Часть III

Мышки мне обрадовались, я же вижу, я им еще больше, эгоист хренов, даже на первый взгляд помолодели в экспериментальной группе, если сравнивать с контрольными, а замеры, надеюсь, покажут, что первое впечатление не ошибочно.

Конечно, увеличение жизни мышек даже в десять раз даст увеличение жизни человека разве что процентов на десять. У мышки нужно найти и отключить, условно говоря, всего один предохранитель, а у нас их сотни, если не тысячи. Эволюция многократно продублировала обязательность смерти от старости, иначе получи люди бессмертие на этапе питекантропства, так бы питекантропами и остались.

Те, кто постоянно тычет якобы важными фактами, что какие-то бактерии или простейшие вроде гидры живут вечно, забывают, что эти гидры все еще гидры, несмотря на их вечную жизнь, а короткоживущие люди создали цивилизацию.

Мобильник прислал сигнал вызова, я тут же вывел изображение на стену. Оттуда смотрит хорошенькая мордочка Катеньки, глазки радостно-хитренькие, но в то же время и в чем-то непривычно печальные.

– Ой, – сказала она, – ты уже дома?

– Уже, – ответил я, – если по дороге, заезжай. Накормлю, почешу и поглажу.

– Через двадцать минут буду!

Она прибыла не через двадцать, а через пятнадцать, словно всю дорогу гнала на повышенной скорости, оставила автомобиль посреди двора, а сама ринулась мне на шею.

– Ой, ты стал и ростом выше, и крепче!.. Какая же я умная, какая я хитрая и замечательная!

Я легко подхватил на руки ее легкое, как у ребенка, тельце, покружился на месте и понес в дом. Она уютно устроилась у меня на груди, таких женщин часто берут на руки даже те мужчины, которым тяжело, но так приятно чувствовать свою явную и неоспоримую доминантность.

В доме выбрал самый уютный диван и посадил ее там, укутав ноги красивым шотландским пледом, но она сразу снова забралась мне на колени.

– Ты даже не спросил, – прошептала она на ухо с детской обидой, – как я теперь, когда я вот такая… ну, старорежимно замужняя!

Я ответил с неловкостью:

– Ты счастлива, знаю. И твой муж счастлив.

– Договаривай, – потребовала она, – я же вижу, что-то придержал, а это нечестно. Я же друг?

– Который живет в моем сердце, – заверил я. – И все мы тебя нежно любим. Надеюсь, ты не разочаруешься в своем выборе и будешь счастлива. Надеюсь не потому, что так уж желаю счастья ему, а потому что желаю его тебе…

– Договаривай, – сказала она сердито. – Что еще прячешь за спиной?

– Новые нормы морали, – ответил я с некоторой неохотой, – всегда были мягче и демократичнее старых, как бы ни ворчало старшее поколение. У питекантропов мягче, чем у обезьян, у неандертальцев мягче, чем у питекантропов, а у кроманьонцев мягче, чем у неандертальцев… и так до сегодняшнего дня. И хотя старшее поколение хоть питекантропов, хоть времен твоей бабушки всегда негодует по поводу распущенности молодежи, все-таки новая мораль побеждает и становится нормой. Потом, возможно, ее сметет еще что-то более вольное…

Она пискнула недовольно:

– Хочешь сказать, разочаруюсь?

– Я этого не хочу, – ответил я.

– Тогда…

– Мне жаждется, – пояснил я клятвенно, – чтобы ты была счастлива. Но современные женщины, ощутившие вкус свободы, как-то не рвутся надеть хиджаб, тем более никаб или вовсе чадру, паранджу или джильбаб.

Она помолчала, глядя на меня исподлобья по-детски большими трагическими глазами.

– Если ты все знал, – проговорила она тихонько, – почему не сказал?

– Что, – спросил я с тревогой, – уже ощутила?

– Не в полной мере, – буркнула она, – но что-то не так. Я представляла это иначе. И бабушка говорит…

– Бабушки все знают, – согласился я. – О том старом мире. Но он меняется стремительно, а в нем бабушкам непонятно, неуютно и потому враждебно. Хотя каждый новый мир, как бы его ни ругали, лучше предыдущего.

– Даже того, – сказала она жалобно, – когда были принцы, принцессы и добрые волшебники?

– Даже тогда, – подтвердил я, – злые короли угнетали добрых, злая мачеха обижала Золушку, а добрые волшебники прятались по лесам от злых, захвативших власть…

Она прильнула к моей груди, прижалась крепко-крепко.

– Почему мне безопасно только с тобой?

Я прошептал в ее розовое ушко:

– Потому что я безопасное будущее.

Она пискнула:

– Хочется, чтобы ты был и моим будущим. Но в то же время и боюсь тебя.

