Глава IV
Наконец пришла долгожданная весточка от Хеллы, где она сообщала, когда и в котором часу приедет в Париж. Джованни я ничего не сказал, просто ушел один из дома и отправился на вокзал встречать невесту.
Я надеялся, что, когда увижу Хеллу, во мне произойдет что-нибудь неожиданное и знаменательное, что-нибудь такое, что поможет понять, на каком я свете и что теперь со мной будет. Но ничего сверхъестественного не произошло. Я первый заметил Хеллу и залюбовался ею – вся в зеленом, с чуть подстриженными волосами, загорелая, с еще более ослепительной, чем прежде, улыбкой. В эту минуту я любил ее, как никогда.
Увидев меня, она замерла как вкопанная, по-мальчишески широко расставив ноги и скрестив руки на животе. Она вся сияла. Секунду мы просто смотрели друг на друга.
– Eh bien, t'embrasse pas ta femme? – сказала она.
Тут я заключил ее в объятья, и что-то во мне оборвалось. Я был страшно рад ее видеть.
Наконец-то мои руки крепко обнимали Хеллу и приветствовали ее возвращение в Париж. Она с прежней ловкостью устроилась в них, и почувствовав, что Хелла совсем рядом, я понял, что без нее мои руки все это время были пусты. Я прижимал ее к себе под высоким мрачным навесом, а вокруг суетилась беспорядочная людская масса, фыркал и отдувался паровоз. Хелла пахла морем, ветром, и я чувствовал, что ее на зависть полное жизни тело поможет мне раз и навсегда покончить с прошлым.
Она вырвалась из моих рук. Глаза ее увлажнились.
– Дай хоть на тебя взглянуть, – сказала она и, немного отступив, придирчиво осмотрела меня. – Да ты дивно выглядишь! Господи, как я счастлива тебя снова видеть.
Я легонько поцеловал ее в нос, понимая, что предварительный осмотр прошел благополучно. Схватил ее чемодан и мы двинулись к выходу.
– Хорошо путешествовалось? Как Севилья? Коррида понравилась? А с тореро ты познакомилась? Все сейчас расскажешь.
– Все? – засмеялась она. – Больно многого захотел, мой повелитель. Путешествовала я ужасно, ненавижу поезда. Понимаешь, хотела лететь, но, что такое испанский самолет, я уже раз попробовала, с тех пор зареклась. Ты не можешь представить себе, милый, он тарахтел и еле полз по воздуху, как колымага-форд первого выпуска – очевидно, он был им на самом деле, а я сидела, пила бренди и молилась, чтобы скорей эта пытка кончилась. Прямо не верилось, что мы когда-нибудь приземлимся.
Мы прошли за барьер и очутились на улице. Хелла восхищенно смотрела по сторонам – на кафе, на хмурую парижскую толпу, на несущиеся мимо машины, на полицейских в голубых фуражках с белыми блестящими дубинками в руках.
– Как прекрасно снова вернуться в Париж, – помолчав, сказала она, – и тебе уже все равно, откуда ты приехал.
Мы сели в такси, и наш водитель, описав широкую залихватскую дугу, нырнул в несущуюся лавину автомобилей.
– Я даже думаю, что когда возвращаешься сюда в страшном горе, то Париж быстро утешает тебя.
– Будем надеяться, – сказал я, – что нам никогда не придется подвергать Париж такому испытанию.
Она грустно улыбнулась.
– Будем надеяться.
Потом вдруг обхватила мое лицо руками и поцеловала меня. Глаза ее смотрели вопросительно и строго, и я знал, что Хелле не терпится сразу же получить ответ на вопрос, который ее мучил. Но я ничего не сказал, крепко прижался к ней и закрыл глаза. Все вроде бы было по-старому, и в то же время все было иначе, чем прежде.
Я запретил себе думать о Джованни, беспокоиться о нем, потому что хотя бы этот вечер должен был провести с Хеллой, и ничто не могло нас разлучить. Но я отлично понимал, что, как ни старался я не думать о Джованни, который сидит один в комнате и гадает, куда я запропастился, он уже стоял между нами.
Потом мы сидели вместе с Хеллой в ее номере на rue de Tournon и потягивали «Фундадор».
– Чересчур сладко, – сказал я, – неужели в Испании все его пьют?
– Никогда не видела, чтобы испанцы пили «Фундадор», – сказала она и рассмеялась. – Они пили вино, я джин с водой – там мне казалось, что он полезен для здоровья.
И она снова рассмеялась.
Я целовал ее, прижимался к ней, стараясь подобрать ключик к самому главному в ней, точно Хелла была знакомой темной комнатой, в которой я нащупываю выключатель, чтобы зажечь свет. Но этими поцелуями я оттягивал тот решительный момент, который должен был или спасти меня, или опозорить перед ней. Она, казалось, чувствовала эту недоговоренность и натянутость между нами и, принимая это на свой счет, обвиняла во всем саму себя. Она вспомнила, что в последнее время я писал ей все реже и реже. В Испании, перед самым отъездом, это, вероятно, не очень заботило ее, а потом, когда она приняла решение вернуться ко мне, она начала опасаться, как бы я не задумал что-нибудь прямо противоположное: ведь она слишком долго продержала меня в неопределенности.
Хелла отличалась прирожденной прямотой и нетерпеливостью и страдала от любой неясности в отношениях. Однако, сдерживая себя, она ждала, что я скажу ей то сокровенное слово, которого она ждала.
Мне же не хотелось ни о чем говорить, я вынужден был молчать, как рыба, до тех пор, пока снова ею не овладею. Я надеялся, что ее тело выжжет вошедшего в мою плоть Джованни, выжжет прикосновение его рук – словом, я рассчитывал выбить клин клином.
Однако от этого всего мое двоедушие только усиливалось. Наконец она с улыбкой спросила меня:
– Меня слишком долго не было, да?
– Да, – ответил я, – тебя не было довольно долго.
– Мне было там очень одиноко, – неожиданно сказала она, легонько отвернулась и, устроившись на боку, уставилась в окно.
– Я казалась себе такой неприкаянной, точно теннисный мячик, все прыгаю, прыгаю, и я стала раздумывать, где бы остановиться… Потом мне стало казаться, что я упустила что-то важное в жизни. Важное – ты понимаешь, о чем я? – И она посмотрела на меня. – У нас в Миннеаполисе про неудачников фильмы снимают. Когда ты упускаешь что-то впервые, ну, упустила, так черт с ним, а когда упускаешь свой последний шанс, это уже трагедия.
Я не отрывал глаз от ее лица. Таким спокойным я его не знал.
– Тебе, значит, не понравилось в Испании? – раздраженно спросил я.
Она нервно пригладила волосы рукой.
– С чего ты взял? Конечно, понравилось. Там такая красота. Только я не знала, куда себя девать. И мне скоро наскучило шататься по городам без дела.
Я закурил и улыбнулся.
– Но ты же уехала в Испанию от меня, помнишь?
– А что, я поступила нехорошо по отношению к тебе, да? – Она улыбнулась и погладила меня по щеке.
– Ты поступила очень честно. – Я встал и отошел в сторону. – И ты пришла к какому-то решению?
– Я же тебе обо всем написала в письме. Забыл?
В номере установилась полнейшая тишина. Даже негромкие уличные шумы – и те смолкли. Я стоял к ней спиной, но чувствовал, как она в упор смотрит на меня. Я чувствовал, что она ждет ответа.
– Я не очень хорошо помню письма.
