Часть третья

Киев: яблоко раздора 1132–1157 гг.

Глава 1

Новый баланс сил

I

«И раздрася вся Русьская земля» – эти слова новгородского летописца, которые он предпослал описанию бурных событий, разыгравшихся в далеких от него южнорусских землях вслед за смертью Мстислава, стали горьким эпиграфом ко всему последнему столетию истории Киевской Руси – времени, когда главное место на страницах летописей заняли «бещисленыя рати и великыя труды, и частыя войны, и многия крамолы, и частая востания, и многия мятежи». Конечно, в самих этих явлениях не было ничего принципиально нового: всего этого в избытке хватало и прежде. Но если до сих пор внутренние крамолы и мятежи еще могли казаться аномалией, время от времени взрывавшей спокойное течение древнерусской политической жизни, то теперь они сделались правилом, заурядным явлением повседневности. «Усобица» до того въелась в быт, что слово это стало означать всякую войну, в том числе и с внешним врагом³⁶⁰. Новшество, стало быть, заключалось не в сути, а в масштабах. Последние же были столь велики, что создали у историков впечатление «распада» Русской земли на отдельные независимые княжества и дали повод говорить о наступлении полной политической «раздробленности» государства. Эта стандартная картина децентрализации, перехода от единого к множеству, неизменно воспроизводилась учеными различных школ, хотя и окрашивалась в разные цвета: кому-то Русь после Мстислава представлялась «федерацией» княжеств, а кто-то рассуждал о «феодальной раздробленности» как закономерном этапе развития русской «феодальной монархии».

В рамках линейного повествования о политической истории эта схема и в самом деле видится единственно возможной. И тем не менее такой взгляд на процессы, возобладавшие в развитии политической системы Древней Руси начиная со второй трети XII в., как и сами термины, употребляемые для характеристики этих процессов, не вполне адекватно передают существо дела – то, да не то. В конце концов, аргументация в пользу этих определений и исторических схем всегда занимает меньше места, чем оговорки об их неточности. Нередко упускалось из виду главное: то, что пресловутая «раздробленность» Руси была сложным, диалектически противоречивым явлением, в котором центробежные тенденции, набиравшие силу с конца XI в. и особенно ярко проявившиеся во второй половине XII – начале XIII в., соперничали с противоположными, центростремительными, действовавшими во всех областях древнерусской жизни – общественной, экономической, политической, культурной – и на разных социальных уровнях – как верхних, так и нижних. Утрата киевскими князьями государственного контроля над большей частью территории Русской земли, как ни парадоксально это звучит, вовсе не означала «распада» Древнерусского государства. Не случайно памятники этого времени полны плачей и сетований на политическую рознь князей, на их раздоры и войны, на непослушание младших старшим, однако при этом ни в одном из них «мы не встречаем даже намека на то, что государство распадается вместе с дроблением княжеских уделов»³⁶¹. Нескончаемые жалобы древнерусских книжников конца XII – начала XIII в. на упадок нравственного духа династии и их литературные панихиды по былой славе не могут заслонить тот факт, что Русская земля как государственный организм представлялась им в целом той же самой страной, что и Русь эпохи Владимира и Ярослава. И они были по-своему правы, ибо в конечном счете основы государственно-династического порядка не претерпели с тех пор кардинальных изменений. Тяготение к централизации в X–XI столетиях было ничуть не сильнее, чем в XII и XIII вв.

Русские княжества в нач. XII в.

Просто тогда было меньше нарушителей единства страны, а в распоряжении киевского князя имелось больше возможностей сдерживать проявления неподчинения и сепаратизма. Необходимо также помнить и то, что с государственно-правовой точки зрения того времени «княжеские усобицы принадлежали к одному порядку явлений с рядами, имели юридическое происхождение, были точно таким же способом решения политических споров между князьями, каким служило тогда ноле, судебный поединок в уголовных и гражданских тяжбах между частными лицами; поэтому вооруженная борьба князей за старшинство, как и поле, называлась «судом Божиим». Бог промежи нами будет или нас Бог рассудит – таковы были обычные формулы объявления междоусобной войны. Значит, княжеская усобица, как и ряд, была не отрицанием междукняжеского права, а только средством для его восстановления и поддержания»³⁶². Таким образом, под «раздробленностью» Руси следует понимать не столько новое качество древнерусской политической системы, сколько резко возросшее количество дезинтеграционных явлений, присущих властным отношениям между членами династии и в прежние времена. Но особенные острота и интенсивность, с которыми они дали о себе знать, делали их «явлениями нового характера уже по существу»³⁶³.

