Син в тюрьме номер 6 развлекал себя римейками всех своих фильмов.

«Сразу после завтрака я садился в пыточную позу, – писал он. – Смотреть вперед, руки на коленях… По моим подсчетам, я каждый день из семнадцати часов между подъемом и отбоем шестнадцать проводил в этой позе. И в этой позе я только и делал, что думал». Думал он о прошлом и находил там обычные ошибки: «Мне выпала возможность бесконечно размышлять о своей жизни, о своих промахах, о том, что надо было больше времени проводить с детьми». Но в основном, просто говорил он, «я по-прежнему жил кинематографом». Оказалось, что есть один способ терпеть происходящее – растворяться в кино, в творчестве, отпускать сознание туда, где Син некогда был режиссером. В уме он переписывал, переснимал и перемонтировал все свои старые фильмы «снова и снова», составлял списки их недостатков, воображал, как бы он их исправил, если б мог. В Южной Корее приходилось постоянно торопиться, помнить о себестоимости, оплачивать счета, держать на работе 250 сотрудников и выдавать им зарплату. А теперь этот до крайности амбициозный неугомонный человек вынужден был остановиться. В невыносимых тюремных условиях, когда порой ему чудилось, что он сходит с ума, утешение приносила только эта воображаемая работа. В ней он нежданно обрел радость. До похищения он мучился над сюжетом «Спящей красавицы», а теперь «он у меня так легко сложился – просто восторг».

В Сеуле он, богатый, знаменитый и свободный, до самодовольства гордился своими фильмами. В тюремном одиночестве они виделись ему поверхностными и мелкими. «Я поразмыслил и пришел к выводу, что моим фильмам недостает социальной ответственности, – рассуждал он. – Насколько я [понимал], величайшая их слабость в том, что в них нет густого аромата жизни, яркой подлинности. Искренне в этом сознаюсь. Я нежданно прославился в молодости и так погрузился в кино, что не успевал оглядеться. В результате мне не досталось роскоши разнообразного опыта, чувствования и постижения глубин жизни». Про себя он разложил свои фильмы на три категории: приемлемые, «те, что нужно отчасти переделать, и те, что надо выбросить на помойку». Когда анализ завершился, не осталось ни единого фильма, который бы полностью Сина удовлетворял. Син расстроился – «прежде я думал, что мои фильмы отражают реальную жизнь. А теперь понял, что ошибался, – и устыдился того, как презирал коллег, обладавших гражданской совестью, как в интервью вышучивал попытки рассматривать свои работы в социальной плоскости. «Раньше я был очень собой доволен, – говорил он. – А теперь осознал, что совершенно не постигал истинного смысла жизни и боли».

Воображаемые римейки подпитывали его стремление выбраться из тюрьмы и переснять свое кино взаправду. Сразу по прибытии Син попросил разрешения написать Ким Чен Иру – попросить о помиловании, «рассказать о моих ошибках и моем видении северокорейской киноиндустрии». Он думал, что за неоднократные побеги его казнят, и логично заключил, что Ким еще надеется извлечь из него какую-то пользу, раз все-таки оставил его в живых.

На просьбу ему прямо не ответили, но временами отводили в комнату с письменным столом и стулом и велели составлять письмо с «самокритикой». «Я нарочно писал помедленнее, тянул время, – рассказывал Син. – Потратил неделю на пятнадцать страниц, отдал. В письме поблагодарил Ким Чен Ира за великодушие и извинился за попытки сбежать». Письмо ему вскоре вернули и приказали переписать; Син дорабатывал послание месяц. («Чем пространнее самокритика, тем лучше, – делился опытом Кан Хёк. – Десять страниц лучше пяти. Поэтому приходится сдабривать свое раскаяние пояснениями, отступлениями, политическим жаргоном, плеоназмами, синонимами и всевозможными повторами. В этом горьком блюде всего важнее эмфазы, подслащенные наречиями и вводными (по сути дела… безусловно… поистине… решительно)… Глазурью на торте служит высокопарная торжественная клятва никогда больше не допускать столь грандиозных ошибок, недостойных истинного члена социалистического общества. Внизу дата и подпись».)

Вскоре после завершения работы над второй версией самокритики начальник тюрьмы объявил, что Син может написать Ким Чен Иру еще – на сей раз о проблемах кинематографа Северной Кореи и возможных путях их решения. «Я предлагал методы кинопроизводства, способы снижения стоимости и повышения качества. [Еще] я рекомендовал отказаться от устаревших практик, выпускать фильмы по мотивам исторических событий» и подвигов настоящих северокорейских «героев». Всякий раз, когда Сина отводили в эту комнату со столом, он писал письмо за письмом и отдавал надзирателям, хотя ответов не поступало. «Ким Чен Ир меня похитил, – рассуждал он, ставя себя на место похитителя, – но был гостеприимен и заботлив. А я, несмотря на это, дважды пытался бежать. Он, наверное, считал, что я его предал». Син не знал, читают ли его письма, но впоследствии заключил, что, пожалуй, да – Ким Чен Ир любил быть в курсе всего. Так или иначе, Син, как и Чхве, усердно повышал свое идеологическое образование и бесконечно упражнялся в эпистолярном жанре.

