Из дневника Петра Старостина
…Вспомнилось вдруг, как Дарьюшка моя проснулась бледнее обычного, на дурноту жаловалась. Попросила в постели остаться, да так до самого полудня и пролежала. Я к ней Груню отправил, свою старую кормилицу, сам отчего-то забоялся беспокоить. С Груней они завсегда общий язык находить умели, авось и теперь все сложится. Себя же решил работой занять.
Не успел до мастерской дойти, как Груня меня догнала. Лицо так и сияет.
– Стой, Петр Сергеевич! – запыхалась вся, за грудь пухлой рукой держится. – Погоди, говорю, не угнаться мне за тобой.
Догнала, отдышалась. Платок сбился, из-под него волосы седые торчат.
– Все, неси батюшке подарок, как и обещал. Тяжелая наша Дарья.
У меня ноги так и подкосились. От счастья подкосились. Сколько лет мы этого ждали, чего только не делали: докторов самых лучших приглашали и на воды я жену возил – ничего не помогало.
Теперь и радостно, и совестно одновременно. Придется к Груне с повинной головой идти. Это ведь она меня уговорила в храм отправиться, молиться и свечи ставить. Я не верил во все это, хотя с Дарьей каждое воскресенье на службы ходили. Она крестится, голубка моя, а у меня мысли все о работе. Говорят, плохо это и перед входом в храм мирское оставлять надобно. Так ведь не делал я ничего дурного, о ней заботился, чтобы отказу ни в чем не знала.
Люблю я супругу свою. Жизнь за нее отдам.
Кто бы подумал, что через церковь счастье такое придет. Во что не верил, в то носом и ткнули. Батюшка местный, выслушав меня, заказал фигурку ангела для алтаря, в виде пожертвования. Крохотную совсем, Дарьюшке с ладонь будет. Я еще подивился, думал, ослышался. Священник лишь бородку погладил да сказал:
– Господу не величина дара нужна, но искренность, с которой тот принесен. Кто-то за краюху хлеба исцеление получит, а кому и мешок золота счастья не даст.
Одно слово – блаженный.
Так мне и не жаль, сделал, о чем попросили. За работу со всем прилежанием взялся, иначе и не умею.
Ангелок до того хорош получился, что я сам на свою работу возрадовался, хотя больно я придирчив к себе бываю. Казалось, подуй на крылышки, как перья трепетать начнут.
Хотел я ангела в тот же день в церковь отнести, да вызвали по срочному делу в столицу – заказ хороший подвернулся.
Вот и поехал.
Обратно летел как на крыльях. Скорее бы супругу увидеть, к груди прижать, в уста поцеловать.
Тот день мне до самой смерти в кошмарах сниться будет.
В доме было тихо. Подумалось даже: скоро, совсем скоро детский голосок ее разрушит, еще мечтать о покое стану. Эх, скорее бы случилось.
Дарьи не было в ее комнате. Груня – та тоже куда-то запропастилась. Пошел искать. Весь дом обошел, нет никого, как вымерли. Сердце заныло тревожно, в голове точно молоточки застучали.
Ноги сами понесли в сад, к тому пруду, где Дарьюшка любила бывать. Вижу: сидит голубка в беседке. А беседка у нас – загляденье. Вся в узорах ажурных, не беседка – кружево. Оба мы любили ее, а тут вдруг подумалось: будто в клетке, сидит в ней моя красавица.
Груня гладила мою супругу по руке, слушала ее рыдания, сквозь которые и слов-то не разобрать.
Я подошел совсем близко, хотел окрикнуть, когда до ушей долетели обрывки разговора, и я оторопел. Притаился за кустом сирени, прислушался.
– Я в пруду этом утоплюсь, Грушенька, – причитала Дарья. – Не снести позора. Что же я наделала?
И снова поток слез, всхлипывания. О чем же они говорят? Хоть и стыдно за собственной супругой шпионить, но после таких ее слов захотелось мне узнать, что же такое случилось.
