Книга: Замок Шамбла
Назад: XXVII
Дальше: XXIX

XXVIII

Когда госпожа Марселанж в сопровождении Мари Будон вошла в гостиную, где находилась графиня, та, видевшая сквозь ставни, как ее дочь проходила по переулку, бросилась к ней и долго обнимала ее, не будучи в состоянии произнести ни слова, а потом, вдруг отступив назад, пристально посмотрела на дочь и спросила:
– Ну что?
Этот вопрос, такой короткий и неопределенный, заключал в себе тысячи других вопросов, полных жестоких сомнений и тоски. Пока Теодора, задыхаясь от волнения, медлила с ответом, Мари Будон проговорила:
– Разве я вам не сказала, что она не подвергнется унижению предстать перед судьями и чернью?
– Но это было невозможно, — удивилась графиня.
– Я говорила это ей так же, как и вы, матушка, — возразила госпожа Марселанж, — но я начинаю думать, что для нее нет ничего невозможного.
– Как! У нее получилось?
– Удалось, матушка.
– Но каким образом? Как она смогла?
– Я знаю не больше вас.
– Говори же, Мари, как ты это сделала.
– Очень просто, — ответила Мари Будон. — Я решила пойти к Гильо, адвокату Жака, и рассказала ему, что произошло вчера, что Теодора может подвергнуться еще и худшим оскорблениям, если ее обяжут говорить перед этой чернью, и Гильо придумал, как этого избежать.
Госпожа Марселанж объяснила тогда матери возражения Гильо, по требованию которого суд решил, что прочтут ее письменные показания.
– Бедная Мари! — воскликнула графиня, пожимая руки своей служанке. — Я спрашиваю себя, на что только не способна твоя преданность.
– Надо только делать дело и верить в успех, вот и весь секрет, — заключила Мари Будон.
Когда все немного успокоились, графиня стала сожалеть, что не знает того, что происходит в зале суда, и как бы ей хотелось знать все подробности.
– Я охотно вернулась бы туда, — сказала Мари Будон, — но мне трудно будет пробраться сквозь толпу, да и зачем? Ведь скоро мы все равно все узнаем от журналиста, включая слова адвоката Марселанжей.
– Да, — прошептала графиня. — Мы узнаем все, что будет говорить этот Бак, о котором мы несколько дней назад слыхом не слыхивали, и он тоже о нас ничего не знал. Но эта гадина госпожа Тарад науськала его на ненависть, так что теперь он припишет себе осуждение бедного пастуха.
– Только бы он ограничился Арзаком! — сказала госпожа Марселанж.
– О чем это ты? — с живостью спросила графиня.
– Говорят, что эти адвокаты много себе позволяют. Вдруг он ополчится и на нас?
– Не посмеет! — вскрикнула графиня. — В этих слушаниях речь идет только об Арзаке и Жаке Бессоне, и этот адвокат, как бы дерзок он ни был, не посмеет намекнуть на нас.
– Я думаю, что вы правы, матушка, но мне бы очень хотелось узнать, что он там говорит.
– Стенограмма будет у нас через час после заседания, — сказала Мари Будон.
– Когда же они наконец закончат? — вскрикнула графиня, взглянув на решетчатые окна, выходившие на здание суда.
Госпожа Марселанж и Мари Будон тоже подошли к окну, с таким же нетерпением ожидая конца заседания, где речь шла не только о чести благородных дам, но и об их жизни.
Через час публика начала выходить из зала суда. Все наперебой обсуждали происшедшее, и в обрывках фраз женщины уловили два имени: Андре Арзак и Бак. Когда двое мужчин проходили у них под окнами, дамы услышали следующий диалог.
– Десять лет! — воскликнул один. — Это жестоко.
– Никоим образом, — возразил другой. — Он их заслужил.
– А ты видел, как этот юрист говорил с судьями?
– Да, у адвоката язык хорошо подвешен.
– Он не боится говорить что думает.
– Его зовут Бак?
– Да, Теодор Бак.
– Он говорил такие вещи, что у меня аж челюсть отвисла.
– Еще бы! Даже судьи дрожали, а когда он заговорил о…
Конец фразы затерялся в шуме.
– Что мог сказать этот человек? — встревоженно прошептала графиня.
– Скоро узнаете, — заявила Мари Будон. — Я ухожу и вернусь через час со всеми подробностями.
Настала ночь, графиня и ее дочь с нетерпением ждали возвращения служанки. Наконец послышался шум, громко хлопнула дверь, потом на лестнице послышались быстрые шаги.
– Это она! — вскрикнула графиня, бросаясь к двери.
Мари Будон вошла, держа в руке несколько листов бумаги. Она раскраснелась, по ее лбу струился пот.
– Вот, — сказала она, отдавая бумаги графине, — здесь все.
Графиня взяла их дрожащей рукою и отдала дочери.
– Теодора, — сказала она взволнованным и дрожащим голосом, — у тебя зрение лучше моего, возьми и читай, читай скорее!
Все трое сели поближе к лампе. Госпожа Марселанж начала просматривать листки, быстро пробегая вопросы, которые служанка пересказала графине и ей, и остановилась только на своих собственных показаниях.
«Вдова Марселанж удалилась, и прокурор прочел ее письменные показания.
С.: Знаете вы что-нибудь о преступлении, приписываемом Арзаку?
М.: Я не знаю Арзака.
С.: Согласно показаниям свидетелей, когда Жака Бессона арестовали, вы посылали ему в камеру передачи. Подобные поступки столь высокопоставленных особ, как вы, оскорбляют приличия и общественную нравственность.
М.: Это правда. Когда Жака Бессона посадили в тюрьму, я послала ему кровать, поскольку он еще не оправился после болезни. Правда и то, что я постоянно посылала ему еду.
С.: Я должен заявить вам, что с вашей стороны подобные поступки оскорбляют все правила общественной нравственности, поскольку речь идет о подозрениях. Жак Бессон обвиняется в убийстве вашего мужа, а когда суд кого-то обвиняет, на это есть веские основания. Жена должна прислушиваться к ним, когда речь идет об убийстве ее мужа.
