Лину Кольвейт звали Зоннен-Линой, то есть Солнечной Линой, из-за ее необыкновенных рыжих волос. Она была прелестна, но в то же время у нее имелись и недостатки. Высокую, сильную, стройную и широкоплечую Лину природа наделила огромными, хотя и очень красивыми руками и ногами. В выражении ее лица причудливым образом сочетались нежность, холодность, страсть и жестокость. За тонкими бледноватыми губами виднелся ряд мелких белых зубов. Заостренный подбородок выдавал в ней страстную натуру, а ноздри маленького курносого носа начинали раздуваться при малейшем волнении. Раскосые глаза казались то голубыми, то зелеными, то серыми. Их оттеняли густые черные брови, что является большой редкостью среди рыжеволосых людей.

Зоннен-Лина могла бы играть в салоне Лолы Монтец не последнюю роль. Но у нее был один недостаток: она не умела держать себя в обществе. Лина всегда отдавалась на волю влекущих ее фантазий и приносила свои интересы в жертву прихотям.

Такая женщина, как Лина, не могла не поразить Пауля; она же бросилась в его объятия скорее из любопытства, чем по любви.

Но во всяком случае она ошибалась, если думала, что он когда-нибудь ее отпустит.

До тех пор Лина завязывала лишь поверхностные знакомства. Она хотела веселиться, а для этого нужен был компаньон, без которого ей пришлось бы от многого отказаться. Но как только приятели Лины понимали, для чего они ей нужны, они бросали ее, не довольствуясь навязанной им ролью.

Но атлет Пауль не принадлежал к их числу. Насколько он превосходил других мужчин ростом и массой тела, настолько сильнее были его чувства. Пауль безумно влюбился в Лину и во что бы то ни стало хотел сделать ее своей.

Но Лину, привыкшую к разнообразию, раздражало постоянное присутствие гиганта, так как при нем никто не отваживался подходить к ней. Ее прежние друзья теперь избегали ее и не кланялись, чтобы не возбудить ревности сопровождавшего ее колосса.

Сам же Пауль стал с ней груб. Уже несколько раз он поднимал на Лину свой исполинский кулак. Испуганная и в то же время очарованная этим проявлением силы и мощи, она не могла оторваться от него.

И вот в такую-то минуту она дала согласие стать его женой. Великан завопил от радости и чуть не задушил ее в своих объятиях. Он овладел ею, как добычей, по праву сильного и велел ей стать его женой и прекратить общаться с другими людьми.

Он мог бы этого и не приказывать: с тех пор, как Лина стала жить с гигантом, все отшатнулись от нее. Пауль был слишком компрометирующей личностью. В те времена, правда, он еще не сидел в тюрьме, но все предпосылки для этого были налицо.

Атлет Пауль перестал выступать перед публикой — из ревности. Даже если бы Лина каждый вечер и присутствовала на его представлениях, она наверняка сумела бы возобновить отношения со своими прежними поклонниками. Одна мысль об этом приводила мужа в ярость. Но на что же жить? В Берлине человек необыкновенной силы мог заработать от четырех до пяти марок в день. Ему хватило бы этого, но его жена не хотела довольствоваться этим. И Пауль стал воровать, чтобы удовлетворить капризы своей жены. Он избивал ее до полусмерти, если она в чем-либо отступала от его предписаний, возвращалась слишком поздно домой или останавливалась поболтать с кем-нибудь по дороге, но он не мог отказать ей ни в одной просьбе. Как-то, взломав магазин золотых украшений, атлет попался и тут же разбил череп одному из полицейских. За это он был приговорен к каторжным работам на несколько лет.

Тогда Зоннен-Лина вздохнула полной грудью. С тех пор как за ее мужем закрылись двери тюрьмы, к ней вернулась желанная свобода. Она уже надеялась, что избавилась от Пауля навсегда, но тот, мучимый тоской и ревностью, выломал железные прутья оконной решетки и явился к Лине.

Свободы у нее теперь стало еще меньше, чем прежде. Чтобы избежать преследования полиции, Пауль сбрил бороду, поселился в квартире своей жены и ни на минуту не расставался с ней. Он не позволял ей выходить из дома под тем предлогом, что не может сопровождать ее из боязни быть пойманным. Так прошло полгода безоблачного для Пауля счастья; Лина же выглядывала из-за занавесок на улицу и сожалела о том, что ни один постовой не догадывался подняться наверх и нанести визит ее мужу. Бедная женщина больше не смела любоваться витринами магазинов, и поэтому ей нечего было желать.

