VII

Уже недели две прошло с тех пор, как Бодуан поселился на фабрике, и каждый день он с тревогой искал причину странного возбуждения молодого Барадье. Марсель, проводивший прежде большую часть дня в павильоне, работая или мечтая, стал выходить из дому после завтрака и возвращался только поздно вечером. Лаборатория была заброшена, фабричные дела полностью доверены Карде. Но особые подозрения у Бодуана возбуждало то обстоятельство, что юноша забросил свой простой деревенский костюм и стал тщательно заниматься туалетом. Выражение лица его изменилось; глядя на его сияющие глаза и счастливую улыбку, Бодуан думал: «Тут непременно замешана женщина!»

Он успел изучить эти угрожающие симптомы, наблюдая за генералом Тремоном. Он знал это лихорадочное возбуждение, заметное в каждом движении, знал эту нервную походку. Да, тут не могло быть сомнения… Но как умудрился он воспылать страстью в этом захолустье? Вот это-то Бодуан и решил выяснить.

Он познакомился с хозяином гостиницы «Золотой лев» и за стаканом вина расспросил его относительно хорошеньких местных и приезжих дам. Но из ответов хозяина убедился, что в самом Аре не было ни одной женщины, способной зажечь пылкое сердце Марселя. Оставалось обследовать окрестности…

– Есть молодая парочка, – сообщил хозяин гостиницы, – на вилле «Утес»: молодой человек и дамочка. Но они в глубоком трауре, не бывают в городе и ведут очень замкнутую жизнь. Они раза три брали у меня экипаж для прогулок. Молодая женщина никогда не бывала в Аре, и я не знаю, хороша она или безобразна. Кучер мой говорит, что оба очень печальны и говорят друг другу «вы». Он полагает, что они – брат и сестра… Во всяком случае, это иностранцы.

Бодуан не мог добиться более точных сведений, но и этого было достаточно. Траур и печальное настроение молодой женщины не могли защитить Марселя от любви… К тому же Бодуан вообще не доверял молодым парочкам, выдающим себя за брата и сестру, и недолюбливал иностранцев.

На следующий день хозяин «Золотого льва» сказал ему:

– Могу сообщить вам новость с виллы «Утес»: молодой человек уехал сегодня утром… Он заказал у нас карету, чтобы отправиться на вокзал. Наш кучер сдавал его багаж… Он держит путь в Париж. Молодая дама теперь на вилле одна…

Добровольный сыщик обратил внимание на то, что в этот вечер хозяин его вернулся позднее обыкновенного и что пиджак, который он снял, был покрыт частичками мха: по-видимому, владелец его сидел долгое время в лесу. На следующий день Бодуан вышел из дому раньше своего господина и расположился в трактирчике у Арских ворот, откуда была видна вся дорога от Ара до Боссиканского леса. Не прошло и получаса, как он увидел Марселя в элегантном сером костюме, в перчатках и новой соломенной шляпе. Лицо его было оживленно, глаза блестели. Бодуан подождал еще немного и потом осторожно последовал за своим господином.

Тот, действительно, направлялся к вилле «Утес». С того дня, как он встретился с госпожой Виньола, в жизни его произошел полный переворот. Он не думал больше ни о своей лаборатории, ни о фабрике, ни о своей семье – образ прекрасной итальянки всецело овладел его душой. Несколько часов, проведенных им в обществе молодой женщины, решили его судьбу. Она была так обаятельна, так скромна, так сдержанна, что даже Чезаро, прекрасно ее знавший, смотрел на нее с изумлением. По просьбе брата мадам Виньола уселась за рояль и весьма задушевно исполнила несколько далматских песен. Она была очень музыкальна и обладала прекрасным голосом. Марсель был потрясен. Он сам прекрасно играл на рояле и предложил аккомпанировать мадам Виньола. У него было много нот в фабричной квартире, и он пообещал принести их с собой. По его настоянию Чезаро отложил еще на день свой отъезд. Весь следующий день троица провела в Боссиканском лесу, выискивая тенистые тропинки в чащах, отдыхая на лужайках и дружески беседуя. К вечеру Чезаро сказал Марселю, обращая его внимание на розовое оживленное личико сестры:

– Посмотрите, как благотворно действуют на нее развлечения. Ее сегодня просто не узнать. Ах, если б она могла хоть несколько часов в день не думать о своем горе, она скоро поправилась бы!

