Глава XXXVII
Развязка

Никогда в жизни не приходилось мне видеть такого выражения торжества, какое обрело в эту минуту лицо Грайса.

– Это, правда, несколько неожиданно, — заметил он, — однако я в высшей степени доволен, что мисс Левенворт, оказывается, здесь ни при чем. Но все же я должен уточнить некоторые подробности. Встаньте, мистер Харвелл, и объясните нам все обстоятельнее. Если вы убийца мистера Левенворта, каким образом случилось, что подозрение ни разу не пало на вас?

Но несчастный, распростертый у его ног, не мог говорить от волнения, в глазах его читалось столько страдания и муки, что я не вытерпел, подошел к нему и сказал:

– Обопритесь на меня, — и с этими словами помог встать на ноги.

Секретарь обернулся ко мне с криком отчаяния:

– Спасите Мэри! Боже мой, он собирается послать свой доклад! Удержите его!

– Да, если этот человек верит в Бога и если честь женщины что-нибудь для него значит, то он не имеет права посылать свой доклад. — С этими словами перед нами предстал Клеверинг, очень взволнованный, но сдержанный, как всегда.

При виде этого вновь появившегося лица Харвелл закричал и бросился на него. Стремительность нападения была такова, что даже Клеверинг, человек геркулесовского сложения, едва ли устоял бы на ногах, если бы Грайс вовремя не вмешался.

– Тише! — крикнул он, одной рукой удерживая секретаря, а другой вынимая из кармана бумагу и показывая ее. — Доклад, как видите, еще не послан а потому успокойтесь или…

– Пустите меня! — закричал опять Харвелл, вырываясь. — Я хочу отомстить этому человеку, который, несмотря на все то, что я сделал для Мэри, еще осмеливается считать себя ее мужем.

Но вдруг он остановился, руки его, уже приготовившиеся схватить соперника за горло, беспомощно опустились, и он чуть слышно прошептал:

– Слышите, это она идет… Это ее шаги!..

Дверь отворилась, и перед нами появилась Мэри Левенворт.

– О я несчастный! — воскликнул Харвелл, который первым пришел в себя. — Посмотрите, она даже не хочет взглянуть на меня, а между тем кто, как не я, спас ее от смерти ценой собственной жизни? Но ты должна обратить свой взор на меня, — продолжал он, падая на колени перед Мэри и дотрагиваясь до края ее платья, — должна выслушать меня… Неужели я напрасно пожертвовал своей душой и жизнью? Они говорили, что тебе угрожает опасность, Мэри, и я открыл правду, чтобы спасти тебя, не заботясь о том, какие последствия это будет иметь для меня. Я требую одного — чтобы ты верила мне, когда я говорю, что все это сделано только для твоего блага, для того, чтобы ты была богата. Ведь я любил тебя, я надеялся заслужить твою любовь. Поэтому…

Но девушка, казалось, не видела и не слышала несчастного: глаза ее, в которых можно было прочесть страх и тревогу, были устремлены на Клеверинга, и никому другому не удалось бы привлечь к себе в эту минуту ее внимание.

– Ты не слушаешь меня, — кричал почти в помешательстве Харвелл, — ты холодна как лед и не откликнулась бы, даже если бы я взывал к тебе из глубин ада!

Но и этого она не слышала — мисс Левенворт оттолкнула его, как ничтожное препятствие на своем пути, и сделала шаг вперед.

– Почему этот человек находится здесь? — спросила она, указывая дрожащей рукой на своего мужа. — Что он сделал и почему его свели здесь со мной в такую ужасную минуту?

– Я попросил ее прийти сюда, чтобы она могла встретиться с убийцей своего дяди, — прошептал мне на ухо сыщик.

Никто не успел ответить ей что-либо и Клеверинг не успел еще сказать хотя бы слово, как несчастный Харвелл опять повалился ей в ноги.

– Ты не знаешь этого? — воскликнул он. — Так я тебе скажу все. Вот эти господа, которые считают себя порядочными и кристально честными, осмелились обвинить тебя, прелестное дитя, в том, что ты собственными белыми ручками совершила ужасное преступление и запачкала их в крови. Вот этот господин, — продолжал бедняга, указывая на меня, — который выдавал себя за твоего друга, но в продолжение четырех недель только и думал о том, как бы накинуть тебе петлю на шею, — тоже считал тебя убийцей дяди. Он не знал, что у тебя был помощник и избавитель, который по одному мановению твоей руки был готов устранить полсвета, если бы это являлось препятствием к твоему счастью. И этот человек был я.

– Я вас не понимаю. Чего вы от меня хотите?

– Чего я хочу? — переспросил Харвелл, хватая подол ее платья, в то время как девушка инстинктивно отшатнулась. — Ты этого не знаешь? Ведь это я убил твоего дядю, после того как ты в час страшной муки и сомнения громко воскликнула: «О, если бы кто-нибудь помог мне!» Ты не помнишь этого? Тогда я…

– Тише, — воскликнула Мэри и отстранилась с чувством гадливости от преступника, — так, значит, безумный возглас девушки, потерявшей от горя голову, послужил причиной ужасного преступления? Боже мой, неужели правда, что человек, на которого я даже не обращала внимания, из желания угодить мне мог хладнокровно убить моего лучшего друга? Как жестоко я наказана за свою глупость, за свое стремление к богатству, которое всегда тяготело надо мной, как проклятие!

