XXIV
Графиня с дочерью стояли у окна в течение почти четырех часов, молча глядя на вход в здание суда. Им не оставалось ничего другого, как ждать. Они могли лишь гадать о том, что происходило внутри, трепеща от одной мысли, что скажут свидетели, подкупленные Мари Будон, особенно Арзак, который очень много знал. Наконец после томительного ожидания они увидели, как публика вышла из суда и начала расходиться.
– Я не вижу Мари, — прошептала графиня. — Что же там происходило?
– Не знаю, — сказала госпожа Теодора. — Но люди, кажется, не очень взволнованы.
– Что они говорят? Я прислушиваюсь и ничего не могу разобрать.
Они прислонились к окну, стараясь различить несколько слов.
– Я несколько раз слышала имя Арзака, — проговорила госпожа Марселанж, бросив на мать тревожный взгляд.
– И я тоже, — заметила графиня и мрачным голосом прибавила, хлопнув ладонью по подоконнику: — Негодяй! Он все рассказал!
В эту минуту дверь с шумом открылась и вошла Мари Будон. Графиня подбежала к ней и, схватив ее за руки, спросила дрожавшим от волнения голосом:
– Мари, что случилось?
– Арзак арестован, — резко ответила Мари Будон.
Эта новость произвела на женщин страшный эффект: на несколько мгновений они лишились дара речи.
– Арестован! Арзак! — прохрипела наконец графиня. — Но это значит, что он признался, значит, он арестован как сообщник…
– Если так, то все кончено, все погибло! — пролепетала Теодора.
– Успокойтесь, Арзак ничего не сказал, — возразила Мари Будон.
– За что же он арестован?
– За то, что отпирался от всего.
– Ага! Как лжесвидетель?
– Именно, так что если хорошенько подумать, то этот арест, поначалу меня напугавший, нам на руку, поскольку он доказывает, что Арзак, самый важный и опасный свидетель, продолжает нам верить и пойдет на все, чтобы получить обещанную награду.
– С Арзаком все понятно, а как же другие?
– Другие любят деньги так же, как Арзак, все будут лгать более-менее связно, так что пусть судьи с адвокатами попробуют отыскать хоть малейший след.
– Итак, никто не сказал ничего опасного для нас? — спросила графиня.
– Не могу сказать, чтобы ничего, — ответила служанка с озабоченным видом.
– А!.. Кто же это сказал?
– Маргарита Морен.
– Тетка Арзака?
– Именно она.
– Против кого она давала показания?
– Против своего племянника.
– По какому поводу?
– По поводу цепи Юпитера, которую она нашла в кармане Арзака, при этом она громко обвиняет племянника, что он держал собаку во время убийства.
– Это ужасное свидетельство, Мари… Ах, как оно ужасно! — прошептала пораженная графиня.
– Мы находимся только в начале этой цепи переживаний и страхов, — сказала госпожа Марселанж. — Нам надо потихоньку к этому привыкать. Каждый день мы станем ждать чего-то ужасного. Отныне это наша судьба, и ей надо покориться.
– Тогда зачем оставаться, если мы можем бежать?
– Это было бы постыдно и низко, вы это знаете, матушка, мы этого сделать не можем.
– И чем же закончилось заседание? — поинтересовалась графиня.
– Очень странно. После ареста Арзака один из адвокатов Жака встал и потребовал, чтобы ввиду важности дела слушание было перенесено. Суд с этим согласился.
– Это дает нам время, — произнесла она, и в ее глазах блеснула радость. — А располагая временем и деньгами, можно достигнуть всего.
Это было любимое правило графини, которая верила в безграничную силу золота. Когда она произнесла эти слова, к ней вдруг вернулись вся ее смелость и самоуверенность.
– Послушайте, — сказала Мари Будон после продолжительного молчания, — я долго размышляла о нашем деле и, если хотите, выскажу вам свое мнение.
– Говори, Мари.
