II
Дорога к замку

Оставив за собой последние домики городка Б***, Бьенасси направился в сторону Салиньяка. Ему предстояло проехать полтора лье по прекрасной ровной дороге, которая шла через гористую и живописную местность. Крестьяне и мелкие землевладельцы также ехали на ярмарку – одни верхом, другие в старых кабриолетах, а некоторые в разбитых телегах, запряженных волами.

Не было недостатка в смешных эпизодах и уморительных личностях, которые невольно развлекали и без того веселого сборщика податей. Гро-Жан, отважно схватив за хвост поросенка, со всей мочи тащил его вдоль дороги, невзирая на отчаянное хрюканье того. Жаклина верхом на осле щедро демонстрировала взорам насмешливых прохожих свои ноги, украшенные голубыми чулками из хлопка и красными подвязками. Лакалльетский фермер в надежде побыстрее добраться до Салиньяка привязал теленка поперек лошади, а сам сел спереди. Бьенасси забавлялся всеми этими зрелищами и пользовался любым случаем, чтобы мимоходом отпустить шуточку, порой довольно колкую. Никто, однако, не решался ответить ему тем же. Ссориться со сборщиком податей всегда не к добру.

Бьенасси доехал до места, где дорога делилась на две ветви: одна из них – на широкий и отлично укатанный путь, который вел прямо на ярмарку, вторая терялась между высоких крутых скал, направляясь параллельно маленькой речке. Она была узкой и неудобной, однако именно на ней остановился выбор путешественника. Бьенасси не колебался ни минуты, и даже лошадь, казалось, привыкла брать это направление, потому что сама собой свернула в проселок и побежала бодрой рысцой.

Впрочем, выбранная дорога в глазах людей, склонных к романтике, имела несомненное преимущество. Мы уже сказали, что она шла между скалами. Речка, по берегу которой проходила дорога, заслуживала особого внимания путешественника. Местами она была прозрачна и спокойно текла между бархатистых зеленых берегов по мягкому мелкому песку, местами вдруг покрывалась белой пеной и образовывала пороги на каменистом русле.

К слову, Бьенасси привлекала не только красота местности. Сборщик податей и здесь встречал людей, которые не спешили вносить деньги. Однако избежать встречи на узкой дороге было не так-то просто. Извинялись всегда крайне униженно, говоря, что собирались прежде продать урожай к празднику Святого Мартина, и просили добрейшего месье Бьенасси потерпеть еще немного. Теодор старался казаться сердитым, но всегда заканчивал тем, что сначала грозился отобрать все имущество, а затем, смягчившись, отпускал неисправному плательщику шуточку и продолжал путь, напевая одну из своих глупых песенок. Между тем хитрый крестьянин, не поняв шутки, считал, что ловко обманул сборщика податей, и, счастливый, отправлялся в путь.

Итак, сборщик податей достиг места, где горы внезапно сменялись ровной, хотя и невозделанной и бесплодной почвой. Там и сям среди кустарника виднелись камни, и их серые верхушки ясно проступали на фоне вереска красноватого оттенка.

Возле дороги стояла лачуга, бесспорно, самая бедная во всей местности. Крыша была до того низкой, что до нее легко можно было достать рукой. Пристройка из ветвей дрока, покрытых соломой, очевидно, служила приютом домашней скотине, быть может, старому ослу, который стоял на привязи у двери.

Худая молва шла об этой уединенной постройке, получившей название «Зеленый дом». Прозвище возникло из-за травы, которую для тепла засовывали между ветвями. Принадлежала лачуга освобожденному каторжнику, который жил в ней один и преступление которого в свое время вызвало много шуму во всем департаменте. Франсуа Шеру, так звали хозяина, был сыном бедного землепашца. С детства он испытывал отвращение к сельским работам, с молодых лет ушел от родителей и долго бродяжничал.

В деревне, на противоположном краю, жила старая чета, слывшая богатой. В темную зимнюю ночь муж и жена были убиты. Преступление отличалось невероятной жестокостью, доказательством чему служили страшно изуродованные трупы. После убийства разбойники ограбили и подожгли дом, чтобы скрыть преступление. Судебные следователи быстро нашли виновных – бывшего работника фермы, которого несчастные жертвы незадолго до этого прогнали за дурное поведение, и Франсуа Шеру, постоянно ошивавшегося поблизости.

