Крис вывел сразу на все экраны содержимое полдюжины папок, наперебой с Фрэнком принялись комментировать и прояснять неясные моменты.

На мое удивление, даже Дуайт врубается сразу, что значит хорошая общая подготовка старшего агента ЦРУ, где дураков не держат, а если кого и берут по протекции да по знакомствам, то держат на непыльной работе, откуда никакого влияния не оказывают, кроме нагрузки на федеральный бюджет.

Так проработали до вечера, дважды прерываясь на кофе и сэндвичи, наконец Дуайт взглянул на часы и охнул:

– Ого!.. Что-то мы заработались. Ребята, давайте прервемся до завтра. Фрэнк и Крис, вам тоже нужно отдохнуть, а с утра продолжим.

Фрэнк поднялся, сладко потянулся с протяжным завыванием.

– Да, понимаю. Для вас нагрузка слишком уж…

Дуайт кивнул.

– Да-да, мне привычнее стрелять и ножом по горлу. А вы думать заставляете!

– Тяжело? – спросил Фрэнк с сочувствием.

– Мускулатура мозгов уже ноет, – признался Дуайт. – Чувствую, как молочная кислота все там щиплет и разъедает…

– За ночь рассосется, – успокоил Крис. – Мозг достаточно пластичен. Хотя насчет мозгов специальных агентов не уверен…

– У нас они каменные, – согласился Дуайт. – В общем, за ночь все осмыслится, утрясется. И подумаем, в каком виде стоит подать руководству. У нас это важно, все-таки Штаты – страна цивилизованная, без вождизма.

– Если не так подашь, – уточнил я, – можно и по голове получить?

– Это обязательно, – ответил он. – У нас все исполняется и дороги строятся!

Я мирно ответил на шпильку в адрес моей страны:

– Точно, страна просто прелесть, вот только народ в ней… ладно, смолчу, вы же все патриоты, хотя ваш патриотизм – наибольшая дикость и препятствие на пути к будущему.

Фрэнк и Крис начали собирать флешки и рассовывать по карманам, а Дуайт сказал мне дружески-настойчиво:

– От светского раута не увиливайте!.. Это один из лучших путей понять Америку. И самих американцев.

Я без всякого усилия изобразил улыбку: цивилизованные люди должны уметь выказывать любые эмоции в отличие от нецивилизованных, что все еще отвратительно искренни, лгут хреново и неумело, вызывая наше справедливое презрение более продвинутых в лицемерии, что неотъемлемая часть приличного воспитания и хорошего тона.

– Да, – ответил я, – конечно! А как же, помню-помню. Светские рауты… Подумать только, у американцев! Давно перестали ноги на стол забрасывать?

– Пришлю за вами автомобиль, – пообещал он с приятной улыбкой, но под ней прозвучало, что никуда не денусь, меня уже обложили, как русского медведя в берлоге. Под колпаком буду до той минуты, пока меня не посадят под белы руки в самолет на обратный рейс и не проследят, чтобы не выпрыгнул из самолета при взлете, как Шварценеггер в молодости. – Все будет в порядке, о технических деталях не беспокойтесь.

– Да какие беспокойства…

– Я тоже там буду, – добавил он с шутливой угрозой, – так что не увильнете.

– Спасибо, Дуайт, – сказал я. – Как бы я без вас жил?

Он улыбнулся.

– Не переигрывайте, американцы не все тупые. Ваш европейский юмор понимаем, если не совсем уж исчезающе тонкий, когда становится совсем плоским.

– В котором часу? – спросил я.

– Примерно в десять вечера, – ответил он. – Шофер позвонит за полчаса, а потом уже из вестибюля вашего отеля. Успеете собраться, каким бы бесстыдством ни занимались в нашей свободной демократической стране.

– Ничего, – заверил я, – чем-нибудь займусь до десяти. Лучше, какой-нибудь антиамериканской деятельностью.

Он приятно улыбнулся.

– Думаете, мы ждем чего-то иного? Вы, жители тоталитарных стран, ничего для себя, все для фатерлянда.

– Мы такие, – подтвердил я. – Сейчас что считается антиамериканской подрывной?

Он вздохнул.

