«Вторник.

…В ожидании суда Фетлок Джонс был заперт в пустой хижине. Констебль Гаррис снабдил его провизией на два дня, поручил ему стеречь самого себя и обещал наведаться, когда провизия кончится.

На другое утро человек двенадцать из нас помогали Хильеру зарыть его покойного приятеля, никем более не оплакиваемого Бакнера. Я играл при этом роль второго могильщика, тогда как первым был Самми. Мы уже завершали свою работу, как вдруг откуда-то появился хромой старичок в изорванном костюме и с потертым дорожным мешком в руках. При его появлении я сразу услышал тот запах, следуя за которым мне пришлось объехать весь земной шар! Вот она — цель моих многолетних преследований и объект сначала жестокой ненависти, а потом мучительного сострадания!

В одну минуту я оказался около него и положил руку ему на плечо. При этом путник тотчас же упал на землю, словно пораженный громом, а когда ребята сбежались, чтобы узнать, что случилось, он встал на колени, молитвенно сложил руки и, обращаясь ко мне, униженно попросил не преследовать его более:

— Вы охотились за мной по всему свету, Шерлок Холмс, — сказал он, — но я, ей-богу, никогда никому не причинил зла!

Уже по глазам было видно, что он сумасшедший. И это я свел его с ума, матушка! Разве только известие о вашей кончине поразило бы меня так, как я был поражен в ту минуту!

Ребята кругом обступили нас, подняли старика на ноги и утешали чем могли, говоря, что он теперь среди друзей, что они его никому не выдадут, будут о нем заботиться и повесят каждого, кто решился бы причинить ему вред. Право, грубые рудокопы становятся нежнейшими созданиями, если кто-нибудь сумеет пробудить в них хорошие стороны души! Совершенно как капризные и буйные дети. Никакие уговоры, однако, не помогали нам успокоить старика до тех пор, пока Фергюсон, опытный дипломат, не сказал ему:

— Если вы боитесь Шерлока Холмса, то можете вполне успокоиться.

— Почему? — живо спросил помешанный.

— Да потому что он уже умер.

— Как умер?! О, не шутите, пожалуйста, с таким несчастным человеком, как я! Неужели он умер? Скажите, ребята, по чести, не мучьте меня!

— Да уж будьте спокойны, не встанет! — сказал Хэм Сэндвич.

— На прошлой неделе его повесили в Сан-Бернардино, — добавил Фергюсон, — приняли за другого. Теперь вот каются, да ничего не поделаешь.

— Памятник ему хотят ставить, — проговорил Хэм Сэндвич с видом человека, твердо убежденного в том, что говорит.

Несчастный „Джеймс Уокер“ сразу повеселел, и даже глаза его отчасти утратили дикое выражение. Мы с Хильером привели его к себе, переодели с ног до головы в наше платье, накормили, и затем, придя немного в себя, он нам рассказал свою историю. Вот она вкратце:

— Жил я в Денвере и прожил там много лет. Иногда помню, сколько именно, иногда забываю. Но это не важно. Вдруг получаю приказание уехать, если не хочу, чтобы меня предали суду за преступление, совершенное мною давно на востоке. Я знал об этом преступлении, только не я его совершил, а мой родственник, носивший такое же имя. Что мне было делать? Очень уж я испугался — голова пошла кругом… И времени-то дали немного — всего один день, кажется. Ведь меня бы линчевали, если бы народ узнал о преступлении, в котором я был обвинен. Никто бы мне не поверил. При линчевании всегда ведь так — потом-то все каются, да уж поздно. Вот как с Холмсом теперь. Ну, я решил все продать да и бежать, а потом вернуться с доказательствами моей невиновности. Так и сделал — бежал ночью и долго скрывался в горах под чужим именем.

А тут мне стали слышаться разные голоса, да духи какие-то появились… Голова совсем работать отказалась… Чем дальше дело заходило, тем хуже мне становилось. Сначала голоса возникали только по ночам, а потом пошло уж и днем… Просто покоя не давали… Соберутся вокруг и мешают… Спать мешают, работать не дают.