– Не будем стараться предвидеть все, что скажут против нас, не станем пытаться опровергнуть показания против Арзака по поводу белого порошка, цепи Юпитера и споров господина Марселанжа с Жаком Бессоном. Мы напрасно потеряем время. Лучше сосредоточим все усилия на том, чтобы доказать, что Жак был здесь вечером первого сентября. Если нам это удастся, то все остальные свидетельства против нас сделаются ничего не значащими.
– Да, конечно, мы должны сосредоточить на этом все наши усилия и подготовиться к этому самым серьезным образом. Сколько у тебя свидетелей, которые бы подтвердили присутствие Жака в Пюи вечером первого сентября, и кто они?
– У меня четырнадцать свидетелей: аббат Карталь, аббат Друэ, аббат Гед, Мариона Ру, Мариона Жибер, Бариола, Тусента Фабр, Сежалон, портной, Лоран, привратник семинарии, пристав Бонэ, два брата, Антуан и Марсель Вигуру, и, наконец, Роза Готье.
– Так много! — вскрикнула изумленная графиня. — И как тебе удалось?..
– Хитростью, деньгами, обещаниями и угрозами, смотря по обстоятельствам.
– Это много, — прошептала графиня. — И мне кажется возможным, что с таким количеством свидетелей мы сможем заронить сомнения в умы присяжных, а сомнение почти всегда приводит к оправданию подсудимого.
– Таким образом, вам кажется, что успех обеспечен?
– Да.
– Так вот, я придумала кое-что получше.
– Получше? Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, — ответила служанка, лицо которой осветилось дьявольской радостью, — я хочу сказать, что поставила судьям ловушку, в которую угодят самые старые и опытные из них.
– Остерегайся, Мари, твоя смелость иногда меня пугает. В чем же ловушка?
– Вы помните, что у вас в Шамбла, а потом и здесь два года назад работал матрасник Берар?
– Смутно припоминаю, но мне кажется, что его умственные способности…
– Заставляют желать много лучшего. Я рассчитываю именно на его простоту, вот почему его и выбрала.
– И какова же твоя цель?
– Как все крестьяне, он любит золото так, что готов повеситься за луидор. Ну, я дала ему пятьсот франков и обещала столько же, и знаете за что?
– За ложное свидетельство?
– Да, но на сей раз против Жака.
Графиня и ее дочь были поражены этим невероятным признанием.
– Ты с ума сошла, Мари? — спросила ее госпожа Марселанж.
– Судите сами, — просто отвечала Мари Будон, — и слушайте. Сегодня утром я целый час разговаривала с Бераром, и если вы одобрите мой план, он отправится к прокурору и скажет, что первого сентября около девяти вечера он возвращался от Лега, лардерольского аббата, у которого набивал тюфяки, и по дороге встретил Жака Бессона, с которым заговорил, но тот лишь ускорил шаг, не обратив на него внимания.
Графиня и ее дочь переглянулись, потом графиня возразила:
– Не понимаю, ведь это свидетельство льет воду на мельницу госпожи Тарад и ее брата.
– А вы предположите, что какой-нибудь другой свидетель станет опровергать Берара и ясно докажет лживость его слов. Тогда все убедятся, что Марселанжи подкупают свидетелей, чтобы осудить на казнь невинного человека, а это больно ударит по репутации госпожи Тарад.
– И кто же этот второй свидетель?
– Лардерольский священник.
– Как! Господин Лега согласился разыграть эту комедию?
– Ничуть не бывало. Господин Лега заявит, что Берар набивал ему тюфяки не первого сентября, а за неделю до этого. А поскольку вечером того дня, когда случилось… это дело, его приглашали в Шамбла, он прекрасно вспомнит все, что тогда происходило.
– Но Берара осудят за лжесвидетельство.
– Тогда он пойдет на попятный и признается, что его подкупили, чтобы он дал показания против Жака Бессона.
Сначала испугавшись смелости этого плана, графиня потом сочла его приемлемым и одобрила.