Оба преступника предстали перед уголовным судом. Работника фермы приговорили к смерти и казнили, что касается Франсуа Шеру, то его участие в преступлении, как доказало следствие, ограничивалось тем, что он караулил вне дома. Он с искренним ужасом отнесся к злодеянию, которому невольно способствовал. До момента преступления Шеру воображал, что речь идет только об ограблении. Принимая во внимание это обстоятельство, его приговорили к каторжным работам на десять лет, и когда главный виновный поднимался на эшафот, Шеру вели в Тулонский острог.

Ему и там удалось вызвать к себе жалость своим явным раскаянием и хорошим поведением, поэтому по прошествии шести лет он попал под массовую амнистию. После освобождения Шеру вернулся на родину, но родственники отказались ему помочь встать на ноги. Однако бывшему каторжнику несказанно повезло – умерла одна из добросердечных тетушек, и Шеру неожиданно для самого себя стал обладателем скромного наследства. Оно заключалось в бедной лачужке, в которой он поселился и с тех пор жил тихо, не подавая никаких поводов к опасениям или к жалобам, несмотря на тайный внушаемый им страх.

Доходов с крошечного клочка земли не хватало для удовлетворения даже основных жизненных потребностей, поэтому Шеру пришлось отыскивать другие способы заработка. Частенько он прибегал к браконьерству, по примеру большей части крестьян в стране, где законы об охоте в то время вовсе не соблюдались, и получал небольшой доход от продажи настрелянной им дичи. Способ охоты был прост до крайности и состоял в том, что утром или вечером Шеру прятался в высокой траве и одним выстрелом из старого ружья убивал целую стаю спящих куропаток. Но прибыль от охоты, естественно, не могла быть ни надежной, ни постоянной, и поэтому Франсуа Шеру должен был подыскать себе ремесло, заниматься которым мог открыто, а следовательно, и доход с него иметь более верный. В молодости он научился делать деревянные башмаки и теперь решил извлечь пользу из освоенного им ремесла, довольно выгодного в деревнях, где все ходят в сабо. Итак, он стал мастерить деревянные башмаки. И вновь незадача. В его бедную лачугу, отдаленную от всякого другого жилья, редко заходили покупатели. Поэтому в ярмарочные дни Шеру отправлялся в соседние селения, чтобы сбыть свой товар. Торговля, говорят, давала ему возможность не только жить без нужды, но и откладывать кое-что на черный день.

В то время, когда сборщик податей проезжал мимо Зеленого дома, Шеру собирался в Салиньяк. Он стоял у дверей своей хижины и навьючивал на осла громадную кучу сабо. За ним числилась недоимка, поэтому при виде Бьенасси он с удовольствием перенесся бы за сто лье, но в данный момент увернуться от разговора не представлялось никакой возможности. Он робко поднес руку к фуражке с тайной надеждой отделаться одной лишь учтивостью. Однако его надеждам не суждено было сбыться: Теодор, который неоднократно посылал к Шеру требование внести наложенную на него подать, счел нужным сделать выговор упрямцу и остановил перед ним лошадь.

Франсуа Шеру было около пятидесяти лет; немного медленный в своих движениях, он был силен и крепок. Его длинное, худое лицо, обрамленное седыми волосами, имело выражение скорее глупое, чем мрачное, однако голубые глаза с зеленоватым оттенком и с длинными, почти белыми ресницами смотрели исподлобья. Отправляясь на ярмарку в Салиньяк, Шеру надел воскресное платье – куртку, голубые штаны, полосатый жилет и рубашку из небеленого холста. На голове у него была шляпа с широкими полями, а ноги обуты в сабо собственного производства. Одетый таким образом, бывший каторжник внешне не отличался от большей части поселян, разве что одним – его борода была небрита две недели.