Основная причина обострения противоречий внутри династии заключалась в ее стремительном численном росте. Если на всем протяжении XI в. на исторической сцене действовали не более трех десятков князей, то в следующем столетии княжеский род разросся в настоящее «племя», выделившись в особую социальную категорию. От XII в. сохранились имена около двухсот членов правящего рода³⁶⁴, но действительное их число было, несомненно, намного большим. Среди социальных факторов, больше всего способствовавших умножению династии, нужно выделить христианство с его нравственно-политической проповедью братской любви, «послушанья» младших старшим, «непогубленья» христианских душ и внедрением крестоцелования в качестве основы урегулирования междукняжеских отношений и конфликтов. И церковь добилась своего: со второй половины XI в. личность князя обрела неприкосновенность, его можно было лишить волости, но не жизни; случаи намеренного умерщвления князьями своих родственников свелись к единичным инцидентам, вызывавшим всеобщее осуждение. Но, всеми силами отвращая князей от физического взаимоистребления, церковь тем самым невольно множила распри и усобицы, ибо с каждым новым десятилетием все более многочисленные поколения княжеского рода вступали в борьбу за столы и земли, выясняя между собой родственные счеты.

За неполное столетие, истекшее после смерти Ярослава, династия так и не смогла выработать политическую культуру, опирающуюся на общеобязательные правила и образцы. Узаконения и соглашения в этой области никогда не носили стратегического и всеобъемлющего характера, длительность их действия не превышала срока жизни одного поколения; каждое очередное новшество не отменяло предыдущий порядок наследования, а дополняло его, расширяя область произвола и множа число спорных ситуаций. Очередность занятия киевского престола и связанная с ней перетасовка прочих волостей не были вполне предсказуемыми политическими процедурами и раньше, когда круг возможных претендентов ограничивался членами одной семьи; а теперь, с разветвлением родов и семей и уменьшением степени кровного родства, распутывание генеалогических связей и установление династической иерархии и вовсе стали напоминать мучительную головоломку. Если в середине XI в. о трех Ярославичах, соправителях Русской земли, еще можно было сказать, что они «есте братья единого отца и матере», то князья второй трети XII в. принадлежали уже к нескольким семейным гнездам – Мономашичей, Святославичей, Изяславичей, Ростиславичей, Рогволожичей, – представители которых считались между собой двоюродным, троюродным и даже еще более отдаленным родством. Живое сознание кровных уз было утрачено. Кровнородственная терминология, еще совсем недавно служившая инструментом для выстраивания иерархических связей, превратилась в чистую условность, так что дядя, например, мог сказать племяннику: «Ты мой еси отец, а ты мой сын, у тебе отца нету и у мене сына нету, а ты же мой сын, ты же мой брат», причем «усыновленный» племянник вполне мог оказаться старше дяди годами, а «братья» – не иметь общих родителей. Разумеется, это привело и к новому пониманию старейшинства, которое теперь все чаще опиралось не на кровное (генеалогическое) право, а на реальный политический вес того или иного князя, его фактическую силу и личное значение, а иногда и просто на его возрастное, физическое старшинство. Возникло даже старейшинство по уговору, ряду, то есть уже совершенно фиктивное, существовавшее только в сфере юридических определений. Иметь кого-то «в отца место и во всей воли его ходити» на этом условном дипломатическом языке междукняжеских отношений второй половины XII – начала XIII в. стало всего лишь официальной формулой «поряда», означавшей, что один князь ищет покровительства другого, находится у него в подчинении, и признавалось такое старейшинство и «отцовство» лишь до тех пор, пока действовал договор.