«Может, мне как-нибудь удастся выкрутиться, не рассказав ей ничего о Джованни», – мелькнуло в голове.
– Ты всегда поступала неожиданно, и я никогда не понимал, рада ты или жалеешь, что связалась со мной.
– Но у нас с тобой все происходило неожиданно, вдруг, – сказала она, – только так и могло быть. Я боялась за твою свободу. Неужели ты этого не понял?
Меня так и подмывало сказать, что она отдалась мне от отчаяния, а вовсе не потому, что хотела меня, просто я в тот момент подвернулся ей под руку. Но я промолчал. Я понимал, что, хоть это и было правдой, она никогда не признается в этом даже самой себе.
– Но, может быть, – робко начала она, – теперь ты ко всему относишься иначе. Так ты, пожалуйста, скажи прямо.
Она подождала ответа, а потом добавила:
– Знаешь, не такая уж я современная девица, какой кажусь на первый взгляд. Мне тоже хочется, чтобы был муж, который приходит домой и каждую ночь спит со мной. Я хочу спокойно спать с ним и не бояться, что влипну и забеременею. Черт возьми, да, я хочу вляпаться, хочу нарожать кучу детей. На что же еще я гожусь?
Она замолчала. Я тоже молчал.
– А ты хочешь детей?
– Да, – ответил я, – всегда очень хотел.
Я повернулся к ней чересчур быстро, точно чьи-то сильные руки взяли меня за плечи и резко повернули к Хелле. В комнате стало темнее. Хелла лежала на кровати, чуть приоткрыв рот, смотрела на меня, и глаза у нее сияли, как звезды. Я вдруг почувствовал, что меня тянет к ее голому телу. Я склонился над ней и положил голову ей на грудь. Мне хотелось быть с ней, как в тихом надежном убежище. И тут я почувствовал, как ее тело затрепетало, приникло ко мне, и словно раскрылись тяжелые врата укрепленного града, чтобы король во славе своей вошел в его стены.
«Дорогой папуля,
– писал я, –
играть в прятки я с тобой больше не намерен, Я встретился с девушкой и хочу на ней жениться. Я бы и раньше не играл с тобой в прятки, да не знал, согласится ли она стать моей женой. Но она, легкомысленное создание, решила, наконец, рискнуть. Пока что собираемся соорудить свой утлый очаг здесь, в Париже, а потом, не торопясь, двинемся домой. Она не француженка, огорчаться тебе не придется (я знаю, что ты терпеть не можешь француженок, так как сомневаешься, что они обладают нашими достоинствами – спешу добавить, что у них их вообще нет). Как бы то ни было, Хелла, ее полное имя Хелла Линкольн, родом из Миннеаполиса, родители ее живы, отец – юрист при фирме, мать – домашняя хозяйка. Хелла хочет провести наш медовый месяц здесь, а я, само собой разумеется, хочу то, чего хочет она. Так-то. Пожалуйста, пошли любящему сыну немного денег, им самим заработанных. Как можно скорее.
Хелла на этой карточке намного хуже, чем в жизни. Она приехала в Париж несколько лет назад заниматься живописью, потом обнаружила, что художница из нее не выйдет, хотела было броситься в Сену, но тут мы встретились, а остальное, как говорят, целый роман. Я уверен, папочка, что ты ее полюбишь, а она полюбит тебя. Что касается меня, то я с ней очень счастлив».
Хелла и Джованни встретились случайно. Хелла была в Париже уже три дня, за это время я с Джованни не виделся и даже не упоминал его имени.
Целый день мы шатались по городу, и целый день она рассуждала о женщинах, раньше эта тема не очень волновала ее. Она вдруг провозгласила, что быть женщиной очень трудно.
– Не вижу особых трудностей. В конце концов, находят себе мужа и точка, – возразил я насмешливо.
– Правильно, – сказала она, – а тебе не приходило в голову, что женщины вынуждены искать мужа и что это унизительно.
– О, ради Бога! – взмолился я. – Что-то не замечал, чтобы замужество унизило кого-нибудь из моих знакомых женщин.
– Будет тебе, – сказала она. – Убеждена, что ни об одной из них ты по-настоящему не думал. Поэтому и говоришь так.
– Конечно, нет. Надеюсь, они тоже. А тебя-то какая муха укусила? Ты чего плачешься?
– Вовсе я не плачусь, – сказала она. – Мне плакаться не от чего. Просто мне кажется непереносимым все время зависеть от какого-то малознакомого небритого мужчины. Пока, наконец, не станешь самой собой.
– Что-то не нахожу большого сходства между этим небритым незнакомцем и мной, – сказал я. – Права ты только в одном: мне действительно надо побриться, но кто виноват, что я не могу отлипнуть от твоей юбки?!
И я поцеловал ее.
– Нет, сегодня ты мне не чужой, – сказала она, – но был чужим и убеждена, что когда-нибудь снова будешь.
– Если уж до этого дойдет, – возразил я, – то ты тоже станешь мне чужой.
Она посмотрела на меня, нервно улыбаясь.
– Я? Вот об этом я тебе и толкую. Мы сейчас поженимся и проживем вместе лет пятьдесят. И, скажем, все это время я буду тебе чужой, так ведь ты этого и не заметишь!
– А если я таким буду, ты заметишь наверняка?
– Для женщины, думаю, – сказала она, – мужчина всегда чужой, и есть что-то ужасное в постоянной зависимости от чужого человека.
– Но ведь мужчины тоже зависят от женщин. Над этим ты никогда не задумывалась?
– А! – отмахнулась она. – Мужчины зависят от женщин! Мужчинам просто нравится так думать. Это каким-то образом оправдывает их женоненавистничество. Но если какой-то мужчина действительно зависит от какой-то женщины, то, считай, он уже не мужчина. А женщина, наоборот, попадает в ловушку.
– Выходит, по-твоему, я не могу от тебя зависеть? А ты непременно будешь зависеть от меня? – Я расхохотался. – Хотел бы я посмотреть, как это у тебя получится, Хелла!
– Смейся, смейся, – насмешливо протянула она, – но то, что я говорю, не так уж глупо. Я эту премудрость постигла в Испании и поняла, что должна поступиться свободой, что не могу быть свободной, если привязалась, вернее, доверилась кому-нибудь.
– Кому-нибудь? А, может, чему-нибудь?
Она промолчала.
– Не знаю, – заговорила она, – но я начинаю думать, что женщины к чему-нибудь привязываются от сознания собственного ничтожества. Они всем жертвуют ради мужчины, если могут. Конечно, до конца с этим могут смириться не все, и большинство женщин страдают от невостребованности их души. Это-то, по-моему, их морально и убивает, думаю даже, – добавила она, замявшись, – что, возможно, это убьет и меня.
– Хелла, чего ты хочешь? Почему ты вдруг решила возвести между нами эту стену?
Она рассмеялась.
– Ничего я не хочу и ничего не решила. Просто ты подчинил меня себе, и теперь я твоя послушная и горячо любящая тебя раба.
Меня прямо мороз продрал по коже. От растерянности я насмешливо замотал головой.
– Никак не пойму, о чем ты говоришь.
– Как о чем? – сказала она. – Я говорю о своей жизни. Теперь у меня есть ты. Я буду тебя холить, кормить, мучить, обводить вокруг пальца. И любить. У меня есть ты, и я могу примириться со своим положением. Отныне у меня, как у любой женщины, есть масса причин посетовать на свою женскую участь. Но зато мне не будет страшно, ведь теперь я не одна.