– Мыслите устаревшими штампами? Это раньше антиамериканской деятельностью были только убийства и диверсии, а теперь список разбух так, что даже глава сенатской комиссии все с ходу не назовет.

– Как интересно, – сказал я заинтересованно, – вот развернусь!

– Все и я не знаю, – признался он, – доклад на двухстах страницах, но на последней видел харассмент, отрицание голодомора на Украине, в Молдавии, Уганде и еще двенадцати странах… и в конце страницы отрицание преимущественных прав геев и прочих еще не определившихся с предпочтениями сексуальных меньшинств…

Я переспросил опасливо:

– Только на последней странице?

Он сказал сурово:

– Не улыбайтесь так злорадно, доктор Лавроноф! Это вовсе не значит, что я хотел бы захвата Америки вашими большевиками на медведях!.. Я лояльный американец и патриот. У нас все патриоты, посмотрите только на флаги, торчащие из каждого окна!.. Думаете, это только из-за высоких штрафов для невывесивших? Ничего подобного, для американца такие штрафы раз плюнуть… В нас иногда просыпается русская натура, полная дури и беспечности.

– Но вообще-то американцы каждый пенс берегут, – напомнил я невинно. – Немецкая практичность, что легла в основу американской нации, рулит.

– Это уже американская практичность, – уточнил он. – У нас все американцы! Даже бывшие русские.

– Как у нас все были советскими, – ответил я так же невинно. – И тоже казалось, что так будет вечно… Хорошо, до встречи на приеме!

Он кивнул, а когда я шел к выходу, чувствовал его задумчивый взгляд между лопаток, похожий на сфокусированную красную точку лазерного прицела, малость смещенную в левую сторону.

В отеле к лифту прошел мимо распахнутых дверей ресторана, где успел увидеть мелькнувшую фигуру той стройной официантки, что Джеми Франклин, но я этого пока не знаю, зато знаю, что, пока общался в Пентагоне, сервер пополнился на сто двадцать терабайтов фото, роликами и и-мейлами со всех концов света.

Ничего особенного, по крайней мере для меня, а наше руководство в расчет не беру, там такие же люди, как и здесь, а это значит, смотрят только под ноги, чтобы не споткнуться или не наступить на мину, а вперед зрят не больше чем на два шага.

Я же, как трансгуманист, должен принимать в расчет только интересы человечества, а не местных царьков, как бы они ни назывались: президенты, премьеры, канцлеры, султаны, халифы или магараджи.

Потому то, что знаю я, не будет поставлено на службу ни моему правительству, ни чужому, так как для меня все немножко чужие, в смысле, рудименты прошлого.

Пока еще полезные и даже необходимые, но трансгуманисты обязаны смотреть не на два шага вперед, а стараться увидеть как можно четче то, что маячит далеко и даже очень далеко впереди.

Тихонько звякнул мобильник, я машинально включил, думая еще о том, как завтра избежать разговора про мины, а сразу о глобальных рисках, слуха коснулся тихий смех, тут же прозвучал очаровывающий голос Синтии:

– Что-то с картой?.. Показывает, ты в Америке, в Вашингтоне… Ты где, Володя?

С экрана на меня с интересом смотрит ее бесконечно прекрасное лицо, иногда природе удается создавать такие шедевры, что просто сердце щемит. Нужно хорошенько просмотреть ее генокод, выявить, что там и как, потом все можно воспроизвести в лаборатории.

Я поднял смартфон над головой и медленно покрутил во все стороны, стараясь, чтобы объектив камеры захватил интерьер, а потом подошел к окну и показал вид на далекий, но все же узнаваемый Пентагон.

– Сейчас в гостинице, – ответил я мирно. – Через часок на некий светский раут, а утром снова в Пентагоне… А как ты?.. Свадьба уже состоялась?

Она сказала с укором:

– Ну что ты!.. Так быстро не делается. Мы хоть и современные, но желаем, чтобы такое осталось в памяти.

– Вы и так запомните…

– Чтоб осталось у всех в памяти, – пояснила она. – Родители приглашают всех и своих друзей.

– А-а, – протянул я. – Мне всегда казалось, ты просто ультрасовременная.

– Не во всем, – заверила она. – По большей части я консервативная. Но современной быть модно, а я не желаю выделяться в худшую сторону.