Чтобы скрыть смущение при виде грозного блюстителя казенных интересов, Шеру продолжал навьючивать осла, который и так уже исчез под громадой башмаков разной величины и всевозможных фасонов. Бьенасси нисколько не смягчил жалкий вид должника, и он сказал со строгостью, которая противоречила его добродушному и улыбающемуся лицу:

– Ты, брат, кажется, смеешься надо мной! Когда ты внесешь недоимку? На дворе октябрь, а ты еще не заплатил ни одного су из шести франков, которые обязан вносить в казну. Насколько, ты полагаешь, хватит моего терпения? Ты землевладелец, – прибавил он с оттенком иронии. – У тебя есть осел, есть движимое имущество, есть ремесло, и даже не одно. Говорят, дела твои идут отлично, а ты с самого начала года не подумал о взносе сотой доли сантима! Я расцениваю это как нежелание вносить подать и не расположен терпеть этого долее.

Шеру с притворным равнодушием выслушал грозную речь Бьенасси. Он смотрел в сторону и как-то странно опускал плечи, как осел, когда ему кладут на спину слишком тяжелую ношу. Когда Бьенасси остановился перевести дух, Шеру смущенно ответил:

– Боже мой, сударь, не извольте так сильно гневаться на меня. Я бедный человек, работаю день и ночь, а хлеб дорог. Но если мне посчастливится на ярмарке, если я продам свой товар – ей-богу, все сполна внесу сегодня же… да-да, все сполна, даже если мне пришлось бы сидеть без хлеба и картофеля целых две недели.

– Знаю я, как можно полагаться на твои обещания. Каждый раз, когда я встречаюсь с тобой на ярмарках, ты говоришь то же самое, а вечером, по окончании торга, вдруг исчезаешь, и денег твоих я не вижу как своих ушей. Теперь я не верю, сколько ни клянись, и если сегодня вечером, слышишь, сегодня вечером ты не внесешь все сполна, я клянусь, что не позднее завтрашнего дня напомню о себе.

Бьенасси говорил громко, и его последние слова ясно расслышал мелкий землевладелец, который в эту минуту проезжал мимо верхом. У путешественника не было долгов, а потому не было и повода избегать сборщика податей. Он бы подъехал ближе, но, увидав, с кем Бьенасси выясняет отношения, ограничился поклоном и продолжал свой путь не останавливаясь. Бьенасси рассеянно ответил на поклон. Шеру ничего не заметил и продолжал говорить заискивающим тоном:

– Не будьте так жестоки со мной, сударь, всякий знает, что вы человек не злой. К тому же что вам в том, заплатил я или нет? Деньги ведь идут не в ваш карман. Будь они ваши, тогда другое дело, а то спрашивается: на что правительству, у которого столько миллионов, шесть франков бедняка, подобного мне? Что оно сделает на них? Ведь это меньше капли в море! А мне эти шесть франков очень нужны.

Рассуждение это казалось неопровержимым Шеру, почему он и был изумлен до крайности, когда сборщик податей громко захохотал:

– Отлично придумано! Если бы этот превосходный довод ты изложил министру финансов, он, без сомнения, тотчас избавил бы тебя от платежа. Но пока этого еще не случилось, на тебе числится недоимка в шесть франков, и внести ее следует как можно скорее, если ты не хочешь неприятностей. Вот мое последнее слово.

Шеру ожидал совсем иного результата от своего красноречия и заговорил с жалобным видом:

– Не можете ли вы, сударь, по крайней мере взять у меня на шесть франков сабо! Это пришлось бы мне на руку как нельзя лучше, и я заплатил бы свой долг.

– Понимаю, тебе это было бы очень удобно, но позволь узнать, на какой черт твои сабо в государственной казне?

– Извольте выслушать! Для вас, сударь, можно подобрать пару отличных сабо, в них ноги не зябнут и не мокнут, а это сберегает здоровье. Для ваших сестер найдется также по паре башмачков с завязками, сущих игрушечек, которые они будут носить поверх ботинок. Таким образом, я все бы заплатил.

– Убирайся к черту вместе со своими сабо! Ищи других покупателей, мне твоя обувь не пригодится.

– Так не желаете ли вы, быть может, купить куропаток, сударь, птичек откормленных, жирных. Стоит на них взглянуть, и слюнки потекут.

– Моя сестра Марион жарит их на славу.

– В таком случае вы, вероятно, дадите по франку за штуку, если я вам доставлю три пары на дом.

