Эпилог

Чарльз Ховард и Сухарь (Коллекция Майкла С. Ховарда)

Тихим апрельским днем 1940 года Смит в последний раз вывел Сухаря из его просторного стойла. Владельцу поступала масса просьб и приглашений: организаторы международной выставки «золотого штата» уже заручились обещанием ФДР, Франклина Делано Рузвельта, посетить мероприятие и теперь хотели заполучить еще «и другого великого американца, Сухаря». Но Ховард отклонил это предложение. Пришло время дать коню отдохнуть. Ховард отправлял Сухаря в Риджвуд и пригласил всех репортеров, журналистов, друзей и фанатов, чьи имена были записаны в его адресной книжке, поехать вместе с ним, чтобы присутствовать на празднике по поводу возвращения коня домой. Он с гордостью представил всем первенца Сухаря, который еще неуверенно держался на тонких ножках. Владелец раздавал сигары и хвастался мешками писем от поклонников, адресованных «папаше Сухарю». Жеребенок особенно очаровал Полларда: он был совершенно рыжий. Ховард назвал его Первый Сухарь.

Смит не собирался приезжать. Он предпочел попрощаться с конем на ипподроме. Том взял жеребца за недоуздок и повел между рядами сараев. Журналисты, зрители и служащие ипподрома тихо ушли, давая им возможность попрощаться. Сухарь замер на мгновение, уставившись на скаковую дорожку, и глаза Смита заволокло слезами. Он повел коня по пандусу в темный вагон и спустя мгновение появился в дверях уже в одиночестве.

Люди, которые были связаны с Сухарем, постепенно разошлись в разные стороны. Вульф продолжил свою блестящую карьеру, став лучшим жокеем Америки. В тот день в 1942 году, когда он скакал на победителе Тройной Короны Вихре, который побил рекорд Сухаря по сумме заработанных призовых, Поллард сидел на трибуне, поддерживая его в своей обычной безудержной манере: он прыгал по ложе и кричал до хрипоты, привлекая внимание окружающих. Когда Вульф соскочил с седла, его окружили репортеры и попросили подтвердить, что Вихрь – это лучшая лошадь, на которой ему когда-либо приходилось скакать. Вульф, прямолинейный, как всегда, ответил: «Самая лучшая лошадь, на которой я когда-либо скакал, – это Сухарь».

В январе 1946 года Вульф въехал на лошади в стартовые ворота Санта-Аниты. Обычный забег в будний день. В свои тридцать пять лет он собирался завершить карьеру – одну из величайших спортивных карьер в истории. Он мучительно боролся со своим диабетом, и друзья заметили, что той зимой он заметно похудел. В тот день Вульфу нездоровилось, и он не собирался скакать. Но одному из его друзей понадобился жокей для лошади по кличке Удовольствие, и Вульф не стал раздумывать. «О Джордже нужно сказать одно, – говорил Смит. – Он никогда не забывал ребят, которые были с ним в трудные времена. Он никогда не забывал друзей. Так и напишите». Удовольствие был обычной лошадью в ординарном забеге, и Вульф воспользовался обычной сбруей. Когда он вышел в паддок, то оставил свое счастливое седло из кожи кенгуру в машине.

Последним, что увидел Джордж в жизни, были красновато-коричневое покрытие трека и изгиб шеи лошади. Он ощущал жесткую гриву под пальцами, чувствовал запах конской шкуры, слышал тяжелое дыхание скакуна. Когда Вульф и его лошадь проскакали мимо трибун и вошли в первый поворот, кое-кому из зрителей показалось, что лошадь споткнулась, но большинство видели, что Вульф, потеряв сознание, упал из седла. Голодание и диабет наконец одержали верх, и жокей скользнул вниз. Одинокая лошадь, мчащаяся галопом без всадника, выглядела резким, страшным диссонансом на скачках. Вот только что зрители видели потрясающую скорость – и внезапно все замерло в пугающей неподвижности.

Раздался звук удара, когда голова Мороженщика соприкоснулась с землей. Друзья Вульфа в ужасе отвернулись.

