– Лошади, кажется, хорошо отдохнули и, к тому же мы можем переменить их по дороге, – заметил Планар. – Дайте людям один или два луидора, надо, чтобы все было закончено в три часа с четвертью. Теперь принимайтесь за дело. Я подниму его так, чтобы ноги попали куда следует, а вы держите их вместе и натяните на них саван.

Не прошло и минуты, как я, поддерживаемый Планаром, был опущен в гроб. Когда я лежал во всю длину, тот, кого звали Планаром, вытянул мне руки по бокам и тщательно поправил у меня на груди складки савана, а потом, встав сбоку, внимательно оглядел меня и, по-видимому, остался доволен осмотром. Граф, человек очень аккуратный, взял только что снятое с меня платье, проворно сложил его и запер, как я узнал впоследствии, в один из трех потайных шкафчиков в стене, дверцами которым служили панели деревянной обшивки.

Теперь только я понял их ужасный план. Этот гроб был приготовлен для меня, похороны Сент-Амана были прикрытием, чтобы сбить с толку полицию, я сам взял место на кладбище Пер-Лашез, сам записался и заплатил за похороны мнимого Пьера де Сент-Амана, место которого должен был занять и лежать в его гробу с его именем на медной дощечке надо мной, между тем как на меня навалят целую кучу глины. Страшная мысль мелькнула у меня в голове: а вдруг я очнусь после долгих часов, проведенных под землей, чтобы умереть самым ужасным из всех видов смерти, какие может придумать человеческий ум?

Если бы впоследствии по чьей-либо прихоти или подозрению гроб вынули и тело, в нем заключавшееся, осмотрели, никакие химические исследования не выявили бы яда, и самый тщательный осмотр не обнаружил бы ни малейшего признака насилия. Не сам ли я из кожи вон лез, стараясь сбить всех с толку и замести следы? Даже немногим моим корреспондентам в Англии я написал, чтобы они не ждали от меня писем по крайней мере раньше чем через три недели.

Смерть застала меня врасплох, и уже не было спасения. Я попытался молиться Богу, но мысли о суде и вечной муке отступали перед ужасом предстоящей трагедии. Не стану даже описывать те разнообразные картины ужасов, которые представлялись моему воображению. Постараюсь просто изложить, что случилось дальше, со всеми подробностями, которые точно стальным резцом врезались в мою память.

– Гробовщик со своими людьми в передней, – сказал граф.

– Никто не должен входить, пока все не будет готово, – возразил Планар. – Потрудитесь взять гроб за нижний край, а я возьму за другой.

Недолго я оставался в недоумении относительно того, что мне предстояло. В одно мгновение что-то скользнуло надо мной в нескольких дюймах от моего лица, закрыв от меня свет. Все звуки стали глухими и неясными. Но вот со всей отчетливостью раздался скрип отвертки о винты, они с хрустом уходили вглубь досок один за другим. Не могло быть приговора, который произвел бы действие ужаснее этого. Остальное мне приходится передавать не так, как оно доходило до моих ушей – то есть смутно и обрывками, – но так, как мне впоследствии рассказывали.

Завинтив крышку гроба, граф и его помощник стали прибираться в комнате, граф в особенности заботился, чтобы нигде не было признаков суеты или беспорядка в комнате, что могло бы привлечь внимание и привести к разным нежелательным для него выводам. Когда все было закончено, доктор Планар сказал, что идет в переднюю – звать носильщиков, чтобы перенести гроб на повозку. Граф надел черные перчатки и взял в руку белый платок. Стоял он немного позади гроба, ожидая прибытия людей, за которыми отправился Планар. Вскоре послышались торопливые шаги.

Сперва в дверях показался Планар. Он пришел через комнату, где прежде стоял гроб. В его внешности произошла явная перемена: он казался очень взволнованным.

– Очень сожалею, граф, – начал он, входя в комнату, – но должен сообщить вам о крайне неприятной задержке. Господин Карманьяк, служащий в полиции, только что прибыл сюда. По его сведениям, большое количество английских товаров провезено контрабандой и часть из них скрыта у вас в доме. Я решился уверить его, основываясь на собственном убеждении, что подобное известие – сущая выдумка и вы позволите ему осмотреть все комнаты, ящики и шкафы в вашем доме.

– Без сомнения! – воскликнул граф очень твердым голосом, но с бледным лицом. – Благодарю вас, мой добрый друг, что вы не усомнились в моей честности. Я предоставлю в распоряжение полиции свой дом и ключи от всех дверей. Будьте любезны, скажите мне, какую именно контрабанду он имеет предписание задержать?

