XVIII. ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ

Поспать часок среди дня было у меня в обычае, но в этот день, который я решил сделать своим последним, чей-то настойчивый стук в дверь разбудил меня, едва я прилег.

- Войдите, - сказал я, набрасывая сверху халат. С минуту за дверью стояла тишина, так что я решил, что неведомый посетитель удалился, не дозвавшись, но тут послышались шаги, и в створки снова постучали.

- Ну входите, входите, пригласил я, все возясь с халатом.

Тихо. Я двинулся к двери, которая распахнулась, прежде чем я до нее дошел, впустив мистера Хекера, вздернутого, как натянутая струна.

- А, мистер Хекер, садитесь, прошу вас, - засуетился я, видя, что он вот-вот хлопнется в обморок. По лицу его блуждала кривая улыбочка - такие видишь на лицах новобранцев, в первый раз услышавших орудийную пальбу, - а щеки залила бледность. Я твердо взял его за руку и подвел к креслу. "Капельку виски, мистер Хекер, не спорьте". Ясно, старичок худо себя чувствует и кинулся ко мне за помощью.

- Нет, Тодд, спасибо, не нужно, - выдавил он из себя. Голос у него был, доложу вам, просто как лягушки квакают. Присел на самый краешек кресла, словно канарейка на сучок, и руками колени обхватил.

- Что случилось, сэр? - Вроде начал он в себя приходить, но еще пошатывает его.

- Да все обыкновенно. - И головой трясет, а глаза прикрыты. - Всё как всегда. Я вот что… поговорить надо нам, Тодд. - И тут наконец прямо мне в глаза посмотрел да улыбнулся слабо так, жалко. Помнится, я тоже так вот улыбнулся, когда в каком-то парке - Толчестерском, если не ошибаюсь, - отец усадил меня на карусель, думая, что я в восторг приду, как остальные, а она, по мне, уж больно быстро крутилась, да с грохотом и вообще громадина этакая. - Ты не занят сейчас, а?

- Занят, а как же, баклуши бью, - сказал я, присаживаясь на кровать. - Что вас тревожит, сэр? - Предложил ему сигарету, он головой крутит - не хочу, мол, - тогда я закурил сам, чтобы напряжение снять.

- Наверно, решишь, что я из ума выжил, сынок, - начал он тоном, сразу меня резанувшим своей фальшью: назидательный такой тон главы семейства. - Подумаешь, плетет старик невесть что, все они такие.

- Ну зачем вы так, я вас охотно выслушаю, - успокоил я его.

Мистер Хекер весь вспыхнул - странно стыдливость такую видеть у старичка, которому семьдесят девять уже.

- Как же, и слушать не станешь, ерунду, мол, понес, - говорит, и видно, что нервничает. Я улыбнулся:

- Что-то не вспомню, чтобы вы ерунду несли. Тут он глубоко вздохнул, только не было во вздохе этом таинственности, как прежде, когда он стыдливым румянцем заливался. Смотрит на меня недоверчиво.

- Я ведь знаю, кто до моих лет дожил, до старости глубокой, часто вообще соображать перестает, - заметил он. - Навидался такого, и больше скажу, мы вот все про старческое слабоумие рассуждаем, а может, тут и не одно слабоумие.

Помолчал, я тоже сижу помалкиваю, пусть, думаю, шарманку свою как следует настроит.

- Я к тому, - говорит, - что у стариков не просто ум слабоват, а еще разные бывают условия, из-за чего им соображать трудно становится. Ну, болезни там, бедность, одиночество, а кончается все тем же. Понимаешь, о чем я?

- Очень верно замечено, - согласился я, чтобы его ободрить.

Он и вправду ободрился.

- Так вот, я к тебе почему зайти-то решил, - говорит, - я хочу… - Кулачки свои слабые на коленях стиснул и пристально их разглядывает. - Ты мне откровенно скажи, только по правде, - я что, совсем глупости нынче утром капитану Осборну доказывал? Вроде ты со мной тоже не согласен был?

Я хмыкнул про себя и повнимательнее пригляделся к своему гостю - шарманка, стало быть, заиграла. А ответил ему вот что:

- Нынче утром? А, это вы про тот спор, что значит быть старым, да?

Хотелось надеяться, что он всего лишь риторические вопросы задает, чтобы машинку свою раскрутить посильнее, но, кажется, Хекер действительно ждет от меня ответа - молчит вот, а на лице его, по-настоящему запоминающемся лице, выражение задумчивости.

