Далеко впереди становилась все ярче оранжевая искра, постепенно превратившаяся в гигантское солнце Бран. «Гликка» спустилась на поверхность третьей планеты, Терца — мира умеренных размеров с единственным континентом, почти кругосветным, но разделенным узким разрывом знаменитого бурями океана, создававшего бесчисленные глубокие заливы, бухты, извилистые фьорды, проливы и солоноватые внутренние моря.

Топография континента казалась преимущественно блеклой и пустынной — здесь было мало заметных рек, хотя о наличии пресной воды свидетельствовали несколько продолговатых лесных массивов и огромное болото, занимавшее практически все западное побережье. В других местах состав туземной фауны ограничивался несколькими видами птиц с жесткими кожистыми крыльями, ящерицами, рыбой и бронированными насекомыми. Немногочисленные человеческие популяции сосредоточились в шести изолированных районах, причем на протяжении восьми тысяч лет здесь образовались пять рас с практически несовместимыми характеристиками. Самым примитивным племенем были юче — кровожадные дикари-каннибалы с южных гор, обитавшие в пещерах и опустившиеся до культурного уровня каменного века. В центре континента, рядом с космопортом Шоло, в смежных районах жили шуйи и мелули: шуйи — на высоком плоскогорье, мелули — ниже, в степи. Шуйи и мелули охотились друг на друга как для развлечения, так и в коммерческих целях: они сдирали кожу с пленников, дубили ее и экспортировали на другие планеты. Острова в море у восточного побережья населяли тарки — исключительно худощавая и долговязая раса; они носили черные мантии и высокие клобуки, делавшие их похожими на жрецов какого-то таинственного культа, известного лишь посвященным. Тарки прибывали на длинных плоских морских баржах в портовый рыночный город Нежно-Ныряльск, где они торговали с береговыми цингалами; в ярмарочный сезон обе расы временно сдерживали взаимную ненависть.

МСБР рассматривала племена Терца как не поддающиеся влиянию цивилизации; их умиротворение считалось практически невозможным. Сотни раз здесь пытались организовать местные подразделения полиции, и каждый раз безуспешно. В настоящее время МСБР запрещала импортировать на Терц лучевое оружие и предупреждала туристов об опасностях этой планеты, во всех остальных отношениях предоставляя туземцам возможность жить и умирать по-своему.

Капитан Малуф уже несколько раз бывал на Терце. Еще перед тем, как «Гликка» начала тормозить в атмосфере, спускаясь по спирали, капитан проинформировал команду об условиях, которые следовало ожидать на поверхности: «Терц — не туристический заповедник, его дикие просторы не привлекают бродяг-романтиков. Этот мир одинаково опасен как для туземцев, так и для приезжих. Космопорт в Нежно-Ныряльске охраняется МСБР и поэтому относительно безопасен; рынок находится поблизости от космического вокзала — то есть, если вы зайдете на рынок, вас, скорее всего, не зарежут, не ошкурят и не съедят. Но если вы решите прогуляться вдоль причалов в поисках любовных утех, вас могут, конечно, обслужить местные проститутки, хотя с таким же успехом вас могут избить или ограбить».

Перрумптер Калаш объявил, что пилигримы останутся на борту: «Нас не интересуют распутные обычаи этих странных дикарей. Зачем рисковать головой? Только для того, чтобы взглянуть на экзотические наряды и обряды? Сомнительное удовольствие — предавайтесь ему сами, если вам так хочется».

Винго с улыбкой возразил на том основании, что любые новые познания могут только способствовать дальнейшему пониманию судьбы человека: «Всякий раз, когда группа людей заявляет, что руководствуется незнакомыми мне принципами, я знаю, что найду на их планете ценный материал для моей фотографической «подборки настроений»».

Калаш цинично усмехнулся: «Все мы сделаны из одного теста. Вы ничем не лучше других».

«Неправда! — заявил Винго. — Для меня это важно. Я считаю, что у меня есть особая, редкая способность запечатлевать сущность места и времени в одном мгновенном снимке».

«Так вам кажется. Но зачем стараться, в любом случае?»

«Я пополняю альбом замечательных фотографий, который издадут под названием «Карнавал Ойкумены» — тружусь, не покладая рук!»

Калаш проникся пущим скептицизмом: «Все это не более, чем щекотание нервов и потворство нездоровому любопытству».

«Неправда, неправда! — возбужденно восклицал Винго. — Я руководствуюсь исключительно артистическими побуждениями! Чем еще я мог бы руководствоваться? Я решительно осуждаю жестокость и порок!»

Калаш потерял интерес к обсуждению: «Вполне может быть».

Винго, однако, продолжал разъяснять свои намерения: «Рождаются и умирают бесчисленные триллионы обитателей ойкуменических планет — и, тем не менее, каждый раз, когда я запечатлеваю фотографическое «настроение», я чувствую, что причащаюсь к опыту всей человеческой расы!»

«Делайте, что хотите, — пробормотал Детер Калаш. — Мне все равно».

«Надеюсь, мне удалось убедить вас в чистоте моих намерений, — вежливо сказал Винго. — Вопреки вашим подозрениям, я вовсе не стремлюсь раболепно привлечь внимание публики какими-то сенсациями! Поэтому будет очень жаль, если мне не удастся заснять представителей необычайных народностей Терца и включить их портреты в мой сборник».

Калаш нетерпеливо дернул себя за бороду: «Довольно! Достаточно! Вы меня убедили». Он поспешил присоединиться к компании паломников, чтобы беспрепятственно изложить им свое мнение о причудах и претензиях судового повара.

Повернувшись к Винго, капитан Малуф повторил свое предупреждение: «Не забывай, что местные жители — вовсе не ценители произведений искусства. Если им почему-либо покажется, что ты ведешь себя нахально, они тебе уши отрежут».

Винго трезво пообещал соблюдать осторожность.

«Гликка» приземлилась в космопорте Нежно-Ныряльска, откуда можно было видеть просторы Восточного океана. Мирон наблюдал за разгрузкой трюмов, а капитан Малуф отправился на космический вокзал, чтобы попытаться заключить новые контракты с экспедиторами. Ему удалось договориться о перевозке нескольких ящиков; кроме того, ему сообщили, что на следующее утро с островов должна была приплыть еженедельная баржа, в связи с чем могла возникнуть возможность отправки дополнительных экспортных товаров. Малуф согласился подождать с отлетом в Шоло до следующего дня.