М.: Я всегда думала, что Жак Бессон не виновен в преступлении, приписываемом ему, и хотела, как и суд, найти виновного. Я даже предлагала судебному следователю помощь деньгами в раскрытии этого преступления.
С.: Точно ли известно вам, что Жак Бессон был в Пюи вечером первого сентября 1840 года, в день преступления?
М.: Жак Бессон был в Пюи вечером первого сентября 1840 года. Он начал вставать с постели за три или четыре дня до этого.
После чтения этих показаний слово взял прокурор. Он перечислил факты, касающиеся обвинения, предъявляемого Жаку Бессону, многочисленные улики, доказывающие сообщничество Арзака и лживость его показаний. Он также коснулся пренебрежения к присяге, столь распространенного в деревнях. При каждом обвинении пастух грозно возмущался, отпирался, сжимал кулаки; его с трудом удерживали.
Защищал подсудимого Гильо. По его мнению, показания Арзака не могут сами по себе считаться ложными, поскольку проблема состоит в том, чтобы узнать правду. Противное его показаниями не доказано. Пастух не может ничего сказать, потому что ничего не знает. Какие имеются доказательства того, что Арзак действительно говорил то, что утверждают другие? Какое доверие может быть к свидетелям, которые, весьма возможно, подкуплены родными Марселанжа?»
– Теодора, — сказала графиня с торжествующим видом, — заметила ли ты, что прокурор в своей обвинительной речи постоянно доказывал виновность одного Арзака и что в его речи нет ни малейшего намека на нас?
– Действительно, матушка.
– Я была уверена, — гордо вскрикнула графиня, — что никто не осмелится высказаться против урожденных ла Рош-Негли! — и после недолгого молчания добавила: — Продолжай, Теодора.
– Это возражения Теодора Бака, адвоката Марселанжей.
– Ага! — произнесла графиня.
– Речь очень длинная, — заметила госпожа Марселанж. — Что он мог сказать?
– Не стоит расстраиваться из-за его слов, — сказала графиня.
Она вдруг замолчала, подперла подбородок рукой, и на ее озабоченном лице отразились одолевавшие ее мрачные мысли. Графиня думала совсем о другом. Дочь заметила это после первых же слов матери.
– Теодора, — произнесла графиня, — кроме показаний Мишеля Сулье и Маргариты Морен меня поразили свидетельство Марианны Тарис и вопросы адвоката Марселанжей, заданные Арзаку. Потрудись прочесть.
Госпожа Марселанж разыскала эти листки и начала читать.
«МАРИАННА ТАРИС, двадцать лет:
– Месяц или полтора после преступления Арзак сказал мне, что Жак давал ему яд. При этом он просил меня никому об этом не говорить, прибавив, что это просто зола, завернутая в бумагу. В тот же вечер и на другой день он снова просил меня никому не говорить о том, что он мне рассказал.
АРЗАК: Это неправда.
МАРИАННА ТАРИС: Это истинная правда: он мне сказал это именно тогда, когда собирают картофель; я пасла скот на лугу.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Почему вы так дрожите? Разве вы говорите неправду?
СВИДЕТЕЛЬНИЦА: Все, что я говорю, истинная правда.
АРЗАК (с торжеством): Мне ясно как день, что она лжет. Очень может быть, что ты говоришь правду, но ты лжешь, когда говоришь, что я был на том лугу, я был совсем в другом месте. Вы сами, господин председатель, сказали ей, что она говорит неправду и дрожит.
Бак задал Арзаку несколько вопросов.
– Арзак, вы приходили к графиням де Шамбла просить прощения, что не послушались их, и не кормили ли вас там?
– Кормили.
– Однако во всех предыдущих показаниях вы настаивали, что никогда не пили и не ели в доме графинь де Шамбла. Почему?
– Я не помнил и потому не мог говорить. Я не мог бы сказать и теперь, если бы не помнил.
– Когда вы просили прощения, говорила ли вам госпожа Марселанж: „Все твои родственники против меня“?
– Говорила.
– Не прибавила ли она: „Если ты не скажешь ничего, что ты знаешь, то, когда я вернусь в Шамбла, ты будешь обеспечен на всю жизнь“?
– Нет, она этого не говорила.
– Однако вы сказали Матье Морену и вашему дяде Сулье, что она это говорила».
После чтения наступило молчание.
– Мое предчувствие не обмануло меня, — прошептала графиня. — Все это очень важно, — и, обращаясь к дочери, прибавила: — Что ты думаешь о поведении Арзака?
– Он ведет себя непонятно.
– И в то же время очень опасно. С какой стати он обвиняет всех свидетелей во лжи? Подобные обвинения могут обернуться против него и против нас.
– Арзак себе на уме, — сказала Мари Будон. — Некоторые будут его порицать, как и вы, в том, что он называет всех свидетелей лжецами, но многие крестьяне, которым уже известны проделки Марселанжей, ему поверят. Он это знает и поэтому все отрицает, будучи уверен, что это пойдет во вред нашим врагам.
– Возможно, — согласилась графиня. — Тебе и ему лучше знать, как воздействовать на крестьян.
Обратившись к дочери, она сказала:
– Теперь посмотрим обвинительную речь наших врагов.
– Читать? — спросила госпожа Марселанж со странным чувством опасения.
– Конечно, — ответила графиня с равнодушным видом. — Ведь она выражает мнение Марселанжей, и все их чувства, ненависть и ложь проявятся в словах их адвоката. Прочти же его речь, прочти до конца, не пропуская ни одной строчки.
Госпожа Марселанж начала читать этот удивительный образчик красноречия, который мы приведем целиком, во-первых, потому, что он имеет самое прямое отношение к нашей драме, во-вторых, потому, что это необходимо для развития нашего рассказа:
– «Господа присяжные! Мы должны исполнить суровую обязанность. Нам впервые поручено не благородное и великодушное дело защиты, поэтому мы не без волнения надели мантию обвинения. Мы поняли, что теперь, как никогда раньше, мы должны руководствоваться благими побуждениями и нами должен управлять только рассудок, не допускающий поспешных суждений. В этот судьбоносный час, когда после долгих размышлений мы станем вас просить осудить подсудимого, наша уверенность тверда, и мы просим от вас такого правосудия, которое было бы вас достойно.
