Глава сорок четвертая

Вследствие опытности я дошел в своем ремесле до некоторого рода ясновидения, казавшегося чудом. Как часто я поражал удивлением лиц, приходивших жаловаться по поводу какой-нибудь кражи: стоило им только сообщить два-три обстоятельства, как я уже догадывался, в чем дело, доканчивал рассказ, или, не ожидая более подробных разъяснений, произносил пророческий приговор: виновный вот кто. Все удивлялись; но были ли благодарны?.. Не думаю, потому что обыкновенно жалующийся приходил к тому заключению, что или он обокраден с моего ведома, или я продал душу черту; так думали мои клиенты, не воображавшие, что можно получить сведения другими путями.

Самое популярное и распространенное мнение было то, что я был главной пружиной или потворствовал большей части краж: думали, что я был в прямых сношениях с ворами, был предупреждаем ими заранее насчет задуманных преступлений или, если иногда боялись предупредить, чтобы не упустить из рук благоприятной случайности, то после успеха непременно сообщали мне. Прибавляли, что они делились со мной своей добычей и что я выдавал их только тогда, когда деятельность их не приносила мне выгоды. Какие простачки должны они были быть, чтобы жертвовать собою человеку, который рано или поздно должен был продать их правосудию! Впрочем, нет нелепости на свете, которую бы не решились выдумать; но так как во всякой нелепости редко не бывает какого-нибудь зародыша истины, то вот на чем основывали и эти заключения.

По своей обязанности, интересуясь знать по возможности всех воров и воровок по профессии, я старался с помощью денег осведомляться о состоянии их финансов, и если замечал значительную перемену в их положении, то, естественно, заключал о приобретении ими добычи; когда это совпадало с заявлением о краже, то заключение делалось еще вернее, хотя оно было все еще не более, как предположение; но я старался выспросить малейшие подробности, служащие к раскрытию средств, употребленных для совершения преступления, отправлялся на место преступления и часто, еще не делая никаких розысков, говорил потерпевшему: «Доказательством этому служит следующий факт, единственный в своем роде».

Г-н Прюно, торговец новомодными изделиями в улице Сен-Дени, был обокраден ночью. В его магазин забрались посредством взлома и украли пятьдесят кусков ситца и несколько дорогих шалей. С раннего утра Прюно прибежал в мое бюро и не успел еще окончить рассказ о своем несчастье, как я ему уже назвал виновников его. «Кража совершена не кем иным, как Бертой, Монгодадом и их сообщниками».

Я тотчас же отправил по их следам своих агентов с приказанием удостовериться, делают ли они какие издержки. Через несколько часов мне пришли сообщить, что обе заподозренные личности встречены в дурном месте, в сообществе известных Тулуза и Реверана, прозванного Морозини. Те и другие были одеты в новое платье и по всей очевидности были при деньгах, потому что пировали с проститутками. Мне был известен их главный укрыватель, у которого я немедленно велел сделать обыск, и действительно вещи были найдены. Укрыватель не избег своей участи и был послан в каторжные работы; что касается до воров, то для их осуждения надо было выдумать очевидное доказательство, что и было сделано хитростью моего изобретения: они были пойманы и уличены.

Для более успешного выполнения своей обязанности мне необходимо было обладать чутьем и сметливостью: я часто так уверен был в каком-нибудь факте, что не только называл ex abrupto, имена и жилище воров, но даже точно определял их приметы и обозначал способ, какой они могли употребить для совершения преступления.

Профаны, незнакомые со средствами полиции, но могут представить себе, что, помимо бесчестных путей, можно обладать такой проницательностью; для не привыкших размышлять это казалось столь необычайным, что без малейшего недоброжелательства ко мне они подозревали стачку, которой не существовало; но большая часть парижских обывателей воображала, что я обладаю даром все видеть, все слышать и все знать; без преувеличения можно сказать, что в их глазах я был нечто вроде святого пустынника; ко мне обращались во всевозможных случаях и весьма часто в таких, которые нимало не относились к моей должности. Трудно вообразить себе, с какими странными заявлениями иногда являлись ко мне, для этого надо было побывать в моем бюро во время приема публики. Входит, например, крестьянин.

— Сударь, я, значит, пошел в Ботанический сад; хожу, гляжу это себе зверей, как вдруг подходит ко мне барин, разодетый, что твой принц, и спрашивает это меня, что я-де из Бургундии? Ну, мы в ответ, что, мол, так точно. Тут он говорит, что сам он из Жуаньи и торгует дровами, стало быть, мы земляки; слово за слово, позвал он меня смотреть мертвую голову. Он показался таким славным парнем, право слово! Ну, я без всякого, значит, сумления пошел с ним, и, как вышли это мы из сада, за решеткой встретились ему еще знакомые. Одни из них торгует холстом.

— Их было двое, не правда ли? Молодой и старый?

— Так точно.

— Старик еще вез вино в склад?

— Как есть.

— Вижу, в чем дело. Они вас обработали.

— Так, так, ваша милость, верите ли, две тысячи франков стащили! Сто талеров славными двадцатифранковыми монетками.

— А, так это было золото? Они не научали ли вас его прятать?

— Да, конечно, научили так хорошо, что я после уже никак не мог найти.

— Так, я знаю ваших приятелей. Как вы думаете, Гури (обратился я к одному из своих агентов), ведь это, верно, Гермель, Депланк и отец семейства?

Агент. Кажется, что так.

— Меж ними не был ли кто с длинным носом?

— О, да, и с очень длинным.

— Я вижу, что не ошибся.

— Конечно, нет. Как это вы сразу отгадали! Длинный нос! Ах, г-н Видок, какой вы милый человек! У меня и от сердца отлегло.

— Почему же?

— Да так как ваши друзья меня обворовали, то вам легко будет разыскать мои деньги! Только уж похлопочите, чтобы это было поскорее. Нельзя ли нынче?

— Мы так скоро не приступаем к делу.