- Знаете, я и согласен с вами был, и не совсем, - говорю. - Если вы про то, что старость - величественный финал жизни и все такое, то, наверное, да, согласен, Цицерон не просто же взял да сболтнул. Ведь он на свой меч кинулся, когда все совсем скверно стало, да и знаменитый был человек, а под старость какого величия достиг, уважения какого - причем умел славой своей пользоваться.

- Я считаю, он жизнь по-настоящему любил, - заметил мистер Хекер, и опять голос его прозвучал фальшиво, вещает, как проповедник, челюсть вперед выставил и голову наклонил, чтобы торжественней выглядеть. - Когда молод был, когда состарился, всегда умел в жизни свое особое достоинство находить.

- Наверное, много есть людей, которым такой взгляд близок, - ну, тем, кто и в загробную жизнь верят, или довольны достигнутым в этой, или уж и правда стойки по натуре.

- Правильно, - мистер Хекер говорит, - абсолютно правильно. Но ты же со мной, как я понял, не во всем согласен.

- Не во всем. По-моему, глупо это рассуждать, что человек должен чувствовать, когда про такие вещи говорит, как старость или смерть. Ну вот вы сказали: "Если хочешь умереть с чувством удовлетворенности", - так, кажется? - а ведь чувство-то это у разных людей разными обстоятельствами вызывается. Капитан Осборн, думаю, вполне удовлетворенным умрет, ему бы только побраниться всласть, как на смертном ложе очутится, да ноги свои посильнее отхлестать за то, что холодеть начали.

Мистер Хекер поцокал языком.

- Ладно, а я как же? Ты, Тодд, знаешь, я с твоими мнениями всегда считался. Часто думаю: вот бы славно было, если б я твоим ровесником оказался или, наоборот, ты моим, тогда уж мы бы обо всем толково побеседовали. На склоне лет, понимаешь ли, интеллектуальное общение самая настоящая радость, других-то уж не осталось, правильно?

Я ответил ему насколько мог мягко, стараясь все-таки не отступать от своей цели.

- Знаете, сэр, если бы умел я жалость испытывать, - говорю, - вас бы наверняка жалел больше всех, кто у нас в гостинице живет.

Глаза у мистера Хекера на лоб полезли - наконец-то лицо его естественное выражение приняло.

- Правда?

- Вы только не сердитесь, ладно? - улыбнулся я. - Никто не скажет, что у меня привычка правду в глаза резать. Но уж раз вы спрашиваете, честно скажу, что, мне кажется, ваша позиция самая незавидная из всех, какие в Клубе путешественников встречать приходилось. Вот мисс Холидей Хопкинсон возьмите: она уже так давно приготовилась умереть, и, когда смерть за ней явится, просто ожидание затянувшееся кончится. Конечно, может, без истерики и не обойдется, знаете, как у мальчишки, который всю зиму по картинкам с трамплина в воду прыгать учился, а пришел в бассейн, на верхотуру залез и все позабыл, - но, глядишь, ничего, спокойно все устроится. Спорю: она во сне умрет. Да и капитан Осборн давно уж разобрался, что он по поводу смерти думает, так что он и вспоминает-то о ней разве от случая к случаю, и плевать ему в общем-то. Явится костлявая, он ей хорошую взбучку сначала задаст, как кит загарпуненный. А вот с вами, сэр, уж извините, не очень складно выходит, и сложность вся в том, что вы пытаетесь сделать вид, будто жизнью наслаждаетесь, как всегда наслаждались, и смерть воспринимаете как величественный финал, не больше, но на самом-то деле совсем другое чувствуете.

- Неправда! - запротестовал мистер Хекер.

- Да вы напрасно, людям ведь свойственно обманываться насчет собственных переживаний, - поспешил я успокоить его. - И очень часто бывает, что надо себя обманывать, не то в сумасшедший дом угодишь. Но уж когда обман не помогает, так не помогает, и все тут. Только вы-то себя не обманываете, вот в чем вся штука, вы и сами прекрасно знаете, что просто роль решили играть, как актер. Ну скажите на милость, что уж такого величественного в вашей старости? Почему честно-то не признаться, что к старости все в общем довольно погано становится, да как следует обругать судьбу, чтобы легче стало?

Выслушав меня, мистер Хекер постарался придать себе гневное выражение, меня же собственная тирада утомила, и хотелось остаться одному. Если бы он искренне осерчал, я бы ничего не имел против, однако то была лишь примерка очередной маски из его богатого собрания.

- Однако же, молодой человек, в прямоте суждений вам не откажешь! - с обидой отозвался он.