– Не уезжайте! – воскликнул Марсель.

– О, я не умею ее развлекать! – сказал красавчик итальянец, но, точно спохватившись, прибавил: – Видите ли, посторонним легче, чем родным, отвлечь больного от его грустных мыслей…

– Но ваша сестра не больна… Посмотрите, как бодро она шагает по крутой тропинке.

– Да, ее поддерживает теперь нервное возбуждение… А вечером она будет грустна и подавлена. От нее не добьешься ни словечка.

– Если бы вы разрешили заходить к ней по вечерам, я постарался бы ее развлечь.

Итальянец с жаром пожал руку Марселю.

– Как вы добры!.. Благодарю вас… Но боюсь, что бедная Аннетта скоро утомит вас… Это капризный ребенок… Вы совсем ее не знаете…

Он не договорил: мадам Виньола подбежала к мужчинам и спросила своим мелодичным голосом:

– О чем это вы совещаетесь, господа?

– Ваш брат, сударыня, – сказал Марсель, – передает мне свои права до его возвращения. Он поручает мне с завтрашнего дня следить за вашим настроением и здоровьем… Я беру на себя большую ответственность, и потому вам придется подчиниться моему деспотизму.

Она с минуту точно обдумывала что-то, затем лицо ее приняло серьезное выражение.

– Да, Чезаро прав, – произнесла она вкрадчиво, – не оставляйте меня… Когда я одна, меня преследуют ужасные мысли… Будьте моим другом, месье Марсель… Чезаро скоро вернется, и мы снова будем гулять втроем… А до его возвращения приходите ко мне, вы всегда будете желанным гостем.

На другой день, после отъезда графа Агостини, Марсель подходил к вилле «Утес». Войдя в садик, он остановился: окна были открыты настежь, и из гостиной лился дивный голос мадам Виньола. Марсель прислушивался с трепетом к страстным звукам кантилены Маракчи «Цыгане», исполненной невыразимого чувства. Но вот голос оборвался, послышались рыдания… Молодой человек бросился через сад в гостиную. Мадам Виньола сидела у рояля и, опустив красивую голову на руки, громко рыдала. При появлении Марселя она вскочила, провела рукой по лбу и, словно сконфуженная тем, что выдала себя, протянула руку гостю.

– Извините меня… Мне не следует петь, когда я одна… Эти мелодии разрывают мне сердце…

– Боже! Да что с вами? Скажите… Доверьтесь мне!..

– Нет-нет… Не спрашивайте меня.

Она захлопнула крышку рояля и, силясь улыбнуться, сказала:

– Не будем говорить обо мне, месье Марсель… Поговорим о вас… да что это вы так разгорячились? Вы, вероятно, слишком быстро шли… Вот теперь я буду бранить вас за такое неразумное поведение… Но здесь холодно и сыро… Пойдемте в сад.

Он покорно последовал за ней. Пройдясь по аккуратным аллеям садика, они уселись под цветущими сиреневыми кустами и, наслаждаясь их душистой тенью, предались задушевной беседе.

Бодуан все время следил за своим господином. Он обошел виллу по тропинке, вившейся за оградой, и примостился на холмике за садом, в чаще деревьев, откуда мог обозревать часть сада. Сиреневые кусты, под которыми сидели Аннетта и Марсель, находились у подножия холма, служившего Бодуану наблюдательным пунктом. Молодые люди сидели спиной к нему на расстоянии тридцати метров.

«Кто эта женщина? – думал Бодуан, глядя на собеседницу Марселя. – У нее моложавый вид и прелестная фигура. Удивительная способность у месье Марселя отыскивать хорошеньких женщин! В этой глуши задолго до начала сезона на горизонте показывается первая женская юбка, и наш охотник сразу наталкивается на нее… Не прошло и недели, как я заметил первые признаки тревоги, а он тут стал уже своим человеком… Да, он времени не теряет!.. Но как знать? Быть может, ему помогли, подталкивали, направляли? Чего ради приехала сюда эта молодая иностранка и чего ради она сблизилась с молодым господином? О чем они беседуют? Не о делах же, конечно? Так, стало быть, о любви… Но любовь – это приманка. Рыба видит лишь ее. Она почувствует крючок, когда будет уже поздно…»