После обеда Малуф, Винго, Шватцендейл и Мирон отважились выйти из вокзала. У выездных ворот им преградил путь молодой человек в униформе агента МСБР: «Господа, могу ли я поинтересоваться, куда вы направляетесь, и с какой целью?»

«Мы идем на рынок, — ответил капитан Малуф. — Никакой особенной цели у нас нет — мы просто любопытствуем, хотя Винго хотел бы сделать тайком несколько фотографий для своей «подборки настроений»».

Агент МСБР взглянул на Винго с некоторым любопытством. Так же, как и в других подобных случаях, стюард напялил просторный плащ табачного оттенка, широкополую коричневую шляпу и мягкие кожаные сапоги. Такой костюм, по мнению Винго, отражал романтический дух богемного образа жизни, присущего настоящим артистическим натурам.

Молодой агент вежливо заметил: «Моя бабушка тоже увлекалась фотографией — по сути дела, ни о чем больше не думала».

«Я предпочитаю рассматривать себя как свободного художника, — с некоторым напряжением сообщил Винго. — Мой сборник включает существенные характерные изображения, иллюстрирующие не поддающиеся словесному определению свойства ойкуменической души».

«Замечательная идея! Позвольте, однако, вас предупредить! Будьте очень осторожны на рынке. Если вы сфотографируете чью-нибудь душу, ее обладатель потребует с вас соответствующую плату — пять или десять сольдо — и сумеет причинять вам всевозможные неприятности и неудобства, пока вы не заплатите».

«Я не вчера родился, — с достоинством ответствовал Винго. — Я снимаю совершенно незаметно — ни у кого даже не возникнет никаких подозрений».

«Рад слышать! — отозвался агент. — Тем не менее, сохраняйте бдительность, а то с вас совершенно незаметно снимут сапоги — так, что у вас даже не возникнет никаких подозрений».

Винго с отвращением покачал головой: «Похоже на то, что у местных жителей полностью отсутствует всякое понятие о чести».

«Вполне справедливая оценка ситуации. А теперь: пытается ли кто-нибудь из вас пронести лучевые пистолеты, лазерные огнеметы или молекулярные гранаты-распылители? Совершенно необходимо, чтобы такое оружие не попало в руки местных бандитов — то есть, по сути дела, большинства населения».

«У меня с собой бамбуковая трость, — сказал капитан Малуф, демонстрируя этот предмет. — Ее единственным энергетическим приводом служит мышечное усилие моей руки».

Другие заявили об отсутствии у них какой-либо контрабанды, и агент МСБР пропустил их через ворота: «Последний совет: не выходите с территории рынка! Если вы зайдете выпить под какой-нибудь из рюмочных навесов на набережной, вас могут одурманить и ограбить — если не хуже. Даже на рынке не расслабляйтесь. К вам может подойти музыкант, играющий на баяне, с парой хорошеньких танцующих и кувыркающихся детишек. «Какие очаровательные малыши!» — подумаете вы. И в тот же момент мальчишка, делая сальто-мортале, пнет вас в пах туфлей с окованным железом носком. Как только вы упадете на землю, он усядется вам на шею и станет сворачивать вам нос на сторону, пока девчонка вытаскивает кошелек у вас из-за пазухи, после чего они прыснут в разные стороны и растворятся в толпе. Тем временем музыкант заиграет другую мелодию и потребует с вас чаевых».

«Мы будем внимательно следить за приближением баянистов и прочих негодяев, — пообещал капитан Малуф. — Сомневаюсь, что нас застанут врасплох».

«Удачи!» — напутствовал их молодой агент межпланетной службы безопасности.

Четыре астронавта вышли из ворот на рынок и остановились, чтобы осмотреться. Лавина впечатлений, заполонившая органы чувств, не позволяла сразу разобраться в происходящем: цвета, шум и суматоха ошеломляли, как сочетание оглушительных диссонансов; вонь перезрелых фруктов, подгнившей рыбы и кипящих горшков с требухой, казалось, вздымалась и колыхалась, как ожившая субстанция. За вереницей ятаганных деревьев вздымался пронзенный резко контрастирующими темными силуэтами их стволов громадный бледно-оранжевый шар солнца. Рынок заполняла чересполосица пересекающихся проходов между прилавками, тачками и ларьками. Торговцами здесь были представители расы цингалов: жилистые, находившиеся в постоянном движении люди с кожей оливково-загорелого оттенка, черными волосами, сверкающими карими глазами и впалыми щеками. Они носили белые юбки до колен и короткие белые блузки; голову они повязывали цветными шарфами, надвинутыми на лоб. Цингалы предлагали товары со страстной настойчивостью, расхаживая взад и вперед, жестикулируя, выбегая в проход, чтобы схватить за локоть прохожего, и странно пританцовывая за прилавками, словно они никак не могли устоять на месте — все это время они расхваливали свое добро мелодичными причитаниями и возгласами притворного восхищения, стараясь перекричать соседей-конкурентов.

Четыре астронавта приступили к изучению рынка, постоянно оглядываясь, чтобы приближение вора или мошенника не стало для них неожиданностью. Это позволило им избежать большинства возможных неприятностей, если не считать нескольких незначительных инцидентов.

Первый из этих эпизодов впоследствии послужил для них источником изрядного саркастического веселья. Побродив по рынку полчаса, они взошли по трем ступеням на помост под навесом, где подавали освежительные напитки, чтобы попробовать местное пиво. Приближаясь к их столу, обслуживавшая желающих промочить горло женщина любопытным образом перетасовала пачку меню, которую она держала в руках, прежде чем выдать одно из меню астронавтам.

Это обстоятельство сразу возбудило подозрения наблюдательного Шватцендейла. «Эй, голубушка! — закричал он. — Будьте добры, выдайте по одному меню каждому из нас!»

Отходя, женщина обернулась и отрезала: «У нас так не делается! Одного меню достаточно — каждый может прочесть его другим».