Старшинство приобретали силой или по договору, в иных случаях его даже жаловали, но оно больше не наследовалось естественным путем. Само понятие единственного законного наследника великого княжения практически исчезло. В любой момент о своих правах на киевский престол могло заявить не меньше двух-трех претендентов, чьи претензии были более или менее обоснованны с точки зрения родовых, семейных или отчинных норм «княжого» владения, и еще по крайней мере один предприимчивый князь, не располагающий в пользу своей кандидатуры никакими другими доводами, кроме того, что не место идет к голове, а голова к месту. Теперь уже не старейший князь занимал киевский стол, а победитель в борьбе за великое княжение признавался старшим князем. Характер усобиц от этого значительно изменился. В прежние времена их затевали главным образом бездольные изгои, исключенные из старшинства и искавшие себе отцовских или хоть каких-нибудь волостей на окраинах Русской земли; теперь же вооруженная борьба происходит в центральных областях Руси преимущественно между представителями старших линий княжеского дома, владельцами крупных отчин, за право наследовать великое княжение, чтобы затем, уже по этому факту обладания киевским столом, претендовать на династическое старшинство и требовать себе послушания: «А мне дал Бог вас, братью свою, всю имети и весь род свой в правду».

Между тем власть великого князя Киевского становится все более номинальной. К нему еще обращаются со словами: «Ты еси старей нас в Володимирих внуцех», младшие князья еще выражают желание «ездить подле его стремени», но все это уже этикетные формулы, а не реальные отношения. Названый отец все-таки совсем не то, что отец природный. После Любецкого ряда 1097 г. великий князь больше не верховный судья и не единственный защитник обиженных родичей. Он теряет право на получение дани от них, и, главное, он уже не может по своей воле раздавать города и волости в Русской земле, не может и лишить младших князей их отчин. В его полноправном владении находится лишь «великокняжеский домен» (Киевская земля) и его собственная отчина. Любая попытка со стороны великого князя самовластно распоряжаться чужими отчинами немедленно встречает отпор. Аргументы ослушников столь же просты, сколь незыблемы в юридическом и нравственном отношении: «Лучше мне смерть на своей отчине и дедине, чем Курское княжение; отец мой в Курске не сидел, а в Переяславле: хочу умереть на своей отчине». Более того, младшая «братья» постепенно усваивает представление, что «великий князь для них только до тех пор отец, пока любит их и творит не свою, а их волю»³⁶⁵. Стоит ему не удовлетворить их притязания на те или иные волости, как они посылают к нему сказать: «Аже ны не даси, а нам самим о собе поискати» («Если ты нам не дашь, то сами возьмем»). А намерение великого князя согнуть их в свою волю теперь уже и вовсе расценивается как оскорбление их «княжого» достоинства и достаточный повод для неповиновения с оружием в руках: «Мы тя до сих мест акы отца имели по любви, аже еси с сякыми речьми прислал не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку, а что умыслил еси, то дей, а Бог за всем», то есть: сразимся, а там Бог рассудит, кто прав. Интересы великого князя больше не олицетворяются с общерусскими, и в конце XII в. «Святослав грозный, великый киевскый» (Святослав Всеволодович) на страницах «Слова о полку Игореве» с горечью признается

в своем совершенном бессилии: «Н се зло: княже ми непособие» («Одна беда: князья мне не в помощь»). Тогда же наряду с великим князем Киевским появятся другие великие князья, в результате чего династическое старшинство (то есть реальное политическое верховенство) и киевский стол разойдутся навсегда.

Свою роль в ослаблении междукняжеских связей сыграла и благоприятная для Руси обстановка на южных рубежах. Вместе с временным исчезновением половецкой угрозы отпала необходимость в объединении сил ради отражения натиска «поганых». Утраченная привычка князей действовать сообща против степного врага была кое-как восстановлена лишь в конце XII – начале XIII в.

Упадок великокняжеской власти происходил на фоне бурного экономического, политического и культурного подъема древнерусских областей и городов³⁶⁶ – процесса, отчасти порожденного действиями самой же центральной (великокняжеской) власти, но имевшего также и собственные корни. В конце X – первой половине XI в. в основном завершился распад родоплеменных отношений, вследствие чего бывшие племенные территории восточных славян преобразовались в земли-волости, составленные из главного города с пригородами (младшими городами) и сельских округ. Их пределы большей частью совпадали с прежними племенными границами, однако население этих новых административных единиц размещалось теперь не по родственному, а по территориальному принципу³⁶⁷. Каждая волость фактически представляла собой «вполне законченное социальное целое со всеми необходимыми элементами государственности»³⁶⁸. У нее была и своя определенная территория, и свой «народ», и самостоятельная верховная власть в виде веча, туземной знати («старцев градских») и великокняжеского посадника (воеводы или князя, представителя владетельной династии). Хотя последний и олицетворял собой до поры до времени власть великого князя, но еще в большей степени его деятельность служила интересам местного общества, – защищал ли он границы волости от внешних врагов, содействовал ли освоению новых земель и сбору даней с покоренных племен или оказывал покровительство развитию ремесла и торговли.

