XVIII
Дом в предместье

Один из старинных кварталов Лиможа простирается между двумя мостами, под сенью церкви Святого Степана. Улицы здесь извилистые, грязные, идущие то в гору, то под гору, плохо доступные не только телегам, но даже лошадям. Особый характер этому старому кварталу придают расставленные повсюду – в нишах, над дверьми домов – Мадонны из камня, дерева или глины, но по большей части переломанные и вообще очень грубой работы.

Вечером того дня, когда главный прокурор был у де ла Сутьера, Арман отправился в это забытое богом место. Хотя он и родился в Лиможе, но до сих пор ни разу не бывал в этом людном квартале. Закутанный в широкое пальто, в шляпе, надвинутой на глаза, он шел быстрым шагом вдоль ряда полуразрушенных домов, стараясь уклоняться от взоров любопытных кумушек.

Дом, перед которым он остановился, был одним из самых бедных и ветхих в квартале. Из слуховых окон чердака высовывались длинные жерди, предназначенные, по-видимому, для просушки окрашенных кусков материи. Арман встал у лестницы и огляделся с напряженным вниманием. Наконец, убедившись, что прибыл по адресу, он твердым шагом поднялся по скрипучим ступеням, не касаясь полусгнивших грязных перил, истертых руками нескольких поколений.

Он остановился перед разбитой деревянной дверью, постучал, но ему никто не ответил. Тогда Арман приоткрыл дверь и очутился в большой комнате, служащей, по-видимому, и кухней, и гостиной, и спальней. Старая кровать с занавесками из зеленой саржи занимала один угол, в камельке горел яркий огонь, над которым кипел котелок. Массивный четырехугольный стол в середине комнаты был накрыт рваной скатертью и запятнан вином.

В комнате не было никого, кроме тщедушного человечка, бедно одетого, с лицом бледным и изнуренным, отчасти нам уже знакомым. Это был старик Мерье, отец Женни. Некогда он слыл за искусного красильщика, и его небольшая мастерская процветала при жизни его жены, бой-бабы, как называли ее соседки. Но, оставшись вдовцом с маленькой дочкой, он предался лени и пьянству. Давно он не работал более под предлогом, что нет работы, и жил способами более или менее позволительными.

Арман не счел нужным прибегать к особой учтивости. Слегка коснувшись шляпы, он оставил ее на голове и спросил бесцеремонно:

– Вы старик Мерье?

– Я, сударь, – ответил красильщик тоненьким и пронзительным голоском, отирая рукавом рот, и прибавил тотчас: – Вы, верно, хотите предложить мне работу? Я занят и не знаю, смогу ли за нее взяться.

– Я хочу поговорить с вашей дочерью об одном важном деле, – холодно сказал Арман.

– Она еще не вернулась с работы, но скоро придет. Буришон пошел ей навстречу, чтобы держать поодаль щеголей. Вы знаете, ведь он женится на Женни, его долг теперь – ограждать ее. Он останется у нас ужинать. Потрудитесь подождать, они скоро должны быть здесь. – Ах ты господи! – воскликнул он вдруг. – Я тут болтаю с вами, а не знаю даже… не будет ли милостью с вашей стороны сообщить мне свое имя, мой прекрасный молодой господин?

– Не вижу причины скрывать, – ответил Арман и назвал себя.

Красильщик почтительно поклонился.

– Месье Робертен, – повторил он, – тот, кого называют таким богатым, что он сам не знает, сколько у него денег, и отец которого… Ах, сударь, я вам не помешаю видеться с Женни, если вам так угодно. Позволите предложить вам поужинать с нами? Дурак я, впрочем, разве дома у вас ужин не лучше? Однако, если вы любите солонину с горохом, не говоря о том, что я могу сходить за двумя бутылками вина… Своим посещением вы оказываете нам много чести, уважаемый месье Робертен! Но позвольте спросить вас: положа руку на сердце, так ли вы богаты, как про вас говорят?

– Ваша дочь долго не возвращается, я лучше приду в другой раз, – сказал Робертен, вставая.

– Подождите еще немного, она должна скоро прийти.

Действительно, на лестнице послышались шаги и шелест платья. Через мгновение на пороге под руку со своим женихом появилась Женни.