– Возможно, но к чему ты ведешь?

– Ладно! Теперь дело в шляпе, – ответил Шеру, повеселев. – Я знаю, куда на ночь слетается целая стая, сегодня вечером я их всех перестреляю, а вы мне выдадите квитанцию.

Бьенасси было забавно наблюдать, с каким упорством крестьянин ищет средства внести подать, не развязывая кошелька.

– Ну, пожалуй, – сказал сборщик податей, – если у тебя будут куропатки для продажи и ты не заломишь несообразной цены, тогда их купят в моем доме. Но чем бы ты ни внес недоимку, куропатками, сабо или деньгами, внесена она должна быть в течение двадцати четырех часов, или тебе придется худо. Ты, Франсуа Шеру, получил хороший урок, который, надеюсь, пошел тебе на пользу. Помни же, что если пойдешь непрямым путем, то плохо кончишь.

– Это дело пустое, сударь, – угрюмо возразил Шеру, надевая узду на осла, – мало ли что говорят, а я держусь своего: с одного вола двух шкур не дерут. Я заплатил за старый грех. Как я живу? Живу как могу, и чаще плохо, чем хорошо, но, в конце концов, никому не делая вреда.

– Так ли? Впрочем, это твое дело… Что касается меня, так, признаюсь, я не оставил бы свой кошелек в твоих руках.

В грубоватой откровенности сборщика податей Франсуа Шеру увидел только милую шутку и хотел показать себя веселым собеседником.

– Ваш собственный кошелек, сударь, – ответил он, улыбаясь как-то неловко, – не подвергался бы ни малейшей опасности, а казенные деньги – ну, это дело иное! Казна богата, а я бедняк! Да, найди я на дороге один из мешков, набитых серебряными монетами, которые вы собираете для правительства, черт меня возьми, если бы я вернул его!

– Так и есть, я знал, что твоя честность не устоит против искушения, – засмеялся Бьенасси, – поэтому и позабочусь, чтобы мешки эти не попались тебе под руку. Однако я теряю время. Прощай и не забывай, что обещал.

Он пришпорил лошадь и отъехал крупной рысью, не слыша Шеру, который наивно кричал вслед:

– Подождите минутку, сударь, ведь нам по пути, так поедем вместе!

Сборщик податей был уже далеко, когда Франсуа пустился в дорогу, подгоняя бедного осла, который с трудом двигался под тяжестью ноши. Какое-то время Бьенасси усиленно стегал лошадь, чтобы Франсуа Шеру не смог его догнать, а потом опять поехал обыкновенным шагом. Впрочем, местность становилась гористее, скалы грозно возвышались по обеим сторонам дороги, а каштановые деревья, с которых при малейшем ветре падали на дорогу зрелые плоды, переплетали свои ветви над головой всадника. Бьенасси то напевал, то посвистывал, но, доехав до открытой местности, внезапно замолчал и осмотрелся с озабоченным видом.

Перед ним расстилалась красивая долина, орошаемая уже знакомой нам речкой. Он остановился и принялся любоваться хорошо возделанными, обширными полями, засеянными гречихой, группами деревьев с крепкими стволами, превосходными лугами, которыми всегда славился этот департамент. Луга и леса принадлежали замку, довольно значительному, находящемуся посреди долины и соединенному с большой дорогой аллеей из столетних каштанов.

Главное здание, насколько можно было судить издали, было старым, ветхим и непривлекательным. На остроконечной кровле были видны заржавленные флюгера, стены потемнели от времени, ставни местами сгнили – похоже было, что владелец не собирался тратиться на ремонт. Это был замок Рокроль, которым владел господин де ла Сутьер, один из известнейших в департаменте коннозаводчиков. Рядом видны были другие постройки, более длинные и узкие. Их свежевыбеленные стены и шиферные крыши составляли разительную противоположность с угрюмым видом главного строения. Это были конюшни, в которых содержались породистые лошади. Де ла Сутьер больше любил своих питомцев, чем себя, поэтому нечему удивляться, что и содержал их в лучших условиях.

