Я был проворнее полковника. В ту минуту, когда он, не думая ни о каких последствиях, а лишь собираясь наказать меня по заслугам, замахнулся на меня саблей с твердым намерением рассечь мне голову до зубов, я хватил его по виску своей толстой тростью, он отшатнулся, а я во второй раз ударил его по голове. Полковник повалился на землю, точно мертвый. Мне плевать было, жив он или мертв, – в эту минуту я наслаждался вихрем самых упоительных и сатанинских ощущений.

Саблю Гальярда я сломал ногой, а куски вышвырнул на улицу. Старый граф де Сент-Алир пустился к двери во все лопатки, не глядя ни направо, ни налево, не благодаря никого. Проворно сбежав со ступеней крыльца, он юркнул в карету. Я же стоял возле очаровательной графини, брошенной на произвол судьбы. Я подал ей руку и повел ее к карете. Она села в нее, и я захлопнул дверцы. Все это было исполнено мною молча. Только я хотел спросить, не удостоят ли меня какого-нибудь приказания, и оперся рукой на нижний край опущенного окна, как графиня робко и вместе с тем взволнованно положила свою руку на мою. Губы ее почти касались моей щеки, и она шепнула торопливо:

– Быть может, мы больше никогда не увидимся. О, если бы я могла забыть вас! Уходите, прощайте, ради бога, уходите!

Я пожал ей руку. Она отдернула ее, но перед этим дрожащими пальцами сунула мне в руку белую розу, которую держала во время этой бурной сцены. Это волшебное действо происходило в то время, когда граф отдавал приказы своим пьяным слугам. Они скрывались от него до тех пор, пока я своим ловким вмешательством не положил конец этой неприятной сцене. Теперь они, подгоняемые страхом, проворно взобрались на козлы. Извозчик щелкнул бичом, лошади побежали рысцой, и карета со своей драгоценной ношей покатила к Парижу по широкой главной улице, освещенной луной.

Я стоял на мостовой, пока экипаж не скрылся из виду. Лишь после этого я с глубоким вздохом посмотрел на белую розу, завернутую в мой носовой платок, – драгоценный залог любви, тайно переданный на прощание, и так осторожно, что ни один нескромный наблюдатель этого не увидел. Хозяин гостиницы и его слуги между тем подняли раненого героя ста сражений и прислонили к стене, обложив с обеих сторон чемоданами и подушками. В его большой рот влили рюмку водки, которую, замечу, позднее все-таки записали на его счет, но дар божий в первый раз остался непроглоченным.

Плешивый военный врач с очками на носу, старичок лет шестидесяти, который в одиночку ампутировал восемьдесят семь рук и ног после сражения под Эйлау, сложив свои шпагу и пилу, свои лавры и липкий пластырь, поселился доживать век в родном городе. Его-то второпях и пригласили осмотреть раненого. Эскулап нашел, что череп храброго Гальярда получил повреждение, что в любом случае у него сотрясение мозга и что дел для его замечательного искусства врачевания хватит недели на две.

Мною овладело некоторое беспокойство. Неприятный был бы для меня сюрприз, если бы моя поездка с целью срывать банки, разбивать сердца и, как видите, головы кончилась бы на галерах или на эшафоте. В то время я не совсем ясно отдавал себе отчет в политической ситуации, что, впрочем, было свойственно подавляющему большинству людей.

Полковника отнесли в его комнату, он тяжело храпел. Я вызвал хозяина в залу, где ужинали. Раз вы намерены добиться важной цели, оставьте мелочные расчеты, будьте готовы потратить большую сумму – и тогда любой вопрос решится быстро. Это я сознавал отчетливо. Потребовав лучшего вина, какое было в гостинице, я пригласил хозяина распить его со мной в пропорции два стакана на один, а затем объявил ему, что он не должен отказываться принять от посетителя безделицу на память и что я в восторге от всего, что видел в известной всему миру гостинице «Прекрасная звезда».