По случаю предстоящего брака с Буришоном Женни наряжалась лучше, чем когда-либо. На ней было шелковое платье, пышно лежавшее на накрахмаленных юбках, шелковая мантилья и кружевной чепчик, из-под которого виднелись массивные золотые серьги. Все это не соответствовало достатку простой швеи, зарабатывающей один франк за восемь часов труда, так что несложно было угадать настоящий источник всей этой щеголеватости дурного тона.

Услышав шаги дочери и будущего зятя, старик Мерье поторопился поставить на стол бутылку, початую им в одиночестве, и вытереть стакан, из которого он пил.

– Ну вот! – посмеиваясь, воскликнула Женни. – Опять этот пьяница пьет наше вино!

– Старый мошенник разве может иначе! – зарычал Буришон вне себя. – Слушай-ка, разлюбезный тесть, будет ли этому конец когда-нибудь!

Мерье принял величественную осанку, пытаясь замаскировать беспокойство.

– Я наливал вино не для себя, а для этого господина, – ответил он, – а так как он пить не захотел, то я выпил за него. Это важный господин, который заслужил подобную учтивость!

Только теперь Женни и Буришон заметили Армана, который молча ждал случая выступить вперед. Прежний приказчик не знал его, поэтому нахмурил брови и крепко сжал свою толстую трость. Но едва Женни успела бросить взор на посетителя, как отступила в ужасе и вскрикнула:

– Это месье Робертен! Арман Робертен, друг месье де ла Сутьера! Папа, Буришон, защитите меня! Он пришел меня убить, потому что… вы знаете почему.

– Тебя – убить! – сказал Буришон со смехом. – Любопытно было бы увидеть, как он за это примется, черт возьми!

– Да-да, любопытно было бы увидеть! – подхватил старик Мерье воинственным тоном, составлявшим разительный контраст с его тщедушной наружностью.

Арман пожал плечами.

– Разве у меня вид убийцы? – спросил он. – Ваша совесть должна быть нечиста, если она внушила вам подобное опасение! Я только хотел встретиться с прежней горничной мадемуазель Пальмиры де ла Сутьер и поговорить с ней с глазу на глаз, – прибавил он с холодным спокойствием.

– Во-первых, я никогда не была горничной мадемуазель де ла Сутьер, – надменно возразила Женни Мерье, – я скорее считалась ее компаньонкой, но не в этом теперь дело! Во-вторых, если вы хотите что-то сообщить мне, месье, то можете свободно говорить при отце и Буришоне – они знают дело, о котором вы, вероятно, собираетесь вести речь.

Невзирая на уверенность, с которой он говорил, молодой человек, по-видимому, не знал, как приступить к щекотливому вопросу. После минутного молчания он сказал:

– Вы недавно написали сами, или велели написать, два письма, то есть, вернее, два анонимных доноса.

– Кто вам это сказал? – встревоженно спросила Женни.

– Главный прокурор, которого я имел честь видеть сегодня.

Беспокойство Женни стало еще заметнее. Прежняя горничная Пальмиры сперва взглянула на отца, а потом на Буришона, как бы говоря им: «Я это предвидела».

– В таком случае чего же хотят от Женни? Она при всех повторит то, что написала или велела написать, и дело пойдет как будет угодно Богу, вот и все! – произнес жених.

– Я хотел, – начал Робертен, – обратиться к вашему доброму сердцу, мадемуазель Женни. Вы сами сейчас сказали, что в Рокрольском замке были почти подругой мадемуазель де ла Сутьер. Не захотите же вы ложью привести в отчаяние вашу благодетельницу и обратиться против великодушных людей…

– О! Этот гордец де ла Сутьер говорил мне то же самое, – перебила его Женни, – а закончил постыдными ругательствами. Про этих людей я не хочу ничего слышать! Что мне за дело до них, мне нечего их щадить! Разве это моя вина, что отец выстрелил в сборщика податей, а дочь завела с ним интрижку!

– Низкая тварь! – вскочив со стула, в бешенстве крикнул Арман. – Ты одна вела эту интрижку! Я еще раз прошу вас, мадемуазель Женни, – сказал он более ровным тоном, припомнив слова прокурора, – оценить всю гнусность вашей собственной роли в этом деле. Лишь вы можете оправдать несчастную благородную девушку, доброе имя которой пострадает от ее неосторожности, если вы не согласитесь в нужное время открыто сказать всю правду. – И уже полностью овладев собой, Арман добавил: – В таком случае, даю вам слово, вы приобретете сильных покровителей.

– Вот это я называю делом, – одобрил Буришон, – что дело, то дело.

– Конечно, – поддакнул старик Мерье.

