Черная кошка

Я знаю, многое из того, что я расскажу, вы сочтете нелепицей. С моей стороны безумно надеяться, что вы поверите в то, чего не можете проверить на собственном опыте или увидеть своими глазами. Я не сумасшедший и не брежу. Но завтра я должен умереть и сегодня хотел бы открыть вам свою душу. Мне необходимо изложить ясно, последовательно и без комментариев ряд событий, которые привели меня к такому концу. Эти события поразили, измучили и погубили меня. Я не стану пытаться объяснять их. Мне они казались ужасными, многим они покажутся лишь непоследовательными. Позже, может быть, найдется человек более спокойный и логичный и не такой возбужденный, как я, и заявит, что вещи, о которых я рассказываю с ужасом, есть не более чем следствие самого заурядного стечения обстоятельств.

С детства я отличался кротостью характера и гуманностью. Мое замечательно нежное сердце делало меня посмешищем среди товарищей. Я сходил с ума от любви к животным, и родители позволили мне держать их в доме. Почти все время я проводил с ними и бывал лишь тогда полностью счастлив, когда кормил и ласкал их. Эта особенность моего характера с годами усилилась, и, когда я стал взрослым, общение с животными стало для меня главным источником удовольствия. Мне незачем объяснять чувство, которое я испытывал. Те, кто когда-нибудь имел верную и умную собаку, знают, что в бескорыстной любви животного, в его самопожертвовании есть нечто такое, что проникает прямо в душу человека, особенно того, кто успел узнать, как непрочны отношения между людьми.

Я рано женился и, к счастью, нашел в жене единомышленника. Зная мою любовь к домашним животным, она не упускала случая подарить мне новый экземпляр. У нас были птицы, золотая рыбка, отличная собака, кролики, маленькая обезьяна и кошка. Кошка, точнее кот, был черного цвета, необыкновенно смышленый и красивый. Говоря о его смышлености, моя жена, не чуждая предрассудков, часто ссылалась на старинное поверье, что черные кошки – оборотни. Она не всегда говорила это всерьез, и я упоминаю о ее словах лишь потому, что они пришли мне сейчас на ум.

Плутон – так звали кота – был моим любимым товарищем, я сам кормил его, и он сопровождал меня всюду, куда бы я ни шел. Дружба наша длилась несколько лет, в продолжение которых мой характер под влиянием неожиданно развившейся склонности к алкоголю – в чем я со стыдом признаюсь – изменился в дурную сторону. Я стал грубо обращаться с женой и дошел даже до насилия. Моим бедным любимцам, конечно, приходилось терпеть еще больше. К Плутону я сохранил немного привязанности, но с остальными – с кроликами, обезьяной и даже собакой – я обращался жестоко даже тогда, когда они с лаской бежали ко мне навстречу.

Моя несчастная слабость все больше овладевала мной. Какое бедствие может сравниться со страстью к вину! Наконец, и Плутон, теперь старый и слабый, стал испытывать на себе перемену моего характера.

Однажды ночью я вернулся домой сильно пьяный и, вообразив, что Плутон избегает меня, крепко схватил его за шкирку. Кот, испуганный моей грубостью, легко укусил меня в руку. Меня вдруг обуяла дьявольская ярость, я не помнил себя от злобы. Я достал из жилетного кармана перочинный ножик, открыл его, ухватил кота за шиворот и выколол ему глаз. Я краснею, я сгораю от стыда, я с содроганием пишу об этой проклятой жестокости!

С наступлением утра ко мне вернулось благоразумие. Когда пары ночного кутежа рассеялись, я почувствовал ужас и раскаяние. Но чувство это было слабо и мимолетно. Я снова предался разгулу и вскоре потопил в вине воспоминание о своем проступке. Между тем кот медленно поправлялся. Хотя глазная впадина была ужасна на вид, но Плутон, казалось, больше не страдал. Он ходил, по обыкновению, по всему дому и, как и следовало ожидать, с неописуемым ужасом убегал при моем приближении.