Когда совершено какое-нибудь преступление, суд пытается найти виновных, но сколько ему надо приложить стараний для того, что бы со всей тщательностью изобличить преступников, которые всячески изворачиваются, чтобы избежать заслуженной кары! Однако суду во сто крат труднее выполнить свою задачу, если подсудимый находится под чьим-то высоким покровительством и подкуп дополняет устрашение неугодных! Прошло два года с тех пор, как господин Марселанж лежит в могиле с пронзенным двумя пулями сердцем, а его семья до сих пор не смогла устроить ему достойные похороны. Между его родными и убийцей постоянно высилась стена ложных показаний!»
Госпожа Марселанж замолчала и, с трудом дыша, поднесла руку к груди. В последнем абзаце были слова, которые сжали ее сердце, словно тисками. Графиня угадала ее волнение и сама испытала нечто подобное, но не хотела в этом признаться.
– Ну что же ты остановилась? — сказала она дочери с удивленным видом.
– Признаюсь, — ответила Теодора, — я не могла преодолеть смятения…
– Что это вдруг? — спросила графиня с презрением. — Почему ты должна волноваться? Здесь только слова и фразы, больше ничего, то есть товар, которым торгуют эти люди. Ты с ума сошла, Теодора. Продолжай.
Госпожа Марселанж читала дальше:
– «Нас старались запутать, а вместо этого утвердили нас в праведной решимости. Не скрыл ли Арзак из преступного умысла известных ему важных фактов? Давайте же исследуем его признание и дерзкую ложь. До преступления он был чем-то озабочен. Все доказывает, что он знал какую-то страшную тайну. Вот его слова: „Я боюсь, что с господином Марселанжем случится что-нибудь плохое“. Он сказал это и Матье Морену за год до убийства. После совершения преступления Арзак знал больше всех. Стали говорить о яде, его беспокойство усилилось. „Я знаю кое-что, — сказал он Мари Будон, — но меня не заставят сказать даже насильно“. Он боялся и поэтому молчал. „Я сказал бы что знаю, — говорил он Пьеру Морену, — но боюсь“. Он повторил в тюрьме Жаку Сулону и своему отцу: „Я сказал бы что знаю, если бы не боялся Бессона и его братьев“. Опасаясь того, что сказал слишком много, он стал упрекать отца, зачем тот рассказал об этом в суде. Жандарму Фору он сказал: „Если мне дадут место, я скажу все, что знаю“.
Но скоро эти добрые помыслы сошли на нет. Он не знает ничего или не может ничего сказать еще. Что же он знает? То, что он говорил многим, то есть что ему предлагали отравить его хозяина. Он указал на жертву, на того, кто предложил ему это сделать, на цену, яд, сосуд, в котором этот яд находился. Теперь он отрицает свои показания по этому поводу. Однако слова Гоштейна он подтвердил и попытался объяснить свои слова. Но ваше объяснение, Арзак, прозрачно. Вы против своей воли обнаружили пожиравшее вас искушение. Нельзя безнаказанно носить в себе мысль об убийстве.
Не повторял ли он Антуану Перену о супе и шестистах франках? Он называет это шуткой. Какая страшная точность в деталях! Все шестьсот франков! Все Марселанж и Бессон! Своей тетке и крестной матери он как-то признался, что мог бы заработать много денег, если бы согласился подмешать яд в суп своему хозяину.
Этого недостаточно. Нам нужно нечто более вещественное, более осязаемое. Маргарита Морен нашла в кармане Арзака вазу, до половины наполненную белым порошком. „Не подносите этот порошок к губам! — вскрикнул Арзак. — Это яд, который мне дал Бессон“. Не в то ли время господин Марселанж жаловался на попытку отравить его? Я не думаю, чтобы у Арзака хватило мужества совершить преступление. Однако через некоторое время ваза эта опустела. „Несчастный! Что ты сделал? — вскрикнула Маргарита Морен. — Ты погубил себя!“ Арзак оправдывался: „Я спрятал яд в яму под камень“, — сказал он. Не плод ли это воспаленного воображения? Не выдумка ли это безумной женщины? Не придумала ли это Маргарита Морен для того, чтобы погубить своего племянника? Зачем? С какой целью? Для чего? Сказали, что она сумасшедшая. Странное сумасшествие, рождающее столько правдоподобных, точных, логичных признаний и столько улик! Странное помешательство, в результате которого она становится обладательницей вазы античной формы, очевидно, принадлежавшей какому-нибудь аристократическому дому! Где она нашла эту вазу? У себя? В домашней утвари крестьян не бывает ничего подобного. Купила? Ваз такого состава и такой формы давно уже не продают. Она обнаружила эту вазу в кармане одежды Арзака и не могла найти больше нигде. Она сумасшедшая? Господа присяжные слышали ее показания и оценили ее твердые, спокойные и разумные слова».
– Этот Арзак, очевидно, сошел с ума! — вскрикнула вдруг графиня, которая, дрожа от нетерпения и гнева, двадцать раз хотела прервать чтение.
– Да! Надо признаться, — прошептала госпожа Марселанж, — что Жак выбрал себе странного сообщника.
– Это правда, — сказала в свою очередь Мари Будон. — Но разве вы полагаете, что в подобных случаях легко выбирать?
– Действительно, — продолжала графиня. — Он словно нарочно поступал легкомысленно, неблагоразумно и неосторожно, оставляя повсюду следы, по которым суду легко добраться до истины.
– Арзак хитрее лисицы, — возразила Мари Будон, — но что поделать? Он любит болтать и красоваться, вот и поплатился за это. Если бы он умел держать язык за зубами, если бы не проболтался Маргарите Морен, то судьи ничего бы не узнали, потому что Маргарита Морен сделалась главным лицом этого процесса. Она слышала от Арзака об отравлении, видела яд и сохранила вазу, где тот лежал. Она показала еще более убедительную улику: цепь, которую скупой и глупый Арзак умудрился снять с Юпитера и которую тетка нашла у него на следующий день после преступления. Говорю вам, что в этой Маргарите Морен сосредоточена вся сила наших врагов и… наша гибель…
– Мари права, — сказала госпожа Марселанж после минутного молчания. — Свидетельства этой женщины служат краеугольным камнем, на котором стоит весь процесс. Уберите этот камень, и весь процесс рухнет и развалится, словно карточный домик.