Как только она ушла, Шватцендейл проворно заменил выданное меню другим, оставленным кем-то на соседнем столе. Когда женщина вернулась, она выслушала пожелания астронавтов с выражением угрюмой снисходительности, после чего принесла им четыре кружки слегка выдохшегося пива и блюдо жареных морских моллюсков. Когда команда «Гликки» покончила с пивом и закусками, он подали знак, что готовы рассчитаться. Женщина потребовала три сольдо и двадцать грошей, не считая чаевых.

Наклонив голову набок, Шватцендейл расхохотался: «Вы здорово промахнулись!» Он указал на меню: «Мы должны вам за четыре кружки пива и блюдо того, что здесь называется «жареным уловом». В общей сложности это обойдется в шестьдесят грошей. Принимая во внимание вашу беспардонную жадность, думаю, что чаевые вам не полагаются. Вот ваши деньги». Механик выложил монеты на стол.

«Вы что себе позволяете?!» — возопила женщина.

Шватцендейл подмигнул повару: «Самое время запечатлеть одно из твоих «настроений»».

«Прекрасная мысль!» — одобрил Винго.

Женщина страстно протестовала: «Цены указаны в меню! У нас респектабельное заведение! Я не позволю себя обманывать!»

Шватцендейл показал ей меню: «Да, цены указаны однозначно. Взгляните сами!»

Женщина изумленно уставилась в меню, после чего убежала в кухню.

Поднявшись на ноги, капитан Малуф тут же сказал: «Быстро! Пошли отсюда!»

Все четверо спрыгнули с помоста. Женщина выбежала из кухни с ведром, полным рыбьих кишок, и выплеснула их вслед убегающим астронавтам. К тому времени они уже были достаточно далеко, и отбросы угодили прямо в лицо никак не ожидавшему этого прохожему-цингалу. Мгновенно разъярившись, тот вспрыгнул на помост и хорошенько оттузил обидчицу. Полюбовавшись на эту сцену, команда «Гликки» пошла своей дорогой; Винго довольно ухмылялся — он успел заснять редкие кадры.

В центральном проходе рынка имел место второй инцидент. Здесь собралась труппа из шести акробатов, ожидавших появления зрителей, готовых заплатить за представление. Как только астронавты стали приближаться к акробатам, им навстречу выступил руководитель труппы: мускулистый приземистый человек с бритой головой, мощными икрами и бедрами, пышными черными усами и горестно полуприкрытыми глазами. Он развел руки в стороны: «Господа! Перед вами — знаменитые «Скарбуш-Лораки»! За небольшую мзду мы покажем вам чудеса силы и ловкости под аккомпанемент вокального ансамбля. Мы взимаем очень умеренную плату».

«Стойте! — размахивая руками, закричал Малуф. — Не начинайте представление! Мы ничего не заплатим! Даже если вы начнете, мы не будем смотреть!»

«Нас это вполне устраивает, — сказал предводитель акробатов, отвесив глубокий поклон и взмахнув рукой так, словно он снял несуществующую шляпу. — Платно или бесплатно, мы все равно устроим представление, чтобы оказать вам уважение». Подтянувшись, он рявкнул: «Гип! Гип! Хуссаа!» Его помощники вспрыгнули на него, а затем друг на друга, образуя четырехэтажную башню из человеческих тел, державшуюся на широких плечах предводителя — усы лысого атлета задрожали, он оскалился от напряжения. Что-то соскользнуло — ошибка! Равновесие нарушилось! Человеческая башня накренилась; предводитель сделал несколько быстрых шатких шагов вперед, словно пытаясь удержать падающее сооружение — но тщетно. Акробаты повалились на астронавтов: Мирон и Винго распластались на земле под кувыркающимися телами. Мирон почувствовал, что его ощупывают проворные пальцы; пытаясь вывернуться и откатиться в сторону, он услышал, как что-то просвистело в воздухе, после чего раздались жалобные вопли. Наконец Мирон освободился и поднялся на ноги — но где был его плащ? Плащ пропал! Винго лежал на спине, яростно дергая ногами и крича — предводитель акробатической труппы пытался стащить с него сапоги. Шватцендейл сделал шаг к усатому акробату и протянул палец. В лицо предводителя труппы дунуло облачко мелких брызг. Шипя от боли и задыхаясь, тот отшатнулся. Малуф нанес еще несколько ударов бамбуковой тростью. Один из акробатов, стараясь уклониться от очередного удара, наткнулся на прилавок ближайшего торговца — корзина, полная небольших желтых фруктов, опрокинулась, рассыпав содержимое по проходу. Разозлившись, торговец огрел акробата по шее большой соленой рыбой. Акробат убежал, сопровождаемый изобретательными проклятиями торговца.

Капитан Малуф отдал Мирону его плащ: «Им попало по самым чувствительным местам — не думаю, что сегодня они снова соберутся грабить прохожих».

Раскрасневшийся Винго негодовал: «Мерзавец хотел стащить с меня сапоги, не проявляя ни малейшего сочувствия к моим бедным ступням! Об этом нужно сообщить в МСБР!»

«Сообщить можно, — согласился капитан. — Сомневаюсь, однако, что здешний агент удивится. Циркачам вообще нельзя доверять. Ну что, пойдем дальше? В лавке на углу, кажется, продают какие-то интересные ткани».

Винго постарался успокоиться: «Хорошо. Кстати, нам не помешали бы новые скатерти — эти замысловатые орнаменты всем понравятся».

Третий нежелательный инцидент не заставил себя ждать.

Перед прилавком были вывешены несколько отрезов ткани — якобы для того, чтобы продемонстрировать их узорчатую раскраску. Когда Винго наклонился, чтобы рассмотреть и пощупать ткань, его сумка, висевшая на наплечном кожаном ремешке, оказалась над краем прилавка. Полотна ткани перед прилавком слегка разошлись в стороны. В прорези появились ножницы, осторожно сомкнувшиеся на ремешке, державшем сумку стюарда. Стоявший чуть в стороне капитан Малуф заметил происходящее. Схватив руку с ножницами, он с силой потянул ее на себя и выдернул ножницы: из-под прилавка вывалилась старуха с огромным носом, спутанными седыми волосами и костлявыми конечностями. Кряхтя и стеная, она попыталась отползти на четвереньках. Малуф огрел ее бамбуковой тростью по заднице, после чего добавил еще пару ударов для острастки. Взобравшись на ноги, старуха разразилась многоэтажной руганью и стала наступать на Малуфа. Капитан удерживал ее на безопасном расстоянии концом трости; раздраженная невозможностью расцарапать ему лицо, старуха стала плеваться, а ее проклятия приобрели самый несдержанный характер. Малуф сказал спутникам: «Я нахожу здешнюю манеру выражаться неприличной. Пора возвращаться на корабль».