– Хорошо! — сказала Мари Будон. — Я пойду к Берару, и через час он отправится к прокурору.
Мари Будон хотела уйти, но в передней раздались шаги.
– Кто бы это мог быть? — поинтересовалась графиня.
– Не знаю, — изумленно ответила служанка.
– Значит, дверь на улицу оставалась открытой?
– Я так спешила рассказать вам о том, что происходило в зале суда, что забыла запереть дверь. Но это женские шаги: это может быть только Мариона Ру.
– Пойди и узнай.
Мари Будон побежала открыть дверь гостиной, но лицом к лицу столкнулась с женщиной, при виде которой она вскрикнула от удивления и испуга. С суровым лицом и гордо поднятой головой на пороге стояла мать Жака Бессона. Мари Будон смутилась от ее зловещего взгляда и невольно отступила назад.
– Кто такая эта женщина и кто позволил ей войти сюда? — надменно спросила графиня.
– Спросите у Мари Будон, — ответила Клодина Бессон, не делая ни малейшего движения. — Она вам скажет, кто я. А я вам скажу, зачем я пришла.
– Ну говори же, Мари, — порывисто обратилась графиня к служанке.
Мари Будон подошла к обеим дамам и сказала им на ухо:
– Это мать Жака.
– Эта женщина — мать Бессонов?
– Именно так.
Тогда графиня подошла к старухе, неподвижно стоявшей на одном месте, и сказала ей печальным и ласковым голосом:
– Милости просим, входите и садитесь.
Мать Жака вошла; на ее лице не дрогнул ни один мускул, словно оно было вырезано из камня.
– Садитесь, — повторила графиня, подвигая ей кресло. Потом, обратившись к служанке, сказала: — Мари, оставь нас.
Когда Мари Будон хотела выйти, старуха медленно повернулась к ней и спросила:
– Зачем? Разве она чего-то не знает? Пусть остается.
Обратившись к графине, она продолжала:
– Теперь я вам скажу, зачем я пришла.
Но вместо того, чтобы говорить, она, повесив голову, задумалась. Легкий шум прервал ее раздумья. Взглянув на графиню и на Теодору, она сказала, очевидно отвечая собственным мыслям:
– Да, я понимаю, две знатные дамы, гордые, надменные, а унизились до дел с бывшим свинопасом в их поместье! Было от чего вскружиться голове несчастного! Решили околдовать его во что бы то ни стало. Во что бы то ни стало — вот настоящее слово, потому что одна из этих гордых госпож, младшая, не отступила бы ни перед какой жертвой… Бедный Жак! Он вообразил, будто он любим!.. Любим! Кем? Госпожой Шамбла! Как ему было не сойти с ума! Он верил этому взгляду, который кружил ему сердце и голову, он не видел того, что лежало в глубине. А там была кровь, кровь повсюду, кровь в Шамбла и кровь в Пюи. Там ружейный выстрел, а здесь — эшафот!..
При этих последних словах дрожь пробежал по телу старухи, потом она несколько минут оставалась как бы в оцепенении; наконец она выпрямилась и, протянув руку к графине и ее дочери, прошептала в сильном волнении:
– Эшафот! Ах! Молитесь Богу, чтобы он не воздвигся, потому что Жак взойдет на него не один, клянусь вам его головой и головами его семи братьев!
После этой клятвы наступила мертвая тишина. Графини де Шамбла помертвели от ужаса. Они понимали, что из всех опасностей, угрожавших им до сих пор, эта являлась самой страшной и избежать ее было труднее всего. Через минуту Клодина Бессон продолжила:
– Вы хотели смерти господина Марселанжа, зачем? Я не знаю и не желаю знать, но для чего вы выбрали Жака, чтобы сделать из него убийцу?
– Но Жак не виновен в этом преступлении, — сказала наконец графиня, — как и мы не виновны в каком-то в странном обольщении, о котором вы говорили…
– А! Вы думаете, что всех одурачили и спрятали сор под коврик? Пройдите-ка по городу, и вы увидите, как теперь все относятся к госпожам Шамбла и как с ними поступят.
