Небольшой городок Версаль может считаться почти предместьем Парижа. Добраться до него всякому парижанину гораздо легче, чем попасть в Плезанс или в Мезон-Бланш. Но, несмотря на свою близость к Парижу, благодаря железнодорожному сообщению, Версаль остался по-прежнему тихим, уединенным уголком, притаившимся в густой зелени садов и бульваров. Целые кварталы этого городка застроены маленькими домиками, отделенными один от другого тенистыми садами и высокими каменными оградами. Всякий устраивается и живет там, как ему нравится, так что самые близкие соседи очень часто не знают друг друга в глаза.

В одном из таких уединенных уголков Версаля более пятнадцати лет жило небольшое семейство. Люди эти вели самую скромную, замкнутую жизнь, ни с кем не знакомились, никого не принимали. Их-то покой и вздумал потревожить наш неутомимый Фрике.

Семья д'Анжель искала уединения, потому что хотела скрыть свое горе, свои слезы от посторонних глаз. Она пряталась от любопытных расспросов и пошлых утешений. Уже давно не видала она радостей и счастья, но все не могла свыкнуться с нагрянувшей на нее бедой. А беда эта обрушилась на их головы именно пятнадцать лет назад, когда внезапно, неожиданно для всех, исчез из Парижа Арман – старший сын барона д'Анжеля.

В настоящее время причина этого внезапного исчезновения была известна одной старой баронессе д'Анжель, матери Армана, но никогда никому не заикалась о ней старушка.

Другой, такой же ревнивый хранитель этой тайны, – отец Армана. Он унес ее с собой в сырую землю. Барон умер от апоплексического удара только год тому назад.

В уединенном домике с серыми ставнями живет теперь только вдова барона с шестнадцатилетней дочерью Еленой, которая никогда не видала своего брата. Баронесса держит только одного слугу, старого преданного Доминика.

В эти пятнадцать лет бедная баронесса д'Анжель выплакала все слезы, а с ними – свет из очей; она ослепла.

А между тем сын ее, Арман, был жив.

Каждый год версальские затворницы получали от него письмо.

Елена уже не раз видела эти письма, испещренные множеством черных и красных штемпелей и печатей, и поняла, что письмо приходило издалека.

Однажды девушке показалось даже, что письмо было как бы пропитано уксусом, и она вспомнила, что читала где-то, что так поступают с письмами, приходящими с той стороны океана.

По получении каждого такого письма старый барон всегда, до самой своей смерти, непременно сам относил ответ на почту. После кончины его обязанность эту исполнял Доминик.

Елена заметила и то, что отец возвращался всегда не с той стороны, где была почта, а совсем с противоположного конца; можно было предположить, что он ходил на железную дорогу.

Все это запечатлевалось в юной головке, но как-то неясно, неопределенно. Почему мать всегда плакала и тосковала о живом сыне, почему горе о том же Армане свело отца в преждевременную могилу – все было для Елены мучительной загадкой. Какое несчастье, хуже самой смерти, могло постигнуть ее старшего брата?

– Ах, как я рада, что мне уже исполнилось шестнадцать лет! – сказала она однажды матери, гуляя с нею по саду. – И знаешь, мама, почему я так рада?

– Да, вероятно, потому, что хочешь, как все молоденькие девушки, казаться старше своих лет, – ответила мать.

– Нет-нет, совсем не потому! Угадай, мама…

– Ах, дружочек, трудно угадывать, что зреет в таких молоденьких головках!

– Право? Мне кажется, что это так легко отгадать…

– Не мучь меня пустяками, Лена.

– Хорошо, хорошо, мама! Скажу, сейчас скажу сама, – кинулась она на шею баронессе. – Я рада так потому, что ты всегда мне говорила, что я увижу своего брата, когда мне исполнится шестнадцать лет. Ну, вот я и жду его…

Баронесса вздрогнула, глаза ее наполнились слезами. Ничего не ответила она своей Лене.

– Если бы ты только могла знать, мама, как скучно быть одной, вечно одной! Никуда не выезжать, никого не принимать… Иметь родного брата – и того никогда не видеть, даже не знать его!

