Книга: Записки Видока
Назад: Глава сорок вторая
Дальше: Глава сорок четвертая

Глава сорок третья

Свидание в Версале. — Большой рот и маленький кусок. — Раскаяние двух осужденных. — Отчаяние преступников. — Каждый сам устраивает свою судьбу. — Сон убийцы. — Новообращенные. — Убийцы приглашают меня на свою казнь. — Золотая табакерка. — Всемогущий Бог. — Роковой час. — Молитва и последняя просьба. — Мы свидимся там. — Гильотина. — Подарки на память. — Прощание. — Казнь. — Я целую две мертвые головы. — Дух мщения. — Последнее прости. — Вечность.

 

Я вернулся прямо в Париж и поместил Пона в Версаль, где содержались Курт и Рауль. По приезде я пошел навестить их.
— Ну, наш молодец засажен, — сказал я им.
— А, уж он у вас? — воскликнул Курт. — Что ж, тем лучше!
— Поделом ему! — добавил Рауль. — Я уверен, что он дал себя знать!
— Он-то? — возразил я. — Да он был смирен, как баран.
— Как, он не защищался? Гм, видишь, Рауль, он не защищался!
— У этих чудовищ большой рот, но они глотают и маленькие кусочки.
— Данные вами сведения, — сказал я, — не пропали даром.
До отъезда из Версаля я, в знак благодарности, хотел доставить развлечение узникам и пригласил их на обед. Они согласились с большим удовольствием, и все время, проведенное нами вместе, я не видал на их лицах ни малейшей тени печали: они более чем покорились воле Божьей; я не удивился бы, если бы они превратились в честных людей; по крайней мере, их разговоры свидетельствовали о том.
— А надо сознаться, мой бедный Рауль, — говорил Курт, — что мы занимались плохим ремеслом.
— Уж и не говори! Ремесло, которое ведет на виселицу…
— И это еще не все: быть в постоянном страхе, не иметь минуты покоя, трепетать при виде каждого нового лица.
— Истинная правда, повсюду мне виделись полицейские шпионы и переодетые жандармы; малейший шум, даже собственная тень приводила меня в трепет.
— А я-то! Стоило только какому незнакомцу взглянуть на меня, как я уже думал, что он снимает мои приметы.
Меня всего бросало в жар, и я чувствовал, что краснел до ушей.
— Раз совратившись с пути, идешь очертя голову! Если бы пришлось опять приниматься за то же, то я готов лучше тысячу раз пустить себе пулю в лоб.
— У меня двое детей, но если им предстоит дурная дорога, то я лучше готов велеть матери сейчас же их удушить.
— Если бы мы употребили столько стараний на добро, сколько на зло, мы не были бы здесь, мы были бы счастливее.
— Что делать! Такова, видно, наша судьба.
— Не говори ты мне этого… Всякий сам себе устраивает судьбу… Назначение судьбы — это вздор; судьбы нет, и без дурных знакомств, я чувствую, что не был бы негодяем. Помнишь ли, после каждого нашего преступления сколько я должен был прибегать к утешению? Это потому, что на мне было точно 509 фунтов тяжести; выпей я хоть целую вельту, и та бы меня от нее не избавила.
— А мне так сердце жгло, точно раскаленным железом. Я ложился на левый бок и как только забывался, то будто пятьсот миллионов чертей гнались за мною. То мне чудилось, что меня застали в моем окровавленном платье, то закапывающим труп или несущим его на спине. Я просыпался точно окунутый в воду; пот лил со лба так, что его можно бы собирать ложками. После того уже невозможно было сомкнуть глаз; колпак мой мешал мне, и я его вертел и переворачивал на сто ладов; как будто железный обруч сжимал мне голову, упираясь двумя острыми концами в оба виска.
— А! И ты тоже испытал это… Точно колет иголками.
— Может быть, все это и называют угрызением совести.
— Угрызение или что другое, только это ужасное мучение. Верите ли, г-н Жюль, я не мог выносить долее; это должно было покончиться; честное слово, с меня было довольно. Может, кто другой был бы на вас сердит; но я считаю, что вы оказали нам услугу. Ты как находишь, Рауль?
— С тех пор, как мы во всем сознались, я точно в раю сравнительно с тем, что было прежде. Конечно, нам придется пережить дурную минуту; но ведь и те, которых мы убивали, были не в лучшем положении. Притом самое меньшее, что мы послужим примером.
При расставаньи Курт и Рауль умоляли навестить их тотчас после осуждения; я обещал им и сдержал слово; через два дня после произнесения смертного приговора я пришел к ним. При моем появлении они испустили радостный крик. Имя мое прозвучало под мрачными сводами тюрьмы как имя освободителя. Они сказали, что приход мой доставляет им большое удовольствие, и просили позволения поцеловать меня, в чем я не имел силы отказать им. Они были прикованы к нарам, со скованными руками и ногами. Я влез на нары, и они прижали меня к сердцу с таким жаром, точно самые лучшие друзья после долгой и тяжелой разлуки. Один мой знакомый, бывший свидетелем этого свидания, очень испугался, видя меня некоторым образом во власти злодеев.