Но однажды она все же заявила о том, что хочет иметь собственную мебель, и атлет поспешил исполнить ее желание. Две ночи он пропадал где-то и, наконец, на третью ограбил дочиста пустовавшую виллу в окрестностях Берлина.

Он даже принес в мешках всю кухонную посуду, чтобы избавить жену от издержек. Хозяин дома тут же обратил на это внимание полиции, и полицейские, все разузнав, арестовали не только атлета, но и Лину.

Если бы судьи присудили супругов к одинаковому наказанию и отправили в одну и ту же тюрьму — атлет был бы самым счастливым человеком на земле, но его как рецидивиста осудили на пятнадцать лет заключения, а ее — на один и послали их в разные тюрьмы.

Когда, отбыв свое наказание, Лина вышла из дверей тюрьмы, на улице ее ждал экипаж, а на козлах восседал вместо кучера Пауль, неделю назад убежавший из тюрьмы, чтобы вместе со своей обожаемой Линой отпраздновать день ее освобождения.

При третьем аресте Пауля дело не обошлось без вмешательства Зоннен-Лины.

Все думали, что Лина боялась вновь быть скомпрометированной и оказаться в тюрьме и потому решила выдать мужа, чтобы этим расположить к себе судей. Но она выдала его затем, чтобы хоть на время избавиться от него, а явилась в полицию, чтобы ее посадили под арест и этим защитили от ярости Пауля. Зоннен-Лина, кроме прелести, обладала еще большой дозой здравого смысла.

Когда Зиг вошел к ней, она сидела на постели и, как ребенок, играла со своими распущенными волосами.

Всякий другой на месте Зига залюбовался бы этой картиной. Но он берег свои восторги для другой особы. Полицейский громко закрыл за собой дверь, а Лина, испуганная его внезапным появлением, быстро откинула волосы назад.

— Ну, дочь моя, — заговорил Зиг отеческим тоном, — вот ты и опять у нас. Смотри, дойдет до того, что тебя отправят в работный дом, — сказал сыщик.

— Пусть отправляют, мне все равно.

— Как, неужели год в тюрьме не напугал тебя?

— Для меня тюрьма — рай, а свобода — ад, — проговорила Лина с энтузиазмом.

— Разве ты была несчастлива на свободе? Твоя семейная жизнь тебе не нравилась?

— Моя семейная жизнь!..

Нельзя передать выражения, с которым она произнесла эти слова. Зиг сразу понял, какие муки испытывала эта женщина, какие страдания перенесла и какая ненависть и злоба должны были кипеть в ее душе.

Лина встала и подошла к сыщику.

— Вы знаете его? — спросила она.

— К счастью, не так хорошо, как ты, но все же знаю.

— А я — я ненавижу его! — воскликнула Лина.

— Это видно! — заметил Зиг вскользь.

Тут она схватила его руки, прижала их к своей груди, чтобы он лучше слышал каждое ее слово, и продолжила:

— Да, я ненавижу его! Я это каждому могу сказать!.. Наконец-то я могу говорить с кем-то другим, а не с ним! Я разорвала цепи, мне не надо больше дрожать перед этим тираном… Ах, если бы вы знали, как этот негодяй меня мучил! Он обращался со мной как с рабой, как с собакой, и так было целых пять лет! Да, пять лет, и из них три года я провела наедине с ним. Что я перенесла за это время!.. Только в тюрьме я была счастлива, только там я могла вздохнуть свободно. А между тем какая я была раньше веселая и беззаботная…

Можно тысячу раз в припадке безумия выразить мужчине желание принадлежать ему, но это не значит, что он может обращаться с женщиной, как с животным! Он говорил, что любит меня, просил не покидать его. Его грубый голос заставлял меня дрожать, он приказывал, и я повиновалась. Я бы ползала за ним на коленях, если бы он велел, а он велел мне делать это. Ему доставляло наслаждение испытывать свою силу надо мной, беззащитной. Он приказал мне стать его женой, и я подчинилась… Я была для него хуже собаки, он бил меня, а затем падал на колени и умолял простить его, а я делала вид, что прощаю, лишь бы избежать новых побоев. Он спрашивал меня: «Не правда ли, я красив?» И я отвечала: «Да, да, ты красив!» Он спрашивал, люблю ли я его, и я говорила, что обожаю… Ему нельзя противоречить, ведь в ярости он на все способен. Он мог бы хладнокровно убить меня, а смерть меня пугает. Хоть я и не живу уже пять лет… Но я хочу свободы, солнца, света!