Во мне еще оставалось немного сострадания, и под влиянием этого чувства я был огорчен очевидной антипатией существа, некогда меня так любившего. Но вскоре я стал еще раздражительнее. И тогда, словно для того, чтобы я окончательно пал, мною овладел дух злобы. Философы не обращают внимания на это чувство, а между тем – и я знаю это, может быть, лучше всех – злоба есть главный двигатель сердца человеческого, одно из первых глубоко сокрытых чувств, влияющих на судьбу человека. Каждый из нас хотя бы однажды совершал глупый или дурной поступок лишь потому, что не следовало его совершать! Разве мы не стремимся, несмотря на здравый смысл, нарушить закон только потому, что понимаем, что это закон? Дух злобы, говорю я, довершил мое падение. Это страстное, неуловимое желание души мучить саму себя, совершать зло только из любви ко злу побудило меня продолжать и, наконец, довершить мучения, наносимые мной беззащитному животному. Однажды утром я надел петлю на шею кота и повесил его на сучок дерева. Я повесил его со слезами на глазах, с горьким раскаянием в сердце; я повесил его потому, что знал о его любви ко мне и чувствовал, что он не виноват передо мной; я повесил его потому, что знал: делая это, я совершаю преступление – преступление настолько страшное, что оно ставит мою бессмертную душу, если только это возможно, вне бесконечной милости всепрощающего и карающего судьи.

Ночью, после того как я совершил столь жестокий поступок, меня разбудили крики: «Пожар!» Занавески моей постели уже полыхали. Весь дом был в огне. Мы с женой и служанкой с большим трудом спаслись от пожара. Разрушение было полное. Все мое состояние погибло. С этой поры я предался отчаянию.

Я вовсе не пытаюсь найти мистическую связь между своей жестокостью и постигшим меня несчастьем. Я лишь прослеживаю цепь событий и не хочу пренебрегать ни одним из них. На другой день после пожара я пошел осматривать пепелище. Все стены, за исключением одной, обрушились, и это единственное исключение оказалось внутренней стеной, довольно тонкой, идущей поперек дома, к которой прислонялось изголовье моей кровати. Каменная кладка почти совершенно устояла против действия огня. Я приписываю это тому, что стена была недавно отделана заново. Около стены собралась толпа, и несколько человек внимательно смотрели на нее. Любопытство мое подстрекнули слова: «Странно!.. Удивительно!..» Я подошел и увидел на белой поверхности стены нечто вроде барельефа, изображающего гигантскую кошку. Изображение было передано замечательно верно. Вокруг шеи виднелась веревка.

Мне показалось, что это видение, и мной овладел ужас. Но, наконец, ко мне на помощь явился рассудок. Я припомнил, что повесил кота в саду, примыкавшем к дому. При криках о помощи наш сад тотчас наполнился народом, и кошку, вероятно, кто-нибудь снял с дерева и бросил ко мне в комнату, в отворенное окно, чтобы разбудить меня. При падении стен одна из них придавила жертву моей жестокости к свежей штукатурке, и известь, соединившаяся с аммиаком трупа, создала столь устрашающую фигуру.

Я быстро успокоил свой ум, но не совесть. Увиденное произвело глубокое впечатление на мое воображение. В течение нескольких месяцев я не мог избавиться от призрака кошки, и в моей душе появилось что-то похожее на раскаяние. Я оплакивал потерю животного, и в позорных притонах, которые ежедневно посещал, подыскивал себе другого любимца той же породы, похожего на Плутона, который смог бы заменить мне его.

Как-то вечером, в одном более чем позорном притоне, мое внимание привлек какой-то черный предмет, находившийся наверху одной из громаднейших бочек джина или рома, составлявших главное убранство комнаты. Несколько минут я пристально смотрел на бочку, удивляясь тому, что раньше не замечал этого предмета. Я подошел и потрогал его рукой. То была черная кошка, очень большая черная кошка, такая же крупная, как Плутон, но с той лишь разницей, что у Плутона на всем теле не было ни единого белого пятнышка, у этой же на груди красовалось большое белое пятно неправильной формы.

Как только я прикоснулся к кошке, она оживилась, встала, громко замурлыкала и начала тереться о мою руку, довольная моим вниманием. Я обратился к хозяину с просьбой продать мне кошку, но хозяин сказал, что она не его, что он ее не знает и никогда прежде не видел ее. Я продолжал ласкать животное и, заметив, что оно выразило желание следовать за мной, поманил его и привел домой. Кошка быстро освоилась и подружилась с моей женой.