Но Бьенасси и не думал удивляться этому противоречию – все, что он видел, было ему знакомо. Однако в данный момент лицо Теодора было серьезным, почти озабоченным. Сборщик податей продолжал озираться, и можно было подумать, что он ожидает чьего-то появления в одном из окон замка или в начале аллеи. Не увидев, однако, никого, он подумал: «На меня, похоже, дуются, потому что я опоздал. Не страшно. Я положу письмо на обычное место. Держу пари, что найду ответ, когда поеду вечером». Он вынул из кармана изящно сложенную розовую бумажку, которую позаимствовал из запасов Гортанс.

Рокрольский замок, как называли дом де ла Сутьера, стоял в большом парке, обнесенном высокой и густой живой изгородью. Со стороны дороги можно было проехать только через главный вход, некогда снабженный железными решетчатыми воротами. Сейчас от них сохранились одни лишь каменные столбы. Ко входу примыкала аллея из старых каштанов. Бьенасси остановился. Ободренный тишиной, которая царила вокруг, он сошел с лошади, привязал ее к железному кольцу, вделанному в один из столбов, и медленно, с величайшей осторожностью сделал несколько шагов по территории парка.

Внутри изгороди, как и снаружи, ничего не вызвало у него подозрений. По обе стороны аллеи шел невысокий забор. На лужайках, покрытых мягкой травой, орошаемых быстрыми ручейками и оттененных разбросанными по ним деревьям, бегали на свободе замечательной красоты жеребята со стройными и гибкими ногами, с гладкой шерстью, лоснящейся, как шелк, с развевающимися гривами. За этими прелестными животными, кажется, никто не наблюдал. Парк и аллея были пустынны.

Бьенасси весело свистнул. «Славно, – подумал он, – конюхи и жокеи, вероятно, на ярмарке, и я могу спокойно положить записку в ящик для писем». Свернув розовое письмо, он направился к громадному каштановому дереву. Его выступающие из-под земли корни и неровный ствол имели множество трещин и углублений. Одна из этих трещин явно была знакома молодому человеку: он наклонился, чтобы положить письмо, но тут прозвучал чей-то громкий голос. Обернувшись, Теодор, увидел перед собой самого владельца замка.

Это был мужчина лет сорока пяти – пятидесяти. Его румяное лицо, к которому часто приливала кровь, обыкновенно выражало смесь добродушия и некоторой раздражительности. Когда речь шла о покупке или продаже лошади, де ла Сутьер проявлял ум тонкий и хитрый; про него шла молва, что в подобных случаях он провел бы самого продувного из всех торговцев Франции и Англии. Густые усы придавали его наружности что-то военное, а привычка держаться чрезвычайно прямо напоминала, что прежде, чем стать коннозаводчиком, он служил в кавалерии.

Одежда де ла Сутьера вполне соответствовала его любимому занятию: синий сюртук, узкие штаны, ботфорты и шляпа с низкой тульей и широкими полями. На руке у него висел хлыст на кожаном ремешке, и никто во всей местности не помнил, чтобы когда-либо видел его иначе как в ботфортах со шпорами и хлыстом в руке.

Когда сборщик податей украдкой пробрался за изгородь, де ла Сутьер был поглощен созерцанием резвившихся на лужайке прекрасных жеребят. Он изучал их недостатки и достоинства и спрашивал себя, не пора ли подковать Вальтер-Скотта или подстричь гриву Шатобриану. Погруженный в эти серьезные размышления, де ла Сутьер не заметил всех проделок Бьенасси. Только когда тот прошел на порядочное расстояние от входа, хозяин увидал нежданного гостя и приветствовал своим обычно громким голосом:

– Здравствуйте, Бьенасси. Какого черта? Кого вы там ищете? Почему вы не входите в дом?

Сборщик податей не смог скрыть смущение. Он машинально сжал письмо в руке и запинаясь ответил:

– Очень рад вас видеть, месье де ла Сутьер, но, говоря по правде, я не рассчитывал на эту честь сегодня. Я еду в Салиньяк и тороплюсь. Проезжая мимо вас, я, однако, не устоял против искушения сойти с лошади и теперь искал кого-нибудь из ваших людей, чтобы осведомиться о вашем здоровье и велеть засвидетельствовать мое почтение вам и… вашей дочери.