Она заглянула мне в глаза и рассмеялась.
– О, сколько у меня занятий! – воскликнула она. – Я не перестану развивать свой интеллект. Буду читать, спорить, размышлять, убеждена, буду из кожи лезть, только не думать так, как ты, и после многочисленных раздражающих тебя дискуссий ты уверуешь в то, что у меня заурядный женский ум и ничего больше. И, ведь Господь справедлив, ты станешь любить меня все больше и больше, и мы заживем счастливо.
Она снова рассмеялась.
– А ты, мой ангел, не ломай голову над этими проблемами. Предоставь их мне.
Ее веселость оказалась заразительной, и я опять замотал головой, смеясь вместе с ней.
– Ты просто прелесть, – сказал я, – только я тебя совсем не понимаю.
– Вот и чудно, – снова рассмеялась она, – будем к этому относиться, как к кофе после завтрака.
Мы проходили мимо книжной лавки, и Хелла остановилась.
– Давай заглянем на минутку, – предложила она. – Мне хочется купить одну книжку.
Я с радостным любопытством следил, как она беседовала с продавщицей. Потом стал лениво разглядывать книги на последней полке, устроившись рядом с мужчиной, который стоял ко мне спиной и листал журнал. Как только я очутился подле него, он закрыл журнал, положил его на место и повернулся ко мне. Мы сразу же узнали друг друга. Это был Жак.
– Дэвид! – воскликнул он. – Кого я вижу! А мы уже решили, что ты уехал в Америку.
– В Америку? – рассмеялся я. – Нет, пока торчу в Париже. Просто был занят.
И потом, терзаясь страшными подозрениями, спросил:
– А кто это «мы»?
– Кто? – сказал Жак с нагловатой улыбкой. – Я и твой малыш. Ты вроде бы бросил его одного в этой комнате без хлеба, без денег, даже сигарет не оставил. Ему, наконец, удалось уломать консьержку, чтобы та позволила ему в долг позвонить по телефону, и он разыскал меня. Бедняга так вопил, будто засунул голову в горящую газовую печь.
И Жак расхохотался.
Мы смотрели друг на друга. Он нарочно молчал. Я не знал, что и сказать.
– Я забросил кое-какую жратву в машину, – продолжал Жак, – и помчался к нему. Он уже собрался осушать Сену, чтобы найти тебя. Но я был уверен, что знаю американцев получше и что ты и не думал топиться, а просто исчез, чтобы собраться с мыслями. Видишь, как я был прав. Ты у нас известный мыслитель, и теперь тебе самое время понять то, что другие придумали до тебя. Я думаю, ты можешь пренебречь лишь одной книгой – маркизом де Садом.
– А где Джованни? – спросил я.
– Мне удалось, наконец, вспомнить отель Хеллы, – сказал Жак. – Джованни говорил, что вы ждали ее приезда со дня на день, и я подкинул ему блестящую идейку позвонить тебе в номер, он и отлучился для этого. Появится с минуты на минуту.
К нам подошла Хелла с книгой в руках.
– Вы, кажется, знакомы? – смущенно пробормотал я. – Хелла, ты не забыла Жака?
Она его не забыла, как не забыла и то, что Жак ей резко не понравился. Она вежливо улыбнулась и протянула ему руку.
– Как поживаете?
– Je suis ravi, mademoiselle, – ответил Жак.
Он знал, что Хелла его не переваривала, и это его забавляло. Чтобы укрепить ее неприязнь, а заодно и показать, как в эту минуту он ненавидит меня, Жак почтительно поцеловал ей руку, и в его склоненной фигуре проступило что-то явно женоподобное, неприличное до омерзения. Я смотрел на него так, как смотрит человек на неотвратимо надвигающуюся на него смертельную опасность. Жак игриво повернулся ко мне.
– Не успели вы приехать, – пробормотал он, – как Дэвид стал от нас прятаться.
– Да? – сказала Хелла и, придвинувшись теснее, взяла меня за руку.
– Как это недостойно его! Если бы я знала, ни за что не позволила бы ему так с вами обойтись. – Она усмехнулась. – Он никогда ничего о себе не рассказывает.
– Не сомневаюсь ни одной минуты, – сказал Жак, не сводя с нее глаз. – Когда он с вами, у него находятся более увлекательные темы для разговоров. Поэтому он и прячется от старых друзей.
Мне до смерти хотелось уйти до прихода Джованни.
– Мы еще не ужинали, – сказал я, выдавливая улыбку, – может быть, встретимся попозже?
Я знал, что этой улыбкой молю Жака о милосердии.
Но в эту минуту колокольчик, оповещающий о появлении нового покупателя, зазвонил, и Жак воскликнул:
– А вот и Джованни.
Я почувствовал, что Джованни как вкопанный остановился у меня за спиной. Одновременно я почувствовал, как Хелла схватила меня за руку, как она вся напряглась, точно от страха, а с лица сползла маска равнодушия, уступив место неподдельной тревоге.
Первый заговорил Джованни, в его голосе слышались еле сдерживаемые слезы, ярость и облегчение.
– Где ты пропадал? – закричал он. – Я думал, что тебя уже нет на свете. Думал, тебя сбила машина или ты бросился в Сену… Где тебя носило эти три дня?
У меня еще хватило сил улыбнуться, хотя и довольно жалко. Однако, как ни странно, я был почти спокоен.
– Джованни, – сказал я, – позволь тебя познакомить с моей невестой. Мадемуазель Хелла, мсье Джованни.
Он, конечно, заметил Хеллу, пока запальчиво корил меня за долгое отсутствие, и теперь тоже на удивление спокойно и вежливо пожал ей руку. Он буквально пожирал Хеллу черными, широко раскрытыми глазами, точно впервые видел перед собой женщину.
– Enchanté, mademoiselle, – сказал он ледяным и безжизненным голосом.
Он окинул меня беглым взглядом, потом оглядел Хеллу. С минуту все четверо стояли так, точно все вместе фотографировались в фотоателье.
– Вот мы и собрались все, – сказал Жак, – почему бы нам теперь вместе не выпить? На скорую руку? – обратился он к Хелле и, не дав ей вежливо уклониться от приглашения, предупредительно взял за руку. – Не каждый же день встречаются старые друзья.
И он стал подталкивать меня и Джованни к выходу, увлекая за собой Хеллу. Джованни распахнул дверь, и колокольчик снова предательски зазвонил. Горячий вечерний воздух обжег наши лица, и мы неторопливо направились в сторону бульваров.
– Если я решаю съехать с квартиры, – сказал Джованни, – то сообщаю об этом консьержке, чтобы она, по крайней мере, знала, куда пересылать мою почту.
Я весь вспыхнул, на душе было скверно. Я заметил, что Джованни побрился, надел чистую рубашку и галстук, который наверняка принадлежал Жаку.
– Не понимаю, чего ты выходишь из себя. Адрес-то ты знал.
Но Джованни посмотрел на меня так, что мне захотелось плакать, и вся злость мигом улетучилась.
– Какой ты недобрый, – сказал он. – Tu n'est pas chic du tout.
Больше он не проронил ни слова, и до бульваров мы шли молча, лишь сзади до меня доносилось слащавое воркование Жака. На углу мы остановились и подождали, пока Хелла с Жаком присоединятся к нам.
– Милый, – сказала она, – ты оставайся и выпей с друзьями, если тебе хочется, а я просто не в состоянии, к тому же чувствую себя неважно. Пожалуйста, извините меня, – обратилась она к Джованни, – но я только позавчера приехала из Испании и даже не присела с поезда. Давайте в другой раз, серьезно! Сегодня мне надо выспаться.