— Ничего не бойтесь, — сказал я ему.
— Нет-нет, не бойтесь, — заговорил Рауль о живостью. — Чтобы мы сделали какое зло г-ну Жюлю!.. Никакой опасности нет.
— Г-н Жюль, — добавил Курт, — вот так человек! Он один только наш друг, и что мне особенно нравится, он не покинул нас.
Намереваясь удалиться, я заметил возле них две маленькие книжки, из которых одна была раскрыта (то были Мысли христианина).
— Кажется, вы занимаетесь чтением, — заметил я. — Уж вы не взялись ли за благочестие?
— Что делать? — отвечал Рауль. — Сюда пришел пастор исповедовать нас и оставил нам это. Во всяком случае, тут есть вещи, которым если бы следовали, то мир был бы лучше, чем теперь.
— Еще бы не лучше! Недаром говорят, что религия — не шутка; мы родились на свет не для того, чтобы околевать, как собаки.
Я поздравил новообращенных со счастливой переменой, происшедшей в них.
— Кто сказал бы два месяца тому назад, — произнес Курт, — что я дам себя дурачить какой-нибудь скуфье!
— А я-то, — заметил Рауль. — Ты знаешь, как я их в грош не ставил. Но при нашем положении совсем другое дело. И не смерть пугает меня; это для меня все равно, что воды напиться. Вот вы увидите, г-н Жюль, как я туда пойду.
— О да! — сказал Курт. — Вы должны прийти.
— Обещаюсь вам.
— Честное слово?
— Честное слово.
В день, назначенный для казни, я отправился в Версаль. Было десять часов утра, когда я вошел в тюрьму; заключенные разговаривали со своим духовником. Завидя меня, они быстро пошли мне навстречу.
Рауль (взяв меня за руку). Вы не знаете, сколько удовольствия доставляете нам. Видите, нас уже начали приготовлять к смерти.
Я. Я не хочу вам мешать.
Курт. Вы-то нам помешаете? Вы шутите, г-н Жюль.
Рауль. Разве у нас только десять минут осталось, чтобы мы не могли даже поговорить с вами? (Обращаясь к священникам). Вы нас извините, господа.
Духовник Рауля. Хорошо, хорошо, друзья мои.
Курт. Таких ведь немного, как г-н Жюль; а как видите, он нас засадил, но это ничего не значит.
Рауль. Коли не он, другой бы кто засадил.
Курт. И такой, который бы не обращался с нами так хорошо.
Рауль. Ах, г-н Жюль, я никогда не забуду, что вы для нас сделали.
Курт. И друг не сделал бы столько.
Рауль. И в довершение всего пришел посмотреть, как мы отправимся туда.
Я (предлагая им табаку в надежде переменить разговор). Ну-ка, щепотку; это хороший табак.
Рауль (сильно нюхнув). Недурен! (Он чихает несколько раз). Это пропускной билет, правда, г-н Жюль?
Я. Точно так.
Рауль. Однако я сильно болен. (Он взял табакерку и, раскрывши ее, стал рассматривать). А хороша вещичка! Ну-ка, Курт, ты знаешь, из чего она?
Курт (отворачиваясь). Это золото.
Рауль. Ты прав (отворачиваясь): золото — погибель людей. Видишь, куда это нас привело.
Курт. И подумать, что за такую дрянь можно себе наделать столько хлопот! Не лучше ли было работать? У тебя были честные родители, у меня тоже, и в настоящее время мы не опозорили бы их имя.
Рауль. О, не это заставляет меня особенно сожалеть, а те господа, которых мы спровадили… Несчастные!
Курт (обнимая его). Ты хорошо делаешь, что раскаиваешься. Кто убивает себе подобных, тот не должен жить. Это — чудовище.
Придворный духовник. Однако, дети мои, время идет да идет.
Рауль. Хорошо им говорить — Всевышнее Существо… Если Оно есть, то никогда не простит нам.
Придворный духовник. Милосердие Божие неистощимо… Спаситель, умирая на кресте, ходатайствовал перед Отцом за покаявшегося разбойника..
Курт. Кабы Он и за нас умолил!
Один из духовников. Вознесите ваши души к Господу, дети мои, падите ниц и молитесь.
Оба осужденные глядели на меня, как бы ожидая моего совета, что им делать; они как будто страшились, чтобы я не осудил их в слабости.
Я. В этом нет никакого стыда.
Рауль (своему товарищу). Ну, друг, поручим себя Богу.
Они стали на колени и около пятнадцати минут оставались в этом положении.
Часы пробили половину двенадцатого; они, взглянув друг на друга, произнесли вместе: «Через тридцать минут с нами будет покончено!» И с этими словами встали. Видя, что они желают говорить со мной, я, находясь несколько поодаль, приблизился.
