрессуху. Вдобавок это состояние плотно окутывала аура Лиепаи.

Лиепая поздней осенью – это город Унылость. Погода дерьмо, городишко не лучше, а о недружелюбных деградантах лабусах, больше похожих на лесных троллей, и вспоминать не хочется. Из развлечений – ресторан «Юра» с постоянным составом посетителей, кафедральный собор Св. Троицы с самым большим в мире механическим органом и кинотеатр с неблагозвучным названием «Саркана бака», получивший от моряков неприличное созвучное прозвище.

Начальник метеолаборатории капитан-лейтенант Васильченко медитировал, сидя в кресле перед рисующим загадочную кривую барографом. Это было состояние просветления, когда сон еще не накрыл, а тела уже как бы и нет, и существует одно только сознание. Усилиями мысли в воздухе нарисовался вопрос: «За что?» – и это довольно точно отражало общую ситуацию.

Мишка Васильченко был человек правильный, и в коллективе его уважали. Он был настоящий профи, офицер справный, долгов перед друзьями не имел и был предан Родине. Вернее, он ее любил, причем любил всерьез, не по-плакатному, осознанно любил! Он был абсолютно убежден, что только в Советском Союзе он, детдомовский пацан, мог получить образование и стать офицером военно-морского флота. Любил настолько, что мог дать в морду, а в Лиепае, где коренное население еще помнило Ульманиса и откровенно недолюбливало СССР, делал это часто.

С шумом ввалившийся в лабораторию капитан-лейтенант Игорь Голобородько вернул Мишу из астрала.

– Мишаня, у тебя завтра день рождения, общество интересуется, что подарить?

Васильченко сладко зевнул, он еще не отошел от общения с вечностью.

– Ты на барограф взгляни, думаешь, это запись атмосферного давления? Нет, это моя кривая жизнь нарисована, надоело все, чего-нибудь возвышенного хочется.

Голобородько заказ принял и на собранные деньги приобрел три бутылки грузинского коньяка «Энисели» с бараном на этикетке и на сдачу – кисти, краски и книжку Б. Эдвардса «Открой в себе художника».

Утром после шумно отпразднованного дня рождения, безвольно свесив с койки волосатые ноги, Васильченко рассматривал вчерашнюю сервировку. Недоеденная тонко нарезанная вареная колбаса слегка заветрилась и задрала потемневшие края, на ней доживала последние часы увядающая петрушка, мерзко смердил окурок, вдавленный в банку с остатками шпрот, осыхающий в стакане коньяк оставлял на стенках похожие на слезы маслянистые подтеки, и только выложенные на тарелку маринованные огурчики сияли свежестью, готовые к очередному тосту.

Боковым зрением Миша почувствовал присутствие в каюте инородного тела. С трудом повернув раскалывающуюся голову, он увидел лежащего на ковре не подающего признаков жизни Игоря Голобородько. Видимо, вчера не хватило сил дойти до своей каюты. Скрестив руки на груди и вытянувшись, он лежал словно в гробу. Васильченко, массируя затылок, внимательно его рассматривал.

– Гляди, и ботинки блестят. Ну-ну, тренируйся.

На лице Игоря была абсолютная благодать и глубокое удовлетворение, на темени пульсировала точка «G». У дам она присутствует от рождения и в другом месте и никуда не девается, всегда готовая исполнить Serenade Моцарта, у моряков все сложней. Появляется она только у плавсостава и не сразу, а только после получения медали «За безупречную службу III степени» и, как правило, во время «адмиральского часа». Должно было выполняться еще одно непременное условие – надежный контакт подушки с теменем в районе чакры Сахасрара, которая представляет собой центр озарения и просветления. Над Игорем потрудилась сама природа, на этом месте волосы у него не росли, и контакт получался идеальный.