Графиня, положив локти на стол и подперев рукой подбородок, внимательно слушала дочь и служанку, но при этом она находилась в состоянии глубокой задумчивости и размышляла о чем-то своем. Через несколько минут она прошептала:
– Да, эта женщина все держит в своих руках.
Потом, обернувшись к Мари Будон, она сказала резким и решительным тоном:
– Мари, надо подкупить эту женщину во что бы то ни стало.
– Ее нельзя подкупить, — холодно ответила Мари Будон.
– Однако это необходимо, говорю тебе, — повелительно продолжала графиня, словно не слышала возражения.
Она прибавила тоном более спокойным, но не менее решительным:
– Я изучила это дело, вникла в него и могу заявить, что у нас есть только один выход — Маргарита Морен. Она должна отказаться от своих показаний, должна объявить, что дать их ее заставили Марселанжи и теперь, раскаявшись, решила признаться, что все ее предшествующие показания — чистейшая ложь и выдумка. Повторяю, это необходимо, Мари, или все погибло, я в этом убеждена.
– Маргарита Морен не согласится, — невозмутимо отвечала Мари Будон.
– Я озолочу ее, я дам ей пятьдесят тысяч, и она согласится, — возразила графиня с самоуверенно— стью, в которой обнаруживался деспотизм ее характера.
– Ни за какие деньги Маргарита Морен не пойдет на сделку с совестью, — спокойно сказала Мари Будон, не обращая внимания на лихорадочное нетерпение, которое читалось в глазах ее хозяйки.
Но вместо гнева графиней овладело уныние. Если уж Мари Будон призналась в том, что не может помочь, значит, выхода действительно не было.
– Итак, — прошептала она, — ты не можешь ничего придумать и нам остается только ждать приговора?
– Я знаю Маргариту Морен, она проста и наивна, как ребенок, не умеющий лгать, и сильна, как мужчина, которого ничто не может поколебать.
– Ничто? Даже страх?
– Ничто, — ответила Мари Будон, печально качая головой.
Потом ее черные глаза вдруг сверкнули, и она продолжала:
– Страх нет, но сострадание — может быть.
– Сострадание?
– Да, у нее доброе сердце, и на этом надо сыграть.
– Неужели ты советуешь мне умолять эту женщину о сострадании? — с удивлением спросила графиня.
– Нет, потому что это было бы бесполезно.
– Вот как?
– Для вас, для госпожи Теодоры, для меня она останется неумолимой, потому что считает нас виновными.
– Так что же ты хочешь сказать? Я тебя не понимаю.
– Я хочу сказать, что одна женщина может тронуть ее, воззвав к ее сердцу.
– Кто?
– Та, кто может заставить Маргариту Морен отказаться от всего сказанного и солгать, несмотря на присягу. Эту женщину я назову вам после.
– Почему?
– Потому что мне надо сходить за ней и отправиться вместе с ней к Маргарите Морен, а это дело весьма опасное.
– Но если так, я не хочу…
– О! Успокойтесь, я буду осторожна, мне случалось выпутываться из передряг и похуже.
– Итак, ты надеешься, Мари?..
– Да, и чем больше об этом думаю, тем больше у меня появляется уверенности, что у меня все получится.
– А когда ты собираешься идти к этой женщине?
– Завтра в два часа.
– А к Маргарите Морен?
– Час спустя.
– Хорошо, Мари, доброе, чудесное существо! Если нам суждено спастись, то спасешь нас именно ты.
– Я сама так думаю, — просто ответила Мари Будон. — И дай Бог, чтобы я всегда могла вас спасать!
Графиня несколько минут размышляла, потом, обратившись к дочери, сказала:
– Посмотрим на эту обвинительную речь.
Госпожа Марселанж собрала разбросанные листки и продолжила читать:
– «Но всякое сомнение должно исчезнуть. Еще одна свидетельница, девица Тарис, слышала о белом порошке. Только теперь, когда Арзак уже подозревается в сообщничестве, он отказывается от своих слов: яд называет золой и умоляет девицу Тарис молчать. Но когда эта девушка пришла сюда и подняла глаза на распятие, умоляя Всевышнего укрепить ее в истине, все вы слышали, как Арзак вскрикнул, что она лжет. Ах, Арзак, это вам надо бы взглянуть на Господа и просить у Него мужества раскаяться! Заклинаю вас, скажите правду! Тогда я вас стану не обвинять, а защищать!
(Сильное волнение в зале.)
Вы молчите! Тогда я продолжаю. Видите, господа присяжные, все сходится, все доказывает, что Арзак обо всем слышал от Бессона. Но пастух не хочет признаваться и от этого плетет всевозможные нелепицы. То он не может вспомнить, то говорит вздор и объясняет все, кроме истины.
Но это еще не все. Рано утром второго сентября он отдал тетке цепь, как он сказал, с собаки в Шамбла. Узнав об убийстве, Маргарита встревожилась и увидела загадочную связь между этой цепью и преступлением. Арзак то говорит, что он нашел ее, то что ему дал ее Жан Будуль. Когда два месяца спустя Арзака спросили об этом в суде, он сказал, что у него никакой цепи не было и что тетка украла ее. Он вспомнил об этой цепи, только когда ему предъявили обвинение. Может быть, он вспомнит что-нибудь еще, яд, пули — пули, за которые Маргарита Морен в гневе выгнала его. Это ее воспаленное воображение, скажете вы! Но если тетка рассказала об этой цепи, она может рассказать обо все остальном».
– И все Маргарита Морен! — вскрикнула графиня. — Все возвращаются к ней, и этот тоже! Ах! Они понимают, как и я, что она главный свидетель этого дела. Мари! Мари! Ты видишь, что эта женщина нам нужна! Ты видишь, что это оружие, которым они нас убьют, если мы не успеем повернуть это оружие против них.