- Ну так давайте забудем весь этот разговор, - со вздохом сказал я и вытянулся на постели, не сбросив шлепанцев. - Все к лучшему в этом лучшем из миров.

- Я вовсе не сержусь за вашу резкость, - продолжал он, - но должен заметить: понятия ваши для меня огорчительны. Уж очень примитивно судите, при вашем-то уме.

Я промолчал: лучше бы и рта было не раскрывать с самого начала. Ему ведь, в конце концов, семьдесят девять, и, хотя здоровье у него на зависть, больше чем на десять лет рассчитывать он не может, а уж с наслаждением он эти годы проживет или нет - не моя забота.

- Конечно, я не столь уж многого добился на своем учительском поприще, если подразумевать служебные повышения и прочее, - сообщил он оскорбленным тоном. - Не спорю, я бы куда лучше себя ощущал, будь жива жена или если бы у нас дети были…- Просто любуется своим умением выдерживать напасти фортуны. Даже паузу сделал, а потом с подчеркнутой строгостью добавил: - Но жена умерла, а детей нет. Так что же, по-вашему, мне остается только голову пеплом посыпать, так, что ли? Мой друг Цицерон, кстати, по таким поводам тоже высказывался, вот, пожалуйста: "Во времена, подобные этим, далеко не худшая участь достается тем, кому выпадет променять жизнь на легкую смерть". И еще: "А если бы не умерла она сейчас, все равно пришлось бы ей умереть через несколько лет, ибо она смертна". - Был ли смысл объяснять ему, до чего первая из приведенных им цитат противоречит всем его взглядам? Я выбросил окурок в распахнутое окно.

- А я-то полагал, что из всех моих знакомых вы скорей всего поймете, какое душевное удовлетворение способен извлечь разумный человек, если к своей одинокой старости он относится здраво, а не по-детски, - вещал мистер Хекер. - Все идейное и тщеславное отступает, и наконец-то можно насладиться своими зрелыми мыслями, осознать красоту творения Господнего. Разве не к этому состоянию стремились все философы? Понятно, что Осборну оценить такое не дано, человек он неплохой, но не его вина, что образования не получил никакого. А вот вы уж должны бы были рассудить, что жизнь, проводимая в одиноком созерцании, - самая замечательная жизнь, вы ведь, в конце концов, тоже человек одинокий.

- Видите ли, я мало склонен к рассуждению, - парировал я. - Если бы поразмыслил, мог бы, наверно, завтра же все изменить, одним махом, то есть жениться. Дело в том, что одиночество - это мой свободный выбор. А еще вот что: я наизусть не помню, но только у вашего приятеля Цицерона что-то такое написано в том духе, что созерцательная жизнь вовсе не сплошь благо. Он где-то говорит, что человек, которому удалось бы собственными одинокими усилиями достичь неба и оттуда окинуть взором универсум, вряд ли испытал бы такую уж радость, а вот если бы он мог рассказать об увиденном кому-то другому, более высокого наслаждения не испытал бы никто. Я не к тому, что вот, дескать, истина; по-моему, все подобные обобщения - пустое краснобайство, но ведь вы так цитатами и бросаетесь, причем всякий раз одна с другой не ладит.

Новая маска: мистер Хекер поднялся с кресла, приняв вид человека, которого глубоко ранили.

- Кажется, я мешаю вам отдохнуть от трудов, - заметил он. - И вообще напрасно я думал, что мне, старику, можно толковать о таких вещах с человеком еще совсем молодым. Извините, мне казалось, вам будет интересно.

- Вы смешиваете разные вещи: интересна ли мне сама тема и что я по этому поводу думаю, - сказал я, вставая. - Если, конечно, мы в самом деле обсуждаем некую тему. Вы ведь интересовались моим мнением на сей счет.

- И каково же оно, скажите на милость, - воззвал он. - Как, по-вашему, должен поступать человек, которому жить не для кого и незачем? Что еще ему остается, кроме как мужественно делать вид, что он всем удовлетворен, либо пускать нюни, как младенец?

- Мне все равно, кто как поступает, - ответил я. - Принципиально все равно, ощущаете вы себя счастливым или несчастным. Не записывайте меня в человеколюбцы. Я просто сказал, что мне вас жаль, что лично я не хотел бы оказаться на вашем месте. А что никакого нет выбора, кроме того, о котором вы сейчас сказали, - нет, не согласен.

- Какой же еще? - не отступал мистер Хекер. Опять он завелся, в глазах его - они уже не обманывали - читалось отчаяние, которого не могла скрыть нацепленная маска. - Вы, может быть, самоубийство порекомендуете? - Негодующий смешок. - Оно, стало быть, и представляет еще один выбор?