Полторы тысячи людей пришли попрощаться с ним. Женевьева, овдовевшая в возрасте тридцати двух лет, сидела на первой скамье. Джин Отри исполнил «Пустые седла в старом коррале». Его голос разносился над рядами присутствующих, вырывался из открытых дверей церкви и заполнял улицы. Среди присутствующих был и Поллард, оплакивавший своего лучшего друга. «Интересно, у кого сыграла ставка на Вульфа, – сказал он позже, – у святого Петра или у какой-то другой птицы?»

Спустя три года над пустым треком Санта-Аниты разнесся тоскливый звук сигнальной трубы, и шестнадцать тысяч человек собрались у паддока, чтобы присутствовать на открытии памятника Джорджу Вульфу. Часть средств была предоставлена владельцем Удовольствия, Тайни Нэйлором, который продал скакуна на аукционе и все вырученные средства пожертвовал на этот памятник. Остальные деньги пришли от Комитета спортивных журналистов Калифорнии, а также от коллег и поклонников жокея со всего мира. Женевьева в сопровождении Чарльза Ховарда стояла в паддоке и слушала надгробную речь Джо Хернандеса, который в свое время первым назвал Вульфа Мороженщиком. Жокеи выстроились перед памятником, прижимая шляпы к груди. И вот полотно скользнуло вниз…

Вульф снова смотрел на скаковую дорожку Санта-Аниты. Он, как и в жизни, стоял в своей обычной позе: рука на бедре, подбородок приподнят, абсолютная безмятежность на лице и знаменитое седло из кожи кенгуру на плече. Его взгляд был направлен на восток – там, в углу паддока, виднелась бронзовая статуя Сухаря в натуральную величину, установленная Ховардом.

«Джордж Вульф на ипподроме Санта-Аниты, там, возле паддока, лицом к величественной фигуре Сухаря работы Текса Уилера, – писал Джек Шеттльзворт. – Он будет стоять там, пока стоит сам ипподром Санта-Анита. А Санта-Анита будет там до тех пор, пока люди интересуются скачками».

Ховард выступал за то, чтобы Смита назвали лучшим тренером 1940 года, но Смит так и не получил того уважения, которого заслуживал. Владелец и тренер продолжали работать вместе до 1943 года, когда Смиту сделали серьезную операцию на позвоночнике, после которой предстоял длительный период реабилитации. Ховард не мог ждать целый год и был вынужден найти замену. Они расстались друзьями, и Смит уехал – кто бы мог подумать! – на Восток, где тренировал лошадей косметической королевы Элизабет Арден Грэм.

Грэм была знаменитой своей подозрительностью дамой, так что работать на нее было непростой задачей. Например, она требовала, чтобы тренеры использовали ее косметические средства для ухода за лошадьми. Склонная верить всяким предчувствиям, она однажды увидела во сне, как ее кобыла взобралась на дерево, и прямо среди ночи позвонила тренеру, чтобы проверить, не стал ли сон явью. «Я залез на самую верхушку того дерева, – ответил оскорбленный тренер, – и если лошадь и забиралась на дерево, то уже спустилась и вернулась в стойло». Нанимательница также славилась тем, что увольняла работников по абсурдным причинам: однажды она уволила помощника тренера за то, что у того, по ее словам, были «необычайно жесткие и лохматые волосы». Она проглатывала тренеров одного за другим, но как только нашла Смита – пропала. Ей нравилось, как он воспитывает ее лошадей. «В Томе Смите есть нечто такое, что вселяет уверенность», – признавалась она. Он потакал ее настойчивому желанию, чтобы стойла обрызгивали духами, а лошадей покрывали кольдкремами. Но тренировал он их так, как сам считал нужным, – и выигрывал все, что было можно. «Я пытаюсь не ранить ее чувства, – однажды заметил Том, – но делаю все по-своему». Вскоре он стал ведущим тренером Америки.