— Дело в том, что мне непременно надо скорее вернуться на свою сторону. Я уж и так совсем отстал от дома; там жена одна-одинешенька, да, окромя того, через четыре дня у нас там ярмарка в Оксере.

— О, о, вы спешите, мой любезнейший!

— Да, очень спешу. Но послушайте, можно уладить: дайте мне только сейчас тысячу пятьсот франков, и я ничего не спрошу больше. Идет? Кажись, нельзя и быть податливей этого!

— Это правда; но только я не заключаю подобных сделок.

— А ведь оно как есть в ваших руках.

За бургундцем следовал мальтийский кавалер, вероятно, получивший позволение на брак, потому что с ним прибыла его достойная половина и даже в сопровождении няньки.

Кавалер. Милостивый государь, я маркиз Дюбуавеле, старый эмигрант, имевший случай дать несомненные доказательства моей преданности фамилии Бурбонов.

Я. Это делает вам честь; но что вам угодно в настоящую минуту?

Кавалер. Я пришел просить вас немедленно разыскать и задержать моего лакея, бежавшего от меня с тремя тысячами семьюстами пятьюдесятью франками и моими украшенными часами, которые для меня очень дороги.

Я. Больше ничего не было украдено?

Кавалер. Кажется, ничего.

Жена. Конечно, он таскал и еще многое; вы знаете, маркиз, что уже с давних пор почти не проходило дня, чтоб у нас не пропало то одно, то другое.

Кавалер. Это правда, маркиза; но в настоящую минуту я хочу разыскать хоть только наши три тысячи семьсот франков и часы. Главное — часы, мне их надобно во что бы то ни стало. Во-первых, они мне подарены покойницей M-me Веллербель, моей крестной матерью, и вообще, я ни за что не желаю их потерять.

Я. Очень может быть, что они и разыщутся; но сначала вы должны мне назвать имя, фамилию и описать приметы вашего слуги.

Кавалер. Имя его нетрудное: его зовут Лоран.

Я. Откуда он родом?

Кавалер. Кажется, из Нормандии.

Жена его. Ты ошибаешься, мой друг. Лоран, из Шампани. Я часто слышала, что он родился в Сен-Кентено. Да вот Кунигунда может нам это лучше разъяснить. (Обращаясь к няньке). Кунигунда, не правда ли, что Лоран из Шампани?

Кунигунда. Прошу извинить, сударыня, он, кажется, из Лотарингии. Ему приходили письма всегда из Дижона.

Я. Вы не согласны друг с другом насчет места его родины. Затем имя Лоран, вероятно, не более как крестное имя. Мало ли сколько Жанов да Мартинов! Необходимо, чтобы вы сказали его прозвище или, по крайней мере, описали бы его настолько подробно, чтобы его можно было узнать.

Кавалер. Его фамилию! Едва ли она у него была. Вы знаете, эти люди живут без фамилии и зовутся так, как их назовут. Я звал его Лораном, потому что так мне было удобнее и так звали его предшественника; имя передается вместе с ливреей. Что касается до его родины, то разве я вам не сказал? Он нормандец, шампанеец, пикардиец или лотарингец. Относительно его наружности — рост его обыкновенный, глаза… Господи! Глаза как у всех… Как у вас, как у меня, как вот у них… Нос его самый обыкновенный; рот — я никогда не обращал внимания на его рот. Известно, держишь лакея для того, чтобы он служил. На него и не смотришь. Сколько мне припомнится, он брюнет или темно-русый.

Жена. Друг мой, кажется, он блондин.

Кунигунда. Блондин египетский: он рыж, как морковь.

Кавалер. Очень может быть, но это неважно. Что нужно г-ну Видоку, это то, что до воровства я звал его Лораном, и он должен отзываться на это имя, если не взял себе другого.

Я. Совершенно справедливо; г-н де Ла-Палис не сказал бы лучше. Но вы согласитесь, что для начатия следствия мне необходимы сколько-нибудь более точные данные.

Кавалер. Больше я ничего не могу сказать вам; но, по моему мнению, этого совершенно достаточно. При некоторой ловкости ваши агенты скоро его разыщут и узнают, где он тратит мои деньги.

Я. С удовольствием готов бы служить вам; но как могу я начать действовать со столь слабыми указаниями?

Кавалер. А между тем я пришел сюда с такими положительными сведениями, что, по-моему, вам остается только захотеть. Я вам даю дело совсем подготовленное. Может, я забыл сказать, сколько ему лет; с виду от тридцати до сорока.

Кунигунда. Он не был так стар, г-н маркиз; ему года двадцать четыре и никак не более двадцати восьми.

Кавалер. Двадцать четыре, двадцать восемь, тридцать, сорок, не все ли это равно!

Я. Не настолько, как вы думаете. Но откуда вы его взяли? Вам, конечно, его кто-нибудь рекомендовал или доставил?

Кавалер. Никто не рекомендовал нам его; просто прислал наемный извозчик, вот и все.

Я. Была на нем ливрея?

Кавалер. Нет, не было.

Я. Был какой-нибудь аттестат, свидетельство?

Кавалер. Он мне показывал бумаги, но это ни к чему не нужно; я и не обратил на них внимания.

Я. В таком случае, как же вы желаете, чтобы я нашел вашего вора? Вы не даете мне ничего, решительно ничего, что могло бы навести на след.

Кавалер. Право, вы смешны… Я ничего не даю! Да я уж вот четверть часа стараюсь разъяснить вам. Я отвечал на все ваши вопросы; если вам прямо отдать воров в руки, то незачем и полиция. Да, это не г-н Сартин! Ему стоило сказать сотую часть того, что я передал вам, и мой лакей, и мои часы, и мои деньги были бы уже найдены.

Я. Г-н Сартин был великий человек. Что касается до меня, то я не могу совершать таких чудес.

