Пробило семь часов. Гонг в доме номер 37 на Биконсфильд в Южном Кенсингтоне загудел от мощных ударов кривоногого лакея-немца. Мюллер всегда так рьяно набрасывался на гонг, что казалось, будто в него вселился бес. По этому сигналу в одиночку, парами и тройками постояльцы стекались обедать, причем более восприимчивые к шуму, спускаясь по лестнице, затыкали уши. Даже глухие не смогли бы игнорировать этот звук, разливавшийся по всей округе и слабым эхом доносившийся до станции Глостер. Запоздавшие жильцы пансиона, заслышав его, пускались чуть ли не вскачь, чтобы успеть к обеду.

За главным столом в парадной столовой, выходившей тремя окнами на Биконсфильд, сидела хозяйка — миссис Уилькокс. Это была полная, румяная, быстроглазая женщина лет сорока пяти, одетая в черное шелковое платье и кружевное фишю, заколотое камеей. В ожидании гостей она задумчиво точила большой нож для разрезания жаркого. У буфета стоял ее муж, капитан Уилькокс — суховатый, худощавый мужчина. Он был моложе жены и находился у нее в полном подчинении. Вопросы о том, где они познакомились и зачем женились, были источником бесконечных сплетен среди обитателей дома. Ходили слухи, что миссис Уилькокс взяла капитана в супруги в качестве уплаты долга. Как бы то ни было, кроткий, тихий мистер Уилькокс слыл истинным джентльменом. Некогда он служил в кавалерийском полку, где оказался замешан в неприятной истории, и теперь, в тридцать восемь лет, в пансионе жены у него было совсем не завидное положение, чего нельзя сказать о ее величественном поваре.

Хотя капитан и не играл в доме роли хозяина, миссис Уилькокс часто пользовалась его именем и авторитетом при исполнении какой-нибудь неприятной обязанности. Например, именно он всегда настаивал на невозможности одалживать деньги. Он требовал еженедельной уплаты по счетам. По его распоряжению некоторым постояльцам приходилось покидать пансион. Именно он ввел непопулярный закон, предписывавший гасить в гостиной огонь ровно в одиннадцать часов. Словом, он был Джоркинсом фирмы. А вообще он занимал какую-то скромную должность в Сити, доставшуюся ему по протекции брата жены, и ежедневно помогал в разрезании жаркого, а также не забывал платить за собственное содержание.

Кроме главного стола, в комнате находилось еще несколько столов, но поменьше, рассчитанных на размещение от четырех до восьми человек. К одному из них как раз сейчас пробиралось несколько мужчин и дам. Воспользуемся случаем и представим их, ведь нам придется иметь с ними дело. Впереди шла мисс Августа Семафор — высокая, худощавая незамужняя дама пятидесяти трех лет с довольно кислой физиономией, за ней следовала ее сестра — мисс Прюденс. Она была на десять лет моложе Августы и привыкла к тому, чтобы с ней обращались как с младенцем. Прюденс носила челку, свисавшую на глаза змееподобными белокурыми кудряшками, которые в сырую погоду превращались в мышиные хвостики. Она была пухленькой, улыбалась довольно глупо и, как подобает роли резвой малютки, постоянно упражнялась во всевозможных ужимках кокетливо-наивного свойства.

Их соседями по столу были величественная чета Дюмареск, мистер Лоример, патриотичный и весьма неотесанный юноша из хорошей семьи, мистер Джонс, миссис Уайтли, маленькая, жеманная дама, блиставшая недавней, с трудом приобретенной «образованностью», и, наконец, крупная и властная женщина с грозным видом, о которой носились слухи, будто она получила докторский диплом.

– За то, что мы имеем, — проговорила миссис Уилькокс, — позволь нам, Господи, достойно поблагодарить тебя.

После этих слов тридцать пять постояльцев с шумом придвинули свои стулья к столу и поспешили освободить приборы от салфеток. Зажурчали скучные разговоры. По обыкновению, беседа начиналась с расспросов о здоровье — в пансионах так заведено. На самом деле никому нет дела до ваших недугов, тем не менее все о них справляются, не удосуживаясь выслушать ответ.

– Вы все еще простужены, майор Джонс?

– Благодарю вас, мне лучше, миссис Дюмареск, а что ваша невралгия?

– Мне с каждым днем все хуже. Я всю ночь не смыкала глаз.

– Но вы что-нибудь принимаете?

И так далее, и так далее. Новоприбывшие поначалу пытались вести настоящее разговоры, и некоторое время они даже бывали оживленными, веселыми, искрили забавными анекдотами и остротами. Уязвленные старожилы слушали их молча. Беседа в качестве изящного искусства не поощрялось вовсе, жалко было смотреть, как через неделю или две энергия ораторов иссякала и они впадали в убогую краткость соседей.