– Простите меня, граф, – возразил Карманьяк, войдя, – я не имею права открыть вам это. Мне поручено произвести общий обыск, в чем вы можете удостовериться, взглянув на этот приказ.

– Могу ли я надеяться, – вмешался Планар, – что вы позволите графу сопровождать тело его родственника, которое, как видите, находится здесь. – Он указал на медную дощечку с надписью на гробу.

– Этого я, к сожалению, позволить не могу. Мне дано очень точное предписание, но задержка, надеюсь, будет непродолжительной. Не думайте, что я подозреваю вас, граф, однако долг свой я должен исполнить так, как будто питаю к вам недоверие. Когда мне приказано произвести обыск, я повинуюсь. Порой случается, что вещи бывают запрятаны в престранных местах. Разве могу я знать, например, что находится в этом гробу?

– Тело моего родственника, Пьера де Сент-Амана, – надменно ответил граф.

– О! Так вы, стало быть, видели его?

– Видел ли? Часто, очень часто!

Граф, похоже, сильно волновался.

– Я хочу сказать, видели ли вы тело?

Граф украдкой взглянул на Планара.

– Н… нет, милостивый государь… то есть я видел его только одно мгновение. – И опять украдкой взглянул на Планара.

– Но достаточно, полагаю, чтобы узнать его черты? – настаивал Карманьяк.

– Разумеется… узнал без всякого сомнения. Как мне не узнать Пьера де Сент-Амана? Да я узнал бы его с первого взгляда!.. Бедняга! Не узнать его я не мог, мы были так близки!

– Те вещи, которые я ищу, – продолжал Карманьяк, – уместились бы в очень тесном пространстве, слуги бывают так хитры… Позвольте приподнять крышку гроба.

– Извините, милостивый государь, – надменно произнес граф, подходя к гробу и протянув над ним руку, – я не могу допустить этого оскорбления… этого святотатства!

– Нет ничего страшного в том, что мы на минуту приподнимем крышку гроба, вы можете присутствовать при этом. Если в нем окажется ваш брат, чего мы все ожидаем, вы лишний раз взглянете на вашего любимого родственника.

– Но я не могу этого допустить, милостивый государь.

– А я должен исполнить предписание.

– К тому же отвертка сломалась, когда ввинчивали последний винт. Я даю вам честное слово, что в гробу, кроме тела, нет ничего.

– Разумеется, вы так думаете, граф, но вам неизвестна ловкость опытных контрабандистов, которые нанимаются слугами. Сюда, Филипп, снимай крышку с гроба.

Граф не унимался и продолжал протестовать, но Филипп – плешивый человек с запачканным лицом, похожий с виду на кузнеца, – положил на пол кожаный мешок с инструментами, потом поглядел на гроб, ногтем ощупал головки винтов, выбрал из своего мешка отвертку, произвел ею несколько быстрых поворотов над каждым винтом, и они мигом поднялись, точно ряд грибков. Вслед за этим была снята крышка. Опять я увидел свет, который считал скрытым от меня навек, но зрачки мои тем не менее оставались неподвижны, а взор был устремлен прямо в потолок. Я увидел нахмуренное лицо Карманьяка, склоненное надо мной. Мне показалось, что он не узнает меня. О боже! Я был не в силах даже вскрикнуть! Я увидел мрачную, подлую физиономию графа, подозрительно смотревшего в мою сторону. Лицо псевдомаркиза также было обращено ко мне. Краем глаза я видел, что в комнате находится еще много народу.

– Вижу, вижу, – промолвил Карманьяк, отходя от меня. – Тут нет никакой контрабанды.

– Будьте так добры, прикажите вашим людям завинтить крышку опять, – заговорил граф, ободрившись. – Право, нельзя же задерживать похоронное шествие. Эти люди и так получают мизерное вознаграждение за ночную работу.

– Вы скоро отправитесь в путь, граф де Сент-Алир, – ответил Карманьяк, – а что касается гроба, то я немедленно распоряжусь.

Граф поглядел на дверь и увидел в ней жандарма, еще три таких же дюжих и бесстрастных представителя полицейской власти находились в комнате. Неприятное волнение овладело графом, муки его становились невыносимыми.

– Так как господин Карманьяк затрудняется разрешить мне сопровождать тело моего родственника, то я попрошу вас, Планар, заменить меня.