Кавалер. Ну, в таком случае, милостивый государь, я тотчас же иду к г-ну префекту жаловаться на вашу беспечность. Когда вы отказываетесь действовать, то мои друзья узнают, что полиция никуда не годится, и скажут это с трибуны. Я пользуюсь кредитом, влиянием, пущу их в ход, и тогда мы посмотрим.

Я. Прошу покорно, г-н маркиз, счастливого пути.

Затем является личность в блузе, мальчик ведет ее.

— А што, тут старшой над полицейскими сыщиками, што ищо так знатно воров-то ловит?

— Войдите, что вам нужно?

— А вот что, барин, сичас на площади у меня, значит, выкрали серебряные часы.

— Ну как же это с вами случилось? Расскажите как можно подробнее.

— Надо вам сказать, сударь, что я прозываюсь Людвиг Вирлуэ, крестьянин-землепашец и виноградарь в Конфлан-Сен-Онорине, как следует, женатый и отец семейства, имею четверых деток и жену, значит, их мать. Прибыл это я в Париж за бочками, иду, значит, своей дорогой, как вдруг на площади недалече отсель, да во как, шагов десять каких-нибудь, у самой это стены меня останавливают и ударяют эдак по плечу. Оглянулся это я… Вижу, девушка говорит это мне: «Это мы, мой друг Федорушка?.. Так и есть, что ты; дай, я тебя поцелую». И не успел это я ничего сказать, она поцеловала и зовет распить бутылку вина. Я, известно, как виноградарь, выпить никогда не прочь; на что лучше! Тут говорит она, что у нее есть подруга и что она ее, значит, позовет. «Ладно, мол, только не замешкайся». Ну и остался я ждать-пождать. Соскучился это и хочу взглянуть на часы… Что, мол, долго нейдет. Глядь… Ан часов-то и нет, что-те корова языком слизала. Дело ясно, простись с часиками. Бегу сломя голову; ее и след простыл. А кого я, значит, спрашивал, указали идти сюда; что ваша партия разыщет мои серебряные часы, заплаченные пятьдесят пять франков, в Понтуазе; уж и шли же они верно, и числа месяца показывали. Еще на них волосяной шнурочек, который моя дочка сама связала.

— Заметили ли вы сколько-нибудь наружность этой женщины?

— Той, которая меня обокрала-то?

— Да.

— Она не оченно стара, ну и не совсем молода тоже; не оченно толста и не худа, середка на половине; она будет футов пяти без восьми али девяти дюймов, я так примерно говорю; кружевной чепец; нос вздернутый, довольно толстый. Как это вам дать примерно толщину ее носа? Да вот как эта груша на вашей бумаге, должно быть, чтоб не сносилась ветром; если это и не совсем так, то разве на лошадиный волосок. Юбка красная, глаза голубые, черепаховая табакерка с запахом розана.

— Вы передаете мне довольно странные подробности и просто морочите нас: я уверен, что вас не на дороге обокрали. Чтобы заметить все эти подробности, надо было видеть женщину долго и близко. Вместо того, чтобы рассказывать вещи, не имеющие смысла, сознайтесь, что вы пошли в публичный дом и, пока делали условие, ваши часы исчезли.

— Знать, от вас ничего не затаишь. Ну да, это так и было.

— Зачем же вы рассказываете сказку?

— Мне сказывали, что так нужно говорить, чтобы разыскались мои пятидесятипятифранковые часы.

— Можете вы назвать дом, куда пошли с этой женщиной?

— Почему нет! Это дом на углу улицы, сидели мы в комнате со столом.

— Вот поистине точные сведения для того, чтобы разыскивать!

— Ну, тем и лучше; так я увижу свои часы?

— Не говорю вам этого, потому что вы мне даете такие странные сведения.

— Как, разве я вам не сказал сейчас же, сию минуту, что у нее красные глаза, т. е. красная юбка, с голубыми глазами, кружевной чепец? Не ясно ли, кружева? Вот не припомню цвет ее чулок; но хорошо знаю, что у нее были подвязки со шнурками. После этого нечего вам разжевывать; вы сами знаете остальное. Как только вы мне разыщете часы, я вам поставлю бутылку и дам десять франков угоститься с вашими приятелями.

— Благодарю нас, я не действую из корысти.

— Дело хорошее; только надо, чтоб каждый имел пользу от своего ремесла.

— Я у вас ничего не прошу.

— Это так, но вы велите, чтобы мне отдали мои часы с числами?

— Да, если нам их принесут, я вам перешлю.

— Надеюсь на вас; только, пожалуйста, не позабудьте.

— Будьте покойны.

— Прощенья просим, барин.

— До свидания.

— Да, до будущего случая.

По удалении виноградаря, озаренного надеждой, несмотря на свое супружеское вероломство, явился один из тех добродушных лавочников улицы Сен-Дени, которые, несмотря на ограниченность своих умственных способностей, приводят наизусть метаморфозу бедного Актеона.

— Милостивый государь, — говорит он, — я пришел просить вас немедленно разыскать мою жену, бежавшую сегодня вечером с моим приказчиком. Я не знаю, куда они отправились, но они не должны быть далеко потому, что пошли не с пустыми руками: деньги и товары они все с собой захватили, и их-то не поймать! О, если бы их поймали! А то придется даром потерять труд и время. Я уверен, что они еще в Париже, и если вы тотчас станете их разыскивать, то они будут в наших руках.

— Я должен вам заметить, что мы не можем начать так действовать самовольно; нам нужен приказ. Вы должны подать жалобу на вашу жену и на похитителя, уличить их в прелюбодеянии и и похищении у вас денег и товаров.

— Да, хорошо это будет, нечего сказать! Я буду подавать жалобу, заниматься всякими пустяками, а они меж тем навострят лыжи!

— Очень может быть.