Она улыбнулась и протянула руку Джованни, но тот будто ее не заметил.
– Я провожу Хеллу домой, – сказал я, – и вернусь к вам. Только скажите, где вас найти.
Джованни неожиданно расхохотался и сказал:
– Мы будем дома. Не так трудно найти.
– Я ужасно огорчен, – сказал Хелле Жак, – что вы неважно себя чувствуете. Может быть, выпьем в другой раз?
Он снова склонился к ее руке и опять поцеловал ее. Потом выпрямился и посмотрел на меня.
– Заходите как-нибудь вечерком ко мне, вместе поужинаем. – И, подмигнув, он добавил: – Зачем же прятать от нас свою невесту?
– И в самом деле, ни к чему, – сказал Джованни. – Она нам страшно понравилась, – и, улыбнувшись Хелле, добавил, – постараемся и мы ей понравиться.
– Ладно, – сказал я и взял Хеллу под руку, – я попозже к тебе зайду.
– Если меня не будет дома, – сказал Джованни, и в его голосе прозвучали мстительные и в то же время плачущие нотки, – ты не поленись зайти еще раз. Я наверняка уже приду. Адреса еще не забыл? Это рядом с зоопарком.
– Помню, – сказал я и попятился так поспешно, точно выбирался из клетки с тигром, – попозже я загляну. A tout à l'heure.
– A la prochaine, – сказал Джованни.
Мы расстались, но я еще долго чувствовал спиной их взгляды. Мы шли, Хелла молчала. Как и я, она молчала потому, что боялась начать разговор. Наконец сказала:
– Я просто не переношу этого Жака. От одного его вида у меня мурашки бегут по телу. Ты с ним часто виделся, пока я была в отъезде? – спросила Хелла, помолчав немного.
Я не знал, куда девать дрожащие руки и, чтобы как-то оттянуть ответ, остановился и закурил. Глаза ее прощупывали меня. Но Хелла, конечно же, ни о чем не подозревала, она просто была взволнована.
– А кто этот Джованни? – спросила она, когда мы снова пошли. И вдруг неожиданно прыснула.
– Я только сейчас поняла, что даже не поинтересовалась, где ты все это время жил. Ты жил с ним?
– Да, мы снимали захудалую комнатенку на окраине Парижа, – ответил я.
– Ты поступил нехорошо, – сказала Хелла, – сбежал от него на три дня и даже не предупредил.
– Господи! – возмутился я. – Да он же только мой сосед по комнате. Откуда мне знать, что он вздумает искать меня в Сене из-за каких-то двух дней, которые я не ночевал дома?
– Но Жак сказал, что ты его оставил без денег и курева, без ничего и даже не сказал, что перебираешься ко мне.
– Я ему много чего не рассказывал. Но раньше он таких сцен не закатывал. Наверное, выпил лишку. Я с ним потом поговорю.
– Ты думаешь к нему зайти?
– Если не к нему, – ответил я, – то в нашу комнату надо же заглянуть. Я все равно собирался это сделать хотя бы для того, чтобы побриться. И я усмехнулся.
– Я вовсе не хочу, чтобы твои друзья обижались на тебя, – со вздохом сказала она. – Надо пойти и выпить с ними, тем более, что ты обещал.
– Хочу – пойду, хочу – нет. Что я, женат на них?
– Хорошо, но если ты женишься на мне, это еще не значит, что надо порвать отношения с друзьями. И это, разумеется, не значит, – сразу же добавила она, – что они должны мне нравиться.
– Хелла, – сказал я, – я все отлично понимаю.
Мы свернули с бульвара и подошли к гостинице.
– Он очень ревнивый, да? – спросила она.
Я смотрел на темную громаду Сорбонны, в которую упиралась наша темная, чуть бредущая в гору улица.
– Кто он?
– Джованни. Он, видно, очень к тебе привязан.
– Он итальянец, – сказал я, – а все итальянцы очень эмоциональные.
– Да, но этот даже для итальянца чересчур экзальтирован. Ты с ним долго прожил вместе?
– Месяца два. – Я бросил сигарету. – У меня кончились деньги, когда ты уехала. Я ждал денег от отца и на время перебрался к нему, так было дешевле. Джованни тогда работал и почти все время жил у своей любовницы.
– Да? – спросила она. – У него есть любовница?
– Вернее, была, – сказал я, – так же, как и работа. Теперь нет ни того, ни другого.
– Бедный мальчик! – воскликнула она. – Неудивительно, что у него такой потерянный вид.
– Ничего, приободрится! – бросил я.
Мы стояли у дверей гостиницы. Она нажала кнопку звонка.
– Он близкий друг Жака? – спросила она.
– Не настолько близкий, чтобы это вполне удовлетворяло Жака, – ответил я.
Она рассмеялась.
– Я просто коченею, – сказала она, – рядом с мужчиной, который так ненавидит женщин, как ненавидит их Жак.
– Ладно, – сказал я, – в дальнейшем постараюсь оградить тебя от его общества. Еще, чего доброго, моя девочка простудится!
И я поцеловал ее в кончик носа. В ту же секунду из глубины гостиницы до нас донесся какой-то грохот, и дверь со странным лязгом распахнулась сама собой. Хелла заглянула в темный проем.
– Каждый раз думаю, осмелюсь ли я войти в эту дверь, – сказала она и посмотрела на меня. – Может, ты немного выпьешь со мной в номере, а потом пойдешь к своим друзьям?
– Идет! – сказал я.
Мы зашли в гостиницу на цыпочках, тихонько прикрыв за собой дверь. Мои пальцы, наконец, нащупали выключатель, и тусклый желтый свет окутал нас. Чей-то голос выкрикнул нам что-то совершенно нечленораздельное. Хелла в ответ выкрикнула свое имя, пытаясь произнести его на французский лад. Когда мы поднимались по лестнице, свет погас, и мы с Хеллой захихикали, как дети. Мы никак не могли найти выключатели на лестничных площадках. Не знаю, почему мы так веселились, но нам действительно было весело. Так, хихикая и поддерживая друг друга, мы добрались до номера Хеллы на последнем этаже.
– Расскажи мне о Джованни, – попросила она, когда мы, улегшись в постель, смотрели, как ночь поддразнивает чернотой белые накрахмаленные занавески. – Мне интересно, какой он.
– Чертовски бестактно просить меня об этом сейчас, – сказал я. – И почему тебя это так интересует?
– В этом нет ничего предосудительного. Просто я хочу знать, кто он, чем живет и дышит?
– Я смотрю, он поразил твое воображение.
– Ничуть. Просто он очень красив, вот и все. Но в этой красоте есть что-то старомодное.
– Давай-ка лучше спи, – сказал я, – ты уже заговариваешься.
– Где ты с ним познакомился?
– В баре, во время ночной попойки.
– А Жак там тоже был?
– Не помню. Кажется, был. Да, конечно, он вроде бы познакомился с Джованни той же ночью.
– А почему ты перебрался жить к нему?
– Я тебе уже говорил. Сидел на мели, а у него была комната…
– Не может быть, чтобы только из-за комнаты…
– Ну, хорошо. Он мне понравился.
– А теперь он больше тебе не нравится?
– Я очень привязан к Джованни. Ты его не видела, когда он в ударе, но, поверь, он очень славный парень.