Генри Клеверинг не мог более сдерживаться — он бросился к супруге и заключил в свои объятия.

– Так, значит, с твоей стороны это был не более чем легкомысленный порыв? Значит, ты не жаждала его смерти и только желание во что бы ни стало остаться его наследницей заставило тебя забыть, что своим поведением ты можешь разбить мое сердце и проявишь величайшую несправедливость по отношению к своей великодушной кузине? Ответь мне.

С этими словами ее муж положил руку ей на голову и, заглянув пристально в глаза, прижал к себе. После этого он спокойно выпрямился, как человек, которому уже нечего больше опасаться.

– Неужели это тот человек, — воскликнула Мэри, тихонько высвобождаясь из объятий, чтобы заглянуть ему в лицо, — с сердцем которого я играла, которого я мучила и терзала так, что одно имя мое должно было бы стать ему ненавистно? Неужели это тот человек, с которым я обвенчалась только для того, чтобы затем оттолкнуть? Генри, неужели ты и теперь считаешь меня невиновной, несмотря на письмо, которое я написала тебе на другой день после убийства и в котором просила вернуть мне свободу, поскольку никто не должен был знать о нашем браке, иначе мне грозила погибель? Ты все еще считаешь меня невинной перед людьми и Богом?

– Да, — ответил он просто.

Счастливая улыбка мелькнула у нее на лице.

– Тогда пусть Господь милосердный простит мне то зло, которое я причинила этому благородному сердцу, — сама себя я простить не могу. Но прежде всего я должна рассказать о себе все, чтобы ты знал, какую женщину выбрал в жены. Мистер Рэймонд, — сказала она, впервые обращаясь ко мне, — в те ужасные первые дни после убийства, когда вы, искренне желая мне добра, просили рассказать вам все, что мне было известно, что могло иметь хоть какое-нибудь отношение к преступлению, я была так труслива, что отказалась отвечать на наши вопросы. Я знала, что все улики против меня, — моя кузина сказала мне об этом. Она и сама считала меня виновной, и это было худшее из всего, что могло случиться со мной в те дни. Но она имела право и основания думать так. Прежде всего, она видела на письменном столе покойного дяди письмо, адресованное нотариусу, — ей нетрудно было понять, что он собирался изменить завещание в ее пользу. К тому же она знала, что накануне я побывала в комнате убитого, хотя я это и отрицала на допросе; она слышала, как я открывала дверь, слышала шелест моего платья. Но это еще не все! Ключ, который для всех казался самым неопровержимым доказательством вины того, у кого был найден, очутился каким-то образом в моей комнате, письмо, написанное Клеверингом моему дяде, было найдено в камине моей комнаты, а платок, который Элеонора видела перед тем в моих руках, был найден в спальне дяди, притом запачканный пороховой сажей.

Я не могла дать удовлетворительного объяснения по поводу всех этих улик, даже хотя бы относительно какой-либо одной из них, — петля на моей шее затягивалась все туже, я не смела пошевелиться из боязни, что она затянется окончательно. Что пользы было мне в сознании, что я не виновна, если мне не удалось убедить в моей невиновности даже того, кто меня любил? Как же я могла рассчитывать на то, что мне удастся убедить в этом весь свет?

Но, кроме прочего, я была свидетельницей того, как великодушная Элеонора, которой и в мысли не могло прийти причинить хотя бы малейшее зло дяде, которой личный интерес диктовал желать, чтобы его жизнь была как можно более продолжительной, благодаря некоторым уликам была заподозрена в преступлении.

Каково же должно было прийтись мне, когда, наконец, вскрылось бы все, что я утаивала? Тон и взгляд одного из присяжных, когда он спрашивал меня, кому именно была выгодна смерть дяди, просветили меня в этом отношении. И потому, когда Элеонора, следуя порыву благородного сердца, отказалась отвечать на вопросы, поскольку ее показания неминуемо навлекли бы на меня беду, — я также промолчала. Я успокаивала свою совесть тем, что она сама несправедливо приписывает мне вину, и решила, что пусть она и расплачивается за это. Даже когда я убедилась в том, насколько ужасны будут для нее последствия этого молчания, я не изменила своего поведения. Страх позора и ужас перед грозившей мне опасностью так подействовали, что я не имела сил сознаться во всем. Только один раз я поколебалась — это было во время нашего последнего разговора с вами, мистер Рэймонд. Я видела, что, несмотря на все улики, вы все же твердо уверены, что Элеонора не виновна, и мне пришла в голову мысль, что, может быть, вы станете и моим заступником, если я расскажу вам всю правду. Но в эту минуту мне доложили о приходе Клеверинга, и когда я подумала, что` мне, возможно, предстоит впереди и какое несмываемое пятно ляжет на меня, то отказалась от этой мысли и даже пригрозила Генри, что отрекусь от нашего брака, если он опять посмеет приблизиться ко мне, прежде чем минует всякая опасность. Вот как я встретила его после длительной разлуки, вот чем я наградила его за все, что он вытерпел за этот долгий мучительный год!