— Простительна ли подобная медленность, когда дело гибнет! Наконец, как бы то ни было, жена моя все-таки моя жена. Каждый день, каждую ночь преступление все увеличивается. Я муж, я оскорблен, я имею свои права. Ей стоит народить детей, и, спрашивается, кто будет им отец? Конечно, не настоящий отец, а я. Так как нет более развода, то закон должен бы был предусматривать…

— Ах, милостивый государь, закон ничего не предусматривает; у него есть предписанная форма, от которой нельзя отступать.

— Хороша форма! Коли так, то приходится сказать, что форма берет верх над сущностью. Бедные мужья!

— Я знаю, что вы достойны сочувствия, но со своей стороны ничего не могу; притом не вы один.

— Ах, г-н Жюль, вы так обязательны, сделайте одолжение, велите их арестовать сегодня же; возьмите это на себя, умоляю вас, не откажите мне; вы увидите, что не будете в этом раскаиваться!

— Повторяю вам, что для исполнения нашего желания мне необходимо предписание юридической власти.

— Ну, я вижу ясно, что у меня отнимают жену и имущество! Кому оказывают покровительство? Пороку. Делает ли это честь полиции! Если бы надо было арестовать бонапартиста, то вы бы все поднялись на ноги, а дело идет об обманутом муже — вы и не пошевельнетесь. Приятно видеть, как полиция себя держит; ну за то теперь ждите меня! Жена может вернуться, когда ей заблагорассудится, и если ее опять у меня украдут, то уж я, конечно, не к вам обращусь; Боже меня избави!

Обиженный муж удаляется, весьма недовольный, и мне объявляют, что какая-то странная личность просит меня на несколько минут разговора. Является длинная фигура, длинное платье, длинный жилет, длинные руки и ноги, лицо длинное, исхудалое, как бы приделанное к длинной, неуклюжей шее, вполне соответствовавшей всей остальной фигуре; все это как бы двигалось на пружинах. При виде этого автомата, с его узенькими фалдами, бившими по пятам, с толстым жабо, воротником с брыжами, с длиннейшими манжетами, огромным зонтом и крошечной шелковой шапочкой, я насилу удержался, чтобы не захохотать ему прямо в лицо: так вид его был комичен и наряд забавен.

— Сделайте одолжение, садитесь, — сказал я, — и объясните мне причину вашего посещения.

Он начал самым ломаным французским языком, с сильным английским акцентом.

— Милостивый государь, вам свидетельствует свое почтение г-н Ловендер, частный пристав улицы Боу, в столице Великобритании. Он мне рекомендовал вас для того, чтобы разыскать мою жену, которая строит мне теперь рога в Париже с г-ном Гавиани, офицером, проводящим жизнь в публичных домах.

— К несчастью, милостивый государь, я только что отказал в своем содействии относительно точно такого же дела. Если дело идет только о разыскании, то, из уважения к просьбе г-на Ловендера, я могу указать вам человека, который за известное вознаграждение согласится употребить все средства, требуемые обстоятельством.

— Да, да, именно разыскание… Я понимаю и очень вам благодарен.

— Скажите мне, пожалуйста, имя вашей супруги, опишите ее приметы и сообщите все подробности, которые сочтете нужными.

— Я вам сказываю, что жену мою зовут мадам Беко, потому что я сам мосье Беко, так же, как и брат мой близнец, как и отец наш, который тоже назывался Беко. Моя жена вышла за меня в 1815 году в Лондоне. Она была хороша собой, блондинка с черными глазами, с приличным носом; зубы у нее были маленькие, белые, груди большие; она говорила по-французски еще лучше меня. Если вы ее разыщете, я ее тотчас же возьму и отвезу в пакетбот в Лондон.

— Я, кажется, уже сказал, что не беру на себя этого дела, а укажу вам особу, которая вполне войдет в ваше положение. Живо! Позовите мне герцога Моденского, скажите, чтобы он сейчас же пришел с отцом Мартином.

Герцог Моденский было шутливое прозвище тайного агента, человека хорошего тона, который назначен был мною для наблюдения за игорными собраниями.

— О, о, вы мне рекомендуете герцога, я в восторге! Герцог, это отлично! Если он захватит мою жену с этим офицером, то развод, которого я желаю, поразит ее, как громом.

— Я ручаюсь, что он их захватит вместе; даже упорен, может застать их в постели, если вы этого пожелаете.

— О, о, лежащих в постели, ничего лучше не может быть для развода! Для очевидного доказательства постель, это прелестно… Я, милостивый государь, я вам чрезвычайно благодарен.

Герцог Моденский не заставил себя ждать. При появлении его Беко встал, отвесил троекратный поклон и начал так:

— Г-н герцог, мне нужно, чтобы вы оказали услугу несчастному мужу, которого жена привела в отчаянное положение.

Агент, видя ошибочное мнение о себе англичанина, тотчас же принял важный вид, соответствовавший пожалованному ему титулу. С достоинством заключивши условие насчет своего гонорара и собравши сведения, которые только мог сообщить г-н Беко, он обещался тотчас же приступить к делу, чтобы достигнуть наискорейшего результата.

При окончании этих переговоров мне передали приглашение королевского прокурора немедленно к нему явиться. Мы расстались с г-ном Беко, назначивши аудиенцию на завтра. Я вообще не прочь от отступлений, и читателю, может быть, небезынтересно будет узнать, чем окончилось это дело.

Не прошло двух суток, как герцог Моденский пришел заявить мне, что он открыл убежище неверной. Она была со своим итальянцем, и хотя они приняли предосторожности, узнавши о приезде мужа, но агент был уверен, что представит их последнему на месте преступления и что со стороны улик не останется ничего желать более. Пока он мне объяснял задуманный им хитрый план, вошел г-н Беко, которого я велел предупредить. Он пришел в сопровождении своего братца, представлявшего другой экземпляр британской карикатуры. «Они как раз пара», — заметил тихонько агент.

— Здравствуйте, г-н Видок. А, вот и г-н герцог, свидетельствую ему свое почтение.

— Г-н герцог принес вам важную новость.