- Для почитающих Цицерона так всегда и было, - заметил я. - Хочу вам вот что сказать. Если не следуешь религиозной доктрине, категорически запрещающей самоубийство, вопрос, совершать его или не совершать, самый первый, на который нужно ответить, прежде чем обустраиваться в жизни. Разумеется, я имею в виду - для людей, которые стараются действовать логично и разумно. Большинство вообще не осознает, какой тут может быть вопрос, и ни малейшей нет причины объяснять им, насколько он реален и важен. Я бы с вами про это речь не завел, но вы же меня и подтолкнули.

- Что до меня, я религии чужд, - объявил мистер Хекер, - и тем не менее считаю, что достаточно причин отказаться от самоубийства. Раз уж смерть абсолютная неизбежность, разумнее постараться выжить при любых обстоятельствах.

- Не понимаю, как одно вытекает из другого. Раз смерть неизбежна, это просто факт, к которому надо отнестись хладнокровно. Что, по-вашему, лучше: чувствовать себя несчастным или сохранять хладнокровие? Все было бы иначе, если бы от ближайшего будущего вы вправе были ожидать чего-нибудь получше, чем настоящее. Допустим, я вот не покончу с собой по той причине, что "Янки" проиграли очередной матч.

Мистеру Хекеру было, однако, не до шуток: он весь побледнел и стоял передо мной с суровым выражением на лице.

- Итак, вы мне советуете покончить с собой, - сказал он резко.

- И не думаю. Я же не утверждал, что каждый обязан разумно решить вопрос о самоубийстве. Но если уж вы о нем задумались, необходимо, разумеется, найти какой-то ответ, а уж затем действовать так или иначе. Жизнь меня научила, что разумно поступает человек, который словами "должен" и "обязан" пользуется лишь после того, как произнесено слово "если".

- Стало быть, для того, чтобы существовать разумно, нужно себя убить? - Он даже чуть взвизгнул, так старался, чтобы в голосе его чувствовалась насмешка.

- Нужно только найти свой ответ на этот вопрос, - повторил я. - "Что благородней духом - покоряться…"

- Но ведь Гамлет был безумен, во всяком случае, притворялся безумцем, - тоном триумфатора объявил мне мистер Хекер.

- Вы просто уходите от вопроса.

- А вы? - Он хихикнул. - Вы сами-то о нем думали, о вопросе этом? Вы вот рук на себя не наложили, если не ошибаюсь. Отчего так?

Я улыбнулся:

- Обещаю вам, что нынче после ужина обязательно подумаю, а завтра вы узнаете, к какому я пришел выводу. А вы тоже подумайте, вот и сопоставим наши решения, глядишь, пари заключим на ящик сигар или стреляться из пистолетов придется. Только постарайтесь, - добавил я уже серьезно, - постарайтесь припомнить все ваши до единого резоны против самоубийства. Если решите, что убивать себя не надо, это решение всегда ведь можно впоследствии изменить, а вот если наоборот, трудно будет что-нибудь поправить.

Но мистеру Хекеру было все так же не до шуток.

- Тут весь вопрос в ценностях, которые признаешь важнейшими, - сказал он наставительно, - а жизнь сама по себе обладает ценностью, как бы она ни сложилась. Человеческая жизнь обладает абсолютной ценностью - отрицать этого нельзя.

- А я отрицаю, - заявил я. Мистер Хекер, печально улыбнувшись, побрел к двери. Выражение его глаз оставалось по-прежнему искренним, никак ему не удавалось скрыть читавшийся в них страх, хотя фальшивая маска на ходу уже прирастала к нему, когда, взявшись за ручку двери, он обернулся и объявил:

- Жизнь, молодой человек, замечательна, замечателен сам факт, что живешь. Жизнь самоценна.

Я мял в пальцах сигару.

- Ничего нет самоценного, - ответил я насколько мог холоднее, словно мне это уже много лет известно, а на самом деле фундаментальная эта мысль пришла мне в голову буквально сию минуту, когда я подносил сигару ко рту. Мистер Хекер закрыл за собой дверь, и я задумался, зачем же он ко мне приходил, что ему в действительности было от меня нужно. Если предполагалась некая исповедь, мой отклик на нее лишь побудил его прибегнуть ко всем своим маскам. А, наплевать: если теперь, в знак протеста против моих мнений, он на самом деле станет исповедовать свои собственные как истину, меня это не касается.