Как-то Смит сидел в ложе Грэм, когда к нему, прихрамывая, подошел пожилой человек. Это был Сэмюэль Риддл. В последние годы жизни он заметно смягчился. Долгие годы Риддл кипел негодованием, вспоминая, как Адмирал проиграл Сухарю. Он неизменно отворачивался, когда встречал Смита, и ни разу не сказал ему ни слова. Но в этот день Риддл остановился перед Смитом и обратился к нему в первый раз с той скачки. «Том, вы и тот парень, Джордж Вульф, – единственные, кто меня обошел».

1 ноября 1945 года одну из лошадей Смита, Великолепную Дуэль, готовили к скачкам в Нью-Йорке, когда кто-то из чиновников Жокей-клуба увидел, как конюх брызгает что-то в нос лошади. Распылитель, который он взял в стойле, содержал 2,6 % эфедрина, антигистаминного препарата. У Смита возникли серьезные проблемы: в Нью-Йорке не позволялось применять медикаменты для лечения скаковых лошадей. И хотя Смит не присутствовал при этом инциденте и не было доказательств того, что он знал, что делает конюх, по закону тренер отвечал за все, что делает его наемный работник. Жокей-клуб тотчас отстранил его от работы и назначил слушания. Смит пришел в ужас. «Я не виновен», – сказал он.

В процессе слушаний фармацевты свидетельствовали, что дозы препарата в распылителе слишком малы, чтобы повлиять на характеристики животного. Тест на содержание наркотиков в крови лошади оказался отрицательным. За четверть века работы тренером Смит не получил ни одного нарекания. Было бессмысленно предполагать, что тренер, который работает в одной из лучших конюшен Америки и выиграл в 1945 году более полумиллиона долларов призовых, станет злонамеренно причинять вред лошади стоимостью в 1 тысячу 900 долларов. С точки зрения букмекерских ставок он вряд ли имел какую-то выгоду: лошадь была несомненным фаворитом и принесла бы в случае победы всего по нескольку центов на каждый доллар. Его защита убедила почти всех в мире конного спорта – в том числе и публику, – что тренер не заслуживает взыскания. Но этого оказалось недостаточно для Скакового комитета. Согласно весьма спорному решению Смита на год отстранили от скачек.

Семидесятилетний Смит не представлял своей жизни без лошадей. Деваться ему было некуда, и он приехал в Санта-Аниту, но руководство не разрешило ему войти. Он проводил время, сидя на Болдуин-авеню, у забора ипподрома, глядя, как его любимым делом занимаются другие. Грэм, хотя и была весьма эксцентричной, сохранила верность своему тренеру. Она оплатила услуги самого лучшего адвоката и приняла на место Смита его сына Джимми, а в ту же минуту, как в 1947 году Смит был восстановлен в правах, снова взяла его на работу. Он сторицей отплатил ей за заботу, выиграв Кентукки Дерби с ее жеребцом Пилотом.

Но репутация его значительно пострадала. Один из величайших тренеров в истории, Смит был исключен из зала славы более чем на сорок лет. Его доброе имя было запятнано, и после восстановления Тома в должности чиновники из руководства конного спорта повсюду следовали за ним, пытаясь поймать на противозаконных действиях. Смит ожесточился. Он издевался над чиновниками, притворяясь, что прячет что-то в сене, и они бросались «в погоню за призраками». Он надеялся, что его снова начнут обвинять, – и тогда он сможет восстановить репутацию и выставить своих гонителей в дураках. Когда «Таймс» попросила его высказать свое мнение о Скаковом комитете, Смит выразился, как всегда, сжато: «Эти ублюдки».

Он ушел в неизвестность, как и появился из нее. В конце концов он покинул Грэм и закончил тем, что тренировал лишь одну лошадь на ипподроме Санта-Анита. Когда Смиту исполнилось семьдесят восемь лет, случился инсульт, полностью его парализовавший. Семья ухаживала за ним, пока состояние не ухудшилось настолько, что его нельзя было оставлять дома. Тома отправили доживать последние дни в стерильных стенах медицинского центра, где семья сидела вокруг него в его смертный час. Холодным днем 1957 года человека, которого индейцы называли Одиноким Ковбоем, похоронили на кладбище Форест Лон в Слендейле, штат Калифорния. На его похоронах почти никого не было.