— А-а, важную новость! Вы их нашли? Вы можете говорить при этом господине, это тоже Беко, мой брат-близнец; вы нашли, действительно нашли?

— Расскажите им, г-н герцог.

— Да, да, расскажите, г-н герцог.

— Да, я нашел их и, если вы желаете, берусь вам показать их обоих на одной постели.

— На одной постели! — вскричал братец-близнец. — Да это было бы чудо; вы колдун, г-н герцог!

— Уверяю вас, что в этом нет ничего сверхъестественного.

— Да, да, естественно, вполне натурально; на одной постели, брачное сожительство, превосходно, превосходно! — повторял, восторгаясь, шурин г-жи Беко, муж которой вне себя от радости выражал свой восторг самыми смешными кривляньями и гримасами.

Леди Беко и ее похититель несколько месяцев прожили в улице Фейдо, у одной из тех госпож, которые ради своей выгоды и удобства иностранцев держат в одно и то же время табльдот и экарте; но, предвидя проследование по приезде двух близнецов, преступная чета скрылась в Бельвилле, где один из друзей мадам Беко, генерал, принял их под свое покровительство. Предположено было накрыть их в этом убежище, и так как г-н Беко весьма торопился, то дело близилось к концу.

Следующий день было воскресенье, у генерала назначен был большой обед, а после обеда, по принятому в доме обычаю, садились за карты. Герцог Моденский, давно известный за ловкого флибустьера, имел таким образом достаточный предлог войти в общество, куда шулера охотно принимались. Он воспользовался случаем, при начале вечера отправился в Бельвилль и просидел в гостиной генерала до двух часов утра. Затем пошел к двум братьям, которые дожидались его недалеко оттуда, в наемной карете.

— Ну теперь, — сказал герцог, — парочка сошлась.

— Они вместе! — воскликнул г-н Беко.

— Да, и если вы чувствуете в себе достаточно храбрости, чтоб влезть на стену, то я берусь вас провести до алькова.

— Как вы сказали? Влезать? Что это значит?

— А надо перелезть через садовую стену.

— Черт возьми, перелезать!.. Вы хотите, чтобы я лез? А лакей кричит: «Караул, воры!..» Нет, нет, влезать не надо… А палка, а ружье, пиф-паф, бац, и я полечу вниз… И г-н Гавиани будет торжествовать. Нет, не надо влезать!

— Но если вы желаете, чтобы преступление было очевидно доказано…

— Мы, Беко, г-н герцог, все мы не любим опасности.

— В таком случае придется захватить виновных вне жилища генерала, тогда не будет никакого риска. Я знаю, что после завтрака они сядут в экипаж, чтобы отправиться и Париж. Вам желательно захватить их в карете?

— Да, да, в карете будет благоразумнее.

Герцог Моденский, его помощник, отец Мартин и оба островитянина стали на страже в ожидании отъезда. В это время г-н Беко делал тысячу вопросов и замечаний, одни нелепее других. Наконец, в два часа пополудни, наемная карета остановилась у подъезда, через минуту показалась мадам Беко со своим возлюбленным. Читатель, пожалуй, подумает, что при этом г-н Беко не мог удержаться, чтобы не выразить своего негодования, ничуть не бывало, он и бровью не моргнул. Мужья англичане удивительны.

— Видишь, — сказал он брату, — вот и жена моя с любовником.

— Да, да, вижу… Они сели и карету.

Известно было, что карета направится в улицу Фейдо. Англичане велели кучеру гнать, чтобы опередить ее, и когда они были у ворот Сен-Дени, в том месте, где возвышающийся всход ведет на бульвар «Приятная Новость», они вышли из экипажа. Вскоре показалась карета шагом. Полицейские ее останавливают, и Беко, растворивши дверцы, произносит с невообразимой флегмой:

— А, здравствуйте! Прошу извинить меня, милостивый государь, я пришел за своей женой, которую вы ласкаете вместо меня.

— Пожалуйте, сударыня, — добавил брат, — довольно вам строить рога то, пойдемте с нами.

Гавиани и г-жа Беко, приведенные в ужас, ни слова не говоря, вышли из кареты, и пока первый расплачивался с извозчиком, бедную леди безжалостно засадили в другую карету, между двумя Беко. Все молчали; вдруг мадам Беко, как бы мало-помалу очнувшись от ужаса, бросилась к дверцам и закричала:

— Гавиани, Гавиани, друг мой, будь покоен, нас разлучит только смерть.

— Молчите, мадам Беко, — сказал ей холодно муж. — Я велю вам молчать, вы злая женщина, вы еще смеете звать Гавиани… Вероломная вы женщина, да, очень вероломная. Вот я вас засажу…

— Ничего вы не сделаете.

— Сделаю, сделаю… — повторял он, качая головой между ручками двух зонтов, которые, будучи из оленьего рога, составляли для его чела весьма соответствующее украшение.

— Г-н Беко, все, что вы ни сделаете, будет бесполезно… О, мой дорогой Гавиани!

— Опять Гавиани, все Гавиани!

— Да, все Гавиани. Я вас ненавижу, презираю.

— Вы моя жена.

— Да вы взгляните на себя, г-н Беко, ну годитесь ли вы в мужья кому бы то ни было? Во-первых, вы безобразны, во-вторых, стары, смешны и вдобавок ко всему, ревнивы.

— Я ревную законно.

— Вы хотите развода, а разве он уже не сделан, я от вас бегаю, что вам еще надо?

— Я хочу быть признан законным образом обманутым мужем.

— Вам угодно скандала!

— Вы хотите обманывать меня по своей фантазии; а я хочу по своей быть признанным публично и законно обманутым.

— Вы в моих глазах чудовище, тиран; никогда я с вами не останусь.

— А вот вы останетесь в тюрьме.

— Живою вы меня не получите, — и, говоря это, она сделала вид, что готова расцарапать себе лицо.

— Держи ей руки, брат.