– Ты мне это брось! – закричала кормилица. – Вот ведь нашла о чем думать! Пойди к нему, повинись. Петр Сергеевич мужик не злой, поймет.
– Поймет ли, Грушенька? А поймет, так примет ли? Я сама себя простить не могу. А муж-то и подавно не простит.
Тут я случайно и наступил на сухую ветку.
– Ой ты ж батюшки! – Груня прижала руки к груди и начала креститься.
Дарья обернулась и увидела меня. На заплаканном личике застыло выражение ужаса и боли. Чего же это она от меня утаить пыталась, если теперь так боится?
– Петр Сергеевич, – первой заговорила Груня, – ты когда вернулся-то? И чего по кустам прячешься?
Они обе поняли, что я слышал их разговор. Поняли и не знали, как теперь себя вести.
Груня вскочила на ноги, бестолково захлопотала, а Дарья так и сидела, как истукан, только слезы лились по щекам.
– Я не прячусь! – сорвался я на крик. – Весь дом обошел, нет никого, а вы тут рыдаете.
Дарья не выдержала: тем же вечером все рассказала. Ребеночка не от меня она понесла.
Вспомнилось, как еще летом мы с ней в городскую квартиру поехали, чтобы она обновок себе прикупила, с подружками поболтала. Кабы знать, чем оно мне обернется, запер бы Дарью дома, не выпускал бы никуда.
– Сама не знаю, как вышло, – Дарья говорила спокойно, не плакала, как тогда в беседке, от того и жутко стало.
– Ты его любишь? – спросил я. Не мог не спросить.
– Я тебя люблю, Петруша! Там была страсть, наваждение слепое.
Она еще долго говорила, так не пролив ни слезинки.
Я хотел поверить.
Не смог.
Через две недели уже сидел в кабинете своего приятеля, доктора Германова. Разговор был непростым. Долго думал, прежде чем прийти, все решал, приму ли чужое дитя. И понял, что не смогу.
– Петр Сергеевич, ты меня тоже пойми. – Приятель старался не смотреть мне в глаза, делал вид, что изучает важные бумаги. – Не могу я на такое пойти, это же преступление.
– Кто может?
– Разве что повитуха деревенская, – усмехнулся Германов.
Приятель пошутить решил, но мне не до шуток.
Повитуха живо нашлась. Мог ли я, человек образованный, поверить в то, что сам к ней на поклон пойду.
Да ни в жизнь!
Однако очень скоро стоял на пороге ее дома. Изба повитухи стояла на отшибе, у самого леса. Эх, если бы не Дарья, никогда бы я в деревню не уехал, городской дух мне милее всего.
На мой стук выглянула нестарая еще баба, зыркнула темным глазом и, ни слова не говоря, отошла в сторону, приглашая войти в хату. Признаться, я ожидал увидеть земляной пол, травы, развешанные по стенам, черного кота на лежанке.
Ничего такого не было: обычный зажиточный деревенский дом. И баба вовсе не походила на ведьму.
Я уже уйти хотел, извинившись за беспокойство, когда она схватила меня за руку и зашипела зловещим шепотом:
– Не твой это грех, не тебе и приходить ко мне было. Но я помогу.
Ничего я из ее слов не понял, а она уже склянку темного стекла мне в руку сует:
– По три капли будешь добавлять в еду и питье.
– Кому? – опешил я от такого напора.
– Ясно кому, супружнице неверной. – И посмотрела как на ярмарочного дурачка.
– Сколько я вам должен?
– Потом рассчитаешься. Как совсем худо ей станет, скрутит, так что не сможет вздохнуть, сразу посылай за мной.
Ярость глаза мне застила. Иначе как объяснить, что я любимую женщину своими руками отравить взялся.
Все сделал, как баба велела.
На девятый день Дарье стало совсем плохо. За ужином это случилось. Она сначала глаза прикрыла, точно вдруг устала смертельно. Потом в кашле страшном зашлась. Я думал, подавилась чем, так она ведь к еде не притронулась.