Постояльцы — все люди почтенные — читали «Дейли телеграф». Они голосовали за тори и разделяли укоренившееся в британце среднего класса убеждение в том, что неразговорчивость является признаком солидности, здравомыслия и умственного равновесия. Само по себе глубокое и продолжительное молчание воспринималось как подвиг. Не обладая аналитическими способностями, они не понимали, что две трети молчащих людей молчат за неимением мыслей.

Само собой разумеется, в таком окружении общие интересы найти было практически невозможно. По негласной договоренности политика и религия были изгнаны из возможных тем для разговоров вовсе, так как обсуждение того или другого непременно заканчивалось ссорой. Постояльцы пансиона читали романы, но они не обсуждали их и вообще не особенно интересовались литературой и искусством. Человека, которого подозревали в писательстве, все немного сторонились, ибо всякий англичанин — а англичанин, по выражению одного проповедника, в этом случае заключает в себе также и англичанку, — каково бы ни было его уважение к литературе, весьма невысоко ставит тех, кто ее производит, если только они не знаменитости.

– Угодна паран, сыпленок или тилятина? — спрашивал Мюллер, обходя гостей, когда они уже расправились с супом и рыбой.

– Телятины, пожалуйста, — ответила мисс Семафор.

– Тилятина, пошальста, — повторил чуть слышно Мюллер, чтобы распоряжение отложилось в памяти.

– Уготна паран, курица, тилятина, мадам?

– Кусочек, маленький кусочек, крылышко курицы, — сказала миссис Уайтли.

– Ростбиф, — буркнул мистер Лоример, и Мюллер тихонько отозвался «биф», прибавив для собственного удовольствия «пошальста».

– Я вас видела сегодня, майор Джонс, а вы меня — нет, — игриво заметила мисс Семафор-младшая, когда выбор был сделан.

– Что? — переспросил майор Джонс.

Он был глуховат.

– Я говорю, что видела вас сегодня в Сити. Представьте, я ездила одна в омнибусе, в такую даль! Около святого Павла есть прелестный магазинчик, где все можно купить удивительно дешево, и вы прошли мимо, когда я в него входила.

– Я бы не поехала в Сити без провожатого, — строго заметила мисс Августа Семафор. — Я тысячу раз тебе это говорила, но ты такая ветреная. Это не комильфо.

– А что здесь такого? — проворчал мистер Лоример.

Это был молодой человек с весьма воинственными наклонностями, с которым мисс Семафор-старшая вела жестокую, но вежливую борьбу.

– Мой дорогой отец, — продолжала она, не удостоив Лоримера ответом, — занимавший очень важный военный пост, не одобрял, когда девушки ходили одни.

– Тридцать лет назад так оно и было, — возразил мистер Лоример. — В наше время все иначе. Если вести себя достойно и гулять в отведенные для этого часы, то нет никаких оснований чего-то опасаться, а уж особенно людям, достигшим зрелого возраста.

– Уверяю вас, — сказала миссис Дюмареск, слегка повышая голос (она всегда так делала, когда хотела произвести впечатление на слушателей), — уверяю вас, что в дипломатических кругах это просто неслыханно! Дама не может ходить по магазинам одна, без провожатого или по крайней мере без горничной.

В каждом пансионе на Британских островах всегда найдется особа, близко знакомая с принцем Уэльским. В доме номер 37 на Биконсфильд это была миссис Дюмареск.

– Да, это понятно, когда вокруг вас куча мерзких иностранцев, — продолжал упираться мистер Лоример. — Немудрено, что дамы боятся ходить одни там, где полно отвратительных, неумытых негодяев, которые, того гляди, пырнут ножом. Но взрослые англичанки у себя на родине могут делать что им угодно.

– Я не одобряю того, чтобы дамы куда-либо ходили одни. Это, может быть, допустимо для среднего класса, — с важностью проговорила миссис Дюмареск, — но, основываясь на личном опыте, я уверяю вас, что в дипломатических кругах это не принято. Когда мы жили в Белграде, там была некто миссис Туикенгем, позволявшая себе удивительные вольности. И вот однажды княгиня, очень близкий наш друг, княгиня Гатцова, — вы, вероятно, слышали о ней, родная кузина императора, прелестная женщина, очень мне преданная, — ну так вот, княгиня мне раз и говорит: «Милая Мими, — она всегда называла меня Мими, — неужели англичанкам высокого происхождения, как мы с вами, например, у них на родине разрешается такая вольность, нет, лучше сказать, распущенность поведения?» А я ей на это: «Нет, Элен, конечно, нет».

