Семейные связи

Она приходит в себя и видит гладкую серую стену. В легкие затекает струйка воздуха, и тело заходится в приступе кашля.

– Ага! – весело кричит кто-то. – Батюшки! Да она никак очнулась!

Шара перекатывается на другой бок, в голове плещутся туман и дурман. Она в пустой комнате без единого окна, и все-таки эта комната кажется ей смутно знакомой.

В комнате две двери: одна закрытая, другая открытая. Незнакомец стоит в проеме открытой двери. Теперь на нем традиционная колкастанская роба. Он улыбается, но глубоко сидящие глаза поблескивают, как влажные камушки.

– Я действительно не понимаю, – тянет он, – что он в тебе нашел.

Шара медленно смигивает. «Хлороформ, – так же медленно вспоминает она. – Еще час ждать, пока в голове прояснится…»

– Ты, насколько я вижу, обычная мелкая сайпурочка, – брезгливо продолжает незнакомец. – Низенькая, коричневая, как грязь, – точнее, коричневая, как глина, – вот как следует о вас о говорить. Цвет земли, мускусный и мерзкий, неестественно темный для плоти. И нос у тебя крючком, и подбородок, как у всех у вас, безвольный. Запястья тоже типичные для вашего племени: тонюсенькие и хрупкие. Руки волосатые, непривлекательные, как и остальное твое тело. Да уж, полагаю, тебе приходится частенько бриться, и все равно, сколько ни скребись – твое тело даже в сравнение не идет с освященной плотью женщины из Святых земель. Груди у тебя не болтаются мешками, как часто случается у самок вашей породы, но на них и смотреть не стоит – их почитай что и нет. А уж глаза у тебя, милая… Ты только посмотри на эти очки. Ты без них хоть видишь, а? Я даже представить себе не могу, каково это? Быть таким малорослым уродцем, случайным выкидышем природы? Какая же грустная у тебя жизнь – ведь ты существо из земель праха, человечек из глины…

И он качает головой, улыбаясь, – и улыбка эта глядится жуткой пародией на улыбку Во. Та – безмерно обаятельна, а эта – о, это гримаса едва сдерживаемого гнева.

– Однако истинная природа вашего преступления, подлинный смысл проступка – в том, что вы отказываетесь признавать это! Вы не желаете признать свою вину – подленькую и гадкую, как и все вы! Вам неведом стыд! Вы не покрываете тело! Вы не склоняетесь к нашим ногам! Вы отказываетесь признавать, что вы, существа, которых не коснулись боги, лишенные благословений, прозябающие во тьме невежества, – вы не нужны! Вы случайный продукт, ненадобный этому миру, где вас терпят исключительно в качестве рабов! Вы еще смеете на что-то претендовать – и вот это и есть ваш подлинный смертный грех. Впрочем, не уверен, что существа вашей породы способны на грех, а не подобны здесь бессмысленным животным…

Он очень похож на Воханнеса: жестами, статью… И в то же время подобен усохшей, хрупкой копии Во: как он покачивает бедрами, как складывает на груди руки… И тут Шара вспоминает мховоста, как тот нарочито женственно ходил взад-вперед, явно подражая кому-то, кого она еще не встречала…

Шара сглатывает и спрашивает:

– Кто…

– Если тебя разломать, – говорит незнакомец, – внутри ты окажешься пустой… Ты – глиняная оболочка, лишь похожая на человека. И все-таки, что ты в ней нашел? А, Воханнес?

И незнакомец смотрит в угол комнаты.

Там на полу сидит, обняв руками колени, Воханнес: лицо в ужасных кровоподтеках, один глаз заплыл огромным зеленым, как кожа лягушки, синяком, на верхней губе запеклась кровь.

– Во… – шепчет Шара.

– Я думал, она искушала тебя плотски, – морщится незнакомец. – В таком случае это хотя бы объясняло вашу интрижку. Но тут даже искушать нечем – никакой плоти на этих мощах… Скажу честно: я не вижу в этом создании ни единой черты, которая могла бы пробудить желание. Действительно не вижу, младший братец…

Шара смигивает.

Братец?..

Она сипит:

– В… В…

Незнакомец медленно оборачивается к ней и вопросительно поднимает бровь.

Память услужливо подсовывает слова Воханнеса: «Когда ему исполнилось пятнадцать, он присоединился к группе паломников: они отправились в экспедицию на крайний север, во льды, чтобы отыскать какой-то храм, чтоб ему провалиться…»

– В… Волька? – выговаривает наконец она. – Волька Вотров?

Он улыбается:

– Поди ж ты! Ты знаешь мое имя, глиняное дитя.

Она пытается собраться с мыслями, но те пьяно расползаются:

– Я… я думала, ты погиб…

Он с лучезарной улыбкой качает головой:

– Смерть – это для слабаков.

– «А для тех, кто желает познать меня, – цитирует Волька, – для тех, кто хочет предстать передо мной, нет боли слишком сильной, ни испытания неподъемного, ни наказания слишком малого, чтобы пройти и стерпеть. Ибо вы – дети мои, и должно вам пострадать на пути к величию».