– Ведь ты неблагодарная девочка, Лена, – с укором заметила баронесса д'Анжель.

– Я? И ты можешь обвинять меня в таком гадком недостатке!

– Ты забываешь доброго Доминика, который, я нахожу, слишком балует тебя.

– Доминика… Но он так стар и безобразен. Разве его можно так любить!

– А почему же нет? – удивилась баронесса.

– Да я и сама не знаю, почему… Но молодых и красивых всегда любят больше. Да и к тому же Доминик – простой слуга, – легкомысленно прибавила Елена.

– Для нас с тобой он не слуга, а преданный, верный друг, Лена. В тот страшный день, когда покойный отец твой распустил всех слуг и переселился из Парижа в этот уединенный домик, он отпускал и Доминика, но тот ни за что не хотел расстаться с нами. Причина, побудившая старика не покидать нас, обязывает нас любить и уважать его.

– Посмотрим, что за удивительная причина! – насмешливо проговорила девушка.

– Не смейся, Лена! – строго сказала мать. – Доминик тогда служил у нас на ферме и даже не жил в нашем доме. Жена его, твоя кормилица, умерла перед этим самым временем; вскоре умер и ее единственный ребенок. Живя на ферме, приезжая в Париж очень редко, по делу, Доминик и не знал причины, заставившей нас изменить наш прежний образ жизни. Он не полюбопытствовал даже узнать ее. «У вас и так много дела и забот, позвольте уж мне взять эту крошку на свое попечение», – сказал он нам, указывая на тебя. «Я привык к вашей малютке еще при покойнице жене. Кто же будет исполнять ее маленькие капризы, кто будет теперь возиться с бедняжкой? Уж позвольте услужить этой беленькой барышне, господин барон. Она такая маленькая, беззащитная…» Он говорил со слезами на глазах и тронул твоего отца. С того дня мы уже не расставались с Домиником.

Личико беззаботной Лены совершенно преобразилось, на глазах у нее блестели слезы.

– Ах, мама! Почему ты не сказала мне всего этого раньше? – смущенно пробормотала она, как бы извиняясь.

– Потому, друг мой, что решила рассказать тебе все в день приезда твоего брата.

– Он, значит, приедет? – с восторгом вскричала девушка.

– Да, дитя мое, я жду его сегодня.

– Ах, какое счастье!.. Как я рада, мама!

И она кинулась на шею матери, смеясь и плача в одно и то же время.

– Но помни, милая Лена, что брат твой – теперь хозяин в доме, – продолжала старушка. – Если ему вздумается отказать нашему верному служителю, ты уж сама должна постоять за Доминика.

– Арман не сделает этого, мама! Разве он может удалить человека, к которому мы обе так привыкли?

И Лена повернула к дому, так как уже становилось сыро.

Доминик накрывал на стол. Усадив мать в покойное кресло, девушка выбежала в коридор и, не говоря ни слова, кинулась на шею старому Доминику.

– Осторожнее, барышня! Вы уколетесь, я не брился сегодня! – защищался старик.

– Ах, мне это все равно! – проговорила Лена, продолжая душить его в своих объятиях.

– Вы же не любите этого, барышня. Потом сами будете ворчать да браниться.

– Никогда, никогда больше не буду я такое говорить и браниться, мой милый Доминик!

– Вот тебе раз! Уж и разлюбили старика Доминика.

– Как так разлюбила? – удивилась девушка.

– Да зачем же говорите, что больше не будете ворчать?

Лена покатилась со смеху. Доминик так привык к капризам своего маленького тирана, что одна мысль о том, что он будет от них избавлен, уже мучила его. Немалого труда стоило девушке объяснить все старику, и он приписал такие счастливые перемены в характере своей юной госпожи ожидаемому приезду ее брата.

Происходило это вечером того памятного дня, на рассвете которого Марсьяк стрелялся в Медонском лесу с невозмутимым незнакомцем.

Отужинали, прочли вечернюю молитву, но баронесса не уходила в свою комнату, как обыкновенно, а, шепнув что-то Доминику, осталась в столовой. Слуга торопливо поспешил наверх.

– Ведь это приготовляют комнату для брата, – сказала себе молодая девушка, прислушиваясь к тому, как Доминик передвигал наверху столы и стулья.

