Франсуа, не дожидаясь конца вечера, ушел к себе. Признание, которое он вынужден был сделать сестре, лишило его сил. Теперь ему хотелось побыть одному и хорошенько подумать о том, как держаться, чтобы не навлечь на себя подозрений.

Скоро на лестнице послышались осторожные шаги, и раздалось несколько ударов в дверь. Франсуа догадался, что это его сестра. Сначала он хотел не отвечать, чтобы избежать расспросов, но девушка, вероятно, поняла его намерение и постучала еще настойчивее. Он открыл, Сюзанна вошла.

— Все уехали, — сказала она. — Отец у себя. Он думает, что я в своей комнате. Нас никто не побеспокоит.

Девушка села, а точнее, в изнеможении опустилась в кресло. Она смотрела на брата неподвижным испуганным взглядом. После минутного молчания Сюзанна обратилась к Франсуа прерывающимся от волнения голосом:

— Итак, ты сказал мне правду, Франсуа?.. Это правда?

Молодой человек, потупив взгляд, безмолвно склонил голову. Она продолжала скороговоркой, как будто спешила закончить:

— Ты мне не все рассказал… Не скрывай от меня ничего из этой ужасной истории… Признайся во всем.

— Зачем?

— Я так хочу! — ответила она неожиданно строгим голосом.

— То, что я должен сказать, ужасно.

— Бог даст мне мужество выслушать тебя до конца. Говори!

Франсуа опустился перед сестрой на колени и тихим дрожащим голосом начал:

— Мадлен Гонсолен была моей любовницей. Мы виделись редко, но я часто писал ей. Если мне случалось бывать в окрестностях Бушу, я оставлял письма в условленном месте. Недавно мне довелось несколько дней подряд приезжать к одной больной в деревушку Мусьер. Я воспользовался тем, что эта деревня расположена недалеко от Бушу, и снова отправил Мадлен послание, в котором назначил ей свидание на следующий день. Она ждала меня. Неожиданный отъезд Гонсолена не возбудил наших подозрений, но это оказалось уловкой: он следил за нами. Кто и каким образом предупредил его, я не знаю и, вероятно, не узнаю никогда. Гонсолен застал нас вместе, он вошел в гостиную в ту минуту, когда я был там с Мадлен. Подслушав разговор, он узнал о наших чувствах. Впрочем, Мадлен и не собиралась ничего отрицать. В припадке бешеного гнева Гонсолен бросился на нее и ударил по голове. Она же, обвив его шею руками и вонзаясь в нее ногтями, пыталась задушить его. Зрелище было отвратительное. Появление Гонсолена, эта драка — все произошло так быстро… На столике стоял ящик с заряженными револьверами. Вдруг какая-то безумная ярость овладела мной. Мадлен, вырвавшись на секунду, едва переводя дух, прокричала мне: «Убей его! Убей!» В следующий миг Гонсолен ринулся на меня, но я схватил револьвер и выстрелил. Пуля пробила ему голову, и он тяжело повалился на пол. Перед тем как лишиться чувств, Мадлен прошептала мне: «Беги, беги, или я погибну!» Выпрыгнув в окно, я повредил руку о шпалерник. Оказавшись на земле, я прислушался, не идет ли кто. Все было тихо. Тогда я побежал в лес через сад. Добравшись до Мусьера, где меня ждала лошадь, я вернулся в Сен-Клод. Бал у префекта еще не кончился. Я отправился туда, чтобы отвести от себя подозрения, и первым делом сообщил это известие отцу. По дороге из Мусьера в Сен-Клод меня догнал лесничий Гиде и поведал мне о драме, невольным участником которой я стал. Меня никто не видел, следовательно, я в безопасности. Меня беспокоит только одно: что в это время мог делать в саду тот, кто теперь обвинен в преступлении, — Томас Луар? Это мне пока не ясно. Он слывет моим сообщником. Против него много улик, но я не думаю, что его осудят. Я не допущу этого. Суд назначил меня вместе с Маньяба наблюдать за Мадлен, поэтому Дампьер не скрывает от меня почти никаких подробностей следствия. Иногда я даже даю ему советы. Судебный следователь, ни о чем не подозревая, делится со мной своими надеждами и разочарованиями. Он рассказывает мне о том, как собирается отыскать незнакомца, который держит в своих руках ключ к разгадке тайны, то есть меня самого. Если мне будет угрожать опасность, то я первый узнаю об этом и сумею ее избежать. Мадлен помешалась и ничего не скажет суду, а что касается Томаса Луара… Если бы он видел меня на месте преступления, то уже давно заявил бы об этом. Я принял все предосторожности. Расследование ни к чему не приведет, и все позабудут об этом убийстве. Отец ничего не узнает, а когда все уляжется, я обязательно найду благовидный предлог, чтобы уехать отсюда…

