Глава 40

Отель «Уорнер» оказался таким же очаровательным, как и весь Вест-Честер. Комната Кристины напомнила ей ее кукольный домик в викторианском стиле – небольшая, уютная, с широким окном, выходящим на лужайку, где паслись лошади, поэтому она даже не стала задергивать шторы. Окна Кристина оставила открытыми, ночь принесла неожиданную приятную прохладу, и воздух был очень свежим, хотя и с легким ароматом влажной земли. У постели с ситцевым балдахином и покрывалом из такой же ткани лежал пушистый розово-зеленый коврик, а резные комод и туалетный столик казались настоящим антиквариатом. Хрустальные светильники струили мягкий свет, создавая в комнате ощущение покоя и безмятежности. Но даже эта чудесная обстановка не способна была заставить Кристину перестать думать и расслабиться.

Она не могла отделаться от чувства острой жалости, которая пронизывала ее буквально до костей и от которой ее знобило даже под горячим душем и потом, когда она вытирала мокрые волосы чистым полотенцем и закутывалась в мягчайший махровый халат. Она все время думала о Грифе, об этой его крохотной комнатушке, которая когда-то была, должно быть, кладовкой, и вдруг поняла, что он ей нравится – несмотря на всю свою несносность и сложность. Она знала о нем немного и не могла понять – как человек, имеющий такую большую семью, может быть настолько одиноким. Он вызывал у нее уважение как адвокат, она восхищалась энергичностью, с которой он взялся за дело Закари, и теперь она с легкостью прощала ему некоторую эксцентричность и даже нелепость – особенно после того, что увидела за дверью, в которую не должна была бы входить.

А еще она не могла не думать о Маркусе.

Кристина уже несколько раз проверяла телефон – нет ли пропущенных звонков от него или сообщений, но их не было. Она до последнего лелеяла надежду, что он появится в отеле, сделает сюрприз – но в глубине души понимала, что обманывает сама себя. Маркус был не из тех, кто делает подобное, а трещина между ними была слишком глубокой и росла слишком быстро. Она понимала, что раз он не позвонил до сих пор – то скорей всего он и не приедет. Тем более что часы на ночном столике показывали уже 21.45.

От часов взгляд Кристины сместился на снимок УЗИ, который она положила на прикроватный столик, она взяла его в руки и опустилась, скрестив ноги, на кровать, не сводя с него глаз. Ее затопило той же волной нежности и желания защитить это маленькое существо, что и в тот раз, когда она впервые увидела его на мониторе. Она вспоминала, как трепетало крохотное сердечко, и глаза ее с любовью смотрели на серенькую восьмерку – тельце ребенка, который рос внутри нее. И это придало ей сил и решительности: она должна была быть сильной и довести до конца то дело, ради которого приехала сюда. Она уехала так далеко от дома – и пока она ни в чем не ошиблась. Если так пойдет и дальше – у нее есть шанс вытащить Закари из тюрьмы и спасти свою семью.

Отложив фото УЗИ в сторону, она взяла конверт, который дал ей Гриф, и снова забралась на кровать, скрестив ноги. Открыв конверт из старомодной коричневой бумаги, она высыпала его содержимое на постель – и наклонилась, чтобы разглядеть выпавшие из него фотографии. Верхняя перевернулась вверх лицом, и от одного взгляда на нее Кристина содрогнулась и зажала рот рукой, чтобы ее не вырвало. Свободной рукой она взяла фотографию и поднесла поближе к неяркому свету лампы.

Это было фото Закари – в момент, когда его арестовывали в ночь убийства Гейл Робинбрайт. Снимок был сделан в доме убитой, прямо на месте преступления, хотя необычно яркий свет, направленный на Закари, явно был установлен специально и навевал ассоциации с операционной. В этом свете особенно яркими казались пятна и капли крови, усеявшие его лицо, особенно скулы и лоб, и это лишало его всей присущей ему внешней привлекательности. Кровь была у него даже на волосах, она темнела бурыми пятнами на слипшихся платиновых прядях. Он смотрел своими круглыми голубыми глазами прямо в камеру, явно находясь в шоке. Губы его были приоткрыты, и на верхней губе тоже была кровь.

