Молодой провинциал де Нанжери был слишком неопытен, чтобы не попасть в ловко расставленные сети опытного Викарио Пильвейра. Испанец искал сближения со своим новым знакомцем и, конечно, должен был добиться своего.

Сближение это началось с завтрака, за которым аккуратный де Нанжери доплатил Викарио остальную тысячу франков.

Не желая оставаться в долгу, испанец из вежливости поспешил ответить через два дня таким же роскошным завтраком.

Были приглашены и дамы.

Де Нанжери приволокнулся за одной из них. Она оказалась подругой красавицы, которую посещал Пильвейра. Это обстоятельство еще более сблизило новых приятелей.

Де Нанжери так щедро расплачивался, так сорил деньгами, знакомясь с Парижем и его соблазнами, а Викарио был таким веселым, занимательным собеседником, представлял своему новому приятелю таких приятных молодых людей, умел так разнообразить его удовольствия, что время летело быстро и незаметно. Благородный друг выжидал только благоприятного случая, чтобы ощипать птенца, так кстати подвернувшегося под его ловкую, умелую руку.

Прошло две недели. Однажды утром де Нанжери заехал к своему приятелю.

– Я сегодня же должен уехать из Парижа! – объявил он испанцу с сожалением.

– Как! Так неожиданно…

– Я получил депешу от отца.

– О-о! Значит, что-нибудь серьезное?

– Мне еще не известно, в чем дело, но отец вызывает меня немедленно, и я не смею ослушаться его приказаний.

– Вы уедете, конечно, ненадолго?

– Понятно, постараюсь вернуться при первой возможности. Но у меня есть еще к вам маленькая просьба, мосье Пильвейра.

– Сделайте одолжение, готов служить вам, чем могу.

– Я, видите ли, боюсь, как бы отец не задержал меня в замке де Нанжери дольше, чем следует; но как ни хорош департамент Оны, я, конечно, никогда не сравню его с веселыми парижскими бульварами.

– Понимаю вас, друг мой, прекрасно понимаю…

– Да, я, кажется, сумею избавиться от непрошеных забот и попечений моего достойного родителя. Скажу ему, что, получив телеграмму, я собрался в дорогу в тот же день, не успев отдать нужных распоряжений, не захватив ничего с собой и что потому мне необходимо вернуться в Париж как можно скорее, что у меня, наконец, есть тьма дел, требующих моего присутствия. Я действительно не беру ничего с собою, слугу – и того думаю оставить здесь.

– Но чем же я-то могу быть вам полезен?

– Попрошу вас, любезнейший Викарио, взять на это время моего Жана к себе. Он малый услужливый, расторопный, но еще слишком молод, и я боюсь оставить его одного, пожалуй, наделает глупостей.

– Я, конечно, с удовольствием возьму его к себе, любезнейший мосье де Нанжери. Жалею только, что не могу оказать вам какой-нибудь более важной услуги.

– Для меня это очень большая услуга, потому что я дорожу Жаном и хотел бы удержать его при себе.

– Итак, могу на вас рассчитывать? – уточнил молодой провинциал. И де Нанжери крепко пожал руку своего обязательного приятеля. Уже выходя на лестницу, он прибавил:

– Ах! Я было забыл попросить вас о том, чтобы вы позволили Жану наведываться каждое утро в мой отель, на всякий случай. Времени у него на это уйдет немного, он слетает туда и обратно в несколько минут.

Мог ли Викарио, получая дарового слугу, отказать мосье в таких пустяках.

В тот же день Жан переселился в квартиру испанца. Де Нанжери уехал к отцу.

Во всем Париже не нашлось бы, конечно, более расторопного, более услужливого лакея. Викарио, превратившийся со дня счастливых бегов в Венсене в достаточно обеспеченного человека, серьезно подумывал о том, как бы ему удержать Жана у себя и по возвращении де Нанжери. Раза два он даже намекнул об этом самому Жану, и тот, по-видимому, был не прочь от такой перемены, заметив, однако, что невозможно же жить постоянно в гостинице.

Наивное замечание это вызвало у Викарио улыбку одобрения.

– Погоди! Устроимся и мы не хуже других, – лукаво подмигнул он сметливому парню.

Действительно, дня через три Викарио Пильвейра переехал в прелестную квартиру по Итальянскому бульвару. Кокетливое убранство комнат, жардиньерки, масса ненужных, но изящных безделушек служили ясным доказательством того, что в квартире этой жила женщина; но густой слой пыли, лежавшей на разных столиках и мягких канапе, указывал на давнишнее отсутствие хозяйки этого уютного уголка. Мягкие ковры, толстые драпировки, дорогая мебель, крытая красивой материей из шелковых оческов, – все носило на себе печать вкуса и изящества, все было безукоризненно, кроме входа. Вход портил все. Всем парижанам, проходившим по Итальянскому бульвару между улицами Шуазель и де Граммон, конечно, неприятно бросалась в глаза решетка, за которой тянулся темный, смрадный переулок. В 1881 году переулок этот был уничтожен, застроен зданиями лионского кредитного общества. В 1868 году в нем помещались: направо – оптика, налево – мелкий виноторговец и грязный ватерклозет. Неопрятный, мрачный переулок положительно резал глаз прохожего в этом богатом, элегантном квартале. Дома его были ветхи и грязны, и жили в них личности такие же темные и неприглядные, как самый переулок.