Волька снисходительно поглядывает на Воханнеса, но отвечает ему Шара:

– Колкастава.

Сияющая улыбка на устах Вольки мгновенно угасает, и он обращает на Шару ледяной взгляд.

– Книга Вторая, если я не ошибаюсь, – продолжает она. – Разъяснения для Святого Морнвьевы по поводу того, что его племянник погиб под лавиной.

– И Морнвьева настолько устыдился, – говорит Волька, – что спросил Отца Колкана о случившемся, досаждал ему такими вопросами…

– …что отсек себе правую руку, – говорит Шара, – и правую ногу, выколол правый глаз и отрезал правое яичко.

Волька ухмыляется:

– Странно слышать, как существо, подобное тебе, произносит священные слова! Словно бы птица заговорила…

– Так вы хотите сказать, – продолжает Шара, – что через пытки вы приведете нас к совершенству?

– Я не собираюсь пытать вас. По крайней мере я не замышляю ничего более жестокого, чем то, что я уже сделал с моим младшим братцем. Но да, вы встанете на путь самосовершенствования. Ибо вы познаете стыд. И этот огонек гордыни в твоих глазах погаснет. Ты хотя бы понимаешь, о чем говоришь?

– Готова побиться об заклад: ты считаешь, что Колкан жив, – говорит Шара.

Улыбка Вольки угасает окончательно.

– А где же вы были, господин Вотров? – спрашивает она. – Как вам удалось выжить? Мне сказали, вы погибли.

– А я действительно умер, дитя праха, – говорит Волька. – Умер на горе, на дальнем севере. И был возрожден.

Он раскрывает ладонь – там пляшут отблески свечи, хотя огонька Шара не видит.

– Старые чудеса живы во мне.

И он сжимает ладонь, и невидимое пламя умирает.

– Это было испытание духа. За ним мы и отправились в монастырь Ковашты – хотели испытать себя. Все остальные умерли во время паломничества. Все умерли, хотя были старше и опытнее меня. И сильнее. Они умирали от голода и холода. Заболевали и погибали. И только я шел и шел вперед. Только я был достоин. Только я прорывался сквозь ветер и снег и скальные зубы, чтобы отыскать Ковашту, последний монастырь, забытую обитель Отца нашего Колкана, где во сне ему были явлены святые предписания, что несли миру порядок и устроение. Я почти три десятка лет провел там, один в каменных стенах, питаясь крохами, я пил воду из растопленного снега… и читал. Я много узнал.

И он тянет указательные палец и до чего-то дотрагивается – словно бы дверной проем закрывает стекло, и он ведет пальцем по середине, и побелевший кончик пальца упирается во что-то твердое и скользит по невидимой преграде.

– Колокол Бабочки. Одно из самых древних чудес Колкана. Изначально его использовали, чтобы заставить людей сознаться в грехе, – видишь ли, воздух не может проникнуть туда или оттуда, и только на пороге смерти люди говорят истинную правду… Но не беспокойся. Тебя ждет другая судьба.

И он переводит взгляд на Шару:

– Вы проиграли, вы знаете? Ты и твои люди.

Шара молчит.

– Ты знаешь об этом? Отвечай.

– Нет, – говорит Шара. – Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Естественно. Куда тебе. Вы слишком примитивны для этого. Ибо там, видишь ли, я нашел… его.

И он опускает руку за ворот и вынимает амулет – весы Колкана.

– Я медитировал годами, но слух мой оставался закрытым. И тогда я принял решение: буду медитировать до тех пор, пока не умру. И тогда я услышал его шепот, ибо смерть представлялась мне худшей участью, чем это горькое молчание… Я едва не умер с голоду. Возможно, я действительно умер от голода. Но я услышал его. Услышал его шепот в Мирграде. Я услышал Отца Колкана! Он не умирал! Он никогда не покидал наш мир! Его не коснулась рука вашего… каджа!

Тут Волька срывается на свирепое рычание – Шара видит желто-коричневые зубы.

– Мне было видение: часть Мирграда – истинного Мирграда, Божественного Города – сохранилась, и вы не сумели до нее добраться! Она скрыта от вас! Она скрыта ото всех! И тогда я узнал, что есть еще надежда для моего народа. Я увидел свет во мраке, спасение, ожидающее святых и бодрствующих. Я мог вернуться, дабы избавить нас от плена. Нужно лишь пробраться к нему. Найти его. И освободить. Нашего Отца. Нашего пропавшего Отца.

– Все как в прежние добрые времена, – бормочет Воханнес. – Чуть что – бегом к папочке…

Блаженная радость разом смывается с лица Вольки.

– Заткнись! – рычит он. – Заткнись! Заткни свою грязную пасть, предатель!

Воханнес молчит.

Волька смотрит на него, дрожа от ярости.

– Твой… твой рот осквернен! Чего касались твои губы, грязное ты отродье? Чьей плоти? Женской? Мужской? А может, детской?

Воханнес закатывает глаза:

– Батюшки, какое дурновкусие…

– Я всегда знал, что ты уродец, – цедил Волька. – Ты всегда им был, маленький Во. Что-то в тебе было неправильное – проглядывало некое несовершенство, которое следовало вырвать с корнем, как дурную траву…

Воханнес с равнодушным видом втягивает сопли и вытирает нос.