Я засмеялся. Защищенный темнотой, чувствуя телом тело любимой женщины, успокоенный уверенным звучанием собственного голоса, я приободрился и с облегчением добавил:
– Я по-своему его люблю, действительно люблю.
– Мне кажется, он чувствует, что ты проявляешь свою любовь к нему довольно странным образом.
– Ну и что, – сказал я, – эти люди ведут себя иначе, чем мы. У них все чувства на виду. Ничего не поделаешь. Я не могу так, как они.
– Да, – задумчиво протянула она, – я это заметила.
– Что ты заметила?
– Здешние парни и не думают проявлять большую привязанность друг к другу. Поначалу это шокирует и только потом понимаешь, что под их грубостью скрывается настоящая нежность.
– Да, – сказал я, – нежность.
– Хватит об этом, – сказала она. – Надо нам на днях пообедать вместе с Джованни. В конце концов, он в некотором роде твой спаситель.
– Неплохая мысль, – сказал я, – не знаю, чем он занят в ближайшие дни, но думаю, что один свободный вечерок выберет для нас.
– А он, что, всюду таскает за собой Жака?
– Нет. Скорее всего, случайно забежал к нему сегодня вечером.
Я помолчал.
– Я начинаю понимать, – продолжал я, подбирая слова, – что такому парню, как Джованни, довольно трудно жить. Париж, сама понимаешь, не пристанище удачников, и манна небесная на всех не сыпется. Джованни – бедный, в том смысле, что он из бедной, простой семьи. И в самом деле, здесь он мало на что может рассчитывать. Здесь огромная конкуренция. А при ничтожных деньгах трудно думать об устройстве хоть какого-нибудь будущего. Поэтому многие такие, как Джованни, шатаются по улицам без дела и рано или поздно становятся гангстерами, сутенерами и бог знает кем еще.
– Да, холодно здесь в Старом Свете.
– Но в Новом Свете тоже не жарко, – сказал я, – а в Париже наступили холода, уже осень.
– А нас согревает любовь, – засмеялась она.
– Мы не первые, кого в постели посещала эта мысль.
Однако некоторое время мы лежали молча, крепко обняв друг друга.
– Хелла! – наконец нарушил я молчание.
– Что?
– Хелла, давай, когда придут деньги, смотаемся из Парижа.
– Смотаться из Парижа? А куда?
– Все равно. Только бы смотаться, Париж надоел до чертиков. Хочу с ним на время расстаться. Поедем на юг. Может, там есть солнышко и тепло.
– Значит, мы поженимся на юге?
– Хелла, – сказал я, – ты должна мне поверить на слово, что я ничего не могу затевать, ни на что решиться, не могу даже думать об этом всерьез, пока мы не смотаемся из этого города. Я не хочу здесь жениться, не хочу даже думать о женитьбе. Давай скорей уедем.
– Я не знала, что твои планы так изменились, – сказала она.
– Я жил в комнате Джованни несколько месяцев, – сказал я, – и больше не могу так жить. Мне нужно отсюда уехать. Ну, пожалуйста.
Она нервно рассмеялась и легонько отодвинулась от меня.
– Ладно. Только я не могу понять, почему бежать из этой комнаты означает бежать из Парижа.
– Хелла, пожалуйста, не надо, – вздохнул я, – я не склонен сегодня к пространным объяснениям. Может быть, если я останусь в Париже, то опять помчусь, сломя голову, к Джованни и тогда…
Я осекся.
– Но почему тебя это мучает?
– Потому что я ничем не смогу ему помочь и не выдержу, если он станет опекать меня… Я американец, Хелла, и он думает, что я богач.
Я замолчал, сел на кровати и уставился в темноту. Хелла смотрела на меня.
– Он очень славный малый, я уже тебе говорил, но он такой надоедливый… вбил себе в голову такие вещи обо мне, он думает, что я сам господь Бог. А его комната – такая грязная, вонючая! Скоро придет зима, там будет холодно…
Я снова повернулся к ней и крепко сжал ее руки.
– Послушай, давай уедем. Подробности я расскажу тебе, когда нас уже здесь не будет.
Наступило долгое молчание.
– Так ты хочешь отправиться прямо сейчас?
– Да. Как придут деньги, давай снимем где-нибудь домик.
– А ты убежден, что тебе не хочется домой, в Штаты?
– Да пока нет, – простонал я, – не про это я тебе толкую.
Она поцеловала меня и сказала:
– Мне все равно, куда ехать, лишь бы быть с тобой.
– На дворе уже почти утро, – сказала она, – хорошо бы нам немножко поспать!
Я пришел к Джованни на следующий день поздно вечером. С Хеллой мы долго гуляли вдоль Сены, а потом я здорово поднабрался в нескольких бистро.
Когда я открыл дверь, в комнату ворвался свет. Джованни сидел на кровати, перепуганный насмерть, и кричал:
– Qui est là? Qui est là?
Я остановился на пороге, чуть покачиваясь, и сказал:
– Это я, Джованни, не шуми.
Джованни посмотрел на меня, лег на бок и, отвернувшись к стене, заплакал.
«Господи Иисусе», – подумал я и тихо прикрыл за собой дверь. Потом достал пачку сигарет из кармана куртки и повесил ее на стул. Зажав сигарету в пальцах, я подошел к кровати и склонился над Джованни.
– Брось, малыш, не плачь. Ну, пожалуйста, перестань плакать.
Он повернулся и взглянул на меня. Веки у него покраснели, в глазах стояли слезы, а на лице застыла странная улыбка – жестокая, виноватая и в то же время счастливая. Он протянул мне руки, и я, примостившись рядом, поправил волосы, сбившиеся ему на глаза.
– От тебя несет вином, – выдавил он.
– Вина я не пил. Поэтому ты так перепугался и теперь плачешь?
– Нет.
– А что случилось?
– Почему ты от меня ушел?
Я не знал, что и ответить. Джованни снова отвернулся к стене. Я надеялся, вернее, думал, что ничего не испытываю в эту минуту, но в самом укромном уголке сердца что-то защемило, заныло тоскливо и больно.
– Ты никогда не был моим, – сказал Джованни, – и, по правде сказать, никогда здесь не жил. Не думаю, что ты меня обманывал, но и не говорил никогда правду. Почему, Дэвид? Бывали дни, когда ты все время сидел дома, читал, открывал окно или что-нибудь стряпал. Я не сводил с тебя глаз, но ты никогда ничего не говорил, а если и смотрел на меня, то невидящим взглядом. И так каждый день, пока я зарабатывал нам на жизнь.
Я молча смотрел мимо Джованни на квадратные окна, залитые слабым лунным светом.
– Чем ты был занят все время? Почему всегда молчал? Ты нехороший человек и сам это знаешь! Бывали дни, когда ты улыбался, а я тебя ненавидел в эти минуты, мне хотелось ударить тебя, разбить в кровь твое лицо. Ведь ты улыбался мне, как улыбался каждому встречному, ты разговаривал со мной так же, как со всеми. И всегда врал. Ты вечно таился от меня. Думаешь, я не знаю, что, когда мы занимались любовью, тебя не было в постели. Ты витал где-то, неизвестно с кем, но только не со мной. Что я тебе? Пустое место, пустое. Ты отдавался мне, но не дарил мне счастья. Никогда.
Я поискал сигареты. Пачка оказалась у меня в руке. Я прикурил и решил, что надо что-то сказать, сказать и навсегда уйти из этой комнаты.
– Я не могу жить один, ты же знаешь, я тебе это не раз говорил. Что случилось, Дэвид? Неужели мы никогда не будем вместе?
