Теперь, когда мы увидели, как эти глянцевые кусочки картона стали музеем картин старых мастеров, театром трагедии, библиотекой поэзии и прозы, молчаливое придумывание приземленных слов готово снова отправиться вдаль, вслед за рисунками арканов. Оно может попытаться воспарить выше, зазвучать торжественными словами, слышимыми и на театральной галерке, где их резонанс превращает изъеденные молью декорации во дворцы и поля сражений.

И в самом деле, те трое, которые в данный момент принялись ссориться, делали это с величественными жестами, как будто декламируя; указывая на одну и ту же карту рукой, с красноречивым выражением на лицах, все трое силились убедить остальных, что эти фигуры должно толковать только так, а не иначе. Теперь в карте, чье название варьируется в зависимости от языка и традиции – Башня, Дом Господень, Дом Дьявола, – молодой человек, носящий меч, возможно, для того, чтобы отрезать свои длинные ниспадающие светлые волосы (ныне седые), узнает площадку перед замком Эльсинор в час, когда ночной мрак населен призраками, от которых кровь стынет в жилах у стражи: величественное шествие тени того, чья седая борода и сверкающие доспехи делают его похожим одновременно и на карту таро Император, и на усопшего короля датского, вернувшегося требовать Правосудия. В таком варианте карты воспроизвели вопросы молодого человека: «Отчего гробница, где мы в покое видели твой прах, разжала с силой челюсти из камня, чтоб выбросить тебя? Чем объяснить, что, бездыханный труп, в вооруженье, ты движешься, обезобразив ночь, в лучах Луны?» Он был прерван дамой, которая безумным взглядом показывала, что узнает в той самой Башне замок Дунсинан, в тот час, когда месть, мрачно напророченная тремя ведьмами, начнет осуществляться: Бирнамский лес придет в движение, спускаясь по склонам холма, призраки деревьев полчищами станут надвигаться, их корни вырваны из земли, их ветви распростерты, как в Десятке Палиц, атакуя крепость, и узурпатор престола узнает, что рожденный от сеченья меча Макдуф есть тот, кто ударом же Меча отрубит его голову. И таким образом зловещее расположение карт обретает смысл – Папесса или же вещунья; Луна или же ночь, в которой полосатый кот мяукнул трижды и заскулил дикобраз, тритон же, и лягушка, и гадюка позволили поймать себя для варева; Колесо или помешивание в пузырящемся котле, где мощи ведьмы растворяются с козлиной желчью, с шерстью летучей мыши, с пальцем удушенного при рождении дитяти, с отравленными потрохами, с хвостами гадящих мартышек, – точно так, как самые бессмысленные компоненты, которые ведьмы смешивают в своей стряпне, рано или поздно обретают смысл.

Но теперь дрожащий перст старика указывает на Аркан Башня, или Гром. В другой руке он держит фигуру Короля Кубков, несомненно, чтобы принудить нас узнать себя, поскольку никаких царственных знаков не осталось на этом покинутом всеми человеке: он лишен могущества своими жестокими дочерьми (казалось, именно это он намеревается сказать, указывая на портреты двух жестокосердных дам в коронах, а затем на убогий пейзаж Луны), а ныне его желают лишить и этой карты, свидетельства того, как был он изгнан из дворца, выкинут, подобно хламу из мусорного бака, отдан на растерзание диким зверям. Теперь его спутники – гроза, дождь и ветер, как будто он и не имел иного дома, как будто природе свойственны лишь град, лишь гром, лишь буря, так и голова его сейчас – вместилище лишь ветра, молний и безумья. Дуй ветер, дуй, пока не лопнут щеки! Лей, дождь, как из ведра, и затопи верхушки флюгеров и колоколен! Вы, стрелы молний, быстрые, как мысль, деревья расщепляющие, жгите мою седую голову! Ты, гром, в лепешку сплюсни выпуклость Вселенной и в прах развей прообразы вещей и семена людей неблагодарных!

Мы прочитываем этот ураган мыслей в глазах старого монарха, сидящего средь нас, его опущенные плечи облачены теперь не в горностаевую мантию, но в рясу Отшельника, как будто он все еще бродит с огнем лучины по бесприютной пустоши, и только Шут – его опора и отражение его безумья.