– Хотелось бы мне увидеть, — вскрикнула с негодованием графиня, — как они осмелятся выказать свое неуважение к нам!
Клодина Бессон презрительно взглянула на графиню, а потом проговорила:
– Послушайте, сударыня, вы отняли у меня сына и погубили его. Вы должны спасти его и возвратить мне. Я и его братья будем помогать вам всеми силами, но если Жака осудят и казнят, я предупреждаю вас, что через час вы и ваша дочь будете арестованы. У меня есть доказательства, которые позволят обеих вас приговорить к смерти.
– Но…
Клодина Бессон не дала графине договорить.
– На площади Мартурэ отрубят или три головы, или не отрубят ни одной — вот вам мое последнее слово.
Дамы побледнели от испуга. Они понимали, что никакие уговоры не смогут поколебать эту железную волю, эту холодную и неумолимую решимость. Графиня, однако, успела справиться с собой и, подойдя к матери Жака, сказала ей:
– Клодина Бессон, опомнитесь и не дайте одолеть себя мыслям, навеянным вашим огромным горем. Клянусь вам, что Жак невиновен, и вы, его мать, знаете это лучше всех остальных. Однако, несмотря на это, его могут осудить. Суд иногда совершает такие прискорбные ошибки, и если это случится, должны ли мы отвечать за это? Если Жака осудят, а он не произнесет ни слова против нас, не явится ли это самым убедительным доказательством нашей полной невиновности в этом деле?
– Жак виновен, он убил господина Марселанжа, который мешал вам и вашей дочери. Вы внушили ему мысль об убийстве, и вы вложили оружие в его руки. Как бы то ни было, он виновен. Но, как вы говорите, если он умрет, ничего не сказав против вас, значит, ему нечего сказать. Это не так. Нет, графиня, Жак ничего не скажет, потому что он человек с сердцем, неспособный изменить той… Вы понимаете меня, — сказала она, пристально смотря на госпожу Марселанж. — Он не скажет ни слова. Вот как вы думали, когда вам в голову пришла мысль об убийстве, и поэтому вы выбрали именно Жака. Но если он промолчит, то я расскажу все. Я расскажу и докажу… Словом, повторяю вам: три головы или ни одной, так оно и будет, — отрезала Клодина.
Снова наступило долгое молчание, нарушаемое лишь громким частым дыханием четырех женщин, бледных и сильно взволнованных.
– Вот что я хотела вам сказать, — продолжала Клодина Бессон, обращаясь к графине. — Но я пришла не только за этим.
– Чего вы хотите? Говорите, — поспешно отвечала графиня. — И если это зависит от меня…
– Да, это зависит от вас.
– Так говорите же.
– С тех пор, как несчастный сидит в тюрьме, вы хоть раз спросили себя, не нужно ли ему чего-нибудь? Вспомнили ли вы, что он еще очень слаб и очень болен?
Смущение обеих дам стало ответом на этот неожиданный вопрос.
– Нет, не так ли? — продолжала старуха с горечью и состраданием. — Вы об этом не подумали? Лишь бы он мужественно переносил все невзгоды, лишь бы он молчал до конца — вот что вас беспокоит! Но если ему плохо, если он плохо спит, кое-как ест, если терпит недостаток во всем, что необходимо больному, то вам-то какая печаль!
После небольшой паузы она продолжала:
– А я обо всем этом подумала. Я собрала его братьев, которые так бедны, что их считают ворами, они сложились, после чего я приехала в Пюи, купила все, что нужно несчастному, и принесла в тюрьму, радуясь за моего бедного Жака, который поймет, что мы его не забыли. Однако меня к нему не пустили, мне отказали во всем, меня почти оскорбили. Что же мне делать? Я бедна, и этим все сказано.