Наконец, уж совсем худо стало. Один какой-то шепчет: „Так мы его никогда не поймаем, потому что видеть не можем“, а другой отвечает: „Надо выписать Шерлока Холмса, он через двенадцать дней будет здесь“. Ну, тут у меня сердце упало. Я слышал об этом сыщике и подумал, что если они его на меня натравят, то тут уж мне верная погибель.

Люди отправились за Холмсом, а я в ту же ночь бежал, взяв с собой только ручную сумку с тридцатью тысячами долларов… Две трети этих денег и теперь еще в ней лежат… Дней через сорок Холмс напал-таки на мой след. Кое-как я успел ускользнуть, и то только потому, что вовремя догадался: он в одной гостинице записал свое имя, потом стер его начисто и расписался „Даджет Барклай“… Ну, меня не обманешь, у страха глаза… зоркие… Я догадался и стал от него бегать.

Три с половиной года гонял он меня по всему свету. Америка, Австралия, Индия, а потом опять Мексика, Калифорния… везде. Покою не давал. Еще хорошо, что я угадывал его под всеми именами, которыми он расписывался в гостиницах… Только благодаря этому я еще жив… Но зато устал!.. Ох как устал!.. А ведь, клянусь богом, никому никакого зла не сделал!“

Вот и вся его история. Всех она растрогала, а уж что касается меня, то каждое слово несчастного старика падало в мою душу как расплавленный свинец. Ребята решили, что старик будет жить со мной и Хильером, я же, разумеется, позабочусь о том, чтобы откормить и успокоить его, а когда он поправится — отвезу в Денвер и вознагражу за все имущественные потери. Чуть не раздавив руки старика своими сердечными рукопожатиями, наши ребята разошлись по поселку.

Наутро Фергюсон и Хэм Сэндвич вызвали нас на улицу и сообщили по секрету:

— Слух о приключениях старика распространился по округу. Народ собирается отовсюду, чтобы линчевать Холмса. Констебль Гаррис потерял голову и телеграфировал шерифу Ферфаксу. Бежим туда скорее.

Мы побежали. Не знаю, как другим, а мне, как вы можете себе представить, вовсе не хотелось, чтобы Шерлок Холмс был повешен по недоразумению, за мою ошибку. Я надеялся, что шериф, за которым закрепилась хорошая слава, подоспеет вовремя. Но удастся ли ему предотвратить линчевание?

— А что, сможет ли он справиться с толпой? — спросил я.

— Справится ли с толпой Джек Ферфакс? Да откуда вы приехали? Такой головорез — девятнадцать скальпов у него на счету, — да чтобы не справился!

По мере нашего приближения к центру поселка отдаленные крики и возгласы становились все слышнее, а на самой площадке перед таверной они стали просто оглушительными. Огромная толпа собралась здесь. Помимо обитателей нашего поселка, к ней примешались какие-то грубые оборванцы с прииска Дейли, они-то и завладели теперь Холмсом. Человек-легенда оказался действительно замечательным, судя по спокойствию, с которым он держал себя в эту критическую для него минуту. Несмотря на близость смерти, презрительная улыбка играла на его губах, и если сердце его не было чуждо страха, то чисто британское самообладание не дозволяло этому чувству ни в чем проявиться.

— Голосовать, ребята, голосовать! — кричал один из прииска Дейли, Хиггинс. — Скорей! Повесить его или пристрелить?

— Ни то ни другое! — гаркнул кто-то из товарищей Хиггинса. — Тогда он опять через неделю оживет. Вот сжечь его — так это будет надежно!

— Сжечь, сжечь! — заорала толпа, теснясь вокруг Холмса.

Согласно этому приговору последний был тотчас же привязан к коновязи и по самую грудь обложен еловыми ветвями и шишками. Суровое лицо его, однако, и тогда не побледнело, а на губах играла все та же презрительная усмешка.

— Спичек! Давай спичек!

Десятки рук протянулись со спичками, Хиггинс зажег одну из них и, заслоняя ее пламя рукой от ветра, стал поджигать сосновую шишку. Толпа молча наблюдала. Через несколько секунд от шишки потянулся легкий дымок, в то же время мы услышали хоть и отдаленный, но быстро приближавшийся топот копыт. Взволнованная ожиданием толпа этого не заметила. Между тем шишка, хоть и тлевшая, не загоралась, а спичка погасла. Хиггинс зажег другую, потом стал раздувать тлевшую и наконец добился цели — шишка вспыхнула. Еще минута, и она будет брошена в лапник… Многие стали с ужасом отворачиваться… Лошадиный топот раздавался уже на площадке.