Груня на шум прибежала, заголосила, мол, надо за доктором посылать. А у меня перед глазами лицо ведьмы встало. Ноги сами понесли к дому у реки.
Одного взгляда хватило ей, чтобы все понять.
Когда в дом вернулись, Дарья уже и признаков жизни не подавала. Лежала бледная, кажется, и не дышала вовсе. Ведьма выгнала всех из ее спальни, даже мне не позволила остаться. Что она там делала, не знаю, хотя и было желание выломать дверь, когда из спальни понеслись крики нечеловеческие.
Ведьма вышла через час. Руки у нее были по локоть в крови.
– Пришло время расплатиться.
– Говори свою цену.
– Ангелок, что в спаленке стоял. – Ведьма сощурилась. – Мой он теперь.
Я только рукой махнул. Глупая баба, ежели денег не попросила. Я и забыл, что когда-то обещал в церковь его отнести. Только теперь подумал, что не за что мне Бога благодарить, а значит, пусть ведьма забирает.
…Дарья пришла в себя только через два дня. На бледном лице горели яркие сухие глаза. Она смотрела на меня и не узнавала. Сперва я списал ее состояние на перенесенный шок и только потом узнал, насколько все страшно.
Доктор подтвердил: ребенка супруга моя потеряла. Только вместе с этим потеряла она и нечто большее.
Дарья ходила по дому, словно призрак, никогда уже не улыбалась, даже с Груней перестала разговаривать, отчего та плакала, почти не переставая.
Была и другая странность: супруга полюбила вдруг ночные прогулки. Я случайно об этом узнал, когда вышел ночью по нужде. В свете луны Дарья казалась бледной, как покойница. Она не шла, а плыла над землей в сторону той самой беседки, где я застал их с кормилицей. Там она долго стояла у пруда и смотрела на свое отражение в воде.
Мои ночи превратились в кошмары наяву. Никому я не мог доверить следить за супругой, сам выходил за ней, когда слышал тихий скрип дверных петель. В одну из ночей Дарья вышла за ворота. Я перепугался, что она заблудится и где-нибудь замерзнет: по ночам уже подмораживало. Я пошел за ней. Только она вдруг как очнулась. Вздрогнула, по сторонам заозиралась. Едва я успел спрятаться за деревом, как Дарья поспешила обратно в дом. И с той самой ночи стала почти нормальной. Улыбка так и не вернулась на ее бледное личико, но она хотя бы стала отвечать Груне, ела немного, но с аппетитом.
Со мной так и не заговорила. А я не торопил.
Под Рождество Дарья и вовсе, казалось, выздоровела. После доктора объяснили такое вот прояснение ремиссией, которая случается у тяжелобольных. Мне пришлось признать, что Дарья больна, и то, что виноват в ее хвори я один. Но тогда мне хотелось забыть о прошлых ошибках: своих и ее.
Гостей звать не стали. Впервые за все время. Спать легли рано. Дарьюшка даже юркнула ко мне под одеяло, чего давно не делала. Я прижал ее к себе, чувствуя, как тепло разливается по уставшему от постоянного напряжения телу, и не заметил, как провалился в глубокий сон.
Утром Дарьи в постели не оказалось.
Она нашлась в своей спальне – спала как ни в чем не бывало. Я вздохнул с облегчением, но потом взгляд мой упал на полку, где среди прочих вещей стоял янтарный ангел. Тот самый, которого ведьма забрала в уплату. Ничего не понимая, я растолкал супругу. Она открыла глаза и впервые за долгие месяцы улыбнулась. Только улыбка ее была какой-то странной – страшной она была.
– Доброе утро, – пролепетала Дарья и обняла меня за шею. – Хорошо, что ты меня разбудил, мне пора с сыном погулять.
Она выбралась из постели, оделась и, бережно взяв ангела, совсем как живого ребенка, вышла в сад.
