XXXIV

Графини де Шамбла не ушли из здания суда, как это подумали все, видя, что они в испуге бежали от громовых слов Бака. Они сидели в комнате свидетелей, приникнув к полуоткрытым дверям, и слышали все, даже торжественно прозвучавшие в тишине слова: «Жак Бессон осуждается на смертную казнь!» Тогда они с трепетом переглянулись, и во взглядах их красноречиво читалось поразившее их чувство страха. Они бы еще долго смотрели друг на друга, если бы шум, раздавшийся из зала суда, не вернул их к действительности.

– Это выходит публика, — сказала графиня дочери. — Пойдем поскорее. Кто знает, каким оскорблениям мы подвергнемся, если попадемся на глаза этой толпе.

– Да, матушка, — ответила госпожа Марселанж, сама не зная, что говорить, и с испугом оглядываясь.

– Пойдем, пойдем же, Теодора, — продолжала графиня. — Разве ты забыла, что достаточно носить имя Шамбла для того, чтобы эти негодяи убили нас?

Госпожа Марселанж с состраданием взглянула в зал, где были произнесены слова, все еще раздававшаяся в ее ушах, и прошептала:

– Несчастный! О, несчастный!

Потом она машинально последовала за матерью, которая думала только о толпе и об опасности, угрожавшей им обеим. Быстро спустившись по ступеням лестницы здания суда, они хотели перейти через площадь, отделявшую их от гостиницы, когда их остановило ужасное зрелище. На площади молча и неподвижно стояли более двух тысяч человек. Все они смотрели на старуху, коричневое платье и белый чепчик которой были покрыты толстым слоем пыли. Она шла медленно, время от времени останавливаясь, как будто не могла больше сделать ни шагу, потом опять принималась идти, полузакрыв глаза от усталости, а может быть, и от сна, протянув вперед руки, словно ища в пустоте какую-то призрачную опору.

Волосы выбивались из-под ее измятого чепца, смертельная бледность покрывала ее искаженное лицо, под покрасневшими, воспаленными глазами пролегли черные круги, а ноги, обернутые холстом, перепачканным кровью и превратившимся в грязные лохмотья, — все показывало, что бедная старуха проделала долгий путь и изнемогала от усталости. Добравшись до середины площади, она обвела безмолвно стоявших людей погасшим взглядом, потом, увидев здание суда, пролепетала слабым голосом, указав на храм Фемиды дрожащей рукой:

– Там, не правда ли, там судьи…

Она замолчала и, словно истощенная этим последним усилием, опустила руки и уронила голову на грудь.

– Клодина! — закричал голос из толпы.

К старухе бросилась Маргарита Морен.

– Клодина! Моя бедная Клодина! Что это с вами, боже мой?! — воскликнула она.

– О! Отсюда очень далеко до Пюи, — прошептала Клодина, присев на край мостовой.

– Святая Дева! Как же вы дошли сюда, Клодина?

– У меня было сорок франков, Маргарита, — прошептала старуха. — Сорок франков на дорогу. Я их спрятала, но она пришла, она плакала вместе со мной, как мне было не довериться ей? Я показала ей свое сокровище… и она украла его у меня!

– Она! Кто, Клодина?

– Мари Будон!

– Боже милосердый! Мари! Но зачем?

– Она хотела помешать мне прийти сюда, чтобы присутствовать при суде над Жаком, но я сказала: «Я буду там», и вот я здесь.

Улыбка торжества, бледная и печальная, тронула ее синие губы.

– Но как же вы одолели дорогу, Клодина?

– Пешком, — ответила старуха, которая слабела с каждой минутой.

– Господи Иисусе Христе! Возможно ли это? Сорок миль в ваши годы!

– Я шла три дня, Маргарита, — прошептала Клодина. — Я шла днем и ночью, без сна и отдыха; я ему сказала, что он увидит меня в суде, и я предпочла бы умереть… Бедный Жак! Ему будет приятно видеть меня.

Она прибавила мрачным голосом:

– Притом я должна была быть здесь, чтобы назвать судьям, если Господь допустит, чтобы его осудили, двух женщин… и дать суду доказательства… которые у меня здесь, на груди.

После недолгого молчания она продолжала:

– Я часто думала, что умру на дороге, Маргарита, но я говорила себе: «Нет, ты не можешь умереть, Жак должен видеть тебя в суде». Я не ропщу, я пришла вовремя.

Протянув руку к зданию суда, она спросила:

– Суд ведь там?

– Там, — печально ответила Маргарита.

– Помогите мне встать и дойти туда.

– Ах, Клодина, — сказала Маргарита с чувством, — это бесполезно.

– Вы ошибаетесь Маргарита, — возразила старуха твердым голосом, — судьям скажут, что хочет войти мать Жака, что она для этого сделала сорок миль пешком, и у них не хватит совести мне отказать.