И он снова заплакал. Я сидел и смотрел, как слезы Джованни падают на грязную подушку.
– Раз ты меня не любишь, я умру. Пока не было тебя, я хотел умереть и не раз говорил тебе об этом. Как это жестоко – пробудить человека к жизни только для того, чтобы он потом еще страшнее мучился перед смертью.
Мне многое хотелось сказать ему. Но язык не слушался меня. И все-таки не знаю, что я испытывал к Джованни в эту минуту. К нему я не испытывал ничего, и в то же время испытывал страх, жалость и все возрастающее желание.
Он взял у меня сигарету изо рта, затянулся и сел на кровати.
– Такой, как ты, в моей жизни впервые. Я не был таким до знакомства с тобой. Слушай, Дэвид! В Италии у меня была жена, которая относилась ко мне очень хорошо. Она любила меня, и я любил ее. Она обо мне заботилась и ждала дома, пока я не возвращался с работы, с виноградников, и между нами даже мелких ссор не было. Никогда. Я был моложе и еще не знал того, чему позднее научился – не знал всех этих ужасных вещей, которым ты меня обучил. Я считал, что все женщины такие, как моя, и мужчины такие, как я, думал, что ничем от них не отличаюсь. Тогда я не знал, что такое горе и одиночество, потому что рядом была женщина, и мне не хотелось умереть. Я хотел одного – жить до старости в своей деревне, работать на винограднике, пить домашнее вино и спать со своей женой. Я тебе не рассказывал про свою деревню? Она очень древняя, на юге Италии, стоит на холме и окружена стеной. Ночью, когда мы гуляли с женой, другой мир за стеной не существовал для нас – этот грязный, огромный, далекий мир. Мне даже не хотелось его повидать. Однажды мы с ней любили друг друга у этой стены.
Да, я хотел навсегда остаться в своей деревне, хотел есть спагетти, пить вволю вино, иметь кучу детей, стареть и толстеть. Вряд ли я тебе тогда понравился бы! Много лет назад мы могли встретиться с тобой в моей деревне – ты бы разъезжал по ней в какой-нибудь уродливой, толстобокой американской машине, пил бы наше вино и смотрел бы от нечего делать со своей равнодушной американской улыбочкой на меня и на нас на всех. Ты проехал бы мимо и после рассказывал бы друзьям о том, что видел, убеждая их непременно съездить в эту деревню, потому что она чертовски живописна.
И ты бы не имел понятия о нашей тамошней жизни, однообразной, прекрасной, трудной, но полной страстей, как теперь не имеешь никакого понятия о моей жизни. Наверное, я жил бы там куда счастливее и не знал бы ваших гадких американских улыбочек. У меня была бы моя собственная жизнь. Несколько последних ночей я лежал в этой комнате, ждал, когда же ты, наконец, вернешься и почему-то думал о том, как теперь далеко от меня моя деревня, как страшно жить одному в этом холодном городе, где всегда промозгло и сыро, среди людей, которых я ненавижу, где нет тепла и солнца, которое всегда есть у нас, и нет человека, с кем бы можно было поговорить или разделить жизнь, где я нашел любовника, который ни мужчина, ни женщина, а что-то непонятное. Ты не знаешь, нет, какая это пытка – лежать ночью без сна и ждать кого-то. Наверняка ты этого не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь, не знаешь никаких страхов, оттого ты так улыбаешься и думаешь, что комедия, которую ты ломаешь с этой коротковолосой, круглолицей девчонкой, и есть настоящая любовь.
Он бросил сигарету, и она задымилась на полу. Он снова заплакал. Я окинул взглядом комнату и подумал: «Нет, я этого не вынесу».
– Но в один погожий, недобрый день я ушел из деревни. Это был день моей смерти. Никогда не забуду этот день. Господи, почему я и вправду тогда не умер?! Помню, солнце сильно припекало мой затылок. Я шел по дороге, оставив позади деревню, сначала шел в гору, потом спускался по пологому склону. Как сейчас вижу: рыжую пыль под ногами, гальку, разлетающуюся в разные стороны, низкорослые деревья по обочинам и наши плоские домики, отливающие на солнце всеми цветами радуги. Помню, я плакал, не так, как плачу сейчас – горше и сильнее; с тех пор, как ты со мной, я даже разучился плакать. И тогда первый раз в жизни я захотел умереть. Я только что похоронил своего ребенка на кладбище, где покоились мой отец и деды, и бросил жену, которая плакала от горя в доме моей матери. Да, у меня был ребенок, только он родился мертвым. Когда я увидел его, он был весь серый, скрюченный и не издавал ни звука. Мы пошлепали его по попке, окропили святой водой, помолились Господу, но мальчик не проронил ни звука – он был мертв. Совсем маленький мальчик, он мог вырасти сильным красивым мужчиной, и, может быть, даже таким, как ты, и тогда Жак, и Гийом, и вся наша омерзительная шайка педерастов днем и ночью мечтала бы о нем и гонялась бы за ним. Но он родился мертвым, мой мальчик, наш с женой мальчик, он родился мертвым. Когда я понял, что он мертв, я сорвал со стены распятие, плюнул на него и швырнул на пол, мать и жена заголосили, а я выбежал из дому. Мы похоронили ребенка на следующий день. После этого я ушел из деревни и приехал в этот город, где господь Бог покарал меня за мои грехи, за то, что плюнул на распятие. Здесь я умру. Это точно. Не думаю, что когда-нибудь еще увижу свою деревню.
Я встал. Голова кружилась. Во рту был привкус соли. Комната плыла перед глазами, как она плыла в то утро, когда тысячу лет назад я первый раз появился здесь.
– Chéri. Mon très cher, – донесся до меня протяжный стон Джованни, – не бросай меня. Пожалуйста, не бросай.
Я повернулся и крепко прижал его к себе, глядя поверх головы Джованни на стену, на мужчину и женщину, неспешно разгуливающих среди роз. Он заплакал навзрыд. Казалось, сердце его не выдержит и разорвется. Но и мое сердце разрывалось на части. Что-то внутри оборвалось, и от этого я был холоден, невозмутимо спокоен и бесстрастен. Но я должен был что-то сказать ему.
– Джованни, – протянул я, – Джованни.
Он притих и стал меня слушать. Я еще раз невольно убедился, на какие уловки толкает человека отчаяние.
– Джованни, – сказал я, – ты же прекрасно знал, что когда-нибудь я от тебя уйду. Ты знал, что моя невеста вернется в Париж.
– Ты от меня уходишь не из-за нее, – сказал он, – ты уходишь совсем по другой причине. Ты так много врал самому себе, что наконец сам поверил в собственную выдумку. А я, я чувствую сердцем, что уходишь ты не из-за женщины. Если бы ты ее действительно любил, ты бы не был так жесток со мной.
– Она не девчонка, – сказал я, – она женщина, и что бы ты себе ни придумывал, я действительно люблю ее…
– Ты никого не любишь, – закричал он, – и никого не любил. И поверь мне – никогда не полюбишь. Ты любишь свою непорочность, свое отражение в зеркале, ты, словно девственница, никого не подпускаешь к себе, будто у тебя между ног драгоценности: золото, серебро, рубины или даже бриллианты. Ты никому и никогда не отдашь свое сокровище, не позволишь и пальцем дотронуться до него – никому: ни мужчине, ни женщине. Ты хочешь быть чистеньким. Ты думаешь: «Я пришел сюда чистым и уйду чистым», – ты не хочешь, чтобы от тебя дурно пахло хотя бы пять минут, хотя бы секунду.