Чтобы не мешать другу наслаждаться, Васильченко сгреб под мышку подарки и направился в лабораторию. Удобно расположившись в кресле, он начал листать книжку, через некоторое время, заинтересовавшись, Миша от картинок перешел к тексту. К обеду он уже знал, как какая кисть называется и для чего она нужна, что мольберт и палитра – не имена сказочных героев, что муштабель – это не ругательство, а процесс натягивания холста на подрамник представлялся ему как некое эротическое действо. Поверив автору, Васильченко решил попробовать, в конце концов, не самый бестолковый.

С чего то нужно было начинать, и Миша выпросил у штурмана несколько списанных карт, карандаш «Koh-i-noor» мягкостью 3М и новую стиральную резинку. Разрезав карты на четыре части, он приступил к упражнению номер один. Б. Эдвардс предлагал начать с кувшина, отбрасывающего тень, с этим заданием Васильченко справился быстро и перешел к следующему заданию – крупу лошади.

С крупом он провозился полдня, но в конце концов остался доволен и двинул дальше. Теперь задание было посложней, нужно было изобразить лошадиную голову. Он старался изо всех сил, перепробовал приемы, предложенные автором, трижды перекурил, но каждый раз получалось что-то между собакой и крокодилом. Миша собрал худсовет, щадя самолюбие начинающего живописца, присутствующие говорили невнятно и не по существу. Итог подвел Голобородько:

– Мишаня, ты лучше жопы рисуй, они у тебя жизненней получаются.

Поняв, что портрет – это не его конек, Васильченко перестал себя мучать повторами и перешел к пейзажам. Тут у него поперло, талант, наглухо запечатанный фуражкой индпошива, начал постепенно просачиваться. Лучше всего у него получалось море и корабли, осмелев, он начал экспериментировать с репродукциями Айвазовского. За неимением холста рисовал на оргалите. После легкой обработки наждаком и грунтовки фактура получалась как у холста. Он так увлекся, что не заметил, как метеолаборатория начала превращаться в художественную мастерскую, для полного антуража не хватало только кушетки с обнаженной натурщицей. Постепенно, как и бывает у людей увлеченных, хобби начало перерастать в профессию, а профессия, как известно, должна кормить. Мишка рисовал, а Игорь два раза в неделю недорого сдавал на местном птичьем рынке. Много не выручали, но на краски и досуг хватало.

Как-то за ужином командир выразил недоумение:

– Ничего не понимаю, полное безденежье, а молодежь то и дело гуляет. У меня последняя заначка неделю как закончилась, а салажня откуда деньги берет? Старпом, у нас на судне ничего ценного не пропадало?

– Ну что вы, товарищ командир, у нас все офицеры проверенные.

В разговор вмешался зам, человек он был, мягко говоря, странный и к корабельной службе малопригодный, был он уперт, подозрителен, конфликтен и предсказуем, как дерево, в Бога не верил, но на всякий случай крестился, ежедневно он был занят тем, что внедрял в жизнь решения съездов и пленумов партии и безжалостно боролся с моральными разложенцами и пьяницами, эрудицией не блистал, с экипажем говорил через губу и вдобавок еще укачивался. Бабай был из мичманов.

– Товарищ командир, это все Васильченко. Я давно заметил, как он новую картину нарисует, так на следующий день у них гулянка.

– Ну передвижник хренов, ну Петров-Водкин, я тебе устрою живопись!

Капитан II ранга Бабай, напрочь лишенный чувства юмора и не знавший, кто такой Петров-Водкин, командира поправил:

– Васильченко, товарищ командир.

После беседы с командиром Миша ушел в подполье, но творить не бросил. Чтоб не светиться на судне, он стал выезжать на пленэр. Через муки творчества шел болезненный переход от лубка к серьезной живописи. Теперь он писал на холсте, писал не спеша, полностью отдаваясь процессу. Споры о его творчестве в экипаже не утихали ни на минуту, разброс мнений был широк, от «херня все это» до «Лувр по нему плачет». Арбитром выступила таможня, проводившая проверку судна перед переходом в Польшу. У Васильченко были изъяты три картины как художественная ценность, не имеющая разрешения на вывоз за границу, о чем Мишке была выдана соответствующая справка. Это было признание, споры стихли, а командир попросил его нарисовать картину в подарок директору верфи. Памятуя недавний поход в Антарктиду, Миша на большом холсте изобразил судно среди айсбергов. Картина впечатляла, но отсутствие багета все портило. Командир лично дал команду умельцам сделать достойную рамку. Рамка получилась говно, но из красного дерева, и дерева было много. Поляки оценили.