На протяжении всего XI и первой трети XII в. расцвет волостей, казалось, отражал первенствующее значение Киева, повышая его статус общерусского центра, «матери городов русских». Сидевшие в областных городах сыновья и внуки, братья и племянники великого князя были как бы спицами, скреплявшими колесо древнерусской государственности. Но сама эта система управления областными землями, базировавшаяся на понятии коллективного (родового) владения, порождала такие изменения их политического и культурного ландшафта, которые центральная власть не могла ни предвидеть, ни предотвратить.

Прежде всего, князья, занявшие столы волостных городов, стремились поднять престиж этих периферийных центров, вкладывая значительную часть собираемых с них доходов в строительство укреплений, общественных и церковных зданий, благоустройство улиц и площадей. Со временем областные столицы утрачивали провинциальный облик и дух. Великолепные каменные храмы, монастыри, княжеские дворцы и даже новые епископские кафедры способствовали росту местного самосознания, – естественно, в ущерб киевоцентризму³⁶⁹.

Очень рано, уже на рубеже X–XI вв., волости приобрели черты городов-государств, отношения между которыми часто принимали характер межгосударственных³⁷⁰. На дальнейшее их обособление решительным образом повлияла известная нам политическая тенденция к закреплению волостей за отдельными линиями княжеского дома. Раньше всего она дала себя знать на тех окраинах Руси, которые были выделены в постоянное владение князей-изгоев: в Полоцкой и Галицкой волостях. В XII в. к таким «изгойским» землям присоединился ряд других волостей: Муромо-Рязанская, доставшаяся младшему из черниговских князей, Ярославу Святославичу, Турово-Пинская, отошедшая к правнукам Святополка Изяславича, и, наконец, Городенское княжество, ставшее постоянным владением потомства Игоря Ярославича, князя Волынского (см. с. 8). По верному наблюдению В.О. Ключевского, в географическом отношении князья-изгои «очутились владельцами оконечностей территориальных, окраин Русской земли, наиболее отдаленных от «матери русских городов»: как будто теплое родственное чувство князей, еще бившееся с некоторой силою около сердца земли, Киева, охладевало и застывало на ее оконечностях, вдали от этого сердца»³⁷¹.

Но и сама сердцевина Русской земли очень скоро оказалась подвергнута территориальному разделу. По мере размножения династии и усложнения генеалогических отношений старшие ветви Ярославова рода все крепче держались территориального принципа отчины, относясь к доставшимся им частям родового наследия уже не как к переходящей из рук в руки общей собственности, а как к постоянным оплотам для себя и своих детей. Отчинная политика князей в большинстве случаев встречала поддержку у местного населения, поскольку оседание княжеских семей на землях-волостях позволяло последним выработать и упрочить свой собственный политический быт. С конца XI в. династия становится все более разветвленной, а контролируемая ею территория – все более полицентричной, и с каждым новым поколением картина усложнялась еще больше, поскольку династические отношения между князьями – владельцами отчин воспроизводились и внутри отчинных земель, где старший князь устраивал своих сыновей, братьев, племянников, давая им наделки – пригороды и волости в пределах данного княжества, которые, в свою очередь, вскоре также превращались в отчины, тяготевшие к выделению в обособленные области. Так, в течение XII в. Русь разделилась вначале на три большие территориальные отчины – Черниговскую, Переяславскую и Волынскую, которые, в свою очередь, подверглись еще большему дроблению. Первая поделилась на княжества: Черниговское, Новгород-Северское, Муромо-Рязанское, Путивльское, Рыльское, Курское, Трубчевское. Вторая выделила из себя Смоленское и Суздальское княжества, после чего в Смоленской земле образовалась Торопецкая волость, а в Суздальской – Суздальское, Ростовское, Владимирское, Переяславль-Залесское, Юрьевское, Стародубское и Ярославское княжества. На Волыни возникли княжества: Волынское, Луцкое, Белзское, Пересопницкое, Дорогобужское.

Тот же самый процесс затронул и волости князей-изгоев, запестревшие мозаикой отчинных владений: в Полоцкой земле появились князья полоцкие, витебские, минские, друцкие, изяславльские, логожские, стрежевские, городецкие, в Турово-Пинской – туровские, пинские, дубровницкие, слуцкие и клецкие, в Муромо-Рязанской – муромские, рязанские, пронские и т. д.