Дни складывались в недели, недели – в месяцы, 1979 год превратился в 1980-й. Где-то в январе Сина перевели в другую камеру, в другом крыле тюрьмы; здесь подогревались полы и работал унитаз. Лечь все равно было негде, но имелись постель, мыло, зубная щетка, зубная паста и тазик для умывания. Сину велели экономить – брусок мыла выдали на полгода, зубную пасту на семь месяцев – и предупредили, что, если он израсходует все раньше срока, новых не дадут. Кормили рисом и супом, порой даже толстыми кусками лоснящегося свиного жира. Ежедневная пытка неподвижностью продолжалась. На стене кто-то идеальной каллиграфией начертал семь строк под заголовком «Предостережения»:

Назавтра активист отвел Сина в душ – как обычно, раз в две недели. «С зэками [он] обходился жестоко, но ко мне был добр», – писал Син. Он разрешил Сину пробыть в душе дольше положенных пяти минут и показал, как отрегулировать температуру воды. Син плескался, а активист внимательно наблюдал.

– Я тебя знаю, – сказал он. – Ты ведь муж Чхве Ын Хи?

Син онемел. После бесконечной изоляции вдруг появляется человек, который тебя знает. Как выразился Син – «все равно что встретить Будду в аду».

Активист дал Сину зеркало и бритву – роскошь по меркам тюрьмы номер 6. Вытирая бледное исхудалое лицо – и впервые за долгое время видя себя в зеркале, – Син спросил:

– Откуда ты меня знаешь?

– Да как тебя не знать-то, друган? Я был южнокорейский шпион. Повязали, дали двадцаточку. Еще пятерик остался.

– Меня похитили в Гонконге, – ответил Син. Какое счастье – есть с кем нормально поговорить. – Я бежал, но меня поймали. Мне бы шесть часов без надзора – я бы сбежал. Только где их взять, эти шесть часов?

– Чхве Ын Хи тут три месяца просидела, – выпалил активист. – Как привезли, отказалась есть. Даже печенье ей давали – все равно ни в какую. Ничего почти не ела. Через три месяца выпустили. Первый раз такое – чтоб отсюда выпустили через три месяца.

– Чхве Ын Хи была здесь? – переспросил Син. Странно – ее-то за что сюда?

Активист кивнул. В очереди в душ стояли другие зэки, разговор пришлось прервать, и Син вернулся в камеру. Его терзали страхи. Вечер тянулся, Син сидел на полу, глядя на дверь, и в байку активиста ему верилось все меньше. Пойманного южнокорейского шпиона наверняка бы казнили, а не приговорили к двадцати годам. Обычных северокорейцев и за меньшее расстреливали и вешали. И откуда он в таких подробностях знает, что было с Чхве в тюрьме номер 6, – сколько времени она здесь провела, например?

Назавтра Син попросил активиста описать Чхве Ын Хи. Быстро выяснилось, что активист перепутал с ней кого-то другого, но при этом Сына узнал тотчас, хотя Синто не работал перед камерой. Ошибка или вранье? Или проверка?

«Я хотел с ним поговорить, но это было непросто, – вспоминал Син. – Удавалось переброситься разве что парой слов в сутки. Я улучал несколько минут в банный день. Раз в две недели». Со временем история активиста сложилась из обрывков: он работал в шоу-бизнесе с 1945 года и утверждал, будто был первым режиссером «Корейского армейского шоу», развлекавшей войска южнокорейской организации, куда насильно загнали Чхве Ын Хи в годы Корейской войны. В 1951-м, когда войска ООН уходили из Пхеньяна, активиста уговорили остаться агентом под прикрытием, а после войны он застрял в Северной Корее, осел под Пхеньяном, женился и завел троих детей. Спустя пятнадцать лет за ним пришла госбезопасность, обвинила его в шпионаже и отправила в тюрьму на пожизненное.