– Ты можешь выделяться только в лучшую сторону, – заверил я.

– А ты что там делаешь? – поинтересовалась она. – Смотришься просто здорово!.. Какое-то лечение особое в Америке?

– Да какой-то сбой в организме, – пояснил я. – Моя хворь остановилась, потопталась на месте, а потом пошла в обратную сторону. С этими мутациями никогда не знаешь заранее, что получится.

– Может быть, – предположила она, – ты теперь здоров?

– Не знаю, – ответил я. – Самая неясная область в медицине – мутации. Может быть, причина болезни исчезла, а может… не хочу даже предполагать.

Она зябко передернула плечами.

– А что ты там делаешь?

– Днем совещания в Пентагоне, – сообщил я, – а вечером, как уже сказал, светский раут с местной знатью, это тоже обязательное. Комильфо, везде комильфо.

Она сказала завистливо:

– Говоришь местной, как будто это провинция! Но это Вашингтон, где самые-самые!

– Да мне без разницы, – ответил я честно. – но протокол обязывает. Придется даже костюм напялить. Как-то в джинсах и футболке вроде бы не совсем уместно…

Она весело расхохоталась, я со щемом вслушивался в ее звенящий волнующий голос и не понимал, хочу ли, чтобы звучал для меня, как жаждал раньше, в конце концов все женщины такие, им тоже выживать надо, мужчин ищут надежных, устойчивых, которые могут обеспечить им будущее, а я таким точно не был.

– Ты неисправим!

– Похоже, – ответил я с грустью.

– А почему так невесело? – спросила она с веселым упреком. – Женщины больше любят стойких мужчин. Это мы, слабые, легко поддаемся моде, да и то потому, что боимся показаться недостаточно современными.

– А если бы не боялись?

– Остались бы старомодными и консервативными, – заверила она.

– Да ну ладно…

– Мы, женщины, – сообщила он, – более гибкие, чем вы, мужчины. В социализации. Вы творите мир, а нам приходится приспосабливаться. Под мир, который вы создаете и… под вас.

– Ого, – сказал я невольно, – ты открываешься с другой стороны.

– Просто открываюсь, – мягко сказала она.

– А раньше?

– Все мы закрыты, – объяснила она. – Открыться… это же стать беззащитной! Любой мужчина и то закрыт, как Чехов в футляре, а что уж нам, женщинам?

Вторая часть моего сознания, что в это время бесконтрольно шарит по инету, нагло выловила цитаты из только что появившегося во Франции пособия «Как очаровывать мужчину», Синтия следует по пунктам, даже не изменяя формулировки, чтобы сказать своими словами, но все равно такое открытие не оставило разочарования. Все мы прибегаем к каким-то трюкам, чтобы понравиться. Разве не для того качаем мускулатуру и подтягиваем животы, а женщины делают прически и красятся?

– Да, – ответил я. – Да, раскрываться полностью… это показать свою животную сущность. Культурный человек никогда и ни перед кем ее не показывает.

Она засмеялась, но, как мне показалось, чуть вынужденно, а я ругнул себя, напоминая, что с людьми, особенно с женщинами, нужно держаться проще и говорить доступнее.

– Нейрофизиолог, – сказала она чуть насмешливо, но так, чтобы это прозвучало похвалой, мужчины еще обидчивее женщин, но в силу доминантности это скрывают намного тщательнее. – Ладно, когда вернешься в Москву… сообщи.

– Да, конечно, – пообещал я.

Она улыбнулась многообещающе, я увидел движение ее руки, и связь прервалась.

Почти сразу над дверью мигнул огонек, мужской голос проговорил из динамика:

– Мистер Лавроноф, ваш автомобиль подан к центральному входу.

– Даже к центральному, – пробормотал я. – Я думал, здесь только один… Хотя да, могли бы подать к пожарной лестнице, клиенты бывают и такие… Особенно если из этого ведомства. Через пять минут буду!

Огонек погас, я подумал, что на той стороне могли не понять русского юмора, здесь в самом деле постояльцы по большей части из ЦРУ и смежных структур, для них пожарные лестницы и прыжки с балконов привычное в общем-то дело.