Поллард напряг все свои силы – как физические, так и эмоциональные, – чтобы попасть на гандикап Санта-Аниты, и был близок к изнеможению. Агнес очень боялась за него. У них наконец-то появились хоть какие-то деньги, и они тотчас уехали из города на отдых. Там Полларду удалось справиться со своей, как он это называл, «нервной реакцией» на напряжение, и они вдвоем обсудили совместное будущее. Вернувшись, Ред сделал заявление: «Больше я не буду участвовать в скачках. Моложе мне уже не стать, а серьезных травм у меня более чем достаточно. Может, в следующий раз мне так не повезет и дело не обойдется лишь переломами костей. Больше ни разу не суну ногу в стремя, – сказал он, – разве что легким галопом проедусь в парке».

Ховард предложил ему стать агентом его конюшни. Находясь под впечатлением от той работы, которую проделал Поллард, чтобы вернуть Сухаря в скачки, Ховард надеялся, что со временем, когда старый тренер снимет с двери табличку со своим именем, Рыжий сменит Смита на его посту. Поллард согласился.

В начале мая 1940 года Агнес рожала, а Поллард, прихрамывая, метался между рядами конюшен, отчаянно пытаясь найти кого-нибудь с автомобилем. Наконец он разыскал какого-то подростка, который умел водить, притащил его к машине и посадил за руль. Спустя несколько минут Поллард вошел в больницу и гордо свалился в обморок от волнения. Его уложили рядом с женой, которая родила крошечную девочку. Поллард назвал ее Норой в честь своей сестры. Он узнал бы дочку из тысячи: у девочки, даже в младенчестве, был густой баритон, как у него самого. Через несколько лет у них родится сын Джон.

Со временем Поллард получил лицензию тренера и попытался работать с целой конюшней лошадей, как в 1939 году работал с Сухарем, но у него не получилось. Он называл себя «наростом на колесах прогресса». Вскоре Ред уволился. Ничего другого он не умел, поэтому снова получил лицензию жокея, нацепил подбитый изнутри мехом фиксатор для ноги и вернулся к скачкам. На этот раз он пользовался страховочной сетью. Со временем с благословения Ховарда Поллард вступил в недавно созданный профсоюз жокеев, организованный на основе общественного страхового фонда Томми Лютера. По итогам голосования его избрали в члены правления.

Спустя несколько месяцев на ипподром Санта-Анита пришла война. Лошадей отправили в другие места, а сюда привезли людей – интернированных американцев японского происхождения. Их разместили в стойлах, предназначеных для животных. В «королевском» стойле Сухаря устроили целую семью Сэйтос. Когда в 1943 году они и их собратья по несчастью разъехались, ипподром стал Парком Санта-Анита, огромным артиллерийским складом с открытыми армейскими казармами для тысяч солдат.

Охваченный патриотическим порывом, Поллард попытался вступить в армию. Но из-за бесчисленных травм жокея признали категорически непригодным для военной службы, и все три вида ВС отказали ему. Он снова вернулся к скачкам.

Агнес уже устала скитаться с детьми по отелям и съемным квартирам. Они переехали на Восток и купили маленький домик в Потакете, Род-Айленд. Реду все чаще не везло в соревнованиях, и он снова скатился до низкопробных скачек. По нескольку месяцев в году он проводил в разъездах, перебираясь из мотеля в мотель, а в остальное время выезжая лошадей на приходящем в упадок Наррагансетт-парк на Род-Айленде.