Присутствие духа, очевидно, понемногу возвращалось к молодому человеку. Но можно себе представить, как озадачен был он, когда де ла Сутьер возразил, подмигнув:

– Полно, так ли? Мне показалось, что у вас в руке некая красная бумажка… которая очень подозрительна.

Бьенасси охотно уничтожил бы свое злополучное послание, но как это было сделать? Ведь собеседник следил за каждым его движением! Он ответил, стараясь казаться спокойным:

– Боже мой, что вы такое заподозрили?

– Ничего особенного, кроме того, что за мной числится небольшая недоимка и что, по всей вероятности, вы намеревались переслать мне одно из тех предостережений на красной бумаге, которое служит началом законных преследований. Полноте, отбросьте ложный стыд, – продолжал коннозаводчик смеясь, – дайте мне эту бумагу, которую вы прячете… Я на вас вовсе не рассержусь – понятно, что вы должны соблюдать законный порядок.

Бьенасси взглянул на де ла Сутьера, чтобы удостовериться, что тот не шутит.

– Действительно, вы еще должны кое-что казне, и, если вам угодно будет покончить с этим долгом, я буду вам очень благодарен, но касательно строгих мер по отношению к вам, одному из наиболее уважаемых землевладельцев округа, – как вы могли считать меня способным на это? Уверяю вас, если и была у меня красная бумага в руке, она была адресована не вам.

Де ла Сутьер не заметил немного насмешливый тон, от которого не сумел удержаться Бьенасси.

– Хорошо-хорошо, – сказал он, – если я ошибся, то нечего об этом и говорить. Впрочем, я не шутя намерен заплатить свой долг. Дело в нескольких сотнях франков, не правда ли? Что делать, у меня, как вам известно, вечный дефицит в деньгах. Моим лошадям последнее время не посчастливилось на скачках, а стоят они мне невообразимо дорого. Вот, однако, что я вам скажу: один из фермеров повел в Салиньяк на ярмарку двух отличных волов. Надеюсь, что он продаст их с выгодой, тогда я буду при деньгах сегодня вечером и смогу внести всю недоимку или по крайней мере большую часть. Вы можете завернуть ко мне на обратном пути?

Предложение, казалось, удовлетворяло тайному желанию сборщика податей, потому что он принял его с готовностью.

– Я пригласил бы вас обедать с нами, любезный Бьенасси, – продолжал де ла Сутьер, – но знаю, что в дни ярмарки у вас много хлопот. К тому же я с минуты на минуту ожидаю прибытия особы, с которой мне придется обсуждать довольно важные вопросы. С минуты на минуту должен приехать Арман Робертен. Он проведет у меня, быть может, несколько дней. Вы застали меня здесь, потому что я вышел к нему навстречу.

– Робертен!.. – повторил сборщик податей с гримасой неудовольствия.

Тот, о ком шла речь, был красивым молодым человеком, единственным сыном ростовщика. Его отец лишил себя жизни лет восемь или десять назад, оставив сыну состояние в несколько миллионов. В восклицании Бьенасси де ла Сутьер усмотрел лишь изумление и подобострастие.

– Да, – подтвердил он, – Арман Робертен, владелец замка Моронваль. Сто пятьдесят тысяч годового дохода! В последнее время он воспылал страстью… к моим лошадям, – закончил коннозаводчик с улыбкой.

Бьенасси ничего не ответил и задумался. Де ла Сутьер между тем продолжал:

– Гость мой, однако, задерживается… Делать нечего, пойду домой. До свидания. Сегодня вечером мне, вероятно, не надо будет опасаться ваших бумаг, зеленых или красных. Кстати, мой любезнейший, – прибавил он шутливо, – не можете ли вы пояснить мне, почему бумажки, которыми вы так щедро награждаете нас при недоимке, бывают разных цветов?

– Нет ничего проще, – ответил Бьенасси, к которому вернулись его хладнокровие и обычная веселость. – Вы, вероятно, заметили, что при распределении подати вы получали извещение на белой бумаге; эта белизна – эмблема непорочности управления. Если вы не поспешите внести налог, вам посылают хорошенькую светло-зеленую бумажку. Зеленый – цвет надежды, и означает он сладостную надежду правительства, что вы заплатите охотно, добровольно, не ставя его в необходимость прибегать к мерам принудительным. Если вы упорствуете, вам в один прекрасный день на красной бумаге отправляют угрозу самовластно распорядиться вашим имуществом. Эта угроза равносильна родительскому увещеванию против недостатка усердия, нечто вроде удара указкой по пальцам, но не сильно, лишь с целью заставить вас заплатить.