Кристина вдохнула воздуха – но чем дальше она разглядывала фотографию, тем хуже ей становилось. Кровь заливала перед рубашки Закари от Ральфа Лорена, которая, видимо, была когда-то белой, но сейчас на груди у него расплывалось огромное алое пятно, расходясь в стороны прямо от солнечного сплетения, как будто ему выстрелили в грудь. Руки он держал разведенными в стороны, и они тоже были в крови, кровь была даже у него на предплечьях, кое-где – капельками, в других местах – размазанная, как будто он пытался их вытереть. На нем были брюки-хаки, и капли крови были видны и на брюках. А на коричневых ботинках-лоферах Кристина крови не заметила. Она присмотрелась внимательнее – но все же не увидела крови на них. Отложив этот снимок в сторону, она взяла другие и быстро их пересчитала. Фотографий было восемь – и по привычке она разложила их на кровати, четыре наверху, четыре внизу, так, как она делала в школе, когда раскладывала карточки со словарными словами для своих самых младших учеников. Потом она рассортировала фотографии по месту съемки: четыре из них были сделаны на месте преступления – и она положила их в верхний ряд, а остальные были сделаны в каком-то учреждении, по всей видимости – полицейском участке, судя по ярко-белому фону, флуорисцентному свету и серо-белым полкам и кьюбиклам на заднем фоне, и их она положила вниз. Кристина начала с верхних фотографий, на которых был Закари анфас и в профиль, а также общий вид Закари с обеих сторон, демонстрирующий, что кровь забрызгала его с головы до ног – лицо, одежду, кожу, руки… Но носки его ботинок были чистыми – и Кристина никак не могла понять, имеет ли это значение или это ерунда. Она внимательно изучала каждое фото, стараясь быть объективной и непредвзятой, но у нее это не очень-то получалось. Возможно, виной тому было ее нынешнее интересное положение, а может быть, дело было в том, что она просто учительница из Коннектикута, а не закаленный в боях детектив, но она не могла справиться с охватывающим ее при взгляде на эти снимки ужасом. Она очень хотела верить, что Закари невиновен, но это было очень трудно – мешала вся эта кровь на нем, и она никак не могла найти всему этому оправдание и объяснение. Выражение его лица на всех фотографиях было одинаковое: глаза бессмысленные и странно непрозрачные, и никакой теплоты, которую видела в них Кристина в тюрьме. И уж, конечно, не испытывала с ним Кристина никакой связи, глядя на эти фото.

Она взглянула на второй ряд фотографий – анфас, профиль… и ее снова охватил ужас, смешанный с отчаянием. Яркий офисный свет делал пятна крови особенно яркими и блестящими, подчеркивал их насыщенный алый цвет, хотя некоторые из них уже побурели по краям. Кристина заметила, что на рубашке и штанах Закари кровь кое-где начала подсыхать и ткань в этих местах немного как бы скукожилась.

Она изучила все снимки, потом положила их перед собой лицом вверх, так что теперь все восемь были хорошо видны – и со всех них на нее смотрели голубые глаза, смотрели прямо ей в душу, в сердце. Она подумала о сердечке своего ребенка, таком трепетном и нежном, и ей невыносимо было понимать, что вот это – отец ее ребенка. Она вглядывалась в глаза Закари и не могла не думать о том, не придется ли ей когда-нибудь вот так же со страхом вглядываться в глаза своей маленькой девочки или мальчика. От всей души надеясь, что консультант по генетике была права, Кристина все же боялась, что прав был Маркус и что такая чудовищная склонность к насилию все-таки может быть зашифрована в ДНК и передаться по наследству ее ребенку, что это такая же врожденная особенность, как гибкость или способности к математике или языкам. Кристина молила Бога, чтобы Закари оказался невиновен, ей невыносимо было представлять его там, среди этого моря крови – крови молодой, ни в чем не повинной медсестры, которая совсем не заслужила такой жуткой смерти. Гейл Робинбрайт была отзывчивой и доброй, она посвятила жизнь заботе о других людях – она спасала им жизни! И пусть в ее жизни было слишком много мужчин – с ее стороны это была отчаянная попытка справиться с болью от потери любимого, который погиб на войне.

Из глаз Кристины хлынули слезы – и она не знала точно, о ком плакала – о Закари ли, о Гейл, о Грифе, о своем ребенке или о Маркусе. Все они теперь были связаны между собой, сплелись в тугой нераспутываемый клубок из плоти и крови – и ничего с этим нельзя было поделать. Как будто их вены, артерии, нервы и ДНК переплелись между собой, как резиновые трубки, образовав единое целое, которое нельзя было ни разорвать, ни тем более распутать.

Кристина вытерла слезы, собрала фотографии и сунула их обратно в конверт. На нее навалилась страшная усталость и апатия, поэтому она бросила конверт на ночной столик, а затем откинулась на подушки и вытянулась на постели, по-прежнему закутанная в купальный махровый халат. Ей надо было восстановить силы – и хотя бы немного поспать. Закрыв глаза, она попыталась выкинуть из головы все мысли и просто позволить сну унести ее на своих легких крыльях.

Потому что она всегда знала: ночь бывает темнее всего перед рассветом.