Она немного помолчала, а затем продолжила:

— Я не знаю вас, но вы из полиции, я это сразу поняла. Вы не выдадите меня. Когда я пришла сюда, все меня узнали и стали расспрашивать про атлета Пауля, и я ответила откровенно. Здесь воображали, что я хочу этим задобрить полицию, но что вы мне можете сделать? Вы мои друзья! Я прошу вас только об одном: удерживать меня здесь как можно дольше и не выпускать на свободу. Тюрьма не пугает меня! О, я готова работать! Только он внушает мне ужас и отвращение. Когда я не вижу его, ко мне возвращаются силы!

— Ну, в этом отношении, дочь моя, ты можешь быть спокойна, — проговорил Зиг, — благодаря тебе Пауля час назад арестовали.

— Это правда? — воскликнула она. — Неужели правда?

— Да, чистая правда.

Лицо женщины просветлело.

— Значит, он не защищался? — спросила она, словно не веря своему счастью. — Но кто же, кто арестовал его?

— Я.

Презрительная улыбка мелькнула на ее губах; она осмотрела своего собеседника с ног до головы и сказала:

— Это невозможно.

— Почему? — спросил полицейский обиженно. — Неужели из-за того, что я ниже его ростом? Рост здесь ни при чем, важен ум. За полчаса я превратил твоего атлета в кроткую овечку. А ты не сумела этого сделать и за пять лет…

— Значит, его арестовали вы? — спросила Лина, все еще сомневаясь.

— Я, и совершенно один.

Она вдруг подошла к сыщику и поцеловала его крепко в обе щеки.

— Ты очень любезна, — заметил Зиг, нисколько не тронутый подобным изъявлением благодарности с ее стороны, — но я не вполне понимаю твою радость. Твой Пауль арестован, сидит теперь в тюрьме, и его снова сошлют на каторгу, но он уже дважды убегал и, вероятно, убежит опять. Тогда твои муки возобновятся.

Лицо Зоннен-Лины омрачилось.

— Ты никогда не будешь спокойна, — продолжал Зиг, — даже если он будет взаперти. Но я знаю кое-что получше каторги.

— Что же это? — спросила женщина, не понимая, к чему он клонит.

— Смертная казнь.

Лина побледнела и сказала:

— Его нельзя приговорить к смерти, он ничего такого не совершил.

— Ты уверена в этом? — спросил Зиг, подходя ближе и глядя ей прямо в глаза.

Она еще больше побледнела, и сыщик услышал, как она прошептала:

— Я ничего не скажу, я не хочу его смерти.

— Удивительно, как вы не похожи друг на друга. Ты говоришь: я хочу, чтобы его заперли, но не хочу его смерти, а Пауль мне недавно говорил: я не хочу, чтобы ее запирали, но хочу, чтобы она умерла.

— Он так сказал?

— Даю тебе честное слово.

— Значит, он хочет моей смерти?

— Да, и он намерен сам убить тебя.

— Как? Ведь он же в тюрьме!

— Для него это не помеха. Я должен предупредить тебя, что ты подвергаешься большой опасности.

— О, вы хотите запугать меня!

— Думай что хочешь. Но клянусь, что в эту минуту атлет Пауль раздумывает, каким образом тебя убить.

— Но что я ему сделала?

— Выдала его, предала.

— Он этого не знает.

— Прости, я обо всем ему рассказал, так как это было единственное средство усмирить его.

— Какая низость! — воскликнула Лина. — Полицейский комиссар, которому я сообщила, где можно найти Пауля, обещал, что сохранит мое имя в тайне!

— Полицейский комиссар сдержал свое обещание. Я же не давал никакого обещания.

— Ну, если он убежит — я погибла…

— Помешай ему бежать: расскажи мне обо всем, и пусть его осудят на смертную казнь.

— Но его могут помиловать.

— Нет, если будет доказано, что он убил человека.

— Значит, его правда приговорят к смерти? — задумчиво произнесла она. — Но почему, если он арестован, если он в тюрьме, мне угрожает опасность?..

— После того как атлет узнал о твоем предательстве, он по-прежнему не хотел идти со мной, что вполне понятно. Чтобы уговорить Пауля, я пообещал свести его с тобой.

— Свести со мной! — воскликнула Лина в ужасе. — Но ведь он говорил вам, что хочет убить меня!..

— И что же? Что мне до этого, дитя мое? Ведь я даже не знал тебя.

Она подумала немного и спросила:

— А вы исполните обещание, данное Паулю, если я обо всем вам расскажу?