Ухватившись за платье Маргариты Морен, она смогла встать на ноги.

– Пойдем, — сказала она.

– Но, моя бедная Клодина, — печально произнесла Маргарита, не трогаясь с места, — разве вы не понимаете? Разве вы ничего не знаете? Значит, надо вам сказать, что все кончено!

– Все кончено?!

Клодина зашаталась и провела рукой по глазам, словно на секунду ослепла. Потом, пристально взглянув на Маргариту Морен, она спросила отрывисто и решительно, хотя ее губы судорожно подергивались:

– Что же решили судьи? Что они сделали с Жаком?

Немного замявшись, Маргарита хотела было ответить, когда толпа, собравшаяся у здания суда, медленно расступилась, чтобы пропустить трех человек. Это были Жак Бессон и два жандарма. Со связанными за спиной руками, страшно бледный, осужденный шел между двумя жандармами, мрачно наклонив голову.

Клодина все поняла после одного-единственного взгляда — быстрого, ясного, ослепительного, как молния. Она увидела бледного связанного Жака, бесстрастных жандармов, безмолвную и неподвижную толпу. На лице сына она прочла смертный приговор. Тогда ее руки потянулись к Жаку, рот страшно искривился, она хотела вскрикнуть, но не могла; она лишь бессильно взмахнула руками, глаза ее закатились, и она упала наземь. Человек двадцать бросились ей помогать, что вызвало сильный переполох. Жак повернул голову в ту сторону.

– Что там такое? — спросил он жандарма.

– Ничего, — ответил тот, что видел, как упала Клодина, — какой-то бедной старухе сделалось дурно.

– Бедной старухе! — прошептал Жак, подумав о своей матери, будучи уверен, что она в Шамбла.

Пока его вели в тюрьму, Маргарита распорядилась, чтобы Клодину перенесли в ту же гостиницу, где остановилась она сама. Графини де Шамбла присутствовали при этой сцене, и их объял вполне понятный ужас. Маргарита Морен, когда ее стали расспрашивать, сказала, кто эта бедная женщина, которой все так сочувствовали, и обе дамы опасались, как бы это сочувствие не сделалось для них смертельно опасным, если народ их узнает. Однако, несмотря на эту опасность, графиня оставалась в толпе, которая в приступе негодования и гнева могла растерзать их обеих на куски. Дочь, в свою очередь, умоляла ее поскорей вернуться в гостиницу.

– Возвращайся одна, Теодора, — сказала ей графиня, — а у меня есть дело.

– Куда хотите вы идти, матушка? — с испугом спросила госпожа Марселанж.

– В ту гостиницу, куда перенесли Клодину.

– Как! Вы хотите…

– Видеть ее и поговорить с ней.

– Это безумие, матушка. Одно слово этой женщины может заставить народ убить вас.

– Я должна поговорить с ней, Теодора; вернись в гостиницу и не поднимай вуали.

Пять минут спустя графиня входила в ту гостиницу, где остановилась Маргарита Морен, и велела провести себя в комнату Клодины Бессон. Она увидела старуху на пороге: бледную, но настроенную твердо и решительно. Графиня подняла вуаль. Клодина, узнав ее, вскрикнула, и в этом крике было столько же удивления, сколько и гнева.

– Вы куда-то собрались, Клодина? — спросила ее графиня.

– Это правда, — глухо ответила Клодина.

– Куда вы хотите идти?

– К прокурору.

– Зачем?

– Сказать ему всю правду о преступлении в Шамбла и в подтверждение моих слов отдать ему бумаги, которые у меня с собой.

– И в чем же эта правда?

– Я назову настоящих преступниц, вас и госпожу Марселанж.

– Вот это-то я и угадала, именно этого я и не должна допустить, — холодно сказала графиня.

– Не допустить… попробуйте-ка!

– Это мы увидим. Пойдемте в комнату, здесь нельзя говорить.

Клодина повиновалась.

– Всякое объяснение бесполезно, — сказала она. — Вспомните, что я вам однажды сказала: горе вам, если Жак будет осужден! На площади Мартурэ падут три головы.

– Помню, но разве вы не знаете, что после этого можно подать на кассацию? Тогда дело будет передано в другой суд, и там благодаря неимоверным усилиям, которые мы предпримем, и огромным средствам, которые мы пустим в ход, оправдание станет куда более вероятным, чем осуждение.

Клодина бросила недоверчивый взгляд на графиню, потом после недолгого молчания пробормотала:

– Приговор… подать на кассацию… Да, я об этом слышала.

Она продолжала громко, стараясь прочесть в глазах графини ее истинные намерения:

– Кто мне даст гарантию, что вы не заманиваете меня в ловушку, чтобы я не смогла донести на вас?

Графиня не пошевелилась; двойное притворство — знатной дамы и ханжи — уже давно приучило ее превращать лицо в непроницаемую маску.