Наконец молодые люди поднялись. Аннетта повернулась лицом к Бодуану. Он с восторгом смотрел на нее, пораженный ее красотой. Но он должен был признать, что никогда не видел этого лица. Впрочем, он видел ту, в Ванве, в сумерках, и единственными ее приметами, оставшимися в его памяти, были своеобразный аромат ее духов и голос, все еще порой преследовавший его. Он подумал: «Если бы я мог услышать ее, я бы ее узнал…» Молодые люди шли медленно, и добровольный сыщик чуть не вскрикнул от радости, когда они завернули в крайнюю аллею, что шла вдоль ограды сада.

– А теперь, когда вы свободны, – произнес Марсель, – не желаете ли вы осуществить свою давнишнюю мечту?

Молодая женщина ответила вкрадчивым голосом:

– Ради чего? Теперь я стара… Мне двадцать семь лет… Жизнь моя кончена. Успехи на сцене меня теперь не прельщают… Петь в театре, выставлять себя под взгляды толпы… О нет, нет, я и не думаю об этом!..

– Но вы имели бы оглушительный успех!

– Кому он нужен?

Парочка прошла мимо Бодуана, и он вынужден был признать, что этот голос нисколько не похож на голос той, появление которой всегда влекло за собой смерть. Молодые люди вошли в дом, и вскоре Бодуан услышал звуки рояля и страстный голос молодой женщины, нарушавший лесную тишину. Преданный слуга сошел с холма и побрел по дороге в Ар. Проходя мимо телеграфа, он зашел туда и отправил телеграмму следующего содержания: «Господину Лафоре. Военное министерство, улица Св. Доминика, Париж. Приезжайте в Ар, близ Труа. Спросите меня на фабрике. Бодуан».

Сделав это, он вернулся домой. К семи часам явился Марсель, пообедал молча и тотчас же удалился в лабораторию, и Бодуан до глубокой ночи слышал, как он нервно расхаживал по кабинету.

В то же время мадам Виньола, сидя в своей маленькой гостиной с сигаретой, гадала на картах под руководством своей любимой горничной. Это была изящная худощавая брюнетка, уже около десяти лет не разлучавшаяся с Софией. Милона – так ее звали – родилась в Карпатах, в цыганском таборе. Мать ее умерла на краю оврага, оставив двенадцатилетнюю девочку на попечение цыганского барона, племянник которого, очарованный грацией сиротки, собирался овладеть ею.

Остановившись проездом в Триесте, София увидела однажды из окна сцену, разыгравшуюся между Милоной и ее воздыхателем: девочка упорно отказывалась следовать за ним, несмотря на вмешательство других цыган, поддерживавших товарища. Тогда цыганский барон, красивый старик с седыми кудрями, подошел к спорившим. София, облокотившись на подоконник, наслаждалась этим зрелищем, испытывая симпатию к гордой девочке, не желавшей подчиниться мужскому капризу. Она, по-видимому, понимала язык этих людей и улыбалась их образным выражениям.

«Милона, – сказал почтенный патриарх, – ты поступаешь нехорошо. Ты отталкиваешь Замбо, который любит тебя, только потому, что поддалась сладким речам того маленького венгерского гусара, который провожал тебя вечером. Между тем ты знаешь, что это – враг наш, что он возьмет тебя и потом бросит без всякого вознаграждения за твою любовь… Мать твоя, умирая, поручила тебя мне, я кормил тебя, я научил тебя гадать на картах, читать будущее по линиям руки, составлять любовные напитки. Неужели ты будешь так неблагодарна и откажешься выйти замуж за моего племянника Замбо?» – «Я не люблю его», – сказала резко девочка. «Но он любит тебя!» – «Мне это безразлично». – «Но если ты не уступишь ему, он убьет тебя». – «Это мое дело». – «Так ты собираешься оставить табор?» – «Да, мне надоело питаться краденым и ходить в лохмотьях». – «Так откупись, если хочешь свободы». – «У меня нет денег. Подождите немного, гусар даст целую пригоршню».