Однако Женни не выказывала такой сговорчивости, как отец и жених. Ее большие черные брови были сдвинуты, пунцовые губы дрожали.

– Ах так, – сказала она, – вы поняли, что совершена ошибка, и хотите задобрить меня сладостными обещаниями. Но поздно. Прежде я согласилась бы пожертвовать собой от доброты души, а теперь не вижу, зачем я поскуплюсь своим добрым именем ради другой. Отец и дочь захотели со мной важничать, теперь моя очередь!

В этих словах ясно проглядывали уязвленное самолюбие и неумолимая жажда мести. Арман ужаснулся.

– Итак, вы даже не собираетесь признаваться, что во время ужасного события были возле брода вместо мадемуазель де ла Сутьер? – спросил он.

– Я сознаюсь в том или в другом, когда меня будут допрашивать судьи, – с гневом перебила его Женни, – однако я могу объявить вам, что не имею ни малейшего понятия о романтическом похождении, о котором вы толкуете.

– Как! Вы будете до того бесстыдны…

– Без грубостей! – прикрикнул Буришон, снова постучав тростью о пол. – А ты, Женни, моя милая, должна быть разумнее. Месье Робертен, кажется, желает полюбовной сделки, и если условия его выгодны…

– Он так богат! – пробормотал старик Мерье.

Женни впала в настоящий приступ бешенства: она то плакала, то топала ногами в совершенном исступлении.

– Я знаю, Буришон, – заявила она, – что вы с отцом готовы за деньги пожертвовать мной как ни в чем не бывало! Я не хочу вас слушать, говорю вам! Меня прогнали, меня осыпали оскорблениями, меня затоптали в грязь, и я хочу отомстить! Да, клянусь, я отомщу! Пусть они поплачут, пусть пострадают, пусть разорятся, пусть будут обесславлены… меня, быть может, не удовлетворит и это!

Отец и Буришон стали что-то шептать ей на ухо, но она упорствовала и лишь испускала пронзительные крики. Арман встал.

– Довольно, – сказал он, – я не намерен долее унижать себя перед девушкой без души и сердца, которой руководят лишь гнусная месть и оскорбленная гордость. Пусть все идет своим чередом! Господь откроет истину, я твердо на него уповаю!

Он вышел, не слушая старика Мерье и Буришона, которые зазывали его назад. Едва Арман успел добраться до наружной лестницы, как дверь снова растворилась, и Буришон пустился догонять молодого человека. Но Арман не думал останавливаться. Из-за криков Женни он не слышал зова или не желал возобновлять отношения со столь сомнительной личностью, кто знает? Однако, спустившись с лестницы, он очутился в непроницаемой мгле и с величайшим трудом стал пробираться вперед по неровной мостовой со множеством трещин. Спустя несколько мгновений он почувствовал тяжелую руку на своем плече.

– Черт побери! Сударь, не съедят же вас, наконец! Нельзя ли шепнуть вам на ухо одно словцо? – произнес Буришон с некоторым нетерпением.

Арман вынужден был остановиться.

– Чего вы от меня хотите? – спросил он сухо.

– Вы слишком скоро посчитали дело проигранным, – начал Буришон. – Не слушайте этой дурочки, она встала на дыбы из-за пустяков. Я мужчина и в делах смыслю толк. Обещаю вам привести Женни в чувство. Она сделает все, что вы захотите, только перед этим я шепну ей пару слов. Однако нам надо условиться. Скажите, во-первых, чего вы от нее требуете.

– Требую, чтобы она сказала всю правду, когда ее будут допрашивать в суде, – ответил Арман, – потому что истина, я в этом уверен, послужит лучшим оправданием для моих несчастных друзей.

– Весьма может быть, но порой надо помогать чужой памяти, извольте видеть! Предположим, например, что правда не в пользу ваших друзей.

– Я этого не могу допустить: месье де ла Сутьер – честнейший человек на свете, а дочь его – ангел…

– Без всякого сомнения. Однако честнейший человек убил сборщика податей выстрелом из ружья, а ангел… вернемся, впрочем, к делу. Что получила бы Женни – а на нее можно многое взвалить, – если бы она согласилась взять на себя все женские грешки в этой скверной истории?

– Торг?! – воскликнул с отвращением Арман.