Графиня замолчала, а госпожа Марселанж продолжала:
– «Но что это за человек, что замешан во всех событиях, предшествовавших убийству и последовавших за ним, предсказавший преступление за год до него? В его руках видели яд, предназначенный господину Марселанжу, и пулю, которая убила его, и цепь собаки, не лаявшей на убийцу… Что это за человек, знающий подобные тайны и постоянно окружающий себя ложью? Ах! Господа присяжные, не будем терзаться этим вопросом, он заведет нас слишком далеко. Вспомним, что там, где начинается сомнение, наши доводы должны кончаться.
Но этот человек, которого все обвиняют, будет как-то защищаться. Он даст какие-нибудь объяснения. Нет, господа, нет! Вы слышали жалкую защиту Арзака — он называет лжецами всех обвиняющих его. Но что же может побуждать их к лжесвидетельству? С какой стати они вдруг возненавидели подсудимого? Они подкуплены родными господина Марселанжа? Маргарита Морен, эта женщина, известная всем своей правдивостью и честностью, продала голову своего племянника! „Я шутил“, — говорит Арзак. Странные шутки, предрекающие будущее. Лжесвидетельство Арзака очевидно, но какова же его причина? Неужели Арзак боится Жака Бессона и его семерых братьев? Нет! Этот страх исчез бы перед неотвратимым наказанием. Какие более сильные и тайные причины заставляют его молчать? Неужели он не может рассказать правду, не обвинив кого-нибудь? Не преследует ли его лжесвидетельство цель кого-нибудь защитить? Я этого не знаю, потому что найду правду в другом месте».
– Что хочет он этим сказать? — прошептала графиня со смутным беспокойством..
Госпожа Марселанж не отвечала; глаза ее быстро пробежали следующие фразы, и она побледнела.
– Ну что? — спросила графиня.
– Что хочет он сказать? Вы узнаете это, матушка, — ответила госпожа Марселанж с легким трепетом в голосе.
– Я жду, Теодора, — сказала графиня как можно более равнодушным тоном.
– Послушайте, матушка… послушайте!
Преодолев волнение, она прочла следующее:
– «Господа присяжные, мы видели в этом деле странные вещи. Когда многие пали от рук убийц, вы слышали, как отчаянные вдовы просили у Бога и у людей мщения за кровь своих мужей, и вы разделяли этот праведный гнев. Но что мы видели здесь? Нежная забота и горячее внимание отданы тем, кого обвиняло правосудие, подозрения суда сделались правом на покровительство со стороны знатной фамилии. Вдова Марселанж ухаживает в тюрьме за Жаком Бессоном, жена убитого говорит Арзаку, объединяя себя с тем, кого суд назвал убийцей ее мужа: „Все твои родные против меня!“ Арзаку — этому свидетелю, который должен был знать все, — вдова Марселанж говорит: „Молчи, и ты будешь обеспечен на всю жизнь!“»
Госпожа Марселанж замолчала, перед ее глазами плыл туман, а бледные губы тряслись, из-за чего она прервала чтение. Графиня сидела как громом пораженная: ведь слова и поступки, собранные воедино, фактически представляли собой прямое обвинение, подкрепленное доказательствами.
– Негодяй! Негодяй! — пролепетала она наконец тихим голосом. — Какая дерзость!
Сама Мари Будон казалась изумленной до крайности. Говорить о ее хозяйках в таких выражениях, во всеуслышание и публично — все это представлялось ей невероятным и неслыханным.
– Негодяй! Негодяй! — все шептала графиня, больше удивленная, чем раздраженная тем, что она услышала.
– Это еще ничего, матушка, — сказала госпожа Марселанж с мрачной улыбкой. — Послушайте-ка остальное.
– Еще ничего! — закричала графиня, устремив на дочь пылающий взгляд. — Еще ничего! Великий Боже! Что еще он там наговорил?!
– Послушайте, и вы все узнаете.
Голосом, серьезность и выразительность которого придавала энергию ее словам, госпожа Марселанж продолжила чтение:
– «Вот что мы видели! Ах! Мы еще не знаем, какие нам предстоят новые открытия и помешает ли голова горгоны на фасаде того дома проникнуть внутрь. Но что бы ни случилось, госпожа Марселанж, настанет день, когда вам придется давать отчет в своем поведении и в своих словах. Придет тот день, когда я смогу обратиться к вам и сказать: В то время, когда ваш муж лежал под сырой землей с сердцем, пронзенным двумя пулями, ожидая мщения, которое было вам поручено, вы принуждали свидетелей молчать, вы старались подкупить их, вы ставили препоны правосудию. Более того, ваше усердие зашло так далеко, что вы, знатная и благородная дама, считавшая своего мужа недостаточно родовитым, называвшая его лавочником, не прощавшая ему фамильярности с крестьянами, забыв свое величие и свой аристократизм, вы сажали за свой стол бедного пастуха, унижались до фамильярности с ним, до той фамильярности, цель которой — обольстить и подкупить!»
– Он так и сказал? — задохнулась графиня, бледная от испуга, изумления и гнева. — Так и сказал?
– И это, и еще кое-что похуже этого, — ответила Теодора с ужасающим спокойствием.
– Похуже этого? Право же, это невозможно!
– Слушайте, говорю я вам, матушка, слушайте.
Взяв листки, госпожа Марселанж продолжала:
– «Ах! Госпожа Марселанж, если вы таким образом преодолели ваши предубеждения, значит, тому должны быть очень веские причины. У подобных вам только две причины могут сближать сословия и поощрять равенство, причины одинаково загадочные и мрачные — смерть или преступление!»
После этой фразы госпожа Марселанж, словно лишившись сил, выронила из рук листки, и они рассыпались по полу. Графиня встала. Ее взор пылал, лицо исказилось, она вся трепетала. В эту минуту, обезображенная гневом, она действительно походила на голову Медузы, красовавшуюся над входом в ее дом.