Он получал серьезные травмы, падая с лошадей так часто, что даже горько шутил, будто у него между травмами «полугодовая ремиссия». Он получал очень плохое медицинское обслуживание. Однажды в Наррагансетте Полларда привезли в больницу, но там его осматривать не стали, поэтому жокей просто встал и ушел домой. И только много позже он узнал, что шел тогда на сломанном бедре. А после осколочного перелома спины в Мэриленде в 1942 году его отнесли в больницу в корзине для белья. Из-за той травмы Поллард на год выбыл из строя, и в итоге у него одна нога стала короче другой. В 1945 году во Флориде после травмы головы он потерял половину зубов и чуть не расстался с жизнью. «Когда я очнулся, приходской священник склонился надо мной и прошептал: “У дьявола не нашлось для тебя стойла”. Поэтому я здесь, – рассказал он репортерам после того, как пришел в себя. – И, кажется, я буду жить вечно, только я и Мафусаил».

Почти так и произошло. Сверкающая шевелюра Полларда постепенно побелела, незрячий глаз выцвел, тело состарилось, а он по-прежнему скакал верхом. Он скакал рядом с мальчишками, которых еще на свете не было, когда он впервые протянул Сухарю кусочек сахара, но по-прежнему не позволял малолетним сорвиголовам обойти себя. «У ограждения место занято!» – кричал он, бывало, срезая путь и занимая место у внутренней бровки, так что остальным приходилось объезжать его по длинной дуге.

А вечером он приходил домой, и Агнес ухаживала за ним. Ей столько раз сообщали по телефону, что он разбился или получил тяжелые травмы, что она стала бояться телефонных звонков. Иногда по утрам задняя дверь распахивалась, и кучка заляпанных грязью наездников вносила Реда, истекающего кровью после очередного падения. Она каждый день молилась о его безопасности, но никогда не жаловалась. И Агнес, и дети понимали, что иной жизни Поллард просто не вынесет. Его постоянно мучили сильные боли, но он никогда об этом не говорил. Как и прежде, он возил в кармане четки и томики стихов, и по-прежнему раздавал почти все, что зарабатывал. Дети выросли, зная, что нужно быть аккуратными с покалеченной ногой отца, так навсегда и оставшейся тонкой, как палка от метлы. Поллард привил детям любовь к книгам, но никогда не пытался учить их обходиться с лошадьми. Он не брал их с собой на ипподром, чтобы показать, как скачет верхом, и не рассказывал случаи из своей молодости. Единственный раз Нора имела отношение к его работе, когда по просьбе отца нарисовала кугуара на его шлеме.

К 1955 году, когда Рыжему исполнилось сорок шесть лет, он уже не мог ездить верхом. «Может, надо было обратить внимание на грохот барабанов вдали, когда я еще пользовался успехом, – сказал он как-то. – Но я этого не сделал. Беда в том, что если ты наездник, то ничего не слышишь. От лошадей столько шума!» Он позвонил Давиду Александеру, чтобы сообщить ему новость. «Я навсегда вешаю седло на гвоздь, – сказал он. – И хочу, чтобы ты первым об этом узнал. Время не обманешь». – «Давно пора», – ответил Александер. А когда журналист отдал должное заслугам жокея в пространной статье в «Таймс», Поллард позвонил ему, пропел полностью «Ты сделала меня таким, какой я есть» и повесил трубку.

Поллард закончил тем, что сортировал корреспонденцию на почте ипподрома, потом работал помощником жокея, чистил сапоги других жокеев. С годами его травмы все сильнее давали о себе знать и он превратился в пленника собственного искалеченного тела. Ред всю жизнь боролся с алкоголизмом, но так никогда и не смог победить этот недуг.

Однажды Ред Поллард перестал разговаривать. Возможно, дело было в какой-то медицинской проблеме. А может, старый болтун просто больше не хотел говорить. В тех редких случаях, когда репортеры обращались к нему с вопросами о Сухаре, Агнес отвечала, а Ред просто молча сидел рядом.

В 1980 году Агнес попала в больницу с диагнозом «рак». Хотя Полларду исполнилось только семьдесят лет, у него было столько проблем со здоровьем, что он не мог без нее обходиться. У детей не осталось выбора, и они поместили его в дом престарелых. Рыжий знал это место: дом престарелых был построен на руинах Наррагансетт-парка.