— Я не могу нарушить слово, но я сделаю вот что: вместо того чтобы велеть привести атлета к тебе, я велю вас обоих отвести в приемную. Он может тогда говорить что угодно, но ему не удастся и пальцем до тебя дотронуться, так как между вами будет железная решетка.

Женщина уселась на постель и задумалась. Зиг взял скамейку, сел напротив Лины и сказал:

— Отвечай на мои вопросы и ничего от меня не скрывай, иначе — клянусь тебе — ты погибла.

Лина содрогнулась. Зиг приступил к делу.

— Недавно на Французской улице был убит человек. Что ты можешь рассказать мне про это преступление? Долго ли ты была знакома с человеком, которого убил Пауль?

— Два дня.

— Когда и где ты его встретила?

— Часов около трех пополудни, на Дворцовом мосту, напротив биржи…

— А как вы познакомились?

— Была сильная вьюга. Ветер сорвал с меня шляпу, и этот господин поднял ее и подал мне. Потом мы разговорились, а мне так редко удавалось выйти из дома и с кем-нибудь поговорить… Он проводил меня немного. Вероятно, я ему понравилась, потому что он улыбался мне и смеялся.

— Как выглядел этот господин? Он был высокого роста?

— Среднего…

— А дальше что было?

— Он предложил мне встретиться с ним в половине шестого в Кайзер-кафе, чтобы выпить кофе и поболтать. Я несколько лет вынуждена была проводить время с одним и тем же человеком, понятно, что у меня было желание пообщаться с кем-нибудь еще… На Фридрихштрассе мы расстались, и я зашла домой посмотреть, там ли муж. Увидев, что его нет, я отправилась в Кайзер-кафе, где меня уже ждал этот господин. Мы посидели с ним немного и выпили по рюмочке коньяка. Мне было очень весело… Остальное вам, вероятно, уже рассказал Пауль…

— А в котором часу Пауль вернулся домой?

— В девять.

— Говорил ли он что-то вроде: «Я убил твоего возлюбленного?»

— Да, что-то в этом роде говорил.

— А что ты на это сказала?

— Да что я могла сказать? В тот вечер он готов был убить и меня. Я еще никогда не видела его таким взбешенным.

— У него на руках была кровь?

— Нет.

— Он не говорил тебе больше об убийстве?

— Нет. Никогда.

— Ты не помнишь, какого числа это произошло?

— В конце августа или в начале сентября.

— Я спрашиваю, какого числа это было.

— Я не помню числа, сударь.

— И ты не знаешь фамилию этого господина?

— Нет, я не спрашивала его фамилии.

— Но, может быть, ты помнишь имя?

— Нет, я даже не знала его, кажется…

— Опиши мне этого человека как можно подробнее.

— Среднего роста, с усами, очень элегантный…

— По-твоему, он был женат или нет? — спросил сыщик.

— Может быть, и женат… Он был немножко неловок в обращении со мной и, кажется, боялся, что нас увидят вместе. Поэтому он, вероятно, и пошел со мной на верхний этаж, где было мало посетителей.

— Ты можешь описать его одежду?

— Кажется, у него было темное пальто.

«Это подходит», — подумал Зиг, а вслух спросил:

— Не вынимал ли он во время разговора какой-нибудь предмет из кармана?

— Он вынимал бумажник и хотел подарить мне «на память», как он сказал, деньги, чтобы я могла купить у Герино платье, которое мне очень понравилось, но я денег не взяла, так как Пауль мог увидеть их и стал бы спрашивать, откуда они.

— Как выглядел бумажник? Припомни хорошенько.

— Мне кажется, это был даже не бумажник…

— Может быть, чековая или записная книжка?

— Да, да, эта была записная книжка, с резинкой сверху.

— А цвет ты помнишь?

— О да, красный.

«Ну, сомнений больше нет», — сказал себе сыщик и встал со словами:

— Пока мне больше ничего от тебя не нужно.

— Я вас еще увижу? — спросила Лина.

— Может быть, да, может быть, нет, я не знаю.

Она схватила его руку и с мольбой промолвила:

— Приходите еще, прошу вас!

— Приготовься к свиданию с твоим супругом, — сказал ей Зиг. — Через полчаса тебя позовут в приемную.

Эти слова подействовали на Лину так, будто ее облили холодной водой. Она воскликнула:

— Вы клянетесь, что нас будет разделять решетка?

— Клянусь. Прощай!

И с этими словами сыщик удалился.

— Прощайте, сударь! — промолвила Лина, с грустью глядя ему вслед.

Оставшись одна, она снова стала играть, как ребенок, своими длинными волосами, улыбаясь почти бессмысленной улыбкой.