Прошло всего несколько дней, и я почувствовал острую антипатию к животному. Я не знаю, отчего это случилось, но ласки кошки стали мне противны. Чувство отвращения и утомления постепенно перешло в ненависть. Я избегал животного, но сознание стыда и воспоминание о моем жестоком поступке мешали мне дурно с ним обращаться. В течение нескольких недель я воздерживался от грубости, однако мало-помалу начал смотреть на кошку с невыразимым ужасом и, как чумы, избегать ее присутствия.

Ненависть моя, вероятно, возникла потому, что на следующий день после того, как я привел кошку в дом, я заметил, что у нее, как и у Плутона, был только один глаз. А между тем именно это обстоятельство сделало кошку любимицей моей жены, обладавшей в высшей степени чувствительным характером. Да, и я некогда обладал состраданием и добротой, и тогда эти естественные чувства служили мне источником простых и чистых наслаждений.

Привязанность кошки ко мне росла вместе с моим к ней отвращением. Она ходила за мной по пятам с упорством, которое трудно объяснить. Стоило мне сесть, как она забивалась ко мне под стул или вспрыгивала на колени, ласкаясь. Когда же я вставал, она жалась у меня под ногами или, цепляясь своими длинными когтями за платье, взбиралась ко мне на грудь. В эти минуты мне очень хотелось убить ее одним ударом, но мешали воспоминания о моем первом преступлении, а главное – и я не скрою – страх перед животным.

Этот страх не был страхом перед физической болью, а между тем мне трудно будет определить его иначе. Мне почти стыдно признаться – да, даже в этой камере преступников, – что страх и отвращение, внушаемые мне животным, усилились от химеры, которую очень трудно понять. Жена несколько раз обращала мое внимание на белое пятно на груди кошки, о котором я говорил и в котором заключалось единственное различие между странным животным и той кошкой, которую я убил. Читатель, может быть, помнит, что это пятно, хотя и большое, вначале не имело никакой определенной формы, но медленно, постепенно, совершенно незаметно, так что я долго приписывал это воображению, оно приняло определенные очертания. Пятно изображало предмет, который мне страшно назвать, оно и было главной причиной, заставившей меня возненавидеть животное. Пятно изображало чудовищную вещь – эшафот, олицетворяющий ужас и преступление, агонию и смерть!

После этого я стал действительно несчастлив, как только может быть несчастлив человек. Глупое животное приносило страшную муку человеку, сотворенному по образу и подобию Божию. Увы! Я не знал больше покоя! Днем животное не оставляло меня ни на минуту, а ночью, лишь только я просыпался от страшного, тревожного сна, я чувствовал его теплое дыхание на своем лице и его страшную тяжесть на сердце… Это был мой постоянный кошмар.

Подавленный страхом, я утратил последнее хорошее, что еще оставалось в моей душе, и самые мрачные, самые дурные мысли овладели мной. Обычная тоска дошла до ненависти ко всему и ко всем. Жена, кроткая и никогда не роптавшая, сделалась – увы! – ответчицей за все, что происходило вокруг меня. Она стала терпеливой жертвой частых и непреодолимых взрывов ярости, которой я теперь слепо предавался.

Однажды мы с ней отправились в погреб старого дома, в котором мы по бедности своей вынуждены были жить. Кошка шла следом за нами по крутым ступенькам лестницы и, подвернувшись мне под ноги, рассердила меня до бешенства. В ярости, подняв топор, забыв страх, до сих пор останавливавший меня, я хотел нанести животному удар – наверно, смертельный, если бы он удался, – но меня удержала за руку жена. Ее вмешательство привело меня в еще большее бешенство, я высвободил руку и топором раскроил ей череп. Несчастная упала замертво, даже не вскрикнув.

Совершив убийство, я тотчас принял меры, чтобы спрятать труп. Я понимал, что ни днем ни ночью не смогу вынести тело из дома, не подвергаясь опасности быть замеченным. В голове рождалось множество идей. Была минута, когда я хотел разрезать тело жены на куски и сжечь. Потом я решил вырыть в погребе яму, потом мне пришло в голову бросить тело в колодец на дворе, потом – уложить его в ящик, как товар, и поручить посыльному унести из дома. Наконец, я остановился на мысли, казавшейся мне лучше других: я решил замуровать тело в стене погреба, как средневековые монахи замуровывали своих жертв.