При этих словах Замбо с ревом бросился к девочке: «Пусть это будет твоим последним словом!» И, взмахнув длинным ножом, он хотел убить Милону. Но в эту минуту из окна, возле которого сидела София, раздался пронзительный свист. Баронесса привлекла внимание цыган, заговорив на их языке: «Если вы не прекратите этот скандал, я позову полицию! Ты требуешь денег от этого ребенка, старик?» – «Да, ваша светлость». – «Сколько?» – «Двадцать дукатов». – «Вор!» – «Не меньше двадцати дукатов!»

Кошелек упал к ногам патриарха, который схватил его с ловкостью акробата. Пересчитав деньги, он отвесил низкий поклон баронессе и сказал Милоне: «Поблагодари свою благодетельницу. Она заплатила за тебя, теперь ты свободна».

«Иди сюда, крошка!» – крикнула София.

Милона, преследуемая проклятиями сконфуженного жениха, бросилась в гостиницу. Окно захлопнулось, в то время как цыгане старались убедить Замбо, что другую девочку найти легче, чем деньги, и что если ему не посчастливилось в любви, зато, по крайней мере, их табор обеспечен на год…

Милона с первого же дня страстно привязалась к своей спасительнице и усердно помогала ей во всех ее предприятиях. За исключением страшных тайн, которые баронесса не доверяла никому, она хорошо знала всю жизнь своей госпожи. София выпустила синюю струйку дыма и с недоумением посмотрела на карты.

– Король червей, девятка пик и валет треф, – проговорила горничная, указывая пальцем на карты. – И вот дама треф, валет червей и семерка пик… Ответ все тот же: вас ожидает неудача.

София подняла взгляд на девушку и сказала:

– Но мне нужен успех… Нужен, понимаешь, Мило!

В голосе ее теперь не было и следа итальянского акцента.

– Не хотите ли сделать опыт с водой?

– Да, мы давно уже его не делали.

Милона взяла стеклянную вазу, в которой стояли цветы, бросила букет на пол и погасила свечи в канделябре, оставив только одну. Вазу она поставила на стол так, чтобы она освещалась сзади. Потом вынула одну из длинных золотых булавок, поддерживавших ее шиньон, и, усевшись на табурет, опустила булавку на дно вазы. Затем, вертя ею в воде, она затянула необычную песню. В освещенной воде показались цветные полосы. Обе женщины следили с вниманием за этими подвижными линиями, за алмазными каплями, за блестящими спиралями воды, приведенной в движение золотой булавкой. Милона пела: «Вода полна тайн и сомнений, свет один дарует уверенность и правду. Пусть свет проникнет в воду и вырвет у нее ее тайну… Вертись, игла! Свети, луч! Разделись, вода!»

– Смотри, Мило, смотри, – вскрикнула в волнении София, – вода краснеет… В волнах ее будто светится кровь…

Милона перестала петь.

– Кровь – это сила и жизнь, кровь мозга – это победа, кровь сердца – это любовь. Вертись, игла! Красней, кровь! Дай победу и любовь!

Стоя на коленях у стола, София напряженно следила за хрустальной вазой.

– Смотри, смотри, – воскликнула опять София, – вода позеленела! Она сверкает как изумруд…

– Изумруд – цвет надежды, а надежда – радость жизни… Вертись, игла! Позеленей, вода, как глаза тех сирен, за которыми идут на смерть!

Милона вынула свою булавку. Успокоившись, вода приняла сначала сероватый оттенок, потом потемнела…

– Мило! – вскрикнула с ужасом София. – Теперь вода черного цвета!.. Кто же умрет?

Горничная не отвечала, она зажгла свечи в канделябрах, взяла хрустальную вазу, вылила воду за окно, потом, плюнув с ожесточением, вскрикнула:

– Пусть умрет тот, кто вам помешает! Судьба предвещает вам любовь, счастье и смерть. Вы имеете право отказаться от затеянного предприятия. Карты предвещают неудачу, вода предвещает смерть… Кому? Этого мы не можем знать… Остановитесь, пока еще возможно.

София в раздумье ходила по комнате.

– Веришь ли ты в свои предсказания? – спросила она.

– Да.

– Они всегда сбывались?

– Да.

– А тот старик в Триесте, у которого я тебя выкупила и который научил тебя читать по картам, воде и по огню, – верил он в свое искусство?