– Ты, может быть, хочешь спать? – лукаво спросила мадам д'Анжель.

– Нет, мама, я тоже буду ждать Армана.

Мать улыбнулась. Доминик, приготовив все наверху, сошел вниз. Томительно тянулось время до десяти – условного часа, назначенного Арманом в его последнем письме. Наконец, часы пробили десять, но никто не подходил к садовой решетке.

– Он не приедет, мама! – нетерпеливо вырвалось у Лены.

– Имей терпение, дитя мое. Я ждала пятнадцать лет… Ты можешь подождать несколько минут?

– Кто-то идет, – сказал Доминик.

И на пороге показался тот, кого так долго ждали, кого так горько оплакивали пятнадцать лет. Горячими поцелуями и радостными слезами встретили его. Слезы, как церковные колокола, приветствуют горе и радость, жизнь и смерть.

Но Арман был не один, его сопровождала женщина. Лена глядела на нее любопытными глазами, а она стояла в дверях, холодная и безучастная, при этой трогательной сцене свидания сына с матерью после столь долгой разлуки.

Ее черные, с синим отливом, волосы, ее матово-бледное лицо, большие, но неприятные, черные глаза, насмешливая складка плотно сжатых губ – все представляло резкий контраст с ясным, ангельским выражением лица голубоглазой, белокурой Лены.

Почти со страхом глядела на нее дочь баронессы.

– Матушка, – начал д'Анжель после первых поцелуев и восторженных приветствий, – женщина, которую я привез с собой, не должна покидать меня. Она делила со мной горе, я обязан делить с ней радость.

При звуке этого голоса томительно сжалось сердце баронессы. Странное, неприятное впечатление произвел на нее этот голос. О! Как дорого дала бы она, чтобы взглянуть на милое, знакомое лицо.

Тоскливое, тревожное чувство заговорило в ее наболевшем сердце, и она ответила не сразу.

– Вы любите моего сына, мадам, – сказала она наконец, – этого уж вполне достаточно для того, чтобы радушно открылись для вас двери нашего дома.

– Сусанна! – обратился к черноглазой женщине Арман. – Вот ваша мать, и вот ваша сестра.

Сусанна сделала несколько шагов вперед, взяла протянутую ей руку баронессы и, почтительно поцеловав мать Армана, сказала:

– Верьте, баронесса, что с этой минуты я искренно предана вам и всему вашему дому.

Затем, повернувшись в сторону Елены, все время не сводившей с нее своих ясных голубых глаз, она спросила:

– Позволите вы мне, мадемуазель, поцеловать и вас? Елена бросила тревожный взгляд на Армана и, прочитав в его резких чертах не просьбу, а скорее приказание, торопливо проговорила, путаясь и запинаясь:

– Брат сказал, что я… ваша сестра… Я должна его слушать, так как мама сказала мне, что он здесь хозяин.

И Сусанна запечатлела на девственном лбу Елены поцелуй. Та невольно вздрогнула: ей вдруг представилось, что ее ужалила ядовитая змея.

Спутница Армана проговорила все это холодно и уверенно, как хорошо выученный урок.

Они оба устали, и им надо было отдохнуть, к тому же было уже слишком поздно, чтобы заводить долгие разговоры, можно поговорить и завтра. Но Доминик осмелился заметить своему молодому господину, что для него приготовлена только одна комната, а как же, мол, быть с размещением молодой госпожи… Арман резко прервал старика на полуслове и приказал ему заняться сейчас же приготовлением другой комнаты для его спутницы.

– Но видишь ли, друг мой, – вмешалась баронесса, – другой комнаты нет, кроме той, в которой скончался твой покойный отец. С самого дня его кончины никто из нас не входил в нее.

– В таком случае я сам устроюсь в ней, а Сусанна разместится в моей спальне, – беззаботно решил Арман.

Грубая рука задела самые нежные чувствительные струны наболевшего сердца старой баронессы: не того ждала она от возвращения своего единственного сына после такой долгой разлуки. Ошиблась и бедняжка Лена, так восторженно встретившая человека, которого должна была считать старшим братом.