«Не могу с вами не согласиться, — с отвращением отозвался Винго. — Я потерял всякий интерес к этой ткани. В любом случае, материал никуда не годится».

Малуф обратился к старухе: «Мадам, вам следовало бы постыдиться! Вы промышляете позорным ремеслом и употребляете непечатные выражения. В наказание я позволю себе конфисковать ваши ножницы».

«Нет! Не смей! Это мои лучшие ножницы, фирмы «Глитцер»!»

«Вам следовало подумать об этом прежде, чем вы попытались ограбить беднягу Винго. В следующий раз будете знать!» Малуф повернулся к спутникам: «Пойдем?»

Астронавты направились по проходу к воротам космического вокзала. Старуха хромала за ними, подпрыгивая и выкрикивая оскорбления в адрес Малуфа и всех его предков. Притворяясь, что поправляет плащ, Винго сфотографировал несколько «настроений» — впоследствии эти изображения производили большое впечатление на всех, кто их видел. В конце концов капитан сжалился и положил ножницы на землю. Старуха рванулась вперед и схватила их, взорвавшись последним каскадом ужасных ругательств, задрала юбку и показала уходящим астронавтам зад, после чего заковыляла восвояси, торжествующе потрясая ножницами.

«Гнетущее зрелище, — скорбно заметил Винго. — Больно смотреть на то, как готовы унижаться человеческие существа».

Они дошли до ворот без дальнейших приключений. Молодой агент МСБР приветствовал их вопросом: «Как вам понравился рынок?»

«Здесь много любопытного, но не все пришлось нам по вкусу», — ответил капитан.

«Мы решили закусить на помосте под навесом посреди рынка, — сообщил Шватцендейл. — Пиво у них выдохлось, «жареный улов» — позавчерашний, а женщина, обслуживающая посетителей, вела себя грубо и пыталась нас обсчитать. Не могу рекомендовать это заведение».

«Обязательно учту ваши замечания, — отозвался агент. — Значит, вы больше не пойдете на рынок?»

«Не в этот раз, — сказал капитан Малуф. — Утром мы вылетаем в Шоло».

«Хм! Позвольте кое-что вам посоветовать — разумеется, неофициально. Темные дела творятся в Шоло! Никуда не ходите в одиночку. Держите оружие наготове. Стреляйте первыми и сразу, а вопросы — если вообще потребуются какие-нибудь вопросы — задавайте не в то же время и не в том же месте, а как можно дальше оттуда и по прошествии длительного времени. Даже если вы будете принимать все возможные меры предосторожности, в Шоло с вас могут спустить шкуру в самом буквальном смысле».

Наутро «Гликка» воспарила над Нежно-Ныряльском и заскользила по воздуху на запад над пустошами, солончаками, горными хребтами и засушливой степью. Острые скальные обнажения и вулканические останцы торчали подобно гигантским заброшенным монументам, отбрасывая мрачные черные тени в косых лучах оранжевого солнца. Степь тянулась на сотни километров, пока не наткнулась наконец на эскарп Пантона, названный в незапамятные времена в честь разведчика-заявителя Жюля Пантона, первооткрывателя Терца. Гигантский обрыв вздымался на восемьсот метров над степью, а поселок Шоло, вместе со своим космопортом, приютился в его основании.

Эскарп разделял территории двух враждующих племен: мелули населяли плоскогорье, начинавшееся за утесами, а шуйи кочевали внизу по степи. Несмотря на сходство культур и обычаев, внешне эти народы отличались настолько, что один вид представителя другой расы вызывал у них сильнейшее отвращение.

Малуф как-то раз уже доставлял груз в Шоло. «Шуйи и мелули! Их не перепутаешь, — говорил Мирону капитан. — Шуйи — бледные люди, с кожей оттенка старой слоновой кости и рыжевато-коричневыми волосами. У них заостренные уши — их дети часто похожи на маленьких чертенят и могут даже показаться забавными, если не поворачиваться к ним спиной. Мелули — тощее, угловатое племя с хищными лицами цвета сырой глины; они передвигаются нервными толчками, как марионетки в руках неумелого кукольника. Шуйи относительно цивилизованы — если в данном случае этот термин вообще применим. В их таверну, рядом с космопортом в Шоло, можно даже зайти, не подвергаясь особой опасности — соблюдая осторожность, конечно. И шуйи, и мелули экспортируют кипы дубленой человеческой кожи. Они заявляют, что вынуждены этим заниматься, потому что им больше нечего экспортировать».

«Интересная, но мрачная планета! — заметил Мирон. — И чьими же шкурами они торгуют?»

«Их устраивает кожа любого человека, независимо от того, дорожит ли он своей шкурой. Шуйи и мелули охотятся друг на друга, а также совершают набеги на пещерных каннибалов племени юче. Любой труп считается полезной добычей, если он еще не подгнил. Инопланетяне нередко приносят здесь пользу — особенно ценятся тела светлокожих блондинов». Капитан Малуф многозначительно взглянул на гладкие светлые волосы Мирона, но воздержался от дальнейших замечаний.

Мирон недоуменно спросил: «И мы подрядились везти отсюда партию человеческих кож?»

Капитан пожал плечами: «Почему нет? Дубленую кожу отправляют в Какс на Бленкинсопе — а мы все равно туда летим. Если мы не возьмем этот груз, его подберет следующее судно».

Мирону пришлось согласиться с убедительностью такого аргумента. «А что делают с этими кожами в Каксе?» — поинтересовался он.

«Обшивку мебели и стен, гобелены, драпировки. Встречаются коллекционные изделия редкостной красоты. Художники используют кожи в своих композициях. Я видел на аукционе одно такое произведение, оно называлось «Детская игра». Большая деревянная панель, расписанная маслом, изображала сад. На панель были наклеены шкурки восьми детей в таких позах, словно они играли в чехарду и кружились хороводом. У них были плоские, как картонные маски, лица с губами, искривленными смехом, а пустые глазницы смотрели прямо на меня. За эту картину заплатили сумасшедшие деньги. Но какое нам дело! Мы астронавты, а не искусствоведы. У «Гликки» не случится несварение желудка от того, чтó лежит у нее в трюме».