– Почему?

Она сказала жалобно:

– Иногда от тебя веет просто космическим холодом. Я же чувствую! Но потом замечаешь меня, улыбаешься, и это жар, как в недрах Солнца…

– И тоже страшно? – спросил я.

– Тоже, – ответила она серьезно. – Но все равно с тобой как-то особо… Ты спасешь, что бы ни случилось. Ты обязательно спасешь!

– Да, – ответил я. – Это я сделаю.

Наутро я поспешил в центр наших биоинформационных технологий, Геращенко так обрадовался и расчувствовался, что обнял при встрече, чего почти никогда не делал.

– Ты здоров, – прошептал он, косясь по сторонам, – здоров как бык!.. Ну такой, бойцовский бык. Поджарый. Тьфу-тьфу, какие же мы молодцы, как же бог нас любит!.. Понимает, что работаем на благо всего мироздания.

– Понимает, – согласился я. – Тем более что бог и есть сама вселенная, а вселенная – бог. Он уже сейчас примерно знает, что и как будет делать со звездной материей, как управлять ею так, чтобы остановить коллапс мироздания… Потому как там мои мышки?

Он вскинул брови.

– Так ты же всех забрал к себе!

Я охнул.

– Издеваешься? А те, что остались?

– Наверное, – пробормотал он, – уже померли.

– Как померли?

Он сказал, защищаясь:

– Да сколько там того корма было в кормушках… Стой, куда побежал! Да пошутил я, что-то ты уже и чувство юмора потерял?

Я остановился, оглянулся. Он смотрит вслед с тревогой и любовью, настоящий отец солдатам науки, но головой покачивает с укором.

– Похоже, – признался я, – теряю. Юмор вообще-то больше свойство молодости, тогда все вокруг высмеивается и вышучивается, а когда все больше взрослеешь…

Он отмахнулся.

– Я вдвое старше, но чувства юмора не растерял. Так что не прикидывайся старцем.

– Ох, – сказал я, – видать, у меня ускоренное старение. Прогерия.

Он встревожился, понизил голос и сказал, пугливо посматривая по сторонам:

– Пойдем возьмем анализы. Если прогерия, надо срочно принимать меры. В этом вопросе некоторые подвижки уже есть…

– Ага, – сказал я злорадно, – нет в вас чувства юмора!

Он вздохнул с облегчением, мы вошли в длинный зал, приспособленный для масштабных опытов, когда в контрольных группах в клеточках живут по сотне-две мышек, едят, пьют и безобразничают, не понимая, почему с ними ничего не делают, как вот с теми собратьями на той стороне прохода.

До обеда общался с коллегами, но странное чувство в груди разрасталось все сильнее, пока не сообразил, что тянет уже в наш Центр по изучению рисков глобальных катастроф, так он звучит полностью, хотя для всех нас название слишком длинное, сокращаем так и эдак, пока не установится что-то как бы само собой, что и есть самое демократическое решение.

Вообще в нашей жизни слишком много такого, что совершается как бы само собой, что было нормально в старом безалаберном времени, потому такому для нас беспечно милому, но, увы, в будущем даже мелкая безалаберность может вызвать катастрофу.

Еще подъезжая к офису, ощутил, что здесь безалаберностью и не пахнет: четкость и продуманность видна даже в оборудовании стоянки для автомашин, как будто ее проектировали совсем другие люди, умные, знающие и собранные, живущие в самом деле в двадцать первом веке.

И люди, начиная от внешней охраны и до каждого, увиденного в коридоре, смотрятся как люди будущего. Пусть не сингуляры, но из того мира, где каждый будет понимать, что даже от его усилий зависит, каким быть их миру.

Встретить меня вышел Бондаренко, элегантный, как английский лорд, даже еще элегантнее, прямо дворецкий лорда, светски улыбнулся, показывая идеально ровные белые зубы.

– После такого трудного задания, – поинтересовался он, – отдыхать на Гавайи?

– У меня везде Гавайи, – пояснил я.

Он улыбнулся уже одними глазами.

– Вам тоже работать интереснее, чем отдыхать?..

– Неинтересную работу, – пояснил я, – скоро полностью переложим на роботов. Людям останется только интересная работа.

Он покачал головой.

– Все равно абсолютное большинство работать не пожелает. Нигде и ничего… Прошу вас сюда, у нас сейчас не совещание, а так, состыковка различных вариантов действий…

Он распахнул передо мной дверь, подчеркивая, что я хоть и свой, но почетный свой, что все-таки ближе к гостю.

В кабинете Мещерский и Бронник что-то перетирают вполголоса. Я с порога помахал рукой, а Мещерский, не отрываясь от разговора, указал мне на свободное кресло.