– И что же, ты даже не попытаешься оправдаться?

– А нужно? – искренне удивляется Воханнес. – Вообще-то я считаю, что мне оправдываться не в чем.

– Отец согласился со мной. Ты знал это? Однажды он сказал мне, что хотел, чтобы вы с матерью умерли, не пережив родов! Сказал, что это избавило бы его от бремени – от слабовольной жены и слабака-сына!

Воханнес сохраняет бесстрастный вид. Только кадык на шее дергается.

– Это откровение, – говорит он, – нисколько меня не удивляет. Очень в духе батюшки. Он всегда был такой милый и добрый…

– Треплешь грязным своим языком отцовское имя? Хочешь, чтобы я возненавидел тебя сильнее? Так знай – это невозможно!

– Срать я хотел, – четко и раздельно отвечает Воханнес, – на отцовское имя, на род Вотровых, и на вашего Колкана я тоже срать хотел. И я очень рад, что кадж не убил Колкана. Потому что теперь сайпурцы разделаются с ним, как с остальными богами, и у меня будет отличный шанс долезть до его подбородка и насрать прямо ему в рот.

Волько ошеломленно смотрит на него, не в силах выговорить ни слова.

Потом ненавидяще шепчет:

– Не будет у тебя такого шанса. Я оставлю вас в живых, тебя и ее, чтобы Колкан сам судил вас и вынес вам приговор. Ты ведь и подозревать не мог, правда? А ведь он все это время пребывал в Мирграде, взвешивая грехи этого города. Он наблюдал за тобой. Он ждал. Он знает, что ты натворил. Я подниму Престол мира из могилы. И когда он придет, ты познаешь боль, младший братец.

Шара уже сообразила, что это за комната, в которой нет ни мебели, ни штор: она хорошо помнит, как смеялся над ней мховост, и как она ткнула свечкой ему в грудь. И земляные ступени ведущей вниз лестницы она тоже помнит…

«Я знаю, где мы находимся, – думает она, – и где находится Колкан, я тоже знаю».

– Он ведь там, внизу? В зале Престола мира, правда? – громко задает она вопрос.

Волька оборачивается и смотрит, словно бы она только что залепила ему пощечину.

Воханнес хмурится:

– В той древней развалюхе?

– Нет, нет. Под землей скрыт настоящий Престол мира, он в нескольких ярдах под нами.

И она прикрывает глаза. В голове все еще плавает туман хлороформа, но настырная мысль дрыгается и лезет, лезет наружу:

– А еще Божества любили использовать стекло как кладовку… Аханас держала заключенных в оконном стекле, а в маленьком стеклянном шарике у нее была целая загородная усадьба. Жугов упокоил тело Святого Киврея в стеклянной бусине. А когда я оказалась там, внизу, в зале Престола мира, я стала искать знаменитые витражи, о которых столько читала… но все окна были разбиты. Кроме одного-единственного, в атриуме колкастани. И я еще подумала: как интересно, что оно осталось целым, не треснуло, и оно без рисунков.

Шара распахивает глаза:

– Ведь именно там его заточили другие боги, правда? Это стекло стало для Колкана тюрьмой в течение последних трехсот лет. Живой бог, скованный внутри оконного стекла…

– Я не очень понимаю, о чем речь, – живенько заявляет Воханнес, – но, похоже, сейчас начнется самое веселье, да, Волька?

– Как вы собираетесь освободить его? – спрашивает Шара.

Волька меряет ее гневным взглядом, воздух с шумом вырывается у него из ноздрей.

– Хотя… – добавляет она, – это ведь может быть обычное чудо Высвобождения. Известное любому священнику…

– Не любому, – хриплым от ненависти голосом отзывается Волька.

– Значит, более мощное. Возможно, – медленно выговаривает Шара. – Возможно, это что-то из наследия монахов Ковашты? Что-то, что ты вычитал в их книгах?

Волька рычит, словно бы его ударили.

– А ты уверен, братец, – хихикает Воханнес, – что она тебе в чем-то уступает? По мне, так наоборот…

– А Уиклов? – продолжает Шара. – Он будет в этом участвовать? Это ты руководил всеми его действиями, правда? Это ты запер здесь мховоста. Чтобы он сторожил подземный ход…

– То, что случилось с Уикловым, покажется тебе благословением – в сравнении с тем, что ждет тебя, – рявкает в ответ Волька. – Уиклов, он… он был истинно верующим. Настоящим колкастани. Но он привел тебя к Престолу мира, а потом ты сообразила, как я обнаружил Склад украденных вами вещей… словом, я не смог его простить.

– И что ты сделал?

Волька пожимает плечами:

– Мне же нужно было как-то выяснить, как на самом деле работает Колокол Бабочки. Я ведь никогда не видел его в действии. А Уиклов… как раз под руку подвернулся. Я напомнил себе: все мы – лишь инструменты в руках Божеств. А то, что ты гонялась за Уикловым, тоже было мне