За красную бумагу с вас потребуют от двадцати до двадцати пяти сантимов. Если, наконец, все эти средства не помогают, правление прибегает к мерам решительным и поступает с вами как с неприятелем. Тогда непокорного потчуют всевозможными запретами, приставами и мало ли еще чем. Вы должны признать, что, когда испробованы все миролюбивые и деликатные способы, постепенно переходящие к серьезному тону, позволено прибегать к строгости законов. Вот теория. Что же касается нравственного вывода, то он следующий: «Остерегайтесь красивых бумаг, и будете благоденствовать».

Бьенасси вернулся к своей лошади, привязанной, как мы уже сказали, в начале аллеи. За ним шел де ла Сутьер.

– Благодарю, мой любезнейший, я обязательно воспользуюсь вашим советом… Но, боже мой! – вскрикнул он, рассматривая с видом соболезнования старую кобылу сборщика податей. – Сможет ли это несчастное животное довезти вас до Салиньяка? У какого живодера вы его купили?

– Смейтесь, смейтесь сколько угодно, – воскликнул Бьенасси, – конечно, она никак не может вступить в состязание с вашими скакунами английской крови.

Коннозаводчик покраснел как рак, выпрямился и топнул ногой.

– Английской крови! – повторил он. – Что вы называете английской кровью? Сами вы английской крови! Да будет вам известно, что все мои лошади – лимузенки без малейшей примеси! Я могу доказать фактами, не подлежащими никакому сомнению, что мои питомцы происходят от Телемака и Памелы. Прошу вас впредь не поддерживать слухов, распространяемых недоброжелателями, что в моих лошадях есть примесь английской крови. Это клевета, за которую я буду требовать удовлетворения судом или шпагой. Говорят, будто чисто лимузенская порода без всякой примеси более не существует. Ложь! Десять тысяч раз ложь! И поскольку я один обладаю последними существующими в настоящее время представителями этой драгоценной породы, мне не следует допускать ни малейшего оскорбления их чести.

Бьенасси сначала остолбенел от вспышки гнева собеседника, но потом, сообразив, что не стоит шутить на эту тему, поспешил ответить:

– Прошу меня извинить, я несведущ в деле коннозаводства и не имею ни малейшего намерения порочить ваших почтенных коней. Я готов признавать в них наичистейшую лимузенскую породу без всякой примеси презренной английской крови. Я готов на всякое удовлетворение их чести и смиряюсь перед ними и вами. Довольны ли вы теперь?

– Неисправимый шутник, – сказал де ла Сутьер, – от вас не добьешься разумного слова. Однако подобные необдуманные высказывания бросают тень подозрения на этих породистых лошадей, завистники подхватывают эти слова и распространяют их.

– Кому вы это говорите! – поддакнул Бьенасси все еще немного насмешливым тоном. – Разве я не знаю, как поется о клевете в «Цирюльнике»:

«Она сначала легкий говор:

Ветерок, несущийся по земле».

– Однако, – продолжал он, видя, что де ла Сутьер опять нахмурил брови, – в вашем любезном обществе я забыл о времени. До свидания… Ах да! Прошу засвидетельствовать мое почтение вашей дочери. Она здорова, надеюсь?

– Здорова, здорова. Надо бы узнать, доведен ли наконец до благополучного окончания победоносный наряд, которым она занималась с самого утра в ожидании гостя. Она примерила уже платьев десять, и ни одно не оказалось по вкусу ей или ее горничной Женни. Виноват, заболтался, это вам, конечно, совсем не интересно. До свидания, любезный Бьенасси, не говорите более, что мои лошади английской крови.

Он поклонился и пошел к дому по аллее, между тем как старая кобыла сборщика податей побежала красивой мелкой рысцой, как бы желая доказать, что она не заслуживает презрения надменного коннозаводчика.