— Г-н Жюль, — начал Курт, — если вы будете настолько добры, мы попросили бы вас об одном последнем одолжении.
— О каком? Я готов служить с удовольствием.
— У нас есть жены в Париже. У меня жена… Вот что разрывает мое сердце… Это сверх сил моих!
Глаза его наполнились слезами, голос оборвался, и он не мог продолжать далее.
— Что же это, Курт, — сказал Рауль, — что с тобою? Не будь же ребенком… Я не узнаю тебя; или ты не мужчина, потому что у тебя есть жена! А у меня разве ее нет? Будь же потверже.
— Теперь прошло… — перебил Курт. — Я хотел только сказать, г-н Жюль, что у нас есть жены, и мы желали бы дать вам некоторые поручения к ним, если это не особенно вас обеспокоит.
Я обещал исполнить все, что они желают, и, когда они высказались, я подтвердил уверения, что свято выполню их поручения.
Рауль. Я был уверен, что вы нам не откажете.
Курт. С хорошими людьми никогда не останешься без помощи. Ах, г-н Жюль, чем нам вас отблагодарить за все это?
Рауль. Если то, что говорит священник, не вранье, то когда-нибудь мы свидимся на том свете.
Я. Надо надеяться; может, это будет скорее, чем вы думаете.
Курт. Это путешествие делают как можно позднее, а мы уже готовы отправиться.
Рауль. Г-н Жюль, ваши часы верно идут?
Я. Мне кажется, они немного вперед. (Я вынимаю часы).
Рауль. Ну-ка, посмотри. Уж полдень.
Курт. Колючка-то (смерть), как она торопится!
Рауль. Большая стрелка заходит за маленькую. Нам с вами не скучно, г-н Жюль… Но надо расстаться. Вот возьмите эту болтовню, нам она не нужна больше (болтовней он назвал «Мысли христианина»).
Курт. А эти два распятия возьмите также, это вам, по крайней море, напомнит о нас.
Послышался стук кареты; осужденные побледнели.
Рауль. Раскаяние — хорошая вещь; но ужели в самом деле я иду умирать? Не станем хвастаться хладнокровием, как некоторые, а постараемся быть твердыми.
Курт. Да, будем твердыми и раскаивающимися.
Приехал палач. Садясь в тележку, осужденные стали прощаться со мной.
— А вы ведь поцеловали две мертвые головы, — сказал Рауль.
Поезд направился к месту казни. Преступники внимательно слушали увещания своих духовников, как вдруг они задрожали: до ушей их долетел голос Фонтена, который, излечившись от ран, появился в числе зрителей. Предаваясь чувству мести, он выражал свирепую радость. Рауль узнал его и взглядом презрительной жалости дал мне понять, что присутствие этото человека ему тягостно. Так как Фонтен был возле меня, то я велел ему удалиться. Курт и Рауль наклонением головы изъявили мне свою благодарность за такое внимание.
Курт был казнен первым. Взойдя на эшафот, он еще раз взглянул на меня, как бы спрашивая, доволен ли я им. Рауль выказал не менее твердости. Он был в цвете жизни: два раза голова его подпрыгнула на роковом помосте, и кровь брызнула с такой силой, что попала на стоявших в двадцати шагах.
Таков был конец этих двух человек, злодейства которых были не столько следствием дурной натуры, сколько столкновения с развращенными личностями, составляющими в среде общества свое отдельное общество, со своими особенными правилами, добродетелями и пороками.
Раулю было не более тридцати восьми лет: он был высок, статен, ловок и силен; брови его были приподняты, глаза черные, блестящие, хотя маленькие, но живые; лоб, не будучи вдавленным, был слегка запрокинут назад, уши были несколько оттопырены и как бы приставлены к двум выпуклостям, подобно как у итальянцев, с которыми он имел общий цвет лица. Физиономия Курта представляла одну из трудно разрешимых загадок. Глаза его не были косые, но как бы тусклые, и общие черты, по правде сказать, не представляли ни хорошего, ни дурного значения; только выдающиеся костлявые выпуклости, как у основания лба, так и у обеих скул, указывали на свирепые инстинкты. Может быть, эти признаки кровожадности развились от привычки к убийству.
Другие подробности, относившиеся преимущественно к игре физиономии, имели не менее глубокий смысл; в них проглядывало что-то гнусное, что заставляло беспокоиться и содрогаться. Курт был сорока пяти лет и с самой молодости вступил на дорогу преступления! Чтобы наслаждаться столь долгой безнаказанностью, ему необходимо было иметь достаточную дозу коварства и хитрости.
Поручения, данные мне этими двумя убийцами, доказывали, что их сердца еще были доступны добрым чувствам; я исполнил их с точностью. Что касается до подарков, то я тоже их сохранил, и до сих пор еще можно видеть у меня «Мысли христианина» и два распятия. Пон Жерар, которого не могли уличить в убийстве, был приговорен к вечной каторжной работе.
Назад: Глава сорок вторая
Дальше: Глава сорок четвертая