И братец действительно принялся держать ее за руки. Она несколько времени боролась, потом как бы успокоилась; но блеск глаз выдавал всю силу гнева и ярости, которой она была проникнута.

Раскрасневшаяся, но прекрасная, как только может быть прекрасна страсть, она возле этих странных фигур, этих неподвижных, замороженных физиономий похожа была на царицу вакханок между двух уродов или на вулкан любви между двух ледяных гор. Как бы то ни было, возвращение г-на Беко в занимаемый им отель, в улице Мир, было торжеством. Первым его делом было запереть свою жену в комнату, ключ от которой он никому не доверил. Но когда муж становится тюремщиком жены, ей так приятно обмануть его бдительность! Известна песня: «Несмотря на замки и сторожей» и т. д. На третий день этого супружеского плена г-же Беко, очевидно, надоело сидеть в клетке. На четвертый день, около полудня, я зашел к г-ну Беко и застал его с братом перед пудингом и дюжиной бутылок шампанского, уже раскупоренных.

— А, здравствуйте, г-н Видок! С вашей стороны очень любезно было прийти. Вы выпьете с нами шампанского?

— Благодарю вас, натощак я никогда его не пью.

— То-то, вы не англичанин.

— Ну вот вы и в радости; герцог Моденский возвратил вам вашу супругу, поздравляю вас.

— Поздравляете! Да она уж опять убежала, мадам Беко.

— Как! Вы не сумели ее стеречь?

— Она убежала, говорю вам, разбойница!

— Когда так, не станем больше и поминать о ней.

— Да, лучше и не говорить, будем пить шампанское.

Эти господа опять настаивали, чтобы я выпил с ними за компанию; но так как мне нужно было сохранить хладнокровие, то я просил избавить меня от угощения и, пожелав им всего лучшего, простился с ними. Они без сомнения скоро очутились под столом.

Ни в одной европейской столице, исключая Лондон, нет столько воров, как в Париже; его мостовую гранят всевозможные плуты. Это и неудивительно, потому что легкость смешаться о толпой позволяет стекаться туда всему, что есть худшего, как во Франции, так и за границей. Большая часть совсем поселяется в этом громадном городе; а другие являются только как перелетные птицы, при больших торжествах или в суровое время года. Наряду с этими чужеземцами есть туземцы, составляющие в населении дробь, знаменатель которой довольно значителен!

Парижские воры вообще находятся в презрении у воров провинциальных: они справедливо пользуются плохой репутацией в том отношении, что способны без сожаления продать своих товарищей, лишь бы сохранить свободу. Поэтому если каким-либо обстоятельством они вытеснены из своей сферы, то им нелегко куда-нибудь приткнуться; кроме того, у них большое пристрастие к месту родины. Дети Парижа не могут расстаться со своей матерью, к которой чувствуют неистощимую нежность:

Перенесенный в провинцию парижский вор совсем не на своем месте: если бы он свалился с луны, как аэролит, то он не мог бы быть чуждым более новичком; это совершенный разиня, в полном смысле слова; он то и дело боится принять куницу за лисицу. Ужасная вещь находиться в незнакомой почве! Он не знает, куда класть руку и ногу; может, он идет прямо по горячим угольям: Cineri doloso. Он не смеет сделать шага, потому что у него завязаны глаза, и он знает, что если наткнется, то никто ему не крикнет: «Смотри, сломишь шею!»; напротив, еще потешаются, когда он в опасности, потому что считают его трусом. Если он втянулся в неловкое дело, ему дают покончить, да еще наталкивают, и если на пути он встретит жандармов, если с ним случится несчастье или поражение, то хитрецы над ним же издеваются.

В маленьком городе вор совсем не у места; это курица с одним цыпленком, он там, как рыба в масле или муха в молоке, словом, не в своем элементе. В маленьком городе слишком тихо и спокойно, жизнь слишком правильна, слишком видна; гораздо лучше тревога, смятение, беспорядок, беспокойное течение жизни. Все эти преимущества соединяются в Париже, маленьком, но густо населенном департаменте Сены, в окружности от пяти до шести миль, на пространстве, которого едва бы достало на устройство парка какого-нибудь вельможи. Париж есть не более как точка на глобусе; но эта точка представляет собою сток нечистот. На этой точке кружатся, проходят, переходят, скрещиваются мириады людей обеспеченных. Парижский вор привык к этой суматохе и без нее чувствует пустоту, утрачивает свою ловкость. Он это хорошо знает, и если ему удастся бежать из острога, то прямо стремится в столицу; его, конечно, не замедлят опять схватить, но что ему за дело, он все-таки поработает в свое удовольствие.

Провинциальные воры, напротив, довольно скоро свыкаются с Парижем, не потому чтобы климат был им особенно подходящим; это чистые космополиты, отечество которых там, где можно воровать. Ubi bene, ibi petria, таково их правило; они так же хорошо свыкнутся с Римом, как и с Пекином, лишь бы была добыча. У них нет ни приятной внешности, ни статной осанки, ни хвастливого гонора парижского вора; проживи они весь век в Париже, все они останутся мужиками. Их всегда будут упрекать в том, что они созданы из кучи нелепостей и ни на что не похожи. Неуменье держать себя, плохие манеры — вот их слабая сторона. У них нет учтивости, и как бы они ни старались, они никогда не пропитаются тем букетом аттицизма, тонкий запах которого очаровывает пустой и блестящий свет; а известно, что последний нельзя обмануть, не обольстивши сначала. Но если у них нет сметливости, которая в некоторых отношениях дает преимущество туземцам, то зато у них более способностей: под грубой оболочкой, под тяжелой внешностью они скрывают столько коварства и хитрости, что при каком-нибудь большом предприятии умеют устранить все препятствия и снискать доверие рассудительных лиц. Стоит заглянуть в уголовные архивы, чтобы убедиться, что все большие кражи, все кражи, смелые и обдуманные, — суть дело провинциальных воров. Они не отличаются слабостью, напротив, смелы, настойчивы и рассудительны: хорошо задумывают и хорошо выполняют.