— Шериф! — воскликнул кто-то сзади.

И почти в то же мгновение в самую середину толпы ворвался всадник. Резко осадив лошадь, он громовым голосом крикнул:

— Прочь, мерзавцы!

Все тотчас же повиновались, кроме Хиггинса, выхватившего револьвер.

— Руки по швам, негодяй! Тушить огонь! Отвязывай живей! — кричал шериф, наезжая на него лошадью.

Негодяй вынужден был подчиниться. Тогда шериф, оставаясь в седле, но приняв воинственную позу, стал говорить речь. Голос он при этом не повысил, никакого особенного гнева не проявил, а говорил просто, кратко, даже однообразно, но в самом тоне его слышалось презрение и глубочайшая уверенность в своих силах.

— Хороши голубчики! — говорил он. — Всех бы вас да на одну осину с этим скотом Хиггинсом, который способен нападать на людей только сзади, а хвастается, что он удалец. Чего я не выношу, так вот эту чернь, любителей линчевания! Никогда не встречал в ней ни одного порядочного человека. Накинутся сто на одного, да еще куражатся. Все трусы поганые, да и шериф-то в девяносто девяти случаях из ста немногим лучше.

Он помолчал немного, как бы смакуя это высказывание, а затем продолжал:

— Шериф, который позволит подлой черни расправиться с кем-нибудь по-своему, — вдвойне мерзавец. А по статистическим данным за прошлый год в Америке было сто восемьдесят два таких шерифа. Захворали, видите ли, а потому просмотрели. Скоро, должно быть, новая болезнь появится — немочь шерифа. — Эта идея очень ему понравилась. — „Что наш шериф-то — опять болен?“ — будут спрашивать. „Да, захворал, бедняжка“. А потом и вовсе вместо „наш шериф“ будут говорить „наш трус“. Господи ты боже мой, да неужели взрослый человек может испугаться толпы мерзавцев?

Затем, обращаясь к Шерлоку Холмсу, который давно уже стоял перед ним развязанный, шериф спросил:

— Кто вы такой и что наделали?

— Меня зовут Шерлок Холмс, и я ничего не наделал!

Это имя произвело удивительное впечатление на шерифа. С глубоким чувством высказал он, что считает позором для всей страны, оскорблением американского флага такое обращение с человеком, который завоевал всемирную славу, не говоря уже про то, что он гость в этой стране. Затем от имени всей нации шериф попросил прощения у Холмса, поручил констеблю Гаррису проводить того на квартиру и под личную ответственность обеспечить ему покой.

Покончив с Холмсом, шериф опять обратился к толпе:

— Ну, крысы! Марш по щелям! А вы, Хиггинс, пожалуйте за мной, я сам займусь вами. Можете оставить ваш револьвер при себе. Если бы я боялся позволить вам с этой штукой в руках идти позади меня, то, выходит, пришло время и меня причислить к прошлогодним ста восьмидесяти двум.

С этими словами он тронул лошадь и поехал шагом вперед, а Хиггинс покорно потащился сзади. Возвращаясь домой завтракать, мы узнали, что Фетлок Джонс ушел ночью из-под ареста. Никто об этом не пожалел, конечно. Пускай дядюшка ищет его, если хочет, а поселковым жителям он совсем не интересен.

„Джеймс Уокер“ уже физически окреп, голова его тоже приходит в порядок. Завтра утром я отправляюсь с ним в Денвер».

«Утром, перед самым отъездом, Самми Хильер обратился ко мне:

— То, что я скажу сейчас, не говори Уокеру, пока не убедишься, что это не подействует отрицательно на его мозги и не повредит выздоровлению. То давнее преступление, о котором он упоминал, было в самом деле совершено, и, как он говорил, его двоюродным братом. Так вышло, что на прошлой неделе мы похоронили истинного преступника — самого несчастного человека на свете. Это был Флинт Бакнер. Его настоящее имя — Джейкоб Фуллер. Итак, мама, с моей помощью — с помощью ни о чем не подозревавшего участника событий — твой муж и мой отец оказался в могиле. Мир его праху!»