Кугуар умер в один из дней 1981 года, не сказав ни слова на прощание. Агнес была рядом с ним, когда он перестал дышать. Его сердце билось еще несколько минут, потом остановилось. Причина смерти так и не была обнаружена. Было похоже, как вспоминала Нора, «словно он просто износил свой организм». Агнес пережила мужа на две недели.

Сухарь и Ховард старели вместе в медленном, размеренном темпе Риджвуда. Ховард потерял всю свою шевелюру, а грязно-коричневая шкура Сухаря потемнела. Ховард держал Сухаря и Каяка в нарядной красной конюшне. Он устроил дорожку для выгула таким образом, что она вела к дверям его дома. На ворота ранчо на автостраде Редвуда Чарльз повесил табличку, гласившую: «Риджвуд, дом Сухаря. Добро пожаловать».

Посетители часто приезжали к ним на ранчо, всего здесь побывало пятьдесят тысяч человек. Иногда на ранчо собиралось до полутора тысяч посетителей одновременно,. Ховард построил небольшую трибуну около паддока и сопровождал туда посетителей посмотреть на коней. Черный как смоль Каяк во всей своей красе носился галопом по кругу, восхищая зрителей. А Сухарь почти все время только и делал, что дремал на боку в тени раскидистого дуба на своем паддоке. Время от времени он поднимал голову и окидывал зрителей взглядом, потом снова засыпал. Иногда он поднимался, неторопливо подходил к своим поклонникам, облизывал камеры и выставлял язык, чтобы его почесали.

Каждую весну на свет появлялись новые и новые жеребята. Ховард дрожал над ними, словно они были его собственными детьми. «Это самые лучшие жеребята, которых я когда-либо видел, – сказал он, когда родились первые. – И я говорю это совершенно объективно». У них был такой же спокойный нрав, как у отца, и большинство из них были такими же неказистыми и мелкими, как отец. Почти все жеребята Сухаря были выведены тут же, на ранчо, от сравнительно неплохих кобыл, принадлежавших Ховарду. Ранчо находилось в шестистах милях от ближайшей крупной конефермы, и мало кто из заводчиков соглашался посылать свою кобылу в такое дальнее путешествие. Так что Ховард случал собственных кобыл, а потом баловал и перекармливал их малышей. Они отправлялись к тренерам толстенькими и довольными жизнью.

Когда «маленькие сухарики» вошли в возраст и поехали на Юг участвовать в скачках, зрители толпами валили, чтобы посмотреть на них. Тысячи поклонников приходили посмотреть на их тренировки, а в дни скачек трибуны были набиты до отказа. Их встречали приветственными криками, как и гордого старого Ховарда. Владелец выпустил рождественские открытки: Сухарь в окружении своих жеребят. Эти открытки пользовались огромной популярностью по всей стране. А на ипподроме Арлингтон-парк в Чикаго увеличенная копия этой открытки стала темой стенной росписи.

Лишь немногие из потомков Сухаря отличались особой резвостью. Повелитель Моря и Морская Ласточка стали победителями призовых скачек, как когда-то их отец. А его внук Морской Виток участвовал в скачках шестьдесят семь раз, победив в двадцати двух из них, включая большой список призовых скачек в Калифорнии. Один из жеребят Прекрасной Воительницы, Морской Фантом, финишировал на призовых скачках вторым, а поскольку Ховард отказывался подвергать потомков Сухаря унижению и выставлять на клейминговые скачки, мало кто из них что-то выигрывал. После того как консультант уговорил Ховарда продать одного особо медлительного жеребца, Чарльз тайком выкупил его назад. «Вы не понимаете, – пытался объяснить старик. – Он же в детстве сахар из моих рук ел».

Голливуд, взяв за основу историю жизни Сухаря, удалил из нее все самое интересное и сделал непростительно скверный фильм «История Сухаря» с Ширли Темпл в главной роли. В роли Сухаря снялся один из его сыновей. Когда снимали эпизод матчевой скачки, на роль Адмирала специально взяли ужасно медлительную лошадь, но, к сожалению, сын Сухаря оказался еще медлительнее. Каждый раз, когда они снимали эту сцену, жеребец, игравший Адмирала, обгонял Сухаря, как бы жокей ни старался этому помешать. В конце концов они сдались и вставили в фильм кадры настоящей скачки.