Воры — столичные уроженцы — редко бывают убийцами: они имеют отвращение к крови, и если проливают ее, то всегда с сожалением, будучи вынуждены к тому непредвиденными обстоятельствами. Если у них и случается оружие, то они употребляют его, только чтобы спастись, в случае поимки на место преступления. Ужасные преступления, совершаемые иногда в Париже, почти всегда суть дело рук заезжих преступников. Замечательно, что к убийству прибегают обыкновенно новички на этом поприще; это положительная правда, что бы ни говорили непрактичные моралисты, повторяющие с поэтом: «Подобно добродетели, преступление имеет степени».

Приступая к дурному делу, опытные преступники взвешивают его последствия по отношению к себе; они рискуют, когда им нужно, рисковать; но если ставят на карту все, то действуют с большом осмотрительностью. Закон, изучаемый ими постоянно, гласит: до сих пор вы можете идти, дальше этого не пойдете; и многие отступают перед тюремным заключением, перед вечной каторжной работой и перед смертью. Я не без намерения ставлю в этом исчислении смерть на последнем плане: это малейший из ужасов, как я докажу читателю, и пусть он судит, насколько правильно распределены наказания в наших законах.

Провинциальные же воры, вообще менее образованные, чем парижские, не имеют никакого отвращения от убийства; они не ограничиваются защитой, а сами нападают и часто в своих предприятиях отличаются не только смелостью, но и жестокостью и крайней бесчеловечностью; в подтверждение итого может служить множество фактов в летописях юридических.

Народная мудрость давно изрекла истину, что волки не пожирают друг друга. В подтверждение этой пословицы воры относятся друг к другу с братским дружелюбием, смотрят на всех воров как на членов одной большой семьи, и хотя провинциальные и парижские воры мало расположены помогать друг другу, но все-таки антипатия и предубеждения никогда не доходят до того, чтобы прямо вредить товарищу по ремеслу. Всегда есть своего рода условие, соблюдаемое в некоторых из этих обществ: зверь чувствует зверя своей породы, собрат любит собрата; так и воры имеют свои особенные знаки, особенный язык. Владеть этим языком, быть посвященным в эти знаки, хотя и не принадлежать к их ремеслу, есть уже право на их благосклонность, доказательство или, по крайней мере, вероятность того, что знаешься с друзьями. Но эти познания, иногда более драгоценные, нежели познания франкмасонства, не суть непреложные гарантии безопасности. Хотя бы кто знал воровской язык в совершенстве, советую не полагаться на это. Вот, например, маленький случай, который, надеюсь, покажет, что я не ошибаюсь. Прошу извинения у читателя за новое отступление от предмета; но это не длинно.

Бальи, старый привратник тюрьмы в Сен-Пелажи, променял эту должность на должность сторожа при доме призрения нищих в Сен-Дени. Старик любил порядком выпить; да и какой тюремщик не выпьет с удовольствием, особенно когда его приглашают и когда самому платить не приходится? Проживши двадцать пять лет в тюрьмах, дедушка Бальи видал много воров; он знал почти всех, и они его почитали, потому что он был малый добрый и не очень их огорчал. Тем, у кого был не пустой кошелек, он усердно прислуживал.

Раз он пришел в Париж взять свой маленький капиталец, скопленный экономией: это было subsidia senectitis, запас муравья, всего лишь на утреннюю рюмку водки и на дневной табак. Срок подошел, деньги выдали, двести франков. Ходя туда и сюда, он пропустил малую толику, так что при возвращении домой был несколько навеселе; это нисколько не худо; напротив, еще придает скорости ногам.

Так шел он в хорошем расположении духа, довольный тем, что все покончил в свое удовольствие, как вдруг у ворот Сен-Дени встречаются ему двое из его прежних пансионеров и, ударяя его по плечу, говорят:

— А, здравствуй, дедушка Бальи!

Бальи (оборачиваясь). Здравствуйте, братцы.

— Хочешь распить бутылочку стоя, на скорую руку?

— На скорую руку, пожалуй, а то мне некогда.

Вошли в гостиницу «Два Шара».

— Бутылку на троих, за восемь, скорей и хорошего.

— Ну, что, дети мои, что поделываете? Хорошо идет? Должно быть, хорошо, потому что вы, кажись, с форсом (вы в довольстве).

— Что до этого, нам не на что пожаловаться; с тех пор как мы не на запоре (на свободе), дела идут хорошо.

— Я очень рад и люблю вас видеть довольными; но смотрите, не попадите в улицу Ключа, это плохая гостиница (он допил свой стакан и протянул руку на прощанье).

— Как? Уже? Мы не так часто видимся; так как вы с нами, то надо повторить. Ну, еще бутылочку.

— Нет, нет, это в другой раз; я спешу, и притом на своих на двоих. Я уж столько исходил с утра, да еще остается отмахать, добрый конец до Сен-Дени.

— Минутой раньше или позже, — сказал один из товарищей, — это вас не задержит. Мы сядем в зале, не правда ли, дедушка Бальи?

— Вам невозможно отказать. Что делать, я уступаю, но только чтобы подавали скорее, одну бутылку, не более, и я ухожу. Покарай меня, Господи, да разразится тогда гром и молнии! Мы видите, я поклялся.

Распивают другую бутылку, затем третью, четвертую, пятую, шестую, а Бальи все не замечает, что он клятвопреступник. Теперь он пьян, совершенно пьян.

— Нечего и толковать, — твердит он беспрестанно. — Я должен идти, уже ночь; это бы еще ничто, но у меня в пакете двести франков. Что если меня обработают (ограбят) дорогой?

— Чего вы боитесь? Ни один сыч не захочет состроить над вами какую-нибудь глупость. Ваша храбрость слишком известна. Дедушка Бальи, да он везде может смело идти.