Он резко и в то же время ласково схватил меня за воротник. Он брызгал слюной, в его глазах стояли слезы, скулы нервно подрагивали, а мышцы рук и шеи, казалось, вот-вот лопнут от напряжения.
– Ты хочешь бросить меня потому, что, когда ты со мной, от тебя дурно пахнет. Ты хочешь меня возненавидеть, потому что я не боюсь дурного запаха любви. Ты хочешь убить меня во имя своих лживых ничтожных нравственных устоев. Но ты сам безнравственный тип. Ты самый безнравственный человек из всех, кого я встречал в жизни. Посмотри, посмотри, что ты со мной сделал. А ведь я люблю тебя. Ты это знаешь. Страшно подумать, как обошелся бы ты со мной, не будь этого.
– Прекрати, Джованни, ради Бога, прекрати это! Черт подери, как мне, по-твоему, поступить? Я не волен в своих чувствах!
– Да ты не знаешь, что такое чувства! Разве ты что-нибудь чувствуешь? Что ты чувствуешь?
– Сейчас – ничего, – сказал я, – ничего. Я хочу скорее удрать из твоей комнаты, удрать от тебя подальше, чтобы прекратить эту отвратительную сцену.
– Ты хочешь удрать от меня! – Он рассмеялся, но глаза его были полны горечи. – Наконец ты сказал правду. А знаешь ли ты, почему хочешь от меня удрать?
Что-то внутри у меня сжалось в комок и замерло.
– Я не могу жить с тобой вместе, – сказал я.
– А с Хеллой ты жить можешь? С этой круглолицей, как луна, девчонкой, которая думает, что дети появляются на свет из-под капустного листа или из холодильника. Прости, я плохо знаю американские сказочки. С ней ты можешь жить?
– Да, – неуверенно пробормотал я, – с ней я жить могу.
Я встал. Меня всего трясло.
– Что за жизнь у нас может быть в этой тошнотворной комнатенке? Да и вообще, что за совместная жизнь может быть у двух мужчин? Любовь, любовь – только и слышишь от тебя, а нужна тебе эта любовь только для того, чтобы крепче стоять на ногах, скажешь, не так? Ты бы чего хотел: ходить на работу, выкладываться там до изнеможения, приносить домой деньги, чтобы я при этом сидел в этой клетке, мыл посуду, стряпал, чистил вонючую уборную, встречал тебя на пороге поцелуями, спал с тобой и был твоей девочкой, твоей крошкой? Этого ты хотел бы? Вот что значит твоя любовь. Ты говоришь, я хочу убить тебя. А ты задумывался над тем, в кого ты меня превращаешь?
– Я пытаюсь сделать из тебя свою девочку? Если бы я ее хотел, она бы у меня была.
– А почему же ее нет? Значит, ты трусишь? И тащишь меня в постель, потому что кишка тонка бегать за женщинами, которых ты, на самом деле, хочешь? Так?
Джованни побледнел.
– Ты мне все время твердишь о том, что я хочу, а я тебе – о том, кого я хочу.
– Но я мужчина, – закричал я, – понимаешь, мужчина! Как мы можем жить друг с другом?
– Как это делается, – спокойно ответил он, – ты знаешь не хуже меня. Вот поэтому ты от меня и уходишь.
Он встал, подошел к окну и распахнул его.
– Bon, – сказал он и ударил кулаком по подоконнику.
– Если бы я мог удержать тебя здесь, я бы удержал, – закричал он, – даже если бы мне пришлось избить тебя, заковать в цепи, уморить голодом, только чтобы ты остался. Я бы это сделал.
Он отошел от окна. Ветер развевал его волосы.
– Может, когда-нибудь ты пожалеешь, что я этого не сделал.
Джованни, как плохой провинциальный актер, размахивал передо мной руками.
– Холодно, – сказал я, – закрой окно.
Он улыбнулся.
– Ты ведь уходишь, какая тебе разница. Bien sur.
Он захлопнул окно, и мы долго смотрели друг на друга, стоя посреди комнаты.
– Больше мы не будем выяснять отношения, – сказал он. – Это имело бы смысл, если бы ты оставался. У нас с тобой, как говорят французы, une separation de corps, не развод, а просто разлука. Все, хватит. Мы расстанемся. Но я знаю, что ты принадлежишь мне. И я верю, я должен верить, что ты еще вернешься.
– Джованни, – сказал я, – я никогда не вернусь, и ты это знаешь.
Он замахал на меня руками.
– Хватит, больше никаких выяснений отношений. Американцам не дано чувствовать, где их судьба, нет, не дано. Они даже не узнают ее, глядя ей в лицо.
Он вытащил из-под раковины бутылку.
– Жак тут оставил бутылку коньяка. Давай пропустим по стаканчику. Так, кажется, говорят у вас в Америке.
Я смотрел, как он аккуратно разливает коньяк в стаканы, хотя его всего трясло – от ярости, боли, а может, от того и другого. Он протянул мне стакан.
– A la tienne, – сказал он.
– A la tienne.
Мы выпили. Я не смог удержаться от вопроса:
– Джованни, а что ты теперь собираешься делать?
– О, – воскликнул он, – у меня полно друзей. Найду уж, чем с ними заняться. Завтра вечером, к примеру, буду ужинать с Жаком. Не сомневаюсь, что и послезавтра буду ужинать с ним же. Он очень ухлестывает за мной и считает тебя чудовищем.
– Джованни, – беспомощно пролепетал я, – будь осторожнее. Пожалуйста, будь осторожнее.
Он иронически улыбнулся мне.
– Спасибо, – сказал он, – тебе надо было посоветовать мне это в ту ночь, когда мы познакомились.
Так мы в последний раз поговорили по душам. Я остался у него до утра, потом побросал вещи в чемодан и отправился в гостиницу к Хелле.
Никогда не забуду, как Джованни смотрел на меня в последний раз. Утренний свет заливал нашу комнату, напоминая мне о многочисленных утрах, в том числе и о том, когда я пришел сюда впервые. Джованни сидел на кровати совершенно голый, зажав в ладонях стакан коньяка. Его тело было неестественно белым, лицо серым, мокрым от слез. Я с чемоданом стоял у порога и, держась за дверную ручку, смотрел на него. Мне хотелось попросить прощения. Но это превратилось бы в слишком долгую исповедь. Маленькая уступка себе навсегда замуровала бы меня с ним в этой комнате. А ведь, положа руку на сердце, именно этого-то я и хотел. Я почувствовал, как по моему телу пробежала дрожь и на миг явственно ощутил, как тону, захлебываюсь в его слезах. Голое тело Джованни, знакомое мне до мельчайших подробностей, матово сияло в утреннем свете и точно растворялось в окружающем нас пространстве.
И тогда в моем мозгу вспыхнула глубоко затаенная мысль, которой я боялся больше всего: спасаясь бегством от Джованни, я навсегда обрекал себя на магическую зависимость от него. Отныне я никогда не смогу забыть его тело, нашу с ним близость. Джованни не спускал с меня глаз, но казалось – он смотрит сквозь меня. Выглядел он довольно странно, разгадать выражение его лица было невозможно. Оно не было ни хмурым, ни злым, ни печальным. Казалось, он просто спокойно ждал, что я преодолею разделявшие нас несколько шагов и снова обниму его. Он ждал этого, как ждут чуда на смертном одре, чуда, которое никогда не произойдет. Нужно было немедленно уходить! То, что скрывалось за маской его спокойствия, бушевало и в моей душе – я понимал, что еще немного и окончательно погибну в этом омуте, который зовется Джованни. Все во мне рвалось к нему, но ноги не слушались меня. Ветер моей судьбы гнал меня прочь из этой комнаты.