Сухарь легко свыкся с новым образом жизни. Зная, что коню нужны физические нагрузки, Ховард обучил его сгонять скот в стадо. И жеребцу эта работа понравилась. Он покусывал животных за бока и всячески дразнил их, как когда-то дразнил Адмирала и Каяка. Каждый день ковбои, работавшие на ранчо, выезжали с ним и с Тыквой на пятимильные прогулки, пускали лошадей рысью по калифорнийским холмам, скакали легким галопом вдоль озера и останавливались, чтобы кони могли пощипать горной травки. Сухарь стал очень толстым, 567 килограммов, и абсолютно довольным жизнью. Каждую осень он позировал для семейного портрета, иногда с Марселой в седле, а Ховард печатал огромное количество этих фотографий и рассылал всем, кого знал.

Когда разразилась война, Ховард решил выстроить бомбоубежище для коня, но со временем отказался от этой идеи. Он занимался благотворительностью, выделял средства на нужды фронта и пожертвовал британскому Красному Кресту карету скорой помощи, которую назвали «Сухарь». Ховард печатал патриотические призывы на рождественских открытках Сухаря и отправлял пилотам бомбардировщиков подковы коня как талисман. В честь Сухаря были названы два бомбардировщика. Бомбардировщик военно-морского флота был выкрашен под цвет шкуры коня. А у бомбардировщика ВВС, сбитого в 1944 году у берегов Китая, на носу была написана его кличка.

Сухарь старел, и вместе с ним постепенно дряхлел Ховард. Сердце все чаще подводило его, он становился все слабее. Марсела, до последнего дня обожавшая мужа, ухаживала за ним все последние годы. Он осыпал ее цветами и дрожащей рукой писал милые любовные записочки. Последний успех в скачках принес ему великий Нор, победитель гандикапа Санта-Анита, обскакавший чемпиона Тройной Короны Цитату. «Наверное, у вас появился новый Сухарь», – сказал один из репортеров после победы Нора. Ховард, худой и неуверенно стоявший на ногах, вдруг расправил плечи, вздернул подбородок и сказал: «Сэр, другого такого, как Сухарь, не будет никогда!»

Когда сердце его стало слишком слабым, чтобы выдержать волнение во время забега, Ховард все равно приезжал к ипподрому, сидел в машине на парковке и слушал трансляцию по радио в своем «бьюике». На фото, которое считается последним в его жизни, он снят в круге победителей. После ипподрома Чарльз возвращался в Риджвуд, поближе к своим лошадям. В хорошую погоду он седлал Сухаря, и они вдвоем отправлялись гулять по холмам, теряясь где-то среди мамонтовых деревьев.

Утром 17 мая 1947 года Марсела встретилась с Чарльзом за завтраком и сказала, что его любимый жеребец умер, очевидно, от сердечного приступа, в сравнительно молодом возрасте. Ему было всего четырнадцать лет. Бывший веломеханик, чье сердце остановится тремя годами позже, был безутешен. «Я никогда и представить себе не мог, что старина Сухарь уйдет так скоро». Кто-то сообщил об этом Полларду, участвовавшему в клейминговых скачках в Саффолк-Даунсе. Ред вспомнил все прошедшие годы. «Кажется, это было только вчера», – сказал он.

Ховард перевез останки коня в тайное место где-то на ранчо. После того как Сухаря похоронили, старый коннозаводчик посадил над могилой молодой дубок. Ховард, человек решительно публичный, проводил своего любимца в последний путь без посторонних. Только сыновьям он указал место захоронения Сухаря, оставив дубок единственным опознавательным знаком. Это дерево по-прежнему растет где-то там, на калифорнийских холмах, где раньше было ранчо Риджвуд, и охраняет покой любимого коня Ховарда.