Буришон ответил с насмешливым видом:

– Еще бы не торг! Прошу покорно! Чего вы хотите? Услуга за услугу – кажется, вещь ясная. Месье де ла Сутьер уже выказал неуместную щепетильность, и вот вам последствия его гордости. Будь он более благоразумен – не было бы столько шума, Франсуа Шеру спровадили бы ко всем чертям и все устроилось бы как нельзя лучше. Теперь дело стало труднее, а потому и дороже. Ведь вы безмерно богаты, месье, и дадите десять тысяч франков, чтобы дочь и отец вышли из этого процесса белые, как снег!

– Я готов пожертвовать деньгами, когда речь идет о том, что мне дороже всего на свете.

– Я это знал! Вы решились бы дать и более, вероятно… Ну уж так и быть, своего слова я назад не возьму. Сказано, десять тысяч франков, и я берусь все устроить.

Буришон говорил с полной уверенностью, однако Арман усомнился в его возможностях.

– Эта девушка сильно раздражена, – произнес он, – мне кажется, она не расположена откровенно сознаться в своей вине. Впрочем, она не сможет защитить мадемуазель де ла Сутьер без того, чтобы не обвинить себя, как вы справедливо заметили это минуту тому назад. А можно ли предположить, чтобы вы толкнули ее на такое самопожертвование? Да и вы сами решитесь ли подвергнуть ее общему осуждению, когда собираетесь на ней жениться, насколько я понял?

– О, я человек без предрассудков, – объявил Буришон, пожав плечами, – а Женни придется пойти на небольшие неудобства. Она должна заслужить свое приданое, черт побери! Если же нет… Слушайте, месье, – заключил он плутовато, – я с вами буду играть в открытую игру. Мне на руку, если в большом процессе, который наделает шуму и даже будет со скандалом, про Женни заговорят во всей Франции. В журналах и газетах поместят ее портрет, будут про нее писать, она станет модной особой. Тогда мы с Женни быстро сколотим себе состояние. Разве это не стоит того, чтобы я закрыл глаза на кое-какие любовные грешки? Молодые девушки – такие ветреные дуры!

Арман был возмущен этим неприкрытым цинизмом. Он даже не смог удержаться, чтобы не сказать:

– Признаюсь, расчет очень… странный!

– О, не обращайте внимания, какие средства я использую, и не смотрите на цель, к которой я стремлюсь, – ответил Буришон. – Вопрос для вас состоит в том, чтобы выгородить благородную девицу, замешанную в деле, и вы соглашаетесь дать десять тысяч франков за то, чтобы Женни взяла всю вину на себя, не так ли?

– Я сказал, – ответил Робертен, оскорбленный грубой формой условия, – что даю десять тысяч франков, если Женни Мерье согласится на полное и искреннее признание своей вины перед судьями.

– Ну да, да! И в таком случае вы, вероятно, не откажетесь от письменного условия?

– Я ничего не напишу и не подпишу! – отрезал Арман.

– Так и быть, я положусь на ваше слово. Вы способны не только заплатить сполна, но еще прибавить тысчонку-другую, если останетесь довольны. Я не потребую от вас никакого залога. По окончании процесса я приду к вам, один, конечно, и вы отсчитаете мне деньги. Если же вы откажетесь, то убедитесь, что Буришона нельзя обманывать: я такой спою вам романсик, что ай-люли. Но я вас уже вижу насквозь, вас опасаться нечего. Итак, все между нами порешено, не правда ли?

– Да, – ответил Арман глухим голосом.

– Так я ваш, вот вам моя рука! – И Буришон протянул Арману свою широкую руку.

Молодой человек отвернулся, не скрывая отвращения.

– Не нужно, – сказал он.

Жених угадал истину, но не обиделся.

– Как угодно. Повторите мне, что наш торг состоялся…

– Состоялся.

– Хорошо. Я позволяю вам гордо смотреть на меня с высоты ваших миллионов, оставленных вам отцом. Что прикажете делать! Мой отец умер в постели и оставил мне самое жалкое наследство… Впрочем, не о том теперь речь. Я сдержу свое слово, сдержите и вы свое. А если вы станете меня притеснять, когда придет минута расчета, клянусь вам всеми святыми, вы поплатитесь жизнью.

С этими словами он пошел назад, к дому Мерье, крутя палкой в воздухе. Арман продолжил свой путь в темноте, рассуждая: «Мне не за что казнить себя. Я сделал все что мог ценой жестокого унижения. Ах, дорогая моя Пальмира, к каким тяжким мерам я должен прибегать ради твоего спасения!»