– Да.

– Видел ли он, видела ли ты когда-нибудь, чтобы те, которым делали неблагоприятные предсказания, отказывались от своих замыслов?

– Когда они были трудновыполнимы и значительны – никогда!

– Другими словами, люди смелые не хотели внять голосу разума и пытались побороть судьбу?

– Да.

София закурила сигарету:

– Видишь ли, Мило, в жизни интересно лишь то, чего нелегко достигнуть. Неужели человек с душой властелина должен жить как простой буржуа? Нет, нужно повиноваться своему инстинкту, проявлять свою волю. Ты знаешь меня, Мило, знаешь, что я не останавливаюсь ни перед чем, раз я приняла решение.

– Но, если вы так тверды в своих замыслах, зачем вы обращаетесь к картам, зачем хотите узнать тайны воды?

София улыбнулась:

– Ты права, моя крошка. Но, видишь ли, человек по природе склонен к страху и суеверию. Нужно сделать уступку общечеловеческой слабости, Мило, и тем не менее не отказываться от своей воли.

– И все это связано с молодым человеком, которого привел сюда Агостини?

– Агостини привел его сюда по моему требованию. Ведь ты знаешь, что он беспрекословно мне повинуется.

– О, он никогда не станет прекословить, но в один прекрасный день не захочет больше повиноваться вам.

– Ты не любишь бедного Чезаро…

– Он лгун и трус.

– Он любит меня.

– А вы-то любите его?

– Не знаю… И почему ты считаешь его трусом? Ведь ты знаешь, как храбро он дрался в Палермо с маркизом Бельверани.

– Потому что маркиз был слабее его и дал ему пощечину в клубе в присутствии пятидесяти человек, обвиняя в мошенничестве… И действительно, он мошенничал в картах.

– Теперь, когда Чезаро убил маркиза, этого никто не скажет. Да и лучшим доказательством, что он не мошенничает, может служить то, что он постоянно проигрывает.

– Да, вам это хорошо известно!..

– Ах, Мило, что бы я стала делать с деньгами, если бы он не брал их у меня?

– Это верно… Деньги должны служить только для удовлетворения капризов… Сами по себе они не лучше простых камней, валяющихся на дорогах… А тот юноша, который бывает здесь, даст вам денег или будет брать их у вас?

– Он не принял бы у меня денег, Мило, – рассмеялась София. – Ты – настоящий варвар, крошка… ты не знаешь, что есть честные люди, которых нельзя соблазнить деньгами… Таких приходится соблазнять иным способом.

– Так вот почему вы поете, когда он тут? Вы сведете его с ума, как и других… Жаль… Он такой милый и лицо у него такое кроткое!

– Да, он прелестен. Но он – наш враг, и, если бы он узнал, кто я и чего добиваюсь, я оказалась бы в величайшей опасности.

– Так Агостини привел его сюда с тем, чтобы вы погубили его?

– Да…

– И он успел уже влюбиться в вас?

– До безумия… Мне стоит лишь произнести слово, и он бросится к моим ногам.

– О, ваша власть над людьми беспредельна. Но берегитесь: в один прекрасный день вы сами попадетесь. И это будет ужасно!

– Я уже любила раз, ты это знаешь. Любовь ничего больше мне не даст.

– Вы никогда не любили сердцем.

– Ты этого знать не можешь.

– Если все те, которых вы любили, становились вашими жертвами, значит, вы никогда не любили. Истинная, чистая любовь не может быть палачом, она хранит любимого, жертвует всем для него. Но вы всегда имели дело с авантюристами и обращались с ними так, как они заслуживали… В тот день, когда вы решитесь выгнать Агостини, позвольте мне открыть ему дверь… Это доставит мне величайшее удовольствие.

– Этот день еще не настал.

– Тем хуже… Но позвольте мне пойти запереть ставни, баронесса… Я больше вам не нужна?

– Нет. Погаси везде огонь. Я буду писать письма. Ты услышишь, когда я буду подниматься наверх.