Эскарп Пантона пересекал ландшафт от горизонта до горизонта. «Гликка» спускалась на площадку космопорта Шоло, почти в тени головокружительных отвесных утесов. Сверху поселок Шоло не производил большого впечатления. Здесь находились примитивный литейный цех, несколько замызганных лавок, дубильня с отстойником, контора экспедитора, склад и таверна «Ода к радости» — все эти сооружения окружали прямоугольную центральную площадь. По степи беспорядочно рассеялись скопления хижин с огородиками, засаженными бобовыми кустами, бадейником и шкиркевицей.

После приземления капитан Малуф собрал команду и пассажиров в главном салоне. «Я здесь уже бывал однажды, — напомнил он. — Тогда, много лет тому назад, Шоло был странным и опасным местом. Не думаю, что с тех пор здесь что-нибудь изменилось к лучшему. Если вы покинете корабль, дорожите своей шкурой не меньше, чем ею дорожит каждый встречный шуйя! Никуда не ходите в одиночку. Если зайдете в таверну «Ода к радости», следите за тем, чтó там подают. Избегайте лавочников — они в любом случае не предлагают ничего, что могло бы вам пригодиться. Здесь нет проституток — их присутствие было бы излишним, так как шуйям неизвестно целомудрие. Но не поддавайтесь эмоциональным порывам! Если вы засвидетельствуете почтение местной остроухой красавице, она отдаст должное вашим достоинствам, но не достоинствам галантного джентльмена, а достоинствам ходячей шкуры той или иной стоимости».

«Невероятно! — с отвращением воскликнул Детер Калаш. — Здесь нас ничто не привлекает. Предлагаю немедленно вылететь в Коро-Коро».

«Придется подождать, — возразил Мирон. — Доставленный товар еще не выгрузили».

«Кроме того, — заметил Винго, — местные жители поистине интересны — хотя бы потому, что руководствуются в повседневном быту тем, что можно было бы назвать «деформированной системой ценностей». Я не прочь хотя бы мельком взглянуть на них».

«Как вам будет угодно! — отрезал Калаш. — Но помните! Если вас убьют, если вас ошкурят, или если вам нанесут какой-либо иной ущерб таким образом, что от этого пострадает качество корабельных блюд, мы потребуем от капитана Малуфа возвращения существенной суммы!»

«Хорошо сказано! — подхватил Шватцендейл. — Причем любая такая сумма, подлежащая возврату, будет вычтена из жалованья Винго!»

«Вам бы все шутки шутить! — обиделся стюард. — Здешние племена подчиняются таинственным правилам, заменяющим нравственные установки. Было бы любопытно узнать, поддаются ли эти правила формулировке, которая сделала бы их более понятными для нас».

«Несомненно, — кивнул Малуф. — Но, прошу тебя, не занимайся исследованиями! Примерно десять лет тому назад группа этнологов прибыла в Шоло в сопровождении студентов-аспирантов, руководствуясь именно такими намерениями. У них было самое современное оборудование, и они досконально разбирались в сравнительной этнографии. Нескольких исследователей съели юче, а остальные пожертвовали свои шкуры шуйям».

Винго сокрушенно качал головой: «Грустная история. И все же, на мой взгляд, возмущаться по этому поводу бессмысленно. Иногда мне кажется, что добродетель и порок — нечто вроде летучих мышей, шарахающихся в темном погребе человеческого подсознания. Они не поддаются определению, устраивающему всех и каждого».

«Молодец, Винго! — похвалил повара Малуф. — Невозможно отрицать, что у тебя хорошо подвешен язык».

«Если Винго запечатлеет несколько «настроений», — неожиданно поддержал стюарда Шватцендейл, — хотя бы только в таверне «Ода к радости», может быть, ему удастся в какой-то мере уловить внутреннюю сущность этих шкурников, и какая-та часть окружающей их таинственной завесы приподнимется».

«Надеюсь! — скромно опустил голубые глаза Винго. — Это нелегкая задача, но я сделаю все, что смогу».

В космопорте Шоло формальностей не было. Мирон проследил за разгрузкой, а капитан Малуф и Шватцендейл посетили контору местного экспедитора и договорились о подписании счетов-фактур, об упаковке в ящики ожидавших отправки товаров и о доставке означенных товаров на борт «Гликки» не позднее следующего дня.

Вернувшись на корабль, Шватцендейл поднял лебедкой из трюма и опустил на землю автолет, после чего подозвал Мирона: «У тебя есть лучемет?»

«Нет».

«Пора тебя вооружить».

Покопавшись в шкафчике салона, обычно закрытом на замок, механик вынул короткий черный лучевой пистолет и вручил его Мирону: «Это детрактор девятой модели в варианте «Голубая метка» — полезная штука. Один из пассажиров забыл его у нас на корабле. Ты знаешь, как им пользоваться?»

«Конечно».

«Значит, он твой».

«Спасибо. Кого я должен застрелить?»

«Еще не знаю. Может быть, никого. Мы полетим в Мель, на край плоскогорья. Поговорим с гетманом племени — и с кем-нибудь еще, если появится такая возможность. Держи лучемет на виду — все время! Рекламируй его, похваляйся им, привлекай к нему внимание! Если какой-нибудь мелули позволит себе хотя бы фыркнуть или шмыгнуть носом — прожги ему дыру во лбу. Они уважают такое отношение к делу».

В салон зашел Винго: «Вы говорите о шуйях?»

«Что шуйи, что мелули — один черт. Они убивают людей, как мух, но сами страшно боятся умереть — для них смерть означает, что им придется вечно бродить по ночной степи в освежеванном виде. Когда они смотрят в дуло лучемета, они становятся кроткими, как певчие птички».

Винго задумался: «Странно! Похоже на то, что в Шоло запугивание насилием — важнейшее условие социального договора». Заметив лучемет в руке Мирона, стюард с удивлением повернулся к Шватцендейлу: «Куда вы собрались?»

«Слетаем в Мель, на край плоскогорья. Может быть, у них есть груз, ожидающий отправления».