Сюзанна выслушала этот рассказ от начала до конца, ни разу не прервав брата, в котором она теперь видела убийцу. Лишь когда он замолчал, она, не глядя в его сторону, сдавленным голосом спросила:

— Но, если ты не боишься ничего, если ты принял все предосторожности, зачем ты заставил меня солгать Дампьеру? Зачем заставил подарить ему надежду? К чему все это?

— Если понадобится, я пожертвую жизнью, лишь бы о моем преступлении не стало известно. Сюзанна, я попросил тебя пожертвовать счастьем, надеждами, любовью, которая, быть может, живет в твоей душе, чтобы избавить вас с отцом от страшного позора.

— Я тебя не понимаю…

— Хотя против меня нет ни малейшей улики, хотя все указывает на то, что меня даже не потревожат, может случиться так, что судебный следователь обо всем узнает и вынудит меня признаться в содеянном. Сейчас я уверен в своей безопасности, но рок способен все разрушить… Слушай же, что я решил сделать в таком случае. Не отказав Дампьеру, ты даришь ему надежду и можешь, если захочешь, отдать ему свою руку. Отец этому не воспротивится. Положим, ты не любишь его, но уважаешь и согласишься на этот брак, которого он желает всем сердцем. Но ты вольна пожертвовать мной и предать бесславию нашего отца, если предпочитаешь свою любовь отцу и мне. Я поступаю так не из малодушия, не жизнью дорожу. Я хочу спасти отца и Мадлен, которую обожаю. Я прошу тебя помочь мне. Когда Дампьер станет твоим мужем, когда он будет частью нашей семьи, он, может быть, не решится внести в нее несчастье, если доказательства моей вины попадут ему в руки…

— Словом, ты потребуешь от него, чтобы он скрыл твое преступление, обесчестил себя, изменив делу правосудия, и меня хочешь вовлечь в эту низость…

— Если когда-нибудь все раскроется, я не заставлю Дампьера выбирать между его служебным долгом, который потребует выдать меня, и любовью, которую он будет питать к тебе. Нет, не бойся, этого не произойдет.

— Что же ты сделаешь?

— Я попрошу у него именем нашего отца, твоим именем, Сюзанна, именем той семьи, членом которой он стал и где нашел счастье, на которое не смел, может быть, и надеяться, не предавать огласке доказательств, свидетельствующих против меня. Я попрошу его все скрыть, чтобы спасти нашу честь. А так как без жертв тут не обойтись, то, конечно, ей стану я.

— Что же ты намерен делать?

— Разве ты не догадываешься?

— Самоубийство?.. Но это все равно бесславие…

— Не самоубийство, а случайность. Меня найдут на дне оврага с раздробленной головой. Это все-таки лучше, чем тюрьма или гильотина!..

Сюзанна, заломив себе руки, встала.

— Это ужасно! — пролепетала она.

Девушка не плакала, но ее глаза и щеки горели. Ни единого рыдания не вырвалось из ее груди, хотя горе ее было ужасно.

— Да, — сказала она вдруг, — если случится так, как ты говоришь, ты должен умереть, должен…

Франсуа, опустившийся на колени во время этого тяжелого признания, поднялся, вытер лоб, на котором проступил холодный пот, и сказал глухим голосом:

— О, кто может подозревать меня? Кто может обвинить меня? Кто может иметь улики против меня?.. Никто!..

Немного помолчав, он продолжил:

— Я не умру… Я даже от этого горя избавлю отца… Я уеду из Сен-Клода, если только ты не откажешься поддержать надежду, поданную Дампьеру, если не откажешься, когда понадобится, выйти за него…

Сюзанна ничего не говорила, она стояла опустив голову, словно погруженная в какой-то страшный сон.

— Ты мне не отвечаешь, — встревоженно заметил Франсуа.

Девушка, медленно покачивая головой, словно сама не понимая, что говорит, пролепетала:

— Я послушаюсь тебя… Послушаюсь тебя во всем…