Я опустился на мягкое сиденье, чувствуя себя, как ни странно, среди своих, хотя в нашем обществе к силовым структурам всегда не просто недоверие, а неприязнь и даже вражда. У всех нас сидит это гребаное робингудство, как и страсть ломать и гадить, а эти вот как раз и не дают разгуляться нашему свободолюбивому самовыражению питекантропа в теле кроманьонца.

Мещерский, остановив жестом начавшего возражать Бронника, повернулся ко мне.

– Ну что, Владимир Алексеевич?.. Все идет как нельзя лучше, даже страшно. Я волк битый, подсознательно жду, что хотя бы первый блин должен быть комом, а у нас…

Все трое уставились в меня с интересом и тем профессиональным любопытством, дескать, выкладывай, кого подкупал, кого очаровывал, кого втихую зарезал… и где трупы прятал?.. и вообще поделись секретами, а то в самом деле новички иной раз придумывают такие хитрые ходы, что профи в растерянности чешут в затылках.

– Первый блин вообще-то комом, – ответил я, – просто в спешке мы на ходу импровизировали…

Мещерский напомнил живо:

– Владимир Алексеевич!.. Скажу честно, профессионалы бы позволили тем тунисским террористам высадиться на итальянский берег.

– Почему? – спросил я.

Мещерский улыбнулся, за него ответил Бондаренко:

– У них инструкции, правила, навык, отлаженные приемы, а после операции обязательный разбор, что и как сделано не так…

Бронник сказал скромно:

– Вы, как новички, этих правил еще не знали, а руководствовались простым здравым смыслом. Там, где профи дрогнули бы и отступили, вы нанесли быстрый удар.

– Консультироваться было некогда, – напомнил я.

Мещерский сказал благожелательно:

– Да вам и в голову не пришла идея насчет консультации, разве не так? Ситуация была предельно ясной: через несколько минут зараженные страшнейшей чумой шестьсот человек высадятся на берег и разнесут ее по всей Италии. Вы поступили абсолютно верно… с учетом нового времени.

Я ответил с неловкостью:

– Первый блин не комом, однако нашей заслуги, если честно, там мало. Вернее, есть, но и наш противник допускал промахи. Но сейчас мы должны действовать уже не так… по-детски. С учетом того, что противник не промахнется.

Мещерский сказал ровным голосом:

– Владимир Алексеевич, мы не сидели сложа руки. В вашем распоряжении будут лучшие части спецназа ГРУ. Уже разворачивается особый учебный центр с лагерем подготовки. И конечно, вы должны только указывать цель, а действовать будут специально отобранные группы.

Бондаренко проговорил с мягким нажимом:

– Вы показали себя блестяще. Но вы теперь сами командующий. И не успеете везде лично.

– И не стараюсь, – возразил я. – С моим участием была только проверка… Я же должен представлять, как это происходит! Чтобы планировать… более успешное.

Он сказал деловым голосом:

– Возможен вариант, как мы обсуждали перед вашим приходом, что таких операций одновременно может проводиться по две-три в день. В разных частях света.

Я кивнул, подтвердил:

– Да, такое возможно. И понятно, я буду присматривать из командного центра, а не бегать с высунутым языком впереди каждой группы из трех-четырех человек.

Мещерский прислушался к голосу в клипсе на ухе, ответил громко, чтобы слышали и мы:

– Да, Антон Васильевич, мы как раз говорим на эту тему. Заходите, послушаете. Что-то посоветуете…

Бондаренко спросил с иронией:

– Генерал?

– Да, – ответил Мещерский. – У него скоро очередной выпуск краповых беретов. Ищет, где опробовать их выучку в реальных условиях.

Бондаренко улыбнулся.

– Владимир Алексеевич укажет немало целей. Владимир Алексеевич?

Я невесело вздохнул.

– К сожалению. Мир развивается неравномерно, что создает… трудности, говоря мягко. К примеру, взять Китай, который так спешно встраивается в западную модель мира, чему все рады. Но в Китае копировать западную технологию, не считаясь с лицензиями, считается вообще доблестью.

– Свинство, – заметил Бондаренко с достоинством.

– Они это называют учебой, – пояснил я, – а учиться везде и у всех считается хорошим делом. Так что у них нет никаких угрызений совести, когда проводят запрещенные в Европе эксперименты с генетическим моделированием.

Бондаренко сказал с иронией:

– Это же в сраной Европе запрещены!.. А Восток и Азия от нее теперь свободны. Так, Владимир Алексеевич?

– Вот-вот, – поддержал его Бронник, – Европа Китаю не указ. Тем более ни у кого не спрашивают разрешения Северная Корея или Бирма… как и сотня еще независимых и суверенных стран, чтоб они все передохли!