Но он простил меня, об этом говорят интонации его голоса, я читаю это в его глазах. А вы, если можете простить зло, которое я причинила Элеоноре, — я догадываюсь о вашем чувстве к ней, — то простите меня во имя вашей любви. Теперь мне остается только просить этого человека, видеть которого для меня уже пытка, вот о чем: пусть он сознается перед Богом и присутствующими, что никогда ни единым словом или взглядом я не дала ему понять, что вижу его безумную страсть ко мне.

– И вы еще об этом говорите! — воскликнул убийца. — Да разве вы не понимаете, что именно ваше равнодушие и довело меня до безумия? Быть рядом с вами, видеть вас, следить за каждым вашим движением, знать, что душа моя прикована к вашей словно цепями, которые не в состоянии разорвать никакая сила, спать под одной кровлей с вами, есть с вами за одним столом и ни разу не получить хотя бы единственного взгляда в награду — все это превращало мою жизнь в ад. Я решил добиться того, чтобы вы, наконец, заметили меня и узнали, как я вас люблю. Теперь вы знаете все обо мне. Вы можете отстраниться от меня, отдаться под покровительство этого слабого, безвольного человека, которого вы зовете своим мужем, но все же вы никогда не забудете о любви Трумена Харвелла, вы никогда не забудете, что только любовь, безграничная, пылкая любовь заставила меня в тот роковой вечер отправиться в комнату вашего дяди и застрелить его, чтобы передать в ваши руки богатство и могущество. Да, — воскликнул несчастный; сила отчаяния делала его почти величественным, так что даже гордая фигура Клеверинга показалась маленькой в сравнении с ним, — каждый доллар, звенящий в вашем кошельке, будет напоминать вам обо мне. Роскошь, великолепие, могущество — все это будет отныне вашим достоянием, и все это дал вам я, и вы не забудете до конца своей жизни того, кто облагодетельствовал вас!

Гордо подняв голову и улыбаясь торжествующей, злой улыбкой, Гравель повернулся и собрался уже следовать за сыщиком в другую комнату, как вдруг Мэри подняла руку и сказала:

– Нет, Трумен Харвелл, даже этого утешения я не могу вам дать. Богатство, над которым тяготеет такое проклятие, было бы мне ненавистно. С сегодняшнего дня у Мэри Клеверинг нет ничего, кроме того, что ей даст ее муж, к которому она так долго относилась несправедливо. — С этими словами она сорвала с себя бриллиантовые серьги и бросила их к ногам несчастного.

Крик отчаяния вырвался из груди убийцы; лицо его исказилось ужасающей гримасой.

– Так, значит, я продал свою душу дьяволу ради призрака счастья! — воскликнул он и рухнул на пол.

– Ни разу в моей жизни дело не было так хорошо сработано, мистер Рэймонд, — произнес Грайс. — Вы смело можете поздравить меня с успехом, поскольку еще никогда прежде в этих стенах не разыгрывалась такая рискованная игра.

– Что вы хотите этим сказать? — поинтересовался я, с удивлением взглянув в торжествующее лицо Грайса. — Разве вы все заранее просчитали?

– Конечно! Неужели вы думаете, что эта партия разыгралось бы сама по себе? Видите ли, — продолжал сыщик, — несмотря на то что все улики были против Мэри Левенворт, меня все время смущало одно обстоятельство — чистка револьвера после выстрела. Этот факт совершенно не вязался с тем, что я вообще знаю о женщинах и их манере действовать. Скажите, знаете ли вы хоть одну женщину, которая умела бы вычистить револьвер? По всей вероятности, нет! Выстрелить из револьвера они могут, но вычистить оружие после выстрела — это им никогда не придет в голову. Теперь должен вам сказать, что у сыщиков существует правило: если есть девяносто девять улик против подозреваемого, но сотая находится с ними в противоречии, то обвинение не выдерживает критики. Только благодаря этому я не решался на этот арест, и мне пришло в голову испробовать последнее средство. Я пригласил Клеверинга и Харвелла, единственных, кто мог бы совершить это убийство, если не принимать в расчет Мэри, причем сообщил обоим, что убийца не только мною найден, но даже будет арестован у меня на квартире, и что если они желают услышать его признание, то должны явиться в таком-то часу. Оба они были слишком заинтересованы в этом деле, по разным причинам, конечно, чтобы не принять мое предложение; потом мне уже нетрудно было уговорить обоих дождаться развязки в тех комнатах, из которых они впоследствии и вышли. Я был уверен, что если кто-либо из них совершил это преступление, то он решился на это только из любви к Мэри. Так неужели же виновный мог бы равнодушно слушать, что ее обвиняют в убийстве и собираются даже арестовать, как убийцу? Я, конечно, не был особенно уверен в успехе, главным же образом я был поражен не тем, что уловка моя удалась, а тем, что виновником оказался Харвелл.