Отчинный распорядок наследования не распространился только на два старейших стола – киевский и новгородский. Центробежные силы действовали и здесь, но на других началах. Применить по отношению к золотому столу киевскому обычный механизм отчинного распределения столов мешало то обстоятельство, что для подавляющего большинства членов правящего рода Киев по-прежнему оставался не столько территориальной, сколько генеалогической отчиной, с обладанием которой связывались представления о старейшинстве во всей Русской земле. Поэтому неоднократно предпринимавшиеся попытки закрепить его за какой-то одной линией княжеского дома встречали ожесточенное противодействие со стороны других ветвей династии. Таким образом, обособление Киева в отдельную волость – пожизненное (в идеале) владение старейшего князя – было связано с его исключительным значением как политического центра династии.

Изъятие Киевской земли из реестра отчинных волостей сразу же сказалось на Новгороде, который в течение предыдущих полутораста лет был «второй жемчужиной» в короне киевских князей. Управление им традиционно осуществлялось руками сыновей великого князя (обыкновенно старших). Но поскольку киевский стол переходил теперь то к одной, то к другой династической линии, а сыновьям старейшего князя не позволяли закрепиться в Киеве на началах отчины, то ни один из них не мог считать своей отчиной и Новгород.

В пользу сепаратистских настроений Новгорода играли и такие факторы, как его значительная географическая удаленность от Среднего Поднепровья и политическое могущество местной знати, опиравшееся на огромные военные и материальные ресурсы Новгородской земли. Когда между киевским югом и словенским севером пролегла сеть отчинных земель, Новгород стал совершенно недосягаем для киевского князя. Другие же князья, даже те, кто владел такими крупными отчинами, как Суздаль, Чернигов, Смоленск, уже не обладали достаточными силами, чтобы установить свой протекторат над Новгородом на сколько-нибудь длительное время.

Отсутствие у Киева и Новгорода собственной княжеской ветви было одновременно и недостатком, вносящим сумятицу в административное управление, и преимуществом, позволявшим местным общинам вмешиваться в династические споры князей с тем, чтобы поддержать кандидатуру угодного для себя государя. Отдельные случаи подобного вмешательства бывали и раньше, но подлинный перелом в отношениях двух старейших городов Русской земли с правящей династией наступил на рубеже 30—40-х гг. XII в., когда новгородцы и киевляне один за другим решительно заявили о своем нежелании быть у князей «аки в задничи»³⁷². С тех пор они широко пользуются открывшимися возможностями, все больше руководствуясь голой политической целесообразностью, лишь иногда затушеванной внешним стремлением согласовать ее с династическими традициями³⁷³. Воля городских веч становится настолько весомым придатком к политическим соображениям князей, что эта новая сила постепенно преобразует новгородскую общину на началах полного самоуправления и заставит киевских бояр напоминать великому князю, забывшему согласовать свое вокняжение с киевлянами: «…ты ся еси еще с людьми Киеве [ряд] не укрепил». Так власть великого князя теряла свои позиции и в самом Киеве, хотя городское вече здесь и не посягало формально на его верховные права.

II

Итак, разъединение Руси в XII в. выразилось в расслоении владетельного княжеского рода на самостоятельные генеалогические линии, которые, угнездившись в своих отчинах, обратили принадлежавшие династии земли в конгломерат областных миров, политически обособленных друг от друга. Процессы территориального дробления – первое, что бросается в глаза при беглом взгляде на данный период древнерусской истории, однако их не стоит абсолютизировать. Это были процессы не разложения, а развития. Старые связи рушились, отмирали, но вместо них немедленно завязывались новые, не дававшие потускнеть и замутнеть тем общим чертам, которые объединяли восточнославянские земли в одно государственное и национально-культурное целое. Отчины, княжества, волости, земли являли собой не мертвую груду осколков рассыпавшегося государственного монолита, связанных одним лишь невольным соседством, а живое сообщество равноправных политических субъектов, занятых не только отстаиванием своего суверенитета, но и поисками новых путей интеграции. И потому держать в поле зрения объединительные тенденции, сцеплявшие древнерусские земли XII – начала XIII в. в органическое целое, не менее важно, чем следить за тем, что разводило их в стороны.