– Нужно ли повторять вам, — сказала она Клодине, — что я так же, как и вы, заинтересована в оправдании Жака? Разве вы не знаете этого лучше других?

– Это правда, — прошептала Клодина.

– Приговор будет кассирован, я надеюсь на это, — продолжала графиня. — Но в противном случае я решусь пожертвовать даже половиной своего состояния для того, чтобы подкупить тюремщика и дать возможность Жаку бежать.

Когда Клодина устремила на нее тревожный взгляд, графиня прибавила:

– Повторяю еще раз, что мои интересы служат лучшей гарантией искренности моих обещаний. Брошенный нами, Жак, доведенный до отчаяния, может рассказать все, а если это сделает не он, то все расскажете вы. Следовательно, спасти его — значит спасти себя, а что значит половина моего состояния, когда речь идет обо мне и о моей дочери? Клодина, я вас убедила, или вы по-прежнему хотите донести на нас?

– Нет, потому что вы доказали мне, что я могу еще надеяться, а пока во мне живет надежда, вам бояться нечего. Теперь запомните хорошенько, что я вам скажу: я буду молчать до тех пор, пока Жак не взойдет на эшафот, если это уж его судьба. Но вот тогда-то я все расскажу и не успокоюсь до тех пор, пока собственными глазами не увижу, как падут обе ваши головы.

– Хорошо, — холодно ответила графиня. — Прощайте, Клодина.

Она поспешно ушла в свою гостиницу и нашла дочь в слезах.

– Что с тобой, Теодора? — спросила графиня.

– Неужели вы не догадываетесь, матушка? — вскрикнула госпожа Марселанж срывающимся голосом. — О! Кажется, я с ума сойду. У меня в ушах не смолкает страшный приговор, и эта пытка убивает меня.

– А я, — прошептала графиня мрачным голосом, — все слышу последние слова этого гнусного адвоката: вчера Арзак, сегодня Бессон, завтра вы, графини де Шамбла!

Она сделала несколько шагов по комнате, потом, ударив себя по лбу, вскрикнула хриплым и свистящим голосом:

– Завтра вы, графини де Шамбла, вот что он сказал!.. И как знать, может быть, завтра, а может быть, даже сейчас сюда придут, чтобы нас арестовать!

– Что это вы, матушка! — возразила госпожа Марселанж. — Арестовать нас!

– Нас бы давно уже арестовали, если бы я не знала об опасности, угрожающей нам со стороны Клодины Бессон. К счастью, мне удалось на время отсрочить эту опасность, но нам надо спешить.

Она подошла к звонку. Госпожа Марселанж бросилась к ней и схватила ее за руку.

– Что вы хотите этим сказать, матушка?

– Я хочу сказать, что через час мы будем далеко отсюда.

– Куда же вы хотите ехать?

– Все равно, только бы уехать из Франции.

– Итак, вы намеренно подвергаете Жака его участи, и какой участи!

– Мы боролись за него до конца, что же теперь делать, когда приговор оглашен?

– Итак, — продолжала госпожа Марселанж, — он выслушал свой смертный приговор и молчал, когда одним словом мог спасти свою жизнь, а мы, матушка, только говорим: мы ничего больше не можем для него сделать, так что предоставим его палачам!

– Это ужасно, но что же делать? — возразила графиня.

– Что бы вы сделали, если бы речь шла обо мне?

– Не знаю.

– По крайней мере, вы не бежали бы, не постаравшись сделать все возможное для моего спасения. Вот и теперь надо сделать это для Жака, преданность которого нам требует преданности и от нас. Что касается меня, матушка, я объявляю вам, что совесть моя негодует при мысли бросить Жака, я считаю это самой последней низостью. Повторяю, что я вам говорила, матушка: я не чувствую в себе сил спасаться, бросив палачу голову человека, которому я обязана жизнью. Увезти его с нами или остаться с ним — вот вам мое последнее слово.

Графиня внимательно смотрела на свою дочь и поняла, что эта решимость непоколебима.

– Эти чувства достойны имени, которое ты носишь, Теодора, — сказала она после долгого молчания. — Я вполне разделяю их и также считаю нашей священной обязанностью спасти Жака от смерти, на которую он решился с таким героизмом. Но неужели ты думаешь, что нам это удастся, если нас арестуют и посадят в тюрьму?

– Действительно, — продолжала госпожа Марселанж, пораженная логикой этого довода.

– Начнем с того, что нам надо уехать в безопасное место. Будучи на свободе и находясь за границей, мы сможем беспрепятственно осуществить наши планы. Это будет нетрудно с нашим золотом и с нашим влиянием.

– Да-да, вы правы, матушка, — ответила госпожа Марселанж.

– Тогда едем; несколько минут промедления могут стать причиной и нашей гибели, и гибели Жака.

– Поспешим же, матушка, поспешим!