Обе мисс Семафор, миссис Уайтли и женщина-врач внимательно слушали эти воспоминания, но на мистера Лоримеpa они не произвели никакого впечатления.

– Я утверждаю, — настаивал он, — что Англия — свободная страна, а все ваши идеи — отсталые.

– Уверяю вас, что княгиня Гатцова из высшего общества придерживается другого мнения, как и моя дорогая подруга, бывшая императрица Франции, — возразила миссис Дюмареск с величественным видом. — Впрочем, оставим это. В дипломатии мы избегаем тех вопросов, относительно которых наш собственный опыт не сходится с опытом других, и в таком случае прийти к согласию едва ли возможно.

В тоне миссис Дюмареск появилась сдержанная язвительность, а в манере мистера Лоримера — воинственное упорство, и это заставило миролюбивую мисс Прюденс сменить тему разговора.

– Бедная императрица, — воскликнула она, — как мне ее жалко!

– О, если бы вы видели ее во всем блеске! Вы были в Париже перед войной? — не унималась миссис Дюмареск.

– Вы едва ли можете ожидать, чтобы моя сестра помнила довоенный Париж, дорогая миссис Дюмареск, — холодно вступилась старшая мисс Семафор. — Это было много лет назад, Прюденс тогда была еще совсем ребенком.

Миссис Дюмареск, хитро улыбнувшись, заметила:

– В дипломатических кругах не принято выражать открытое недоверие к чужим высказываниям. Ну так вот, в давние времена, когда мы жили в Париже, — невозмутимо продолжала она, — я была очень дружна с милой императрицей. Как-то раз, увидев меня в окно, она спросила у своего адъютанта: «Кто та дама, что только что проехала мимо? На ней такой прекрасный туалет!» — «О, ваше величество, разве вы ее не узнали? Это мадам Дюмареск!» В тот же вечер мы встретились на балу у испанского посланника, и императрица милостиво подошла ко мне. «Представьте себе, милая мадам Дюмареск, — сказала она, — представьте себе, я не узнала вас сегодня! Вы так долго отсутствовали… Позвольте мне поздравить вас с прелестным туалетом, который был на вас сегодня утром!»

Рассказ, очевидно, произвел впечатление: медицинская дама на другом конце стола, одержимая чисто американским интересом к высшему свету, резко оборвала животрепещущую историю о какой-то ампутации и слушала во все уши.

– Императрица была женщиной красивой, но, кажется, она вышла замуж уже немолодой, — задумчиво заметила старшая мисс Семафор.

– Нет, что вы! Ей было лет двадцать девять, но некоторые, правда, утверждали, что тридцать два.

– Что за важность? — вступился учтивый мистер Дюмареск. — Всякой красивой женщине столько лет, на сколько она выглядит.

Мисс Прюденс вздохнула. Она тщательно осматривала перед обедом свое лицо и обнаружила новую морщинку. Ее поразила мысль о том, что она не казалась уже такой молодой, какой себя ощущала, однако она старательно делала вид, что двадцать восемь, а тем более тридцать два года у нее еще впереди.

– Стареть! Как это, должно быть, ужасно! — жеманно произнесла миссис Уайтли.

– Теперь существует так много средств для поддержания молодости и красоты, что всякая леди без труда может выглядеть на столько лет, на сколько захочет, — сказала миссис Дюмареск.

– Но пользоваться косметикой — это гнусно! — с жаром воскликнула мисс Семафор. — Что касается меня, то я никогда не могла понять, как можно пудриться и румяниться.

Благовоспитанность не входила в число добродетелей мистера Лоримера, впрочем, в пансионах принято говорить друг другу такие вещи, которые вправе говорить только родственники.

– Краска для волос, — сказал он, пристально взглянув на голову Прюденс Семафор, — очень вредна. В сущности, даже хуже всего. В газетах писали об одном ужасном случае: женщина покрасила волосы в черный цвет, а на следующий день умерла. Мгновенное размягчение мозга, говорят. Жидкость всосалась.

Очевидность намека придала соль рассказу. Медицинская дама, гордая своей цветущей внешностью, не нуждавшейся в косметике, расплылась в улыбке, однако не могла удержаться от замечания, что такой болезни, как мгновенное размягчение мозга, не существует.

Миссис Дюмареск, памятуя о своем дипломатическом воспитании, приняла вид столь серьезный, что и ребенок догадался бы: что-то не ладно. Августа Семафор пробормотала:

– Как ужасно!

Она одна ничего не поняла. Прюденс сердито посмотрела на мистера Лоримера.

– Э-э, что такое? — промямлил майор Джонс.

Но тут миссис Уилькокс встала, и по ее сигналу дамы выплыли из комнаты, оставив мужчин курить сигары и сплетничать.