– Позвольте еще одну минуту, – вновь вмешался Карманьяк. – Прежде я попрошу вас дать мне ключ от этого шкафа.

Он указал на шкаф в стене, где лежала моя одежда.

– Я… я с большим удовольствием, – пробормотал граф, – но… извольте видеть, его не открывали сто лет. Я прикажу кому-нибудь отыскать ключ.

– Если его у вас нет, то искать не стоит. Филипп, попробуй отпереть этот шкаф отмычкой.

Приказание было исполнено.

– Это что за одежда? – спросил Карманьяк, вынимая мое платье.

– Я не знаю, что находится в этом шкафу, – поспешно заговорил граф. – Ключ от него был у моего слуги, негодяя по имени Лаблэ, которого я прогнал около года назад. Лично я не отворял шкаф уже лет десять. Вероятно, это его платье.

– В кармане визитные карточки и носовой платок с меткой «Р. Б.». Должно быть, он украл все это у какого-то Беккета, Р. Беккета. На визитной карточке стоит «Р. Беккет, Беркли-сквер». А вот и часы с гравировкой, и буквы «Р. Б.». Этот Лаблэ, судя по всему, был отъявленным мошенником.

– Именно так, вы совершенно правы.

– Мне вот что приходит в голову, – продолжал Карманьяк, – он, пожалуй, украл это платье у человека, который лежит в гробу и который в таком случае не Пьер де Сент-Аман, а мистер Беккет. Удивительнее всего, что часы еще идут! В гробу, я полагаю, лежит не покойник, а просто человек, которого усыпили каким-то зельем. А за намерение обобрать и умертвить его я арестую вас, Николя де ла Карк, граф де Сент-Алир.

В одно мгновение старый мерзавец очутился в руках правосудия. Я слышал, как он разразился потоком заверений, как переходил от убеждений к угрозам и, наконец, бесстыдно взывал ко Всемогущему, «который читает тайные помыслы людей». С безбожной ложью на губах и в бессильном бешенстве граф был препровожден в карету, где уже находилась его прекрасная соучастница. Вместе с ними сели два жандарма, и карета тотчас покатила к тюрьме. К гулу голосов, стоявшему в комнате, теперь присоединились еще два голоса: один принадлежал хвастуну Гальярду, которого с трудом до сих пор удерживали позади, другой – моему приятелю Уистлейку, который пришел удостовериться в моей личности.

Сейчас я изложу, как был открыт этот чудовищный и хитрый замысел, направленный против моей жизни и моего имущества, но предварительно прибавлю несколько слов о себе. Меня посадили в теплую ванну по указаниям Планара, такого же мошенника, как и граф с графиней, но теперь заинтересованного в успехе следствия. Из ванны меня перенесли в теплую постель и окно в комнате оставили отворенным. Эти простые средства привели меня в чувство часа через три, а иначе я, вероятно, пробыл бы в каталептическом оцепенении около семи часов. До сего дня все преступления этих безбожных злоумышленников были организованы с величайшим искусством и проходили в полной тайне. Их жертвы, обманутые точно так же, как и я, сами способствовали преступлению, что делало их гибель неизбежной.

Само собой, началось следствие. Разрыли несколько могил на кладбище Пер-Лашез. Вскрыли гробы, но тела уже настолько разложились, что узнать их было невозможно. Только одно могло служить подсказкой: могилу заказывал некто Габриэль Гальярд, старший брат полковника. Он же внес деньги за место и за похороны и расписался в книге, что подтвердил и клерк, с которым он имел дело и который знал его лично. С ним сыграли точно такую же шутку, что и со мной. Тот, для кого якобы требовалась могила, был вымышленным лицом, и сам Габриэль Гальярд лег в гроб, на крышке которого стояло чужое имя, точно такое же, как и на памятнике над могилой. Вероятно, та же участь предназначалась и мне.

Тело Габриэля Гальярда было опознано прелюбопытным образом. Лет за пять до своего таинственного исчезновения он пострадал при падении с бешеной лошади, лишившись при этом глаза, нескольких зубов и получив перелом правой ноги над лодыжкой. Повреждения на лице он прятал насколько мог. В результате стеклянный глаз, заменявший потерянный, остался на своем месте, только слегка сдвинутый, и его очень хорошо узнал врач, производивший операцию.

Еще легче было узнать протезы особенного устройства, которые один из самых искусных дантистов в Париже сам приноровил к пустым местам. Благодаря оригинальности их вида Габриэль сохранил форму лица. В этот протез входили золотые пластинки, найденные во рту покойника.