Численный рост представителей династии привел к тому, что родовая основа междукняжеских отношений была совершенно размыта. Жесткая иерархия власти и централизованная система управления отошли в прошлое. Потомство Владимира и Ярослава к середине XII в. – это уже не сплоченный клан соправителей «отнего и деднего» наследия – Русской земли, а сборище самостоятельных владетелей, регулирующих взаимные отношения между собой на договорной основе сообразно личной выгоде и пользе. Называя друг друга братьями, они, прежде всего, оказывают этим уважение «княжому» достоинству любого члена династии как владельца независимого земельного удела. Тем не менее идея единства княжеского рода уцелела. В критических ситуациях князья не забывают напомнить друг другу; мы единого деда внуки. Сохранение родовой терминологии при значительной индивидуализации междукняжеских отношений было призвано подчеркнуть важность того обстоятельства, что князья продолжают составлять одну родовую корпорацию, изолированную от общества и потому тем теснее захватывавшую своих членов. И хотя эта родовая корпорация уже не имела четко выраженной структурной организации и не являлась политическим учреждением, но в силу своего обособленного положения в обществе сохраняла непреходящее социально-политическое значение для абсолютного большинства князей³⁷⁴. Редкий из них позволял себе полностью оторваться от своей многочисленной родни – к этому не предрасполагали ни ограниченные военные силы отдельных земель, ни их политические интересы, которые, несмотря на частые расхождения, все еще были в значительной степени взаимосвязаны. Свидетельство тому – настоятельно ощущаемая потребность в общерусских княжеских съездах. Киевская летопись только между 1146 И 1159 гг. сообщает о семи съездах-«снемах» под эгидой киевских князей.

Конечно, объединить всех русских князей в один политический союз больше не удается. Династические союзы и политические блоки возникают, распадаются и перестраиваются с удивительной легкостью, а их стратегический смысл порой совершенно теряется за деталями тактики³⁷⁵. Тем не менее эти тактические объединения позволяют династии успешно справляться с задачами обороны страны от внешних врагов (на западных границах – даже более успешно, чем прежде, если судить по тому, что XII в. не знает таких глубоких вторжений чужеземцев на территорию Русской земли, какие видело предыдущее столетие). Кроме того, в этой неразберихе политических комбинаций начинают просматриваться новые устойчивые связи между землями и областями, которые образуют внутри государственных границ Руси несколько больших групп со своими геополитическими центрами. Самую обширную из таких областных группировок составили Ростово-Суздальская (впоследствии Владимирская), Новгородская и Муромо-Рязанская земли. К концу XII в. между ними установилось известное единение на основе политического доминирования Владимира-на-Клязьме. Новгородцы со времен Андрея Боголюбского берут себе князей большей частью из числа сильных князей Владимирских. В Рязани владимирский князь Всеволод III Большое Гнездо и вовсе хозяйничает как в своей отчине: рассаживает рязанских Глебовичей по волостям, судит их распри и отряжает на войну (по выражению «Слова о полку Игореве», он может стрелять удалыми сынами Глебовыми как живыми самострелами). Другая группа объединяет земли Киевскую, Смоленскую и Полоцкую, где роль политического центра переходит к Смоленску, который на рубеже XII–XIII вв. сажает своих князей одного за другим на «златой» киевский стол и держит в зависимости от себя Полоцк, заключая от имени полоцких князей международные договоры. На юго-западе Руси образуется третья областная группа, состоящая из Волынской и Галицкой земель, объединенных под властью одного князя; влиянию последнего подчиняются и турово-пинские князья. Во всех этих областных союзах политическая интеграция идет рука об руку с экономической, ибо ни одна, даже самая крупная княжеская волость не может существовать сама по себе без тесных торговых связей с другими волостями – соседними, а в иных случаях и весьма удаленными. По сравнению с предыдущими столетиями перед нами – важная новость в политической жизни Руси, ибо этим трем территориальным образованиям в будущем суждено будет стать колыбелями трех народностей – великорусской, малорусской и белорусской³⁷⁶.