– Этот человек осмелился все это сказать! — закричала она хриплым, почти невнятным голосом. — Он смог отзываться подобным образом о такой фамилии, как наша, он имел наглость угрожать нам, и ему это позволили! Не нашлось никого, кто бы заставил его замолчать и напомнить об уважении, которое должно оказывать некоторым именам! Это уже переходит всякие границы!
Она сделала несколько шагов по комнате, тяжело дыша, размахивая руками как сумасшедшая, потом вдруг остановилась.
– Итак, — продолжала она, проводя рукой по своим растрепавшимся волосам. — Итак, эти оскорбительные слова повторяются по всему Пюи, а завтра их будет читать вся Франция! Ах, мои предчувствия не обманули меня, когда я видела в этом человеке злого гения!
Она упала на стул, закрыла голову обеими руками, потом тотчас встала и опять начала свою беспорядочную прогулку по комнате.
– Но разве в этой стране уже нет законов? — закричала она с таким сверкающим взглядом, с таким пылающим лицом, что госпожа Марселанж и Мари Будон испугались. — Значит, первый встречный может втоптать нас в грязь, заставить всех показывать на нас пальцем, бросать нам в лицо оскорбления, и никто против этого не протестует, никто не возмутится, что таким образом гнусно и низко оскорблять женщин и нужно уважать если не их звание, то по крайней мере их слабость!
Дойдя до бешенства, графиня, воздев руки к небу, прибавила:
– Вчера чернь преследовала нас своим свистом, словно прокаженных или цыган, сегодня адвокат на заседании суда перед избранным обществом осыпает нас оскорблениями в цветистой речи! Это уже слишком! Я с испугом себя спрашиваю, кто же мы такие, если с нами обращаются подобным образом, и не во сне ли мне приснилось, что я ла Рош-Негли и Шамбла! Ах, если все это должно кончиться эшафотом, пусть скорее приходит палач и разом прекратит эту нестерпимую пытку!
Судорожно шевеля губами и будучи не в состоянии произнести ни слова, графиня, шатаясь, сделала несколько шагов и бросилась в угол гостиной, где бессильно прислонилась к стене. Испуганная Мари Будон хотела броситься к ней, но госпожа Марселанж остановила ее.
– Дай ей успокоиться, — сказала она тихим голосом. — Достаточно одного слова, чтобы она снова впала в гнев, а новый припадок может оказаться смертельным.
Она сделала знак Мари Будон, и та села возле нее. Обе женщины, устремив взгляды на графиню, ждали, когда к ней вернутся спокойствие и рассудок. Наконец она подняла голову, посмотрела на дочь и вернулась на свое место. Через несколько минут госпожа Негли, указывая на листки, которые Теодора собрала и привела в порядок, спросила:
– Это все?
– Нет, матушка, — нерешительно ответила Теодора. — Но…
– Я хочу и должна все знать, — продолжала графиня твердым, но спокойным тоном. — Читай же дальше, Теодора.
Госпожа Марселанж снова принялась читать:
– «Вы все знаете, господа присяжные, все причины и все действия. Вам теперь надо найти то, что может послужить для подсудимого смягчающими обстоятельствами. Недостаток ума? Вы видели Арзака на слушаниях, вы заметили под этой грубой внешностью тонкий ум. Его робость? Вы видели, как он угрожал свидетелям даже в этом зале. Хитрость, смелость и упорство — вот на какие смягчающие вину обстоятельства он может рассчитывать! Однако мне бы хотелось сказать несколько слов, которые в какой-то мере могут объяснить его поступки и оправдать их.
Арзак! Вы бедны, общество не дало вам образования, которое просвещает ум и возвышает сердце. Вы открыты страху, увещеваниям и подкупу. В вашем низком звании вы приблизились к знатному семейству, вас принимали в благородном доме. Вы уверовали во всемогущество этого семейства и думали, что оно сможет избавить вас от неизбежного наказания. В своем неведении вы уверены в могуществе своих покровителей больше, чем в силе закона.
Арзак! Вы жертва обманчивой мечты, и отрезвление ваше будет ужасно! Знайте, что здесь все звания исчезают. На этой скамье, где она также сможет когда-нибудь оказаться, знатная дама равна вам. Здесь существует только одна власть — власть закона, и никакое богатство и положение не может противостоять ей. Арзак! Подумайте об этом. Вы молоды, а будущее ваше уже предрешено. Посмотрите, в какую бездну вы катитесь! (Арзак указывает на распятие.)
Вы все обращаетесь к Богу. Да, обращайтесь к Нему и сделайте так, как Он вам велит. Ибо Он — источник истинной справедливости и правды. Так пусть же правда вырвется из вашей груди, поскольку, если вы этого не сделаете, правосудие, вооружившись своим мечом, безжалостно вас покарает! Ничто, ничто не защитит вас! Вы никого не обманете, Арзак! Вы принимаете дерзость за невиновность, так выйдите же из заблуждения, вернитесь к чувствам более искренним. Оставьте свое лицемерие, пусть вашими устами правит истина, и все происшедшее может быть забыто.
А! Вы молчите, вы по-прежнему руководствуетесь дерзостью, вы присоединяете святотатство к лжесвидетельству! Вы знаками призываете Бога, а между тем не признаете его закон! Поручите же себя ему… Он один может вас простить, а люди уже простить не смогут!»
При страшном и унизительном высказывании Бака: «На этой скамье, где она также сможет когда-нибудь оказаться, знатная дама равна вам» — графиня почувствовала, словно к ее сердцу прикоснулись раскаленным железом, но она ничем не выдала охватившего ее страшного волнения. Когда госпожа Теодора остановилась после чтения обвинительной речи, госпожа Негли только спокойно сказала ей:
– Дальше!
Госпожа Марселанж продолжала:
– «После этой ужасной обвинительной речи между подсудимым и адвокатом завязался безмолвный поединок, когда они взглядами словно вызывали друг друга на бой. Наконец Арзак не выдержал взгляда Бака, смутился и отвернулся в бессильной ярости. Присяжные признали пастуха виновным в лжесвидетельстве, но со смягчающими вину обстоятельствами. Суд приговорил его к десятилетнему заключению».