…Дарье с каждым днем становилось все хуже. Она забывала свое имя, называла меня то отцом, то дедом, а то и вовсе матерью. Одно оставалось неизменным: каждый день она брала ангела и уходила с ним в сад либо к пруду, где о чем-то разговаривала с игрушкой, пела ей колыбельные, называла сыном. Однажды настойчиво попросила позвать из города фотографа. Зачем – не сказала. Думал, забудет, так нет, каждый день напоминала и спрашивала.
Пришлось исполнить ее просьбу.
О том, что дом ведьмы сгорел вместе с хозяйкой, мне довелось узнать только весной. Я отправился к ведьме с последней надеждой, а пришел к пепелищу.
Местные долго не признавались, а потом рассказали, будто бы женщина из богатых наняла двух мужиков, чтобы они помогли ей дом поджечь. Поначалу они противились, но она дала им столько денег, что они бы за них и всю деревню спалили. Девица взяла подручных и пошла с ними прямо к ведьме.
– Ведьму связали и оставили в доме, подперев дверь снаружи, – охотно рассказывала рыжая баба с огромным пузом. Беременная или просто жирная, не разобрать. – Ночью на Рождество все произошло. Женщина сама дом керосином облила, а потом и подожгла со всех сторон. Крики ведьмы слышали до самого утра. А девица танцевала на снегу босыми ногами и хохотала. Мужиков, что ей помогали, на третью ночь после пожара нашли повешенными. В карманах покойников было полным-полно денег, только забрать их никто не посмел. Так и похоронили.
Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: поджигательницей была моя Дарья.
– Девица, видать, тоже ведьма. – Баба поозиралась и перекрестилась. – Проклятьями сыпала, говорила, мол: за своего сына я всех твоих заберу. Будут дохнуть, как мухи, пока последний не околеет.
Домой возвращаться не хотелось. Нет там больше моей любимой Дарьюшки. Думал, что страшнее ничего уже быть не может.
Ошибся.
Дарью я нашел в саду. Она стояла на коленях и плакала, гладя ладошкой крохотный холмик. На холмике – крестик деревянный и фотокарточка. Посмотрел на карточку и ахнул. Это был снимок ангела.
– Что ты делаешь, душа моя? – тихо спросил я.
Я не знал, как теперь к ней и обращаться. Она все время принимала меня за кого-то иного, и я не мог угадать, кого она увидит во мне на этот раз.
– Сына хороню, – тихо ответила она.
– Разве он умер?
– Нет. Просто я больше не его мама. Он теперь новую искать будет – так ведьма сотворила.
Дарья встала на ноги, и словно морок с нее сошел. Сделала шаг навстречу ко мне и прошептала:
– Петруша, я сегодня с тобой прощаюсь. Ты не ведаешь, что натворил. Сын мой нерожденный не даст покоя твоим дочерям и внучкам, пока не отыщет среди них свою маму. Тяжело им придется, милый мой Петруша.
Я слушал, а из глаз моих катились слезы.
– Зачем ты так? – едва смог выговорить я.
– Он так мне сказал, я лишь слова передаю.
– Это ведь ты подожгла дом ведьмы?
– Я. Она сама виновата, – спокойно ответила Дарья, точно говорила о чем-то незначительном. – Не нужно было душу сыночка моего в янтарь запечатывать. Теперь пусть узнает: каково это – сыновей терять. Я прокляла ее и весь ее род, а материнское проклятье сильнее любого колдовства.
– Что же теперь будет, голубка моя?
Дарья поморщилась и ответила:
– Пусть потомок ведьмы добровольно отдаст свою жизнь за моего ребенка, тогда проклятье мое спадет.
Больше Дарья ничего не говорила, глаза ее утратили ясность.
Вечером она легла спать, поцеловав Груню в лоб.
Утром моя голубка не проснулась.
С тех пор жизнь моя утратила смысл. Даже Груня меня бросила, ушла на следующий день после похорон.
В церковь пошел, но только у входа потоптался, внутрь не решился войти. А может, и вовсе не пустили. Нет мне места в Божьем храме.
И на земле места нет.