— Я знаю, что вы правы; старым друзьям я еще могу дать себя знать, но вновь отпущенным на волю (тем, которые в первый раз пускаются на это ремесло) напрасно я буду делать таинственный знак.

— Опасности никакой нет. За ваше здоровье, дедушка Бальи!

— И за ваше. Конечно, мне не скучно, но на этот раз я иду. Без всякого разговора. Прощайте, будьте здоровы.

— Коли хотите, мы вас не задерживаем.

Они помогают ему положить на плечо палку, на конце которой привешен пакет с деньгами, и тотчас же старик со своей ношей пускается в путь.

И вот он на дороге, подпрыгивающий, спотыкающийся, перекачивающийся, галопирующий, но все-таки подвигающийся с помощью всевозможных зигзагов. Пока он таким образом выделывал S и Z и все кривые буквы азбуки, два его бывшие пансионера совещались, что им предпринять.

— Кабы ты был со мной заодно, — говорил один, — мы бы взяли у этой старой крысы его двести франков.

— Ты прав, ей-Богу, его деньги не хуже других.

— Конечно! Пойдем-ка за ним.

— Пойдем.

Несмотря на свое ковылянье, Бальи был уже за заставой, но они скоро его нагнали.

В борьбе с винными парами он все-таки настойчиво стремился к цели. Старик сильно раскачивался, отступал назад, в сторону, так что, видя его в таком положении, все извозчики из сострадания пытались ему предлагать место: «Пошел ты своей дорогой, болван! — отвечал вежливый привратник. — У деда Бальи хорошие ноги и хороший глаз».

Лучше бы ему было не гордиться так, потому что при вступлении и долину «Добродетели» он очутился и большом затруднении, попавши в руки к двум ворам. Схватить его за горло и отнять пакет — было делом одной минуты; напрасно он выбивался из сил, крича спасительный лозунг: «Постный! Постный!» и называя себя по имени — ни знаки, ни слова, ни имя не помогают.

— Нет ни постного, ни скоромного, — возражают разбойники не своим голосом. — Оставь-ка, брат, связку-то (пакет), — и с этими словами они исчезают.

«Он тяжел, — шепчет бедняк, — с ним они не дойдут в рай». Эта пророческая угроза могла бы исполниться; но мозг старика был омрачен антимнемоническими парами, а на нашем полушарии царил густой сумрак поздней ночи. Простимся с дедушкой Бальи и поведем продолжение нашей истории. Прошу внимания читателя.

Невозможно бы было подразделить воров, если бы они сами не подразделялись. Первым делом известный субъект следует просто своей наклонности к воровству и таскает как-нибудь что попадется под руку. В принципе, как гласит пословица: «Случай образует вора»; но настоящий вор должен, напротив, сам создавать себе случаи и только в тюрьмах приобретает он то, чего ему недостает для подобного совершенства. Подвергшись раз или два наказанию, потому что нет никого начинающего, кто бы не перешел через известного рода школу, он узнает свою способность и на основании этого решается избрать себе род воровства, который уже не покидает, за исключением, если что-нибудь к тому вынудит.

Первостатейные воры по преимуществу евреи и цыгане; поощряемые родителями, они начинают практиковаться почти с колыбели; едва только станут на ноги, они уже изощряются в делах порока. Это маленькие спартанцы, которым с утра до вечера твердят о том, чтобы все прибирать к рукам не зевая. Призвание их отмечено заранее; они последуют псом погрешностям своего племени, а в руководителях и уроках недостатка не будет; но воры бывают разных родов, и, чтобы не оставаться в неведении насчет своих исключительных способностей, они пробуют себя во всех родах, и как только убедятся, в каком воровстве действуют с большим превосходством, на том и останавливаются; это уже дело решенное; избравши специальность, они из нее не выходят.

У воров, относительно одного рода к другому, существует пренебрежение и спесь; мошенник высшего разряда презирает мелкого жулика; жулик же, ограничивающийся ловким вытаскиванием часов и кошелька, обидится, если ему предложат обокрасть квартиру; а прибегающий к поддельным ключам для того, чтобы забраться в чужой дом, считает бесчестным ремесло разбойника по дорогам. Даже на ступени преступления, выше или ниже, повышаясь или понижаясь, человек заражен гордостью и презрением; везде, далее при самых низких условиях жизни, чтобы человеческое я не страдало от зависти и унижения, ему необходимо быть уверенным, что оно выше того, что перед ним или за ним. Чтобы иметь возможность еще более гордиться, он представляет себе только самую низшую частичку внешнего мира, ту, которая не заставляет его стыдиться: он по ворот в грязи, но задерет голову перед лужей; если кого найдет ниже себя, то думает, что он уже парит и владычествует; это радует его.

Вот почему все негодяи, не переступившие ту среднюю черту развращенности, за которой честность существует только как воспоминание, гордятся, что преступны менее других; поэтому-то, переступившие эту черту, напротив, щеголяют друг перед другом большей степенью злодейства; вот почему, наконец, в каждом роде, даже там, где сколько-нибудь взвешивают степень бесчестия, нет плута, который бы не стремился быть первым в своем роде, т. е. самым ловким, самым счастливым, — иначе говоря, мошенником высшей категории.

Я здесь говорю о ворах по профессии, составляющей правильное казачество нашей цивилизации. Что касается до мужика, который крадет сноп, до ремесленника, делающего фальшивые деньги, до нотариуса, соглашающегося на фальшивую продажу или пишущего завещание под диктовку мертвого, то это неправильное казачество, отдельные случаи, которые не могут войти в классификацию. То же самое надо сказать о преступниках особого рода преступлений, порождаемых страстями, ненавистью, гневом, ревностью, любовью, скупостью и т. п. Описывая эту категорию, я должен заняться одними только убийцами по профессии; по прежде обращусь к родам преступников с более кроткими правами. Сеанс начался, перед нами — комнатные воры (cambrioleurs).