Она уселась за свой письменный стол, развернула изящный бювар с баронским гербом и стала быстро строчить на душистой бумаге своим крупным мужским почерком:

«Милый мой Чезаро, я не теряла времени со дня вашего отъезда и надеюсь, что вы тоже не сидели сложа руки. Сообщите, как идут ваши дела с Лихтенбахом. Здесь – полный разгар любви. Наш юный Марсель явился сегодня в самом восторженном настроении и застал меня рыдающей. Милона, поджидавшая его, сидя на ограде сада, сообщила мне, что он идет, и я разыграла перед ним с грандиозным успехом знаменитую сцену отчаяния. Он обезумел от скорби при виде моих слез. Вы знаете, что я могу плакать в любое время и что в такие минуты я бываю очаровательна. Он с радостью выпил бы мои слезы. Но он и без того был достаточно опьянен, и я увела его в сад, чтобы дать успокоиться. Мы сидели на скамейке под сиреневыми кустами и беседовали. Это настоящий ребенок, простота и кротость его просто смущают меня. Нельзя считать особой заслугой победу над таким невинным младенцем… Овечка сама подставляет шею под нож… И мы овладеем нашими формулами – добром или силой, – не сомневаюсь теперь в этом. Впрочем, я прекрасно себя чувствую в этом заброшенном углу и ни минуты не скучаю. Давно уже мне не удавалось так спокойно предаваться размышлениям о смысле жизни вообще и моей в частности. Боюсь, что все блага, ради которых я доселе жертвовала своей жизнью, составляют только одну из ее сторон и что есть другие, более прекрасные и более ценные, о существовании которых я не подозревала. Сегодня вечером, слушая трогательные рассказы Марселя о его отце, сестре и матери, я испытала глубокую тоску. Все это – добрые, честные люди, безгранично любящие друг друга, готовые принести один ради другого всевозможные жертвы. Правда, их жизнь крайне проста, но она, несомненно, дает им счастье… Лишь Марсель несколько смущает семейное спокойствие. Периодически отец грозит ему проклятием, когда он проиграет деньги банкира или растратит их в обществе какой-нибудь легкомысленной дамочки. Бедный юноша предается отчаянию в течение целой недели, удаляется в Ар и тут изводит себя, работая с утра до ночи в лаборатории или вступая в споры с директором фабрики, с которым, очевидно, нелегко ладить. Во время этих периодов раскаяния и были сделаны разные интересные открытия относительно окрашивания шерсти и другие технические изобретения, с которыми он подробно меня ознакомил. Но все же он очень мил и наивен, и в нем много огня. Представьте, он прямо спросил меня, сколько мне лет! Бедный малый, я, оказалось, старше его… быть может, он подумывает о женитьбе… Поспешите, милый Чезаро, приготовить все бумаги мадам Виньола на этот случай… Но нет, успокойтесь, все это – шутки, не вздумайте ревновать меня к этому мальчику. Я веду его на ниточке, которой он не замечает, к полному подчинению. И когда он передаст мне свой секрет, я тотчас же исчезну. Как только я сброшу траурные одежды мадам Виньола, я снова превращусь в высокомерную баронессу Софию, в которой он никогда не узнает свою сентиментальную, плаксивую возлюбленную. Вы видите, я прямо иду к намеченной цели, берите и вы пример с меня. Маленькая Лихтенбах будет архимиллионершей… Уж ради этого можно признаться ей в любви. Шлю вам тысячу поцелуев. Ваша София».

Она запечатала письмо, сдерживая зевоту, взяла сигарету и собиралась подняться в спальню, когда три легких удара в ставни заставили ее вздрогнуть. Сдвинув брови, женщина прислушалась. Минуту спустя стук повторился. Она выдвинула ящик стола, схватила револьвер и, подойдя к окну, приотворила его.

– Кто там? – спросила она со своим итальянским акцентом.

Глухой голос ответил:

– Это я, Ганс. Не бойтесь, София.

Баронесса побледнела и, спрятав револьвер в ящик, вышла из гостиной. Подойдя ко входной двери, она отодвинула засов и впустила высокого, плотного мужчину. Не произнося ни слова, проводила его в гостиную и заперла за ним дверь. Только тут он сбросил с головы широкую войлочную шляпу, прикрывавшую его наглое грубое лицо. Это был широкоплечий мужчина атлетического телосложения. Рыжая борода скрывала нижнюю часть лица, зеленоватые глаза горели. Он опустился в кресло и, пристально взглянув на Софию, спросил:

– Кто здесь живет с вами?