Винго с неприязнью смотрел на оружие: «У Мирона еще нет достаточного опыта. Может быть, ему не следует поручать такие вещи, пока он не покроется звездным загаром, если можно так выразиться».

Шватцендейл наклонил голову набок и смерил Мирона критическим взглядом: «Думаю, наш суперкарго не такой уж невинный агнец, каким ты себе его представляешь».

«Тебе надо было стать политиком и толкать речи с трибуны, — с отвращением сказал Винго. — Я полечу с вами и буду сидеть за турелью раптора с пальцем на спусковой кнопке. Две или три предупредительные очереди поджарят им нижнее белье и заставят вести себя прилично».

«Удачная мысль!» — согласился механик. Шватцендейл вскочил на ноги — весь перекошенный, несимметричный, и в то же время безукоризненно сложенный и слаженный: «Вы готовы? Пошли!»

Все трое забрались в автолет; набирая высоту вдоль отвесных утесов, машина взлетела над краем обрыва. За эскарпом на запад, до смутно различимой в оранжевой дымке горизонта гряды пологих холмов, простиралось пустынное каменистое плоскогорье. Примерно в полутора километрах от обрыва, на лишенной всякой растительности проплешине мелкого щебня, окружавшей небольшой темный пруд, расположился поселок Мель.

Автолет приблизился к поселку, повернул и сделал круг на высоте ста метров. Мель производил еще более унылое впечатление, чем Шоло. Ветхие хижины беспорядочно сгрудились у пруда; одинокая дорога вела мимо нескольких лавок к рынку; поодаль виднелись два строения покрупнее, из потемневших бревен и плавленого камня — дубильня и склад с примыкающей к нему конторой экспедитора. Никакой таверны или гостиницы здесь, по всей видимости, не было. Еще дальше, где плоскогорье было покрыто редкой порослью чего-то вроде бурой осоки, паслось немногочисленное стадо скота.

Автолет продолжал кружить над поселком, пока из хижин не высыпали люди, встревоженные редким появлением летательного аппарата. Шватцендейл опустил машину на площадку примерно в пятидесяти метрах от склада. Механик и Мирон спрыгнули на землю с лучеметами наготове, а Винго остался у закрепленной на носу турели раптора. Для того, чтобы придать себе как можно более мрачный и угрожающий вид, стюард натянул на лоб черный капюшон, наполовину скрывавший его розовую физиономию.

Прошло пять минут. Из дубильни вышел человек; не подходя близко, он громко спросил: «Что вы тут делаете? Это Мель, я — здешний гетман!»

Шватцендейл сделал пару шагов навстречу: «Мы — астронавты с грузового судна «Гликка». Есть у вас какой-нибудь груз, ожидающий отправления?»

Гетман прокричал: «Уберите оружие! Я еще не готов расстаться со своей шкурой!»

«Не беспокойтесь, — ответил Шватцендейл, указывая на турель лучевой пушки. — Если бы мы хотели на вас напасть, мы могли бы расстрелять поселок с воздуха. Но кому пригодились бы после этого обгоревшие лоскутья ваших шкур?»

Гетман-мелули медленно подошел ближе — человек средних лет с жесткими черными волосами, выступавшими над ушами подобно надкрыльям жука, с выдающимся клювообразным носом, прищуренными глазами-щелками и бронзовой кожей, отливающей зеленоватым блеском. Он носил черный кожаный сарафан и черные штаны, заправленные в сапоги. Мирон заметил, что внимание гетмана с каким-то задумчивым восторгом сосредоточилось не на механике и не на стюарде, а на его собственной персоне — можно было подумать, что гетман влюбился в Мирона с первого взгляда.

Винго не преминул заметить то же самое и усмехнулся: «Не зазнавайся! Ему не терпится содрать с тебя золотистый скальп. По его просвещенному мнению, твоя шкура стала бы исключительно ценным приобретением».

«Вполне может быть, — отозвался Мирон. — Мне она еще дороже».

Винго передал Мирону большой белый платок: «Повяжи этим голову, чтобы они не таращились на тебя с таким вожделением».

«Я чувствую себя, как голая девственница на аукционе работорговца», — проворчал Мирон, обматывая голову платком.

К тому времени Шватцендейл и гетман уже стояли метрах в десяти друг от друга. Механик спросил: «Так есть у вас какой-нибудь груз?»

Гетман обернулся и кого-то позвал. Вышел человек постарше гетмана, с еще более величественным горбатым носом — этот не проявлял никаких признаков страха при виде лучеметов. Гетман сказал: «Вот агент экспортной конторы, говорите с ним».

«Хорошо, что вы прилетели, — сообщил агент. — У меня есть две партии товара, по пятьдесят штук каждая, они готовы к укладке в ящики. Завтра вы можете их забрать».

«Это нас вполне устроит, но я обязан осмотреть товар и подсчитать шкуры, потому что мелули знамениты небрежным отношением к арифметике, а в недостаче обвинят перевозчика».

«Как хотите! — откликнулся агент. — Считайте, сколько хотите. Склад у вас за спиной».

«Хорошо! — сказал Шватцендейл. — Мы навестим склад. Гетман должен стоять здесь и ждать, пока мы не вернемся. Если кто-нибудь решит, что настало время содрать пару первосортных шкур, Винго сперва убьет гетмана, после чего мы разрушим Мель и не оставим в живых ни одного мелули. Вы усмехаетесь? Вы мне не верите? Ладно, мои слова очень просто подтвердить — больше никто смеяться не будет. Винго, будь так добр, продемонстрируй серьезность наших намерений — на мой взгляд, вон та хижина с провалившейся крышей в любом случае никому не нужна и только портит пейзаж».

Винго нажал на красную кнопку в основании турели; хижина в сотне метров от автолета взорвалась раскаленными осколками камня.

И гетман, и агент-экспортер потрясенно отшатнулись. Гетман не потерял присутствия духа, однако, и пожаловался на то, что теперь шкура древней старухи, прозябавшей в разрушенной хижине, уж точно ни на что не сгодится: «Из-за вас добро пропадает даром!»

Сокрушенный Винго хотел было извиниться, но Шватцендейл поспешно прервал его, обратившись к гетману: «Как вы можете видеть, мы — убийцы! Нужны какие-нибудь еще пояснения? Мы убиваем каждого, кто нас раздражает, без малейших угрызений совести!»