Началась нескончаемая череда дежурств и обеспечений, ремонт дело хлопотное. Неожиданно Мишу вызвал к себе Бабай.

– Товарищ Васильченко, у меня к вам партийное поручение. Парторганизация судна решила подарить коммунистам верфи портрет Ильича. Справитесь?

Без всякой задней мысли Васильченко уточнил:

– Какого Ильича?

Зам, решив, что его подначивают, зло прошипел:

– Владимира Ильича.

Дихотомия «да» – «нет» в этом случае не работала. Миша понимал, что Ленин в его исполнении будет похож на Мао Цзедуна или на Индиру Ганди, и поэтому отказ должен быть обоснованным, иначе кирдык.

Долгое запутанное объяснение не спасло, отказ Виктор Иванович Бабай воспринял как личное оскорбление и доводил Васильченко по поводу и без повода. Достал он Мишку по самое не горюй. Как у бывшего детдомовца, чувство справедливости у него было обострено, и он уже начал подумывать о переводе. Ну переведусь, а там другой Бабай, и что тогда? Все время скакать с места на место? Может, вообще службу бросить, а семью чем кормить? Но и терпеть это тоже более невозможно.

Наконец поляки закончили ремонт дизель-генератора и сдали его механикам. Акты подписаны, можно возвращаться. Перед переходом в Лиепаю командир проводил совещание с офицерами. Слово взял зам и выразил озабоченность состоянием дел в службе океанографических измерений, а конкретно – можно ли доверить такому, с позволения сказать, офицеру, как Васильченко, такой важный участок работы.

Инстинкт самосохранения обнулился, Мишка, красный, как перезревший помидор, вскочил с места и, страшно выпучив глаза, заорал на Бабая:

– Товарищ капитан второго ранга, вы негодяй! Я сожалею, что отменены дуэли!

Офицеры аплодировали стоя, командир делал вид, что ничего не расслышал, Бабай сидел с каменным лицом, всем видом показывая, что отвечать на дерзость ниже его достоинства.

В Лиепае ошвартовались к привычному месту в Зимней гавани. Началась подготовка к переходу в Севастополь. Готовность к переходу проверяла флотская комиссия во главе с замкомандующего Балтийским флотом. Больше других досталось механикам и штурманам, но, по традиции сделав ряд замечаний, переход разрешили. До выхода оставалось несколько дней, команда отдыхала. Голобородько заглянул к Мише.

– Мишаня, ты картины из таможни не забирал?

– Да на фиг они нужны? Переться туда по этой мерзкой погоде никакого желания нет. Да и не до них.

Васильченко сильно переживал, он понимал, что после инцидента с Бабаем его дальнейшая служба под большим вопросом.

Достав из стола таможенную справку, он еще раз ее прочитал. Игорь настаивал:

– Ну видишь же – «художественная ценность», я бы не оставил.

Миша не спеша оделся, придирчиво осмотрел себя в зеркало, поправил фуражку и двинул на выход. Путь был не близкий, выйдя с территории гавани, зажав носы, друзья пробежали мимо маслоэкстракционного завода. Автобус ждали долго, незлобно матеря погоду. Трясясь в старом раздолбанном «Икарусе» с гармошкой посередине, Васильченко уже не раз пожалел, что послушал Голобородько. Тот, чувствуя его настроение, беспрерывно сыпал анекдотами.

В таможне кроме скучающего дежурного никого не было, интерес проявила только жирная таможенная муха, сделав пару кругов над посетителями и поняв, что с этих взять нечего, уселась на стенд «Будни Лиепайской таможни». Миша протянул справку.

– Мне бы картины забрать.

Покрутив перед глазами справку, таможенник протянул ее обратно.

– Видите ли, все сроки вышли, и картины были отправлены в магазин реализации конфиската.