Полковник Гальярд был вне себя от бешенства, когда исчез его старший брат, и еще в большем бешенстве оттого, что вместе с братом пропали его деньги, которые он давным-давно считал своей собственностью. Получив кое-какие сведения, он стал подозревать, что граф де Сент-Алир и его прекрасная спутница жизни, графиней она была или нет, мошеннически обобрали брата.

Наконец, случай навел полковника на верный след: по счастливой для него случайности бездельник Планар проведал об опасности, грозившей злоумышленникам и ему самому. В результате он стал доносчиком, и по его указанию полиция нагрянула в Каркский замок в ту самую критическую минуту, когда совершалось преступление. Что могло быть лучшим доказательством виновности злоумышленников?

Незачем описывать в мельчайших подробностях тщательность, с которой полицейские агенты искали доказательства вины злодеев. Они также привели с собой искусного врача, который, на случай отсутствия Планара, дал бы им необходимые указания. Поездка моя в Париж, как это всякий поймет, не оправдала моих радостных ожиданий. Я стал главным свидетелем в громком процессе и испытал все неудобства, связанные с таким «завидным» положением. После моего чудесного спасения, когда я был на волосок от смерти, я наивно воображал, что стану предметом живейшего участия со стороны парижской публики. Но увы! К немалому моему разочарованию, я вскоре открыл, что возбуждаю лишь добродушный и презрительный смех. Я – лишь дуралей, олух, осел. Я стал объектом для карикатур. Я сделался почти что знаменитостью, а так как для подобной почести я рожден не был, то и бежал от нее при первой же возможности, даже не посетив моего приятеля маркиза д’Армонвиля в его радушном замке.

Маркиз остался цел и невредим. Его соучастник, граф де Сент-Алир, был казнен. Прекрасная Эжени вследствие смягчающих вину обстоятельств – насколько мне известно, они заключались лишь в ее хорошеньком лице – отделалась заключением в тюрьме на шесть лет. Полковник Гальярд вернул часть денег, которые были извлечены из не очень доходного поместья графа и так называемой графини. Это обстоятельство и казнь графа привели его в самое прекрасное расположение духа. Он не только не настаивал на возобновлении нашей борьбы, но и весьма любезно пожал мне руку и объявил, что считает рану, нанесенную ему моей тростью, полученной в честной, хотя и неправильной дуэли и не может пожаловаться на коварство с моей стороны.

Кажется, мне остается упомянуть еще лишь о двух обстоятельствах. Первое – кирпичи, найденные в комнате, где стоял гроб, были обернуты соломой и уложены в гробу, чтобы воспроизвести тяжесть мертвого тела и отвести подозрения, которые могли бы возникнуть вследствие прибытия в замок пустого гроба. Второе – драгоценные камни графини ювелир оценил в пять фунтов, и то если бы какой-нибудь актрисе театра понадобился убор из поддельных камней.

Графиня за несколько лет до описанных событий выступала на подмостках одного из второстепенных парижских театров, где ее и отыскал граф, чтобы сделать главной своей соучастницей. Это она, искусно замаскированная, осматривала мои бумаги в карете, когда я ночью ехал в Париж. Она же играла роль колдуна, который передавал ответы оракула в паланкине на маскараде в Версале. Эта мистификация должна была с новой силой пробудить мою любовь к прекрасной графине, к которой, как опасались, я мог охладеть. Преступники хотели произвести эффект и на другие предполагаемые жертвы, но упоминать о них теперь нет смысла. Идея использовать настоящий труп не навлекла на них большой опасности, а между тем дала пищу праздным языкам и глубже запечатлела слова оракула в мыслях болванов, которые с ним совещались.

Остаток лета я провел в Швейцарии и в Италии. Умнее я, быть может, и не стал, но утратил прежнюю веселость. Разумеется, страшные воспоминания, периодически овладевавшие мною, вызвали нервный срыв, и, кроме того, во мне пробудились чувства и мысли весьма серьезного свойства. От нравственного потрясения, которое я перенес, моя жизнь приняла другой характер. Эти же самые впечатления – правда, по прошествии многих лет – навели меня на размышления более отрадные, хотя и не менее серьезные, и я имею все основания благодарить в своих молитвах того, в чьих руках все события сего мира. Он, по милосердию своему, дал мне в ранние годы молодости серьезный урок, который навсегда отвратил меня от греха.