Гетман недоуменно развел руками «Грызений чего? Вы про что? Говорите по-человечески, если хотите, чтобы вас понимали!»

«Неважно. Соблюдайте мои условия — или мы улетим и оставим ваши прожженные шкуры гнить на плоскогорье! Попрактиковаться в стрельбе с воздуха по движущимся целям никогда не помешает».

Наконец, судя по всему, было достигнуто какое-то соглашение. Гетман продолжал стоять под прицелом раптора, что заставляло его нервно переминаться с ноги на ногу и поводить плечами. Никто из мелули не подходил к складу, где они могли бы окружить астронавтов и напасть на них. Мирон и Шватцендейл, с лучеметами наготове, последовали за агентом к складу. У входа к ним присоединился кожевник — тощий человечек неопределенного возраста, с более спокойными и вежливыми манерами, чем у гетмана или агента. Кожевник с усталой улыбкой заверил Шватцендейла в том, что на складе никому не угрожает опасность, и что здесь никого нет, кроме него и его помощника. Он с готовностью согласился с необходимостью проверки товара — в прошлом не раз наблюдались ошибки, допущенные при учете и в декларациях качества шкур. «Но только не под моим руководством! — заявил кожевник. — Проще делать все, как полагается».

«Тем не менее, мне поручили произвести подсчет», — настаивал Шватцендейл.

«И вы хорошо разбираетесь в качестве первосортных кож?»

«Нет, не разбираюсь. Но если возникнет проблема, мы вернемся, и обман обойдется вам гораздо дороже честности».

«Разумный подход, — согласился кожевник. — Тогда пойдемте, подсчитаем шкуры. На складе вас никто не тронет, никто не готовит вам западню — насколько мне известно». Он вопросительно взглянул на агента-экспортера: «Кто-нибудь что-нибудь задумал?»

«Что тут можно задумать? Эти инопланетяне — хладнокровные убийцы».

«Рады слышать, что заслужили ваше одобрение, — отозвался Шватцендейл. — Следует заметить также, что мы пугливы — если нас что-нибудь потревожит, мы начнем палить в кого попало. Все, что движется, станет мишенью, и всем, кто окажется в радиусе действия лучеметов, придется веки вечные бродить по ночам в освежеванном виде».

«Довольно кровожадной болтовни! — прорычал агент. — Мы пришли считать шкуры, а не гладить вас по головке».

«У нас есть все основания нервничать, — возразил Шватцендейл. — И лучше всего будет, если вы будете нервничать не меньше нашего».

Кожевник нетерпеливо вмешался: «Действительно, хватит болтать! Пойдемте, подсчитаем шкуры». Он провел посетителей в склад — кожевник зашел туда первый, за ним последовал агент, а Мирон и Шватцендейл завершали процессию.

Косые лучи оранжевого солнца проникали в просторный полутемный склад через несколько горизонтальных окон-прорезей под крышей, озаряя разнообразными оттенками коричневого бревенчатые стены, столбы, дощатый пол, столы и кучи наваленных шкур. В дальних углах темно-бурые тени становились угольно-черными. Шкуры тоже пестрели оттенками — от темных, напоминавших побуревшую слоновую кость, до табачно-коричневого и умбры. Пахло дубильными химикатами, клейкой смолой, камфорой и чем-то еще, не поддающимся определению, но вызывавшим у Мирона тошноту.

Мирон внимательно смотрел по сторонам. В глубине помещения не по летам морщинистый юноша со впалыми щеками и хищным горбатым носом скоблил кожу, растянутую на столе. Кожевник резко произнес пару слов, и помощник молча отступил в тень.

Мирон занял позицию у входа, не опуская лучемет. Агент-экспортер прислонился к куче кож, всем своим видом изображая ленивое безразличие. Быстро осмотревшись, Шватцендейл сосредоточил внимание на кожевнике: «Так чтó же мы будем считать?»

«Вот товар, готовый к экспорту, — кожевник подошел к широкому длинному столу, заваленному грудой дубленых шкур. — Мы можем уложить их в ящики и приготовить к отправке завтра, к полудню». Он принялся переворачивать кожи, демонстрируя их Шватцендейлу: «Как видите, это шкуры высшего качества, с надлежащим «загаром», выдержанные. Почти в каждой небольшое отверстие, оставленное копьем — но это уж как водится».

Мирон наблюдал за происходящим, как завороженный. Под руками кожевника шкуры казались гибкими, как бархат. Уплощенные искусной обработкой лица почти потеряли индивидуальность, с одинаковым настороженным удивлением глядя на мир черными круглыми глазницами. «Мне посчастливилось заниматься интересным делом, — заметил кожевник. — Время от времени меня одолевают поистине отвлеченные размышления. Что остается от человека в дубленой шкуре? Чувствуют ли что-нибудь эти шкуры? Теплятся ли в них, все еще, надежды и мечты? Нередко они вызывают жутковатое ощущение, словно о чем-то беззвучно говорят».

«И к какому заключению вы пришли?»

«Тайна остается тайной, и чем больше о ней думаешь, тем таинственнее она становится», — пожал плечами дубильщик.

«Любопытный взгляд на вещи, — кивнул Шватцендейл. — Что касается меня, я стараюсь не забивать себе голову призрачными идеями. Достаточно того, что происходит в этом мире, здесь и сейчас. Все остальное — туман и небылицы».

«Ваш подход отличается преимуществом простоты, — вежливо ответил кожевник. — Пожалуй, в конечном счете это самое мудрое отношение к таинствам бытия — развивая теории, мы неизбежно запутываемся в лабиринте возможностей, каждая из которых в чем-то привлекательна или убедительна».

Шватцендейл рассмеялся: «Я не позволяю себе развивать теории даже в такой степени! Я праздную конкретность реальности! Если у меня что-нибудь чешется, я чешусь, а не размышляю об этом. Если мне предложили пирог с бараниной и луком, я его ем. Если мне встретилась красивая женщина, я стараюсь ей понравиться».