Узнав адрес и режим работы магазина, ребята отправились на судно.

На следующий день утром Миша еще до открытия топтался у входа в магазин. Вредная баба неопределенного возраста, увешанная копеечной бижутерией, наблюдала за ним через витрину, но открыла двери ни минутой раньше. Протянув ей справку, он объяснил ситуацию. Продавщица долго копалась в каком-то журнале, делая пометки. Наконец она обратилась к Мише:

– Ваши картины проданы.

На всякий случай Васильченко поинтересовался:

– А деньги?

Тоном учительницы младших классов она продиктовала:

– Молодой человек, средства, вырученные от реализации конфиската, идут в доход государства.

Для родного государства Мишке было не жаль, но душило любопытство. Он изобразил на лице полное безразличие и совершенно незаинтересованным тоном спросил:

– А за сколько хоть продали, если не секрет?

Еще раз сверившись с журналом, дама проскрипела:

– После оценки в художественном салоне одну картину продали за пятьдесят шесть рублей, вторую за девяносто, а ту, что метр двадцать на восемьдесят, за сто восемнадцать рублей.

У Васильченко на лбу выступила испарина, до него вдруг дошло, что финансовое управление Черноморского флота ценит его меньше, чем художественный салон города Лиепаи.

Возвращался Миша не спеша, с ним происходили серьезные метаморфозы. Это ж надо, за неделю двести шестьдесят четыре рубля нарисовал, а это больше, чем оклад, звание и морские вместе взятые. Вот он, выход! По приходу в Севастополь напишу рапорт, и пошли все на фиг. Займусь любимым делом, да еще деньги за это будут платить немалые, а главное, никаких тебе Бабаев. Когда решение принято, становится легче, как будто гора с плеч свалилась. Походка стала увереннее, плечи расправились, взгляд орлиный. По трапу он поднимался уже как триумфатор. На юте ему встретился зам, у того немедленно сработал рефлекс «мимо тещиного дома», тоном, не терпящим возражений, он выпалил:

– Васильченко, вы мне нужны!

Широко улыбаясь, даже и не думая дерзить, а просто констатируя, Миша ответил:

– А вы мне нет!

И прошел мимо. Ситуация развернулась на сто восемьдесят градусов. Решившему завязать со службой Мишке Бабай сделать ничего не мог. На очередную угрозу он отвечал смехом. Ему было хорошо, Бабаю плохо.

Первомай настиг в Атлантике, в районе Бермудского полигона. Понятное дело – праздник, а раз праздник, значит, и митинг со здравницами, призывами и скучающими лицами команды. Решили это дело разнообразить, и командир поручил Васильченко запустить метео шар с надписью «МИР, ТРУД, МАЙ!», да и привязать к нему какой-нибудь груз, чтоб он сразу не улетел и народ мог подольше любоваться. В Мишкиной голове план созрел сразу, и он с радостью взялся за дело. Решил он не просто уйти, хлопнуть дверью, да так, чтоб капитан-лейтенант Васильченко запомнился Бабаю надолго. На пару с Голобородько они притащили на аэрологическую станцию шар-пилот пятидесятку и начали экспериментировать, благо гелия было много. К утру все закончили. В десять часов на вертолетной палубе начался митинг. После речи командира по громкой связи должны были включить гимн Советского Союза, в этот момент и нужно было запустить шар.

Командир закончил поздравление под дружные аплодисменты, по трансляции грохнули литавры, и полилось «Союз нерушимый…». Шар взлетел метров на десять и, медленно вращаясь, держался рядом с кормой судна, увлекаемый потоком воздуха. Большими красными буквами на нем было написано: «ЗДРАВСТВУЙ, ТРУД, ЗДРАВСТВУЙ, МАЙ, ЗДРАВСТВУЙ, Е… БАБАЙ!»

Миша Васильченко осел в Севастополе, он член Союза художников России, успешный маринист, его частенько можно встретить на вернисаже в сквере рядом с театром им. Луначарского, а вот где Бабай и что с ним, не знает никто.