Напротив, для юноши, сидящего пред ним, Шут лишь роль, которую он решил сыграть, удобная для созревания мести и сокрытия болезни духа, обезумевшего от преступных деяний его матери, Гертруды, и его дяди. И если это невроз, то в нем существует своя система, как в каждой системе – невроз. (Мы знаем это наверняка, прикованные к нашей игре в карты таро.) Это была повесть об отношениях молодых и старых, которую он, Гамлет, решил нам рассказать: чем более юность ощущает свою хрупкость перед властью возраста, тем более она стремится сформулировать крайнюю и абсолютную идею самой себя, и тем прочнее над ней власть родительских фантомов. Но молодые возбуждают подобное же беспокойство в пожилых: они бродят, как призраки, они слоняются вокруг, повесив головы, раскапывая угрызенья совести, похороненные стариками, насмехаясь над тем, что старики считают своим драгоценнейшим богатством: опытом. Так пусть же Гамлет играет шута в спущенных чулках, с раскрытой книгой: возраст взросления подвержен умственным расстройствам. Поэтому мать разгадала его (Любовь!), бредящего Офелией: диагноз нетрудно поставить, мы будем называть это любовной лихорадкой, и в этом случае все объяснимо. Как бы там ни было, Офелия, бедный ангел, будет той, что заплатит за всех: Аркан, определяющий ее как Сдержанность, уже предсказал ее смерть.

Здесь же Фокусник, объявляющий, что труппа фигляров или бродячих актеров прибыла, чтобы дать представление при дворе: вот и возможность, чтоб предъявить преступной шайке счет за все их преступленья. Пьеса повествует о неверной Императрице-убийце: узнает ли себя в ней Гертруда? Клавдий убегает, расстроенный. И с этой минуты Гамлет знает, что его дядя шпионит за ним из-за портьеры: точного укола Меча в шевельнувшийся гобелен будет достаточно, чтобы поразить короля. Ах так? Тут крысы? На пари – готово! Убит, и ни за грош убит! Но то был не король (как открывает карта Отшельник), а старый Полоний, несчастный шпик, перепутанный с кем-то поважнее. Ничего доброго ты не сотворил, Гамлет: ты не успокоил тень своего отца и ты осиротил ту, которую любишь. Твоя натура понуждает тебя к абстрактным размышлениям: и не случайно, что в Паже Монет изображен ты, погруженный в созерцанье округлого изображения: возможно, то мандала, чертеж внеземной гармонии.

Даже наша менее наблюдательная сотрапезница, известная как Королева Мечей или же Леди Макбет, при виде карты Отшельника, казалось, потеряла рассудок: возможно, она узрела в ней явление иного призрака, прикрытую капюшоном тень зарезанного Банко, с трудом бредущего по коридорам замка, чтобы сесть незванным на почетном месте на пиршестве. Или же она узнала своего супруга Макбета, зарезавшего спящего: при свете фонаря он входит в комнату для гостей, страшась испачкаться кровью своих жертв. Ведь и мои руки в крови. «А я не рук, я белокровья сердца бы стыдилась!» – съязвила его жена и подтолкнула его на новые кровавые дела. Но это не означает, что она порочнее его: они делят роли, как преданная пара, где брак есть сочетание двух эгоистических натур. От их столкновения распространяются разломы в основании цивилизованного общества, а принципы общественного благоденствия покоятся, оказывается, на хрупкой скорлупе индивидуального варварства.

И все же мы видели, что в Отшельнике с гораздо большим основанием Король Лир узнал себя, отверженного и безумного. Он странствует, чтобы отыскать добродетельную Корделию (здесь Сдержанность – еще одна потерянная карта, и на этот раз – это всецело промашка короля), дочь, которую не понял и несправедливо выгнал, доверившись лживым словам вероломных Реганы и Гонерильи. В отношениях с дочерьми, что бы ни делал отец, все было ошибкой: властные или снисходительные, родители никогда не должны ожидать от них благодарности. Поколения непримиримо глядят в глаза друг другу, каждое их слово понимается превратно, и младшие всегда обвиняют старших в том, что вырастают несчастными и умирают разочарованными.