– Осужден! — прошептала графиня с унынием. — Ах! Этот приговор не оставляет нам почти никакой надежды спасти Бессона, и тогда…
Мари Будон поняла и докончила мысль своей хозяйки.
– …тогда вы обе погибнете, это верно, — сказала она. — Потому что если Жак молчит, то заговорит Клодина Бессон.
– Каким же способом можно заставить ее не говорить? — спросила госпожа Марселанж.
– Есть только один способ — спасти Жака.
– Без сомнения, но…
– А спасти Жака есть опять только один способ — заставить Маргариту Морен отказаться от всего ей сказанного. Наше спасение заключается только в этом. Но это станет спасением, говорю вам, если мы только этого добьемся.
– А как же четыре свидетеля, видевшие, как Жак шел в замок Шамбла вечером первого сентября? — возразила графиня.
– А наши тридцать свидетелей, видевших его в Пюи в тот же вечер? О! Я вам докажу, что у нас есть ответ на все, кроме слов Маргариты Морен. Повторяю вам еще раз: если Маргарита Морен останется на стороне Марселанжей, мы погибли, а если она даст показания в нашу пользу, то мы спасены.
– И ты говоришь, что надеешься заставить ее отказаться от всех своих показаний?
– Надеюсь.
– Однако в то же время ты утверждаешь, что она неподкупна и ее нельзя запугать.
– Да, но если я хоть чуть-чуть разбираюсь в людях, то очень удивлюсь, если мне это не удастся. Скоро мы это узнаем, потому что завтра же я принимаюсь за дело.
– Завтра? — прошептала графиня. — О, как много событий может произойти за сутки!
На другой день в городе только и говорили, что о Баке, Андре Арзаке, госпоже Марселанж, об осуждении лардерольского пастуха и вероятности страшного исхода этого процесса для Жака Бессона. Через двенадцать дней, то есть 22 августа, должны были начаться слушания по его делу, о результатах которого каждый судил согласно своим убеждениям. Однако почти для всего города Жак Бессон был виновен, а за ним все видели гордых и надменных графинь де Шамбла, которых Бак разгромил своим красноречием.
Убежденность в их сговоре сделалась столь прочной, что никогда не говорили о виновности Жака Бессона, не упомянув при этом имен графини ла Рош-Негли и госпожи Марселанж. Таким образом, имя слуги слилось с именами знатных дам. Только аристократия и набожные особы упорно защищали графинь де Шамбла и доказывали непричастность к преступлению человека, чья вина казалась очевидной всем остальным. Чем больше появлялось неопровержимых улик, тем усердней ханжи защищали обеих женщин, невиновность которых они решили отстаивать во что бы то ни стало.
Дошло даже до того, что негодующие аристократы и богомолки скоро стали видеть в графинях де Шамбла мучениц и праведниц, называя их жертвами свирепой черни и неправедных судей. Лицемерная роль, разыгранная графиней, начала приносить плоды. Для тех, кто был обманут ее набожностью, госпожа Негли была непогрешима и свята.
Теперь на время оставим Пюи и перенесемся на опушку соснового леса между Лардеролем и Шамбла. На поросшем вереском холме, рыжеватый цвет которого выделялся на темной зелени сосен, стояла хижина. Дверь была не заперта, и внутри можно было видеть восьмерых человек — семерых мужчин и одну женщину.
Это была Клодина Бессон и ее сыновья. Они стояли в нескольких шагах от двери, а мать сидела в кресле, что вместе с плохой кроватью, с маленьким столом и несколькими скамьями составляло всю обстановку хижины. Сморщенная и величественная голова старухи, ее мрачные и энергичные черты носили отпечаток неизмеримой грусти. После продолжительного молчания Клодина Бессон, глаза которой до тех пор были устремлены в землю, вдруг приподняла голову и обратилась к своим семи сыновьям.
– Итак, — сказала она им почти свирепым тоном, — вы никак не можете спасти Жака?
Братья переглянулись, но никто не отвечал.
– Однако, — продолжала Клодина, — Жак ваш брат! Жак желал всем вам добра. Он поклялся избавить вас от нищеты, из-за которой вас недолюбливает и презирает вся округа. Поэтому он поддался гордыне, для этого ему захотелось стать хозяином в Шамбла, и он поверил уговорам этих женщин. Поэтому-то судьи и хотят отрубить ему голову.
Клодина встала и, бросив на сыновей взгляд, в котором сверкали и гнев и отчаяние, закричала:
– Да, из-за всех вас он сидит в тюрьме, а вы занимаетесь только тем, что жалеете и оплакиваете его. Если вам этого достаточно, то мне нет, мне нужны не слезы, а дела.
Она произнесла эти последние слова с мрачным и решительным выражением, потом прибавила, понизив голос:
– Я хочу, слышите? Хочу, чтобы Жак был свободен и ему не угрожала опасность.
– Матушка, — ответил Бессон, по прозвищу Седа, — сегодня ночью будьте в этой комнате. К вам придет человек, которого будут сопровождать ваши семеро сыновей.
– Зачем он сюда придет? — спросила Клодина отрывистым и решительным голосом.
– Он придет проститься с вами.
– Со мной?
– Проститься, потому что через пять минут он ускачет прочь на заранее приготовленной лошади.
– Но кто же этот человек?..
– Этот человек Жак, матушка!
– Жак!.. Мой сын!.. Он будете свободен!.. — прошептала Клодина с волнением, которое придало ее лицу какую-то дикость.
– Он будет спасен.
– И ты говоришь, что сегодня ночью?..
– Да.
– Жак спасен!.. Спасен от смерти, от страшного эшафота, который преследует меня во сне, который я вижу беспрестанно, представляя себе, как палач будет показывать народу голову, голову моего сына!..
Она задрожала от ужаса при этой зловещей картине, потом, приблизившись к сыну, сказала:
– Говори же, Седа, каким образом Жак сделается свободным?
– Двадцать человек, все молодые, сильные и решительные, за которых я ручаюсь, в полночь нападут на тюрьму. Это мои братьи и их преданные друзья.