– Это постыдно! — прошептала госпожа Марселанж.
– Тогда, — продолжала Клодина, устремив на графиню твердый и прямой взгляд, — я сказала себе: «Две богатые, знатные дамы могут открыть все двери, даже ворота тюрьмы. Пойду к ним, они поймут, они сжалятся над несчастным и сумеют передать ему все, что нужно». Жак болен, графиня, я это узнала от тюремщика, который, наконец сжалившись надо мной, сказал мне об этом. Он смог явиться в суд только потому, что мужествен и тверд сердцем, что он вам и доказал вечером первого сентября, следовательно, ему очень нужно то, что я прошу вас для него сделать, и надо спешить.
– Клодина Бессон, а вы не подумали о последствиях, какие может иметь для нас поступок, о котором вы просите? Неужели вы не поняли, что все в Пюи могут помочь Жаку в тюрьме, все, кроме графинь де Шамбла?
В глазах старухи блеснул огонь, и она произнесла с еле сдерживаемым волнением:
– А я-то думала наоборот.
– Стало быть, вы не понимаете, что в глазах людей Жак виновен в убийстве господина деМарселанжа, и пока суд не докажет обратное, нам, жене и теще убитого, нельзя оказывать ему ни малейших знаков внимания, поскольку от этого может пострадать наша репутация, которая именно сейчас должна оставаться незапятнанной?
На миг мать Жака оцепенела от этих слов, а затем, дрожа от гнева, прошептала:
– Вы, кажется, говорите мне о своей репутации, ваше сиятельство? О репутации, когда речь идет о человеке, который по вашей милости вот-вот отправится на эшафот? Вы говорите с матерью этого человека… о своей репутации! Послушайте, графиня, вы приказываете Жаку стать убийцей, вы требуете, чтобы он для вас рисковал жизнью. Он не колеблясь идет на это, а когда речь заходит о том, чтобы передать ему, больному, что-то, что немного облегчит его страдания, вы боитесь рисковать своей репутацией…
Она умолкла, по-видимому, пытаясь обуздать свой гнев и негодование.
– Своей репутацией! — вскрикнула она наконец. — Ах! Вы подумали о ней слишком поздно, сударыня. Разве вы не знаете, какие шутки ходят о болезни, оставившей следы на лицах вас обоих, Жака и госпожи Марселанж? Пройдитесь по городу, и вы узнаете, какова ваша репутация!
Лицо Теодоры вспыхнуло при этих словах.
– Как! — прошептала графиня. — Они посмели говорить?..
– Говорили правду, — резко возразила Клодина Бессон.
Графиня промолчала. Теодора отвернулась, чтобы скрыть свое замешательство.
– Оставим же в покое вашу репутацию, — продолжала Клодина Бессон. — Скажите мне, хотите ли вы сделать для Жака то, о чем я вас прошу?
– Но ведь и мне могут отказать точно так же, как и вам.
– Этого не будет, я это знаю.
– Притом, повторяю, это будет опрометчиво, и суд сможет использовать это против нас.
– Может быть, для вас это опасно, но меня это не касается, это меня не трогает. Повторяю еще раз, подумайте и отвечайте: да или нет?
– А если я скажу «нет»? — отважно отвечала графиня, бросая украдкой взгляд на Клодину Бессон.
– В таком случае, — просто возразила крестьянка, — об этом узнает Жак, который, видя, какой монетой вы платите за его преданность, сможет много чего рассказать судьям, когда его вызовут на допрос.
Графиня вздрогнула.
– Ну что вы теперь скажете, ваше сиятельство? — спросила Клодина Бессон.
– Я сделаю то, о чем вы просите, и Жак не будет ни в чем нуждаться, — отвечала графиня.
– Когда?
– Завтра.
– Хорошо, прощайте.
Даже не поклонившись, она направилась к двери. Переступая порог, Клодина обернулась и нарочито медленно произнесла:
– Помните, три головы или ни одной на площади Мартурэ!