Наряду с представлением о единстве княжеского рода уцелело и понятие «княжого» старейшинства. Приспособить его к изменившимся реалиям политической жизни пытаются двумя путями. Сторонники первого, коих все еще большинство, по-прежнему связывают старейшинство (впрочем, уже не в родовом, а в политическом его значении) с киевским столом. Традиция киевского первенства продолжает жить, несмотря на постепенное истощение людских, военных и материальных ресурсов Киевской земли. Со второй трети XII в. Киев – всего лишь одна из многих столиц древнерусских земель, но это все еще центральный узел княжеских отношений: туда направляется княжеский круговорот, там гибнут или находят удовлетворение княжеские амбиции. Былой престиж «матери городов русских» будит в князьях стремление к расширению своего влияния на дела всей Русской земли, не дает замкнуться в местных интересах. Как прозорливо заметил один историк, борьба за киевский великокняжеский стол почти для каждого из претендентов была по существу борьбой за собственный вариант единства Древнерусского государства³⁷⁷.

И все же старейшинство, связанное по традиции с владением Киевом, в исторической перспективе обречено, ибо безнадежно положение самой Киевской земли, которая больше не в состоянии играть роль «территориальной базы и материальной основы для объединения русских земель в одной и более прочной государственной организации»³⁷⁸. Во второй половине XII в. становится совершенно очевидно, что династическое старейшинство должно или окончательно погибнуть, или переродиться на новых основаниях. Эти новые начала намечены уже Владимиром Мономахом и Мстиславом: отчинное владение великокняжеским столом, передача власти от отца к сыну и усиление зависимости младших князей от старшего, их полное и безоговорочное послушание его распоряжениям относительно общих действий и распределения волостей. Но все попытки превратить Киев в отчину одной княжеской линии неизменно терпят крах. Поэтому приверженцы другого понимания старейшинства – их пока еще единицы – задумываются над тем, чтобы отделить великое княжение от киевского стола. По этому пути возрождения политического старейшинства – подлинно государственному, преобразующему запутанные родственные связи между князьями в стойкие отношения политического господства с одной стороны и служилого подчинения – с другой, с наибольшей последовательностью пойдут владимиро-суздальские князья – Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо, которые внесут новый тон в отношения между старшими и младшими князьями, заставив последних титуловать себя не только отцом, но и господином: «Ты господин, ты отец», «отче господине» и т. д.

Но, может быть, ни в какой другой области древнерусской жизни объединительные тенденции не проявлялись с такой силой, не были так заметны, как в области культуры. С культурологической точки зрения процесс децентрализации, обособления земель и волостей, собственно, и был не чем иным, как «просачиванием господствующей культуры – а она была по существу единой культурой – от элиты немногих крупных городов вширь по всем землям и в глубь общества – вниз по социальной лестнице»³⁷⁹. Киев даже в период своего политического упадка продолжал служить источником права, богатства, знания и искусства для всей тогдашней Руси. Получая волости в отчинное владение, князья старались устроиться там по-киевски путем перенесения в свои областные грады как столичных формы архитектуры, так и столичных общественных вкусов и понятий. Таким образом «в разные углы Руси вносились обстановка и формы жизни, снятые с одного образца… Перелетные птицы Русской земли, князья со своими дружинами всюду разносили семена культуры, какая росла и расцветала в средоточии земли, в Киеве»³⁸⁰. Вместе с образованием независимых от Киева отчинных княжений накопленные Киевом запасы культуры проникали в глубь народной массы, втягивая ее плотнее в движение новых форм быта, хозяйства, права, религии, господство которых утвердилось на социальных верхах древнерусского общества³⁸¹. А эта господствующая культура приучала смотреть на подвластные русским князьям земли как на что-то цельное. Устами первых же своих представителей она выработала синтетическую модель самосознания, опиравшуюся на понятия общей территории под названием «Русь», «Русская земля», общей истории, общей законной династии, общего «словенского» языка, который един с «русскым», и общей веры. Все эти ключевые моменты национально-государственной и религиозной идентичности запечатлевались и в сознании местных обществ, прививая им более широкий кругозор и возвышая до идеи общего отечества, благодаря чему к началу XIII в. мысль о земском единстве Русской земли укоренилась в гораздо большем числе голов, чем когда-либо прежде.

Рябь на поверхности древнерусской политической жизни, поднятая ветрами, дувшими из разных концов страны, не должна заслонить от нас ее глубинное течение. Иными словами, главным содержанием периода «раздробленности» были все-таки не хаотические княжеские склоки, а поиски путей восстановления нарушенного равновесия. К рассмотрению успехов и неудач этой политики мы теперь и обратимся.