– Но в тюрьме же есть караульные.
– Четыре жандарма и тюремщик, которых легко застать врасплох и обезоружить, потому что они каждый вечер пьют и играют. Мы все разузнали, мы все предусмотрели. Повторяю вам, матушка, сегодня в два часа ночи вы обнимете Жака, клянусь вам своей головой.
– Это неразумно и очень рискованно, Седа, — сказал голос, раздавшийся позади братьев.
Они обернулись и с изумлением увидели стоявшую на пороге женщину. Удивление их еще больше усилилось, когда они узнали в этой женщине Мари Будон.
– Служанка графинь де Шамбла! — в один голос воскликнули семь братьев.
Клодина, бледная, дрожащая, смотрела на Мари Будон и не могла произнести ни слова. Наконец она подошла к Мари и сказала ей глухим голосом, в котором звучала ненависть:
– Зачем ты сюда пришла? Что значат сказанные тобой слова?
– Что значат мои слова, Клодина? — невозмутимо переспросила Мари.
– Да, говори, говори, демон! — продолжала старуха мрачным голосом, устремив на Мари Будон взгляд, полный жажды мщения.
– Ну, они значат, что Седа не сдержит своей клятвы и что ты напрасно будешь ждать Жака сегодня ночью.
– А я говорю тебе, что нынче ночью мы возьмем тюрьму.
– О! — сказала Мари Будон. — Не нужно набирать двадцать человек, чтобы войти туда, ты можешь явиться туда завтра один и без оружия — тебе откроют все двери, даже дверь камеры Жака.
– Но каким образом?.. Почему?.. — пролепетал Седа, оторопев.
– Почему? Потому что Жака там больше нет, потому что теперь он отправлен в город Риом, где его будут судить.
Это известие словно громом поразило всех братьев.
– Ты это точно знаешь? — спросила Клодина Бессон после долгого молчания.
– Я видела его в повозке в сопровождении шести жандармов, и весь город видел его.
– Итак, — продолжала старуха, окинув Мари Будон свирепым взором, — итак, Жак, сын мой, безвозвратно погиб, а ты, Мари Будон, ставшая причиной его гибели, осмелилась принести нам такое известие.
Она добавила, обращаясь к одному из своих сыновей:
– Мишель, запри дверь.
Потом, обратившись к Мари Будон, Клодина сказала ей со страшным и неумолимым спокойствием:
– Ты плохо знаешь мать и братьев Жака, если надеялась выйти отсюда живой.
Дверь заперли, а семеро братьев Бессон окружили Мари Будон. Мрачную и странную картину представляли в темной комнате обе женщины, стоя друг против друга. Семь человек, сильных и высоких, в свирепом молчании ждали слова или знака, который мог стать смертным приговором. Но не менее странное зрелище представляла собой Мари Будон, спокойно стоявшая со скрещенными на груди руками и с любопытством оглядывавшая окруживших ее людей, один вид которых должен был заставить ее побледнеть от испуга.
– Матушка, — сказал наконец Седа, — что надо сделать с этой женщиной?
– Возьми заступ, — ответила старуха.
Молодой человек сходил за заступом, стоявшим в углу.
– А что теперь? — спросил он.
Устремив глаза на Клодину, все с волнением ждали приговора, который вот-вот должен был сорваться с ее губ. Все, кроме Мари Будон, которая со странным равнодушием и любопытством следила за приготовлениями к своей смерти.
– Сходи в погреб и вырой там могилу, — велела Клодина, не спуская глаз с Мари Будон. — А вы, дети, — обратилась она к своим сыновьям, — когда могилу выроют, отнесите туда эту проклятую тварь и заройте ее заживо.
С пылающими глазами, дрожащими губами, протянув дрожащую руку к Мари Будон, старая Клодина была страшна, отдавая это приказание. Повисла мертвая тишина. Хотя лица братьев выражали непоколебимую решимость, они побледнели от волнения, и только по повелительному знаку матери Седа направился к двери погреба с заступом в руке. Но в эту минуту Мари Будон вдруг спросила самым спокойным и естественным тоном:
– Скажите, когда вы закончите ломать комедию?
Никаким способом нельзя передать изумление Клодины и братьев Бессон при этих словах, произнесенных равнодушным, презрительным тоном, в котором нельзя было ошибиться.
– Комедия! — закричала наконец старуха. — А! Ты принимаешь это за комедию! А! Ты пришла нам сказать, что больше нет надежды спасти Жака от эшафота, ты, демон, внушившая госпожам Шамбла мысль о преступлении и подбросившая им гнусную идею — подбить Жака совершить это преступление, а когда я, его мать, и они, его братья, хотим закопать тебя живьем, ты принимаешь это за комедию! Повторяю, ты не знаешь нас, Мари, иначе не пришла бы к нам так беспечно. Но раскаиваться уже поздно, комедия разыграется до конца, и любопытно будет посмотреть, какой она тебе покажется, когда ты будешь лежать в могиле.
– Пойдем, — произнес Мишель Бессон, схватив Мари за руку, — пора с тобой кончать.
Мари вырвалась и посмотрела на него, Клодину и всех братьев с выражением глубокого презрения.
– Дураки! — наконец выпалила она. — Да, дураки, раз не понимаете, что если я пришла к вам, то это значит, что я знаю, как спасти Жака.
– А где доказательства? — с живостью спросил Мишель Бессон.
– Интересы дам и мои: разве нашим трем головам не угрожает такая же опасность, как и голове Жака?
– Это правда, — прошептала Клодина. — Говори, — прибавила она.
– Надень накидку и ступай со мной. Я все тебе расскажу по дороге.
– Куда мы идем?
– К Маргарите Морен.
После минутного размышления Клодина сказала Мишелю:
– Дай-ка мне мою накидку, а там посмотрим, — и, пристально глядя на Мари Будон, добавила: — Не думай, что ускользнешь от меня. Ты видишь семерых братьев Жака: если ты обманешь меня, твоя смерть придет позже только на сутки.
Пять минут спустя Клодина вышла из хижины с Мари Будон.
Назад: XXVII
Дальше: XXIX