– Adieu, Джованни.
– Adieu.
Я повернулся и вышел, не прикрыв за собой дверь. Точно яростный вихрь безумия окутал меня прощальным порывом, пробежал по спине, взъерошил волосы. Я миновал узкий коридорчик. вышел в переднюю, прошел мимо loge, где мирно дремала консьержка и выскочил, наконец, на утреннюю парижскую улицу. С каждым шагом мне становилось все очевиднее, что путь назад отрезан. Голова была до странности пуста, вернее, мозг был точно огромная кровоточащая рана под наркозом. Я думал только об одном: «Настанет день, и ты будешь горько это оплакивать! Скоро-скоро ты станешь горько плакать!»
На углу я вытащил бумажник, чтобы достать автобусные билеты. В нем оказались три тысячи франков, взятые у Хеллы, мое carte d'identité, мой адрес в Соединенных Штатах и какие-то бумаги, клочки бумаги, фотографии, карты.
На каждом клочке бумаги были записаны адреса, номера телефонов, памятки о свиданиях, на которые я ходил, а может, не ходил, имена давно забытых случайных знакомых, словом, следы несбывшихся надежд, конечно, несбывшихся, иначе я не стоял бы сейчас на углу этой улицы в состоянии полного смятения.
В бумажнике я нашел четыре автобусных билета и зашагал к автобусной arrêt. Там уже стоял полицейский в своей синей пелерине, тяжелой, свисающей, как балахон, и с белой блестящей дубинкой в руках. Увидев меня, он улыбнулся и крикнул:
– Ça va?
– Oui, merci. А у вас?
– Toujours. Чудный денек.
– Да, – мой голос предательски дрогнул, – осенью пахнет.
– C'est ça.
И он отвернулся, привычно оглядывая бульвар.
Я пригладил рукой волосы. Меня всего трясло, и вообще мне было плохо, хуже некуда.
Мимо шла женщина с сеткой, доверху набитой провизией. Наверняка с рынка. Из сетки торчала литровая бутылка красного вина и, казалось, вот-вот вывалится. Женщина была немолодая, но симпатичная, с крепко сбитым телом и такими же руками – сильными, крепкими. Полицейский что-то прокричал ей, и она ответила в тон ему такой же добродушной непристойностью. Он рассмеялся. На меня он больше не обращал внимание. Я смотрел, как женщина шла по улице, и думал, что она наверняка идет домой, к работяге-мужу с грязными руками и к детям. Она миновала угол, освещенный узкой солнечной полоской, и перешла на другую сторону улицы.
Подъехал автобус, и мы, полицейский и я, оказались единственными пассажирами. Он встал у входа, я – в конце салона. Полицейский был уже не молод, но в нем ключом била такая жизненная энергия, что некоторое время я любовался им. Потом я долго смотрел в окно. Мимо проносились парижские улицы. Несколько лет назад, в другом городе и в другом автобусе, я тоже сидел у окна и всматривался в лица прохожих, чем-то привлекших мое внимание, помнится, я придумывал каждому из них биографию или такие жизненные ситуации, где я играл главную роль. А сейчас я пытался прочитать на парижских улицах обещание или хотя бы намек на возможное спасение. Но вместо этого меня не покидало ощущение, что моему прежнему «я» просто приснился страшный сон. И сон этот каким-то образом перетекает в явь.
Дни летели один за другим. Не сегодня – завтра должны были наступить холода. Тысячи иностранцев, заполонивших Париж, исчезли, словно злые духи, по мановению волшебной палочки. Во время прогулок в парках тихо шелестели падающие листья, а после тяжко вздыхали под башмаками прохожих. Каменный Париж, еще недавно радужный и многоцветный, постепенно потускнел, неотвратимо превращаясь в серый обыденный город, построенный из грубого холодного камня. На набережных все реже показывались рыболовы, и вскоре они совсем опустели.
Молодые люди и девушки будто потолстели, одетые в теплое нижнее белье, свитера, пелерины, капюшоны и кожаные перчатки. Старики выглядели еще старше, женщины казались неповоротливее. Сена тоже как-то выцвела, зарядили дожди, и вода в реке поднялась. Солнце заглядывало в Париж на каких-нибудь два-три часа, и было очевидно, что скоро оно откажется от этой изнурительной повинности.
– Зато на юге нам будет тепло, – говорил я Хелле.
От отца пришли деньги. Целыми днями мы с Хеллой гонялись в поисках дачи, искали в Изе, Кань-сюр-мэр, в Вансе, Монте-Карло, в Антибе и Грассе. В своем квартале мы почти не появлялись, все больше сидели в номере, с жадностью ласкали друг друга в постели, бегали в кино и подолгу обедали в забавных ресторанчиках на правом берегу. Настроение чаще бывало скверным, трудно сказать, откуда бралась эта хандра. Она нападала внезапно, точно хищная птица, поджидающая добычу. Не думаю, что Хелла чувствовала себя несчастной, потому что я никогда так не льнул к ней, не цеплялся за ее юбку, как в то время. Но, вероятно, она смутно догадывалась, что цепляюсь я за нее чересчур крепко, с подозрительной какой-то лихорадочностью. Возможно даже, она понимала, что все это не может длиться слишком долго.
В нашем квартале я иногда сталкивался с Джованни. Я боялся этих встреч, и не потому, что Джованни почти всегда ходил с Жаком, боялся, потому что Джованни, хотя и был щегольски одет, выглядел очень плохо. В его глазах появилось что-то жалкое и порочное, он подобострастно хихикал над шуточками Жака, в его движениях и позах все чаще проступала педерастическая жеманность – смотреть на него было больно и неприятно. Я не желал знать, какие у него отношения с Жаком, но пробил час, и я прочитал правду в презрительном и торжествующем взгляде Жака. Мы встретились как-то вечером на бульваре. Мимо спешили парочки. Джованни был пьян в стельку, дергался и выламывался, как кокетливая уличная девчонка, он словно заставлял меня выпить до дна чашу своего унижения. И я ненавидел его в эту минуту.
В следующий раз мы случайно встретились утром. Он покупал газету. Джованни смерил меня наглым взглядом и отошел. Я долго смотрел ему вслед. Придя домой, я с притворным смехом рассказал Хелле об этой встрече.
Потом он все чаще стал попадаться мне на глаза без Жака, с ватагой местных мальчиков, которых он когда-то в разговоре со мной называл piteux. Теперь он был одет гораздо хуже и почти ничем не отличался от них. Его близким другом оказался долговязый рябой мальчик по имени Ив, которого я мельком видел той памятной ночью в баре, он тогда забавлялся пианолой, а после, утром, разговаривал с Жаком в Les Halles. Как-то вечером, шатаясь один по кварталу, пьяный в стельку, я столкнулся с этим Ивом и угостил его вином. О Джованни я даже не заикнулся, но Ив с поспешной готовностью доложил, что Жак и Джованни расстались. А это значило, что, скорее всего, Джованни вернется к своей прежней работе в бар Гийома.
Встреча с Ивом произошла примерно за неделю до того, как Гийома нашли мертвым в своей спальне над баром. Он был задушен кушаком собственного роскошного халата.