Чем больше он рассказывал, тем меньше верил ему Син. Активист говорил, что сел на двадцать лет, а теперь выясняется, что пожизненно; он говорил, что узнал Сина, потому что видел в Южной Корее, но в годы войны Син еще не был знаменит. Когда Син пристал к нему с вопросом, как активист умудрился его узнать, живя на Севере, тот ответил, что слушал южнокорейское радио (Син даже спрашивать не стал, как можно узнать человека в лицо, услышав о нем по радио). Кроме того, активист постоянно жаловался на северокорейские порядки – проверял, поддержит ли его Син. «Вот тебе социалистическое государство как оно есть, – однажды сказал он, заделывая трещины в коридоре (это тоже входило в список его обязанностей). – Нужно десять мешков цемента – дают пять. Сделал работу – кричат ура, потому что мы перевыполнили план и сэкономили материалы. И получают Героя труда. Что за бред. Вот уроды». Син старательно отвечал пространными хвалами великому вождю и чучхе. Он уверился, что активист работает на начальника тюрьмы, а может, и на госбезопасность. «Он мне врал, – сообразил Син, – чтоб я раскрылся».

Фамилия у активиста была Чхве, а имени он так и не сообщил; Син не исключал, что фамилию подобрали нарочно – постоянно напоминать ему об Ын Хи. И активист то и дело о ней заговаривал. Утверждал, будто ее вовсе не похищали, а приехала она добровольно, тайком выйдя замуж за знаменитого северокорейского актера по фамилии Чои.

– Ты ж вовсю развлекался, у тебя был роман, а у нее депрессия. Неудивительно, а? И она, короче, влюбилась в Чона, обещала убежать с ним на Север. Ну и убежала. Влюбилась и сбежала с ним.

В другой раз он, ухмыляясь, ткнул Сина под ребра:

– Если выберешься и будешь снимать кино, сможешь, между прочим, какую угодно народную или заслуженную артистку выбрать. Все лучшие будут твои. Партия все устроит.

Он выпытывал, что Син чувствует к бывшей жене, – это было ясно и все равно настораживало. Сина грызли сомнения. Сидя в пыточной позе, он мог до бесконечности взвешивать каждое слово активиста и искать крупицы истины.

Со временем Син пришел к выводу, что прошел все проверки успешно: обращались с ним все лучше и лучше. Раз в месяц теперь давали печенье или конфеты, иногда к рисовому колобку и супу прилагалась даже вареная сайда или еще какая рыба. Он набрал вес. Иногда кормили столько, что он не все доедал.

Осенью 1980-го надзиратель вывел его из прогулочной клетки и сфотографировал – наверное, решил Сии, чтобы послать Ким Чен Иру, показать, что заключенный поздоровел. Следующей весной активист Чхве подошел к двери камеры и прошептал:

– Слышь? Хорошие новости. Говорят, тебя скоро выпустят. Шмотки в порядок приведи – может, прямо сегодня вечером и придут.

Син возликовал. От волнения за ужином ничего не ел и не мог уснуть ночью.

Но за ним так и не пришли.

– У меня уже крыша от тебя едет, – вскипел Сии, когда активист привез завтрак на тележке.

– Скоро выпустят, – ответил активист. – Ты только погодь чуток.

Время шло. К августу Син впал в отчаяние. И завтра, и послезавтра будет все то же. Он решил взять дело в свои руки: рассчитывая привлечь внимание Ким Чен Ира – или умереть, – он объявил голодовку.

И опять он спланировал неудачно. Первые дни он не прикасался к еде, но жевал конфеты, которые прятал в унитазном бачке.

– Ты чего не ешь? – удивился надзиратель в первый день, когда Син ни куска не проглотил ни за обедом, ни за ужином. – Болеешь?

– Нет, господин. Я объявил голодовку и готов умереть, если придется. Лучше умереть, чем жить так.

– Голодовку, а? – заржал надзиратель. – Ты погоди. Скоро на коленях будешь еду вымаливать.

На следующее утро Син не притронулся к завтраку.

– Я хочу увидеть следователя, господин, – сообщил он надзирателю, когда тот пришел за тарелкой.

– Легко. Месяц не будешь жрать – увидишь. Толку-то.

Син думал, что спустя три дня надзиратели всполошатся и будут вынуждены принять меры. Ан нет. От конфет голод обострялся, одолевала сонливость, а поскольку в желудке не было ничего, кроме сахара, начался понос. Пыточная поза теперь совершенно изнуряла. Син к тому же не пил, и у него быстро наступило обезвоживание. Пить хотелось так, что он подумывал лакать грязную воду из унитаза.

Как оно обычно и бывает, спустя семьдесят два часа после первой пропущенной трапезы всерьез начались боли. Истощенный организм принялся перерабатывать собственный белок в жизненно необходимую глюкозу. Син стремительно тощал. Голова кружилась, даже когда он сидел. Кровяное давление упало, и он с трудом нащупывал у себя пульс.

На пятый день он потерял сознание. Что – и голодовка не принесла результатов? Ким Чен Иру на него вообще наплевать?

Син очнулся в лазарете; у койки стояли следователь и высокопоставленный военный. Син вздохнул с облегчением: в отличие от побегов, голодовка увенчалась успехом.

Ким Чен Ир наконец-то обратил на него внимание.