– Милона.

– Где же Агостини?

– Уехал в Париж. А вы откуда явились?

– Из Женевы. Лихтенбах послал мне ваш адрес.

– Как вы сюда проникли?

– Через ограду.

– С вашей раненой рукой?

– Рука моя здорова.

Он протянул ее со зловещей улыбкой. Рука была цела, на ней была перчатка.

– Швейцарцы, – продолжал он, – весьма ловкие механики. Они соорудили для меня суставчатое предплечье, действующее как природное. Кисть стальная… Удар этой руки может убить человека… – Он вздохнул. – Все-таки она не заменит прежней… Она не будет делать всего, что делала та, но те, кто отнял ее у меня, не унесут ее с собою в рай. Они поплатятся за мою плоть и кровь!

Лицо его приняло свирепое выражение, и зубы заскрежетали. София спросила резким тоном:

– Разве вы не получили плату заранее? Когда вам оторвало руку, генерал Тремон уже был мертв. Быть может, он отомстил за себя.

– К черту этого старого упрямца! Ему стоило только покориться, когда вы так мило расспрашивали его о секрете сундука, и все обошлось бы.

– Ганс, вы слишком торопились, вы нарушили все мои планы. Если бы вы предоставили мне еще недельку, несчастный безумец выдал бы мне свою тайну. Вмешательство ваше заставило его быть настороже, он стряхнул с себя чары, и все погибло.

– Черт возьми, не высказывайте мне упреков, София! Ошибка стоила мне довольно дорого. Но как здесь идут ваши дела?

– Если вы предоставите мне полную свободу действий, я добьюсь успеха.

– Прекрасно. Действуйте, но я, со своей стороны, готовлю маленькое, не совсем бесполезное развлечение… Оно доставит удовольствие Лихтенбаху.

– В чем дело?

– Вот уже две недели как мои люди подстрекают рабочих фабрики Барадье и Графа к бунту… Я собираюсь поставить всю фабрику вверх дном… Не знаю, кто там подначивает этот народ, но они отлично ведут игру Лихтенбаха.

– Лихтенбах – трус! Он опять сделает какую-нибудь глупость. Я послала к нему Чезаро, чтобы следить за ним и поухаживать за его дочкой…

– Видите ли, акции Общества по производству взрывчатых веществ благодаря ловким маневрам Лихтенбаха пали так низко, что он уж собирался скупить их, как вдруг на бирже неизвестные стали покупать их нарасхват. Лихтенбах упорно держался, но оказалось, что он имеет дело с более сильным противником. Крах Общества был, таким образом, весьма странен. Лихтенбах лично серьезно пострадал при его ликвидации. Потом оказалось, что Барадье и Граф составили синдикат вместе со многими владельцами акций этого Общества, чтобы спасти его от разорения. В деловом мире ходят слухи, что благодаря какому-то новому изобретению – слышите, София? – успех делу совершенно обеспечен. Это уж прямой вызов всем нам. Война началась. Мы должны выйти победителями. Вот для чего я явился сюда… Мне все кажется, что вы тут сибаритствуете и теряете время.

– Ах, Ганс, только не торопите! – сказала спокойно София. – Мы на верном пути, не путайте наших планов. У вас только одна рука, милый мой, не ставьте ее на карту!

Лицо Ганса исказилось от злобы.

– Вам весело, София, вы можете острить! Правда, у меня всего одна рука, но горе тому, на кого она замахнется!

– Так вы решили поселиться тут?

– Да, если позволите.

– Но вы очень стесните меня.

– Успокойтесь, я буду выходить только по ночам. Я прошу вас отвести мне какую-нибудь комнатку под крышей, где я мог бы писать и спать. Одна Милона будет знать о моем пребывании в доме. А на нее вполне можно положиться.

– Да… Если только никто не захочет мне навредить…

– Какого черта и кому это надо? Во всяком случае не мне, София… Пока мы действуем сообща…

Они обменялись многозначительными взглядами. София первая опустила голову.

– Идите за мной, – сказала она.

Она распахнула двери, указывая дорогу тому, кого боялась и вместе с тем ненавидела до глубины души.