С этими словами я вложил ему в руку двадцать пять луидоров. Почувствовав в руке деньги, хозяин просиял, угрюмое выражение его лица сменилось наилюбезнейшим, обращение его из сдержанного стало добродушным, и было очевидно, пока он проворно опускал в карман золотые монеты, что между нами уже установились самые приятельские отношения. Разумеется, я тотчас завел речь о разбитой голове полковника. Вскоре мы пришли к мысли, что, если бы я не стукнул вояку тростью, он снес бы головы с половины постояльцев «Прекрасной звезды». Разве все слуги до единого не подтвердят это под присягой?

Дальновидный читатель, вероятно, поймет, что, кроме намерения уклониться от скучных допросов правосудия, у меня была и другая причина отправиться в Париж как можно скорее. Можно судить о моем глубоком ужасе, когда мне объявили, что в эту ночь нельзя достать лошадей ни за деньги, ни за услуги. Последняя пара, которая находилась в городе, была отправлена в гостиницу «Французский герб» господину, который обедал и ужинал в «Прекрасной звезде» и которому необходимо было ехать в Париж этой же ночью.

Кто был этот господин? Уехал ли он? Можно ли убедить его остаться до утра? Скоро я получил ответы на все эти вопросы. Путешественник находился в своем номере и спешно укладывал вещи, и звали его Дроквилем. Я мгновенно взбежал в свои комнаты, где нашел своего слугу. При виде его мои мысли тотчас приняли другой оборот.

– Ну, Сен-Клер, говори скорее, кто эта дама? – воскликнул я в нетерпении.

– Она дочь или жена графа де Сент-Алира, старика, которого генерал чуть не изрезал саблей на ломти, как огурец, если бы вы не уложили его самого в апоплексическом припадке.

– Молчи, дурак! Он напился как скот и храпит на всю гостиницу, может говорить все что хочет – никого это не волнует. Живо собери мои вещи. Где остановился месье Дроквиль?

Разумеется, Сен-Клер знал – ему всегда было известно все на свете. Спустя полчаса Дроквиль и я катили по дороге к Парижу в моем экипаже и на его лошадях. Я вновь спросил его, с кем же все-таки был граф де Сент-Алир – с женой или дочерью.

– Была с ним жена или дочь от первого брака, я сказать не могу, я видел только графа, – ответил маркиз.

Вскоре он заснул, вжавшись в уголок. Я также задремал и то и дело ронял голову, но маркиз спал как убитый. Проснулся он только минуты на две на следующей станции.

– Простите меня, я скучный спутник, – сказал он, – но, признаться, за трое суток я спал не более двух часов. Я выпью здесь чашку кофе. Советую и вам отведать этого бодрящего напитка. Здесь бывает отличный кофе.

Он потребовал две чашки черного кофе и ждал, пока их принесут, высунув голову из окна.

– Мы оставим чашки с подносом, – сказал он слуге, который принес напиток. – Спасибо.

Пока маркиз расплачивался, произошло маленькое замешательство, затем мой новый друг принял из рук лакея поднос с чашкой кофе и подал его мне. От подноса, однако, я отказался, и он поставил его к себе на колени, чтобы изобразить нечто вроде столика.

– Терпеть не могу, когда меня ждут и торопят, – заметил он. – Я люблю пить кофе маленькими глотками на досуге.

Я согласился с ним. Кофе действительно оказался превосходным.

– Подобно вам, маркиз, я мало спал последние две-три ночи, и мне трудно бороться со сном. Кофе пойдет мне на пользу: он так бодрит!

Мы еще не допили свой кофе, а экипаж опять покатил по дороге. Напиток взбодрил нас, и мы разговаривали с оживлением. Маркиз был чрезвычайно добродушен и притом умен, он блистательно и вместе с тем забавно описал мне парижскую жизнь, ее обычаи и нравы, снабдив меня практическими предостережениями, в высшей степени ценными. Несмотря, однако, на забавные и любопытные рассказы моего собеседника, исполненные витиеватости и остроумия, меня вскоре вновь стало клонить ко сну, и я уже готов был задремать. Заметив это, маркиз тактично прекратил разговор, воцарилось молчание. Окно с его стороны было опущено. Он выбросил в него свою чашку, ту же услугу он оказал и мне, а в заключение и поднос полетел вслед за чашками. Я слышал, как он звякнул о камни, падая на дорогу. Вот счастливая будет находка для раннего путника в деревянных башмаках!