Погреб как нельзя лучше подходил для такого замысла. Стены его были выложены весьма небрежно и замазаны штукатуркой, которая из-за сырости не могла затвердеть. В одной из стен находилось углубление от бывшей печки или очага, заложенное кирпичами. Я не сомневался, что в этом месте легко будет разобрать кладку, положить тело в углубление и заново все замуровать – так, что никто не заметит ничего подозрительного.

Я не ошибся в расчетах. При помощи долота я легко вынул кирпичи и, прислонив тело стоймя к стене, держал его в таком положении до тех пор, пока полностью не закрыл камнями. Со всевозможными предосторожностями я достал известь, песок и щетину, приготовил штукатурку и тщательно замазал вновь выложенную стену. Окончив работу, я остался доволен: стена не имела ни малейшего вида порчи. Затем я тщательно собрал мусор и вычистил пол.

Окончив работу, я принялся искать кошку, которую твердо решил убить. Если бы я нашел ее в ту минуту, участь ее была бы решена, но, как оказалось, ловкое животное было встревожено моей недавней яростью и не хотело показываться мне на глаза. Невозможно описать то удовлетворение, которое я испытал, поняв, что ненавистное животное исчезло. Кошка не являлась всю ночь, и это была первая спокойная ночь с тех пор, как у нас в доме поселилось это проклятое животное. Да, я спал спокойно, несмотря на убийство, лежавшее у меня на совести.

Прошел второй, затем третий день, а палач мой не являлся. Я снова вздохнул с облегчением. Чудовище от страха покинуло мой дом. Итак, я никогда не увижу его! Счастье мое было полным. Совершенное мной злодеяние почти не беспокоило меня. Произвели нечто вроде дознания, но все завершилось благополучно. Назначили следствие, но, конечно, оно ничего не могло открыть. Я был в безопасности. Но вот на четвертый день после убийства ко мне неожиданно явились полицейские и снова начали проводить тщательный обыск. Будучи уверенным в безукоризненности своей работы, я не чувствовал ни малейшей неловкости. Полицейские пригласили меня присутствовать при обыске и не оставили без осмотра ни одного угла. Наконец, в третий или четвертый раз мы спустились в подвал. Ни один мускул на моем лице не дрогнул. Сердце мое билось спокойно, как у человека с самой чистой совестью. Я ходил по подвалу из угла в угол, скрестив руки на груди. Полицейские были совершенно удовлетворены и собирались уже уходить. Я ликовал, я горел нетерпением хотя бы одним словом выразить свое торжество и окончательно убедить полицейских в своей невиновности.

– Джентльмены, – сказал я, наконец, когда все уже входили на лестницу, – я рад, что избавил себя от подозрений. Желаю вам доброго здоровья и чуть побольше любезности. Позвольте заметить, что этот дом поразительно хорошей постройки, – желая вести себя естественно, я сам не знал что говорил, – он выстроен просто великолепно. Эти стены – вы уходите, господа? – эти стены сложены превосходно.

И тут из глупого бахвальства я сильно стукнул палкой, находившейся у меня в руках, по тому месту, где был замурован труп моей дорогой жены.

Ах! Дай-то бог, чтобы я был спасен от дьявольских когтей! Как только звук удара раздался в подвале, из могилы послышался ответ – жалоба, сначала тихая, прерывистая, как рыдание ребенка, потом продолжительный резкий крик, странный, нечеловеческий визг не то ужаса, не то торжества, какой может раздаваться разве только в аду, страшные звуки, которые могут вырваться из груди людей, страдающих от пыток, или из глотки дьявола.

Я не берусь описать, что со мной произошло. Я чувствовал, что теряю сознание, и, шатаясь, прислонился к противоположной стене. Полицейские, пораженные ужасом, остановились на лестнице. Минуту спустя двадцать сильных рук разбирали стену. Она сразу развалилась. Тело, уже разлагавшееся, прямо стояло перед зрителями. На голове, с окровавленной разинутой пастью и со сверкающим единственным глазом, сидело ужасное животное, вовлекшее меня в убийство и своим предательским голосом отдавшее меня в руки палачу. Я замуровал чудовище в стене.