Но куда же подевалась Корделия? Без надежды на приют она бежала в эти безлюдные пустоши, пила воду из луж, а птицы приносили ей, словно святой Марии Египетской, просяные зерна. Таков, увы, мог быть смысл Аркана Звезда, в котором Леди Макбет, напротив, узнает себя, встающую нагой в ночи и блуждающую во сне, глаза ее закрыты, но она видит пятна крови на своих руках, когда пытается безуспешно вымыть их. Более того! Руки ее все еще пахнут кровью. Никакие ароматы Аравии не отобьют страшного запаха у этой маленькой ручки!

Гамлет противится такому толкованию. В своей повести он достиг того места (Аркан Мир), те Офелия теряет разум, бормочет бессмыслицу, в ее речах сумбур, она блуждает по полям, подпоясанная гирляндами из дрока, крапивы, маргариток, а в ее руках – длинные пурпурные жезлы, напоминающие символ мужского достоинства, и чтобы продолжить повесть, ему требовалась именно эта карта, Семнадцатый Аркан, на котором мы видим Офелию на берегу потока, склонившуюся над его быстрыми водами, которые через мгновенье поглотят ее, пачкая распущенные волосы зеленью плесени.

Спрятавшись среди надгробий кладбища, Гамлет размышляет о Смерти, подняв череп шута Йорика. (Вот, следовательно, какой круглый предмет в руке держит Паж Монет!) Там, где умер Шут, разрушительное безумие, таившееся в нем и находившее выход в ритуальных фразах, оказывается схожим со словами и действиями принца и подданных, беззащитных даже перед самими собой. Гамлет уже знает, что куда бы он ни повернулся, он повсюду натыкается на негодяев; неужели они считают, он не способен к убийству? Но это же единственное, в чем он преуспел! Несчастье в том, что он постоянно поражает ложные пели: когда убиваешь, всегда убиваешь не того.

Пара Мечей скрешены в дуэли: они кажутся одинаковыми, но один меч отточен, другой затуплен, один отравлен, другой стерилен. Как бы ни шли дела, молодые всегда первыми вспарывают животы друг другу; Лаэрт и Гамлет, которые считали друг друга братьями, теперь одновременно убийцы и жертвы. Король Клавдий бросает в Кубок отравленную жемчужину, предназначенную племяннику: «Не пей вина, Гертруда!» Но Королева хочет пить. В бокале яд, ей больше нет спасенья! Слишком поздно! Слишком поздно, рапира Гамлета пронзает короля, пятый акт заканчивается.

Для всех трех трагедий приближение Колесницы победоносного короля обозначает занавес. Фортинбрас Норвежский высаживается на хмурый балтийский остров, но дворец безмолвен, воин входит под мраморные своды: да это же гробница! Лежит здесь все семейство датских королей! О гордая, презрительная Смерть! Кругом лежит и стынет прах убитых, в чертогах смерти, видно, пир горой, что столько жертв кровавых без разбора она нагромоздила, листая Готский Альманах своим косым ножом для разрезанья книги!

Нет, то не Фортинбрас – то король Франции, супруг Корделии, который пересек Ла-Манш и теперь теснит армию лжеца и предателя Эдмонда, присвоившего титул графа Глостера, из-за любви которого соперничали и погибли две сестры, две королевы. Но он не поспеет вовремя, чтобы освободить безумного короля и его дочь из темницы, в которую они заточены, чтоб жить, как птицы в клетке, радоваться, песни распевать, и сказки сказывать, и любоваться порханьем пестрокрылых мотыльков. В первый раз в семействе воцарилось что-то вроде мира, если бы убийца промедлил несколько минут. Но он, напротив, пунктуален, он лишает жизни Корделию и убит Лиром, который кричит: «Коню, собаке, крысе можно жить, но не тебе. Тебя навек не стало!» И Кент, верный Кент, может ему лишь пожелать: «Разбейся, сердце! Как ты не разбилось?!»

Нет, это не Король Норвегии и не Король Франции, а законный наследник шотландского трона, захваченного Макбетом. Он приближается во главе английской армии, и в конце концов Макбет вынужден сказать: «Я пойман, чтобы утомиться Солнцем, и я хотел бы, чтоб отменен был Мира синтаксис, чтоб были перетасованы карты, листы фолианта, осколки зеркала несчастья».