«Это позволяет вам избегать бесчисленных неудовлетворенных желаний, — сказал кожевник. — Вы не теряете времени на стремление к недостижимым целям. Хотел бы я придерживаться такого мировоззрения! Увы! Мои влечения уводят меня в страну фантазий и миражей, где возможно все чудесное и прекрасное! Иногда я мечтаю о том, что когда-нибудь из-под моих рук выйдет дюжина безукоризненных кож, идеально соответствующих всем требованиям, предъявляемым по каждой из двенадцати стилистических категорий! А иногда я тоскую по вещам, которые можно назвать только невыразимыми». Продолжая переворачивать шкуры одну за другой, кожевник задержался: «Ага! Извольте заметить — перед вами настоящая редкость!»

На взгляд Мирона, редкая шкура отличалась особенной бледностью. Кожевник пояснил: «У нас побывал инопланетянин!»

«Турист, а не астронавт, я надеюсь?» — поинтересовался Шватцендейл.

«Да, турист — причем с исключительно необычной кожей. Взгляните на татуировку! Роскошная, не правда ли? Например, здесь, на животе — красные и зеленые завитки, а на ягодицах — прекрасный цветочный орнамент! Шкуры такого качестве редки, за нее я выставлю особый счет — она обойдется недешево».

«Очень интересно! — похвалил Шватцендейл. — Очевидно, что вы — мастер своего дела».

Кожевник тоскливо усмехнулся: «Настоящие мастера работают в других местах. Вы — разборчивый человек; я покажу вам истинный шедевр». С полки из-под стола он достал большой альбом с вкладными листами: «Смотрите!» Раскрыв альбом, он нашел фотографию, явно вырезанную из какого-то модного журнала. Надпись под фотографией гласила:

«Ректор Фабиан Маис принимает гостей в изящной гостиной своей усадьбы в Тасса-Лоле. Он демонстрирует чудесный новый экспонат из своей коллекции: шедевр под наименованием «Прохождение сильванов», созданный художником Федоре Колюччо из экзотических материалов».

На фотографии элегантный джентльмен стоял у панели четырехметровой ширины и метра два с половиной в высоту, изображавшей процессию искаженных человеческих фигур, выходящих из леса. Группа замерла в движении, чтобы вечно смотреть в гостиную пустыми глазницами. Первым шел мужчина, за ним — женщина, выглядывающая у него из-за плеча, за ней полускрытый в сумраке ребенок, а еще дальше — лишь намеки на другие силуэты.

Рядом с фотографией была наклеена вырезка из журнальной статьи:

«Исключительно впечатляющее использование уникальных средств выражения! Ректор Маис находит эту работу внушающей безмятежный покой, передающей «ощущение»… — на этом слове ректор останавливается, затрудняясь найти точное определение. «Ощущение вечности» — говорит он наконец».

Кожевник открыл другую страницу альбома, изображавшую интерьер большой роскошной спальни. По обеим сторонам кровати висели затейливо обрамленные человеческие шкуры, торжественно устремившие взоры пустых глазниц на кровать. Надпись под фотографией гласила:

«Нам позволили мельком взглянуть на убранство знаменитой спальни во дворце Баббинч-хаус в Баллиморе; наше внимание немедленно привлекли настенные панели, которые лорд Шиобан насмешливо называет своими «memento mori»».

«Замечательные вещи!» — пробормотал кожевник и открыл другую страницу: «А это из журнала «Престиж архитектора». Еще одна композиция Федоре Колюччо, под названием «Любовники». Колюччо нарисовал английский парк со скамьей на заднем плане и расположил пару шкур так, как если бы они сидели на скамье, взявшись за руки в неопытно-страстном порыве. И, как всегда, их глазницы смотрят на нас, словно говоря: «Смотрите! Наша любовь — навеки!»». Повернувшись к Шватцендейлу, тощий мелули спросил: «Как по-вашему?»

«Очаровательно! — уверенно заявил механик. — И в высшей степени изобретательно!»

Стоявший у выхода Мирон встал на цыпочки и вытянул шею, пытаясь рассмотреть фотографию издали. К нему прикоснулись чьи-то пальцы. Мирон испуганно отшатнулся — рядом появился, как из-под земли, приложивший палец к губам морщинистый юноша, помощник дубильщика. Юноша прошептал: «Пойдем, я тебе что-то покажу! Гораздо лучше фотографий. Красота, да и только! Пойдем!»

Мирон уставился на него в замешательстве: «Что ты имеешь в виду? Какая такая «красота»?»

«Пойдем! Пусть они торгуются, продают, покупают! Отойдем в сторонку — это здесь, в тени».

«Я должен оставаться у входа, — возразил Мирон. — Я на посту».

«Пойдем! — шептал паренек. — Они рассматривают картинки и ничего не заметят». Он потянул Мирона за локоть: «Пойдем, сюда!»

Шватцендейл краем глаза следил за происходящим. Подскочив, он с разбега ударил юношу кулаком в висок — так сильно, что тот упал. Что-то со звоном прокатилось по полу. Шватцендейл воскликнул: «Змееныш! Сегодня тебе повезло! Если бы я не был в хорошем настроении, у тебя во лбу уже дымилась бы здоровая дыра!» Нагнувшись, механик схватил с дощатого пола блестящий предмет и показал его Мирону: «Шкуросъемный нож. Возьми на память».

Паренек тут же взмолился: «Отдайте нож! Он дорогой — у меня нет ничего лучше!»

Кожевник и агент-экспедитор напряженно застыли. Наконец кожевник нарушил молчание: «О чем тут еще говорить? Завтра я набью кожами два дощатых контейнера, готовых к отгрузке. И дело с концом».

Шватцендейл жестом пригласил кожевника и агента: «Выходите первыми».

Морщинистый юноша поднялся на ноги и залился всхлипывающим воем: «Мой нож! Мой драгоценный нож! Где я возьму еще такой? Отдайте, он мой, мой!»

Мирон и Шватцендейл ухом не повели. Отступив подальше в тень, помощник кожевника злобно кричал: «Ублюдки, набитые сливками с киселем! Жирные свиньи-туристы! Бегите к своей кормушке! Еще две секунды — и я освежевал бы проклятого сквонка, а теперь у меня даже ножа не осталось!»

Мирон и механик вернулись к автолету. На обратном пути в Шоло Мирон спросил: «Что такое сквонк?»

Шватцендейл задумался и через некоторое время ответил: «Насколько я помню, это какая-то безволосая белая крыса».