Я вжался в свой уголок, моя драгоценность – белая роза – лежала теперь, завернутая в листок бумаги, у моего сердца. Она внушала мне всевозможные романтические мечты. Между тем меня одолевал сон, однако по-настоящему заснуть я не мог. Сквозь полузакрытые глаза я видел из своего угла происходившее в карете. Мне сильно хотелось спать, но граница между бодрствованием и сном была для меня непреодолима; вместо сна я впал в какое-то новое для меня состояние непонятного оцепенения. Маркиз достал со дна кареты свой письменный ящик, поставил его на колени, отомкнул и вынул предмет, оказавшийся лампой, которую он на двух приделанных к ней крючках повесил перед собой над окном. Он зажег лампу, надел очки и, достав пачку писем, принялся внимательно читать их.

Мы двигались вперед крайне медленно. До сих пор я путешествовал в экипаже, запряженном четверкой, теперь же мы вынуждены были довольствоваться парой лошадей. Разумеется, скорость значительно пострадала от этого. Мне до смерти надоело смотреть на маркиза, который, с очками на носу, все читал, откладывал и надписывал одно письмо за другим. Я силился избавиться от этого однообразного зрелища, которое мне наскучило, но что-то мешало мне сомкнуть глаза. Как я ни пытался закрыть их, мне пришлось смириться с тем, что я лишен всякой возможности сделать это.

Время от времени мне хотелось протереть глаза, но я не мог пошевелить рукой, воля моя уже была бессильна над моими членами – я был не в состоянии двинуть ни одним суставом, ни одним мускулом, как не мог бы силой воли повернуть карету вспять. До этой минуты я не испытывал ни малейшего страха, но вдруг меня охватил ужас: не в болезненном ли я припадке?

Ужасно было, что мой добродушный спутник сидел себе преспокойно и занимался своей корреспонденцией, тогда как ему стоило всего лишь толкнуть меня, чтобы рассеять мои мучительные ощущения. Я сделал громадное усилие над собой, чтобы вскрикнуть, – напрасный труд. Я повторил попытку несколько раз, но все так же безрезультатно. Теперь мой спутник связал свои письма и выглянул в окно, напевая вполголоса мотив из оперы. Затем, обернувшись ко мне, он сказал:

– Я вижу огни, мы будем на станции минуты через две или три.

Не услышав ответа, маркиз всмотрелся в меня пристальнее и, пожав плечами, с доброй улыбкой промолвил:

– Бедный малый! Как он, должно быть, утомился – крепко спит! Он проснется, когда мы остановимся.

Тут он положил пачку писем в ящик и запер его на ключ, очки сунул в карман и опять выглянул из окна. Мы въехали в небольшой городок. Полагаю, было около двух часов ночи. Карета остановилась. Я увидел отворенную дверь гостиницы, из нее кто-то вышел, держа в руке факел.

– Вот мы и приехали! – весело воскликнул мой спутник, обернувшись ко мне.

Однако я не проснулся.

– Да-да, он, видно, сильно утомился, – повторил негромко маркиз, так и не получив ответа.

Сен-Клер подошел и отворил дверцы.

– Твой господин крепко спит, – сказал ему маркиз. – Жестоко было бы будить его. Мы с тобой выйдем перекусить, пока перепрягут лошадей, а для мистера Беккета надо взять что-нибудь такое, что он сможет съесть в карете, когда проснется. Даю голову на отсечение, что он страшно проголодался.

Он поправил свою лампу, подлил в нее масла и, стараясь не потревожить меня, вышел из кареты. Я слышал, как он повторил Сен-Клеру предостережение не будить меня и, продолжая говорить с ним, исчез в дверях гостиницы, а я остался в уголке кареты в прежнем состоянии оцепенения.