В новой квартире своей Викарио принимал только Карлеваля и Буа-Репона. Испанец был, по всей вероятности, кассиром этих господ, потому что являлись они к нему только за деньгами. Карлеваль был покладистее: он приходил, просил крупную цифру и уходил вполне довольный, получив монету всего в сто су. Но Буа-Репон был далеко не так сговорчив. Жан, не любивший, впрочем, подслушивать, слышал, однако, не раз нешуточные споры и даже ссоры Буа-Репона с его хозяином из-за денежных расчетов. Но, не знакомый с нравами и обычаями парижан, молодой лакей Пильвейра не находил в этих визитах и постоянных спорах, конечно, ничего особенного.

Случалось, однако, что у господина его собирались и посторонние лица. Поздно вечером, иногда уже около полуночи, Викарио приводил с собой веселое, шумное общество, и тогда в квартире его устраивалось азартное баккара. И мужчины, и женщины оказывались отчаянными игроками и часто просиживали за картами не только до утра, но и до следующей ночи.

Бедный Жан проклинал эти вечера, вернее, ночи, и как всякий добропорядочный слуга посылал к черту и хозяина, и гостей его, потому что они не давали ему покоя.

Викарио, впрочем, всегда отсылал Жана и приказывал ему ложиться спать. Но Жан, хорошо выдрессированный еще в замке де Нанжери, осмеливался заметить, что услуги его могут еще понадобиться кому-нибудь из гостей и что потому ему уже лучше не уходить в свою комнату.

Была ли возможность возражать такому неутомимому, преданному человеку? Жан, конечно, оставался до конца вечера. Да и притом молодой лакей следил с таким любопытством за ходом игры, что было жаль лишить его такого невинного удовольствия. Он увлекался игрой более самих игроков, горевал и радовался вместе с ними, с напряжением следил за выражением их лиц… Медерик, бывавший на вечерах этих, впрочем очень редко, даже заметил однажды Жану:

– Однако, любезный, ты изучаешь физиономии наши, как следственный пристав.

Бедный малый страшно сконфузился и поспешил ретироваться.

Но шутка Медерика не осталась без последствий. Однажды утром, когда Жан подавал завтрак, Викарио спросил у него:

– Ну, что же, скоро думает вернуться твой мосье?

– Старый барин, верно, задержал мосье де Нанжери дольше, чем он рассчитывал, – ответил Жан.

– Это может быть и так, но все же странно, что этот милейший Родриго забыл тебя совсем, – улыбнулся Викарио.

Через двое суток после этого разговора Жан, вернувшись со своей ежедневной утренней прогулки в «Гранд-отель», сказал испанцу:

– В «Гранд-отеле» не было никаких писем на имя моего господина и потому я пришел в отель де Сарагосс. И вот там мне передали письмо на ваше имя, сударь. Письмо лежало там уже два или три дня.

– А тебе сказали, кто принес его?

– Сказали, сударь. Принес его лакей в ливрее.

– А-а! Это, значит, от Родриго… Напрасно же обвинял я твоего господина.

Викарио прочел:

«Милейший мосье Викарио!

Вот я и в замке де Нанжери. Великолепно, роскошно, но скучно, страшно скучно. Вообразите, отец задумал женить меня! Я, конечно, протестую, борьбу веду отчаянную, но тем не менее должен пробыть здесь дольше, чем предполагал. Верховая езда и охота – единственные мои развлечения. Скука смертная!

По поручению отца я писал нашему поверенному, мосье де Данфрону, и воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы переслать и вам это письмо. Если вздумаете отвечать, то адресуйте и свое письмо на имя этого Данфрона, потому что письма моих парижских друзей перехватывают и они до меня не доходят. Жан знает этого Данфрона, он снесет ему ваше письмо.

Кстати, довольны ли вы им? Привык ли он к Парижу?

До скорого свидания. Ваш

Родриго де Нанжери».

Испанец, конечно, поторопился ответить своему щедрому приятелю и, передавая свое письмо Жану, приказал отнести его к господину Данфрону, который уже должен был сам переслать его в замок де Нанжери.

– Ты передашь ему мой новый адрес, – прибавил Викарио. И он написал:

«Итальянский бульвар, переулок Гласьер, в квартиру Сусанны Мулен».

Жан вытаращил глаза и разинул рот от удивления.

– Сусанны Мулен? – переспросил он.

– Конечно, – засмеялся испанец. – Неужели ты считал меня таким богачом? Разве я мог в два дня приобрести себе такую обстановку? Нет, любезный Жан, квартиру эту я нанял с мебелью у госпожи Мулен.

– И этот грязный переулок называется переулком Гласьер? – продолжал удивленный Жан.

– Да… Ну и что ж из этого?

– Удивительно, что я до сих пор не знал названия этого переулка! Изучил, кажется, весь Париж вдоль и поперек, а этого не знал… Вот уж верно, что век живи – век учись! – бормотал слуга.

И по дороге к вышеупомянутому Данфрону он все твердил:

– Сусанна Мулен… Переулок Гласьер… Странные бывают вещи на свете! Я жил тут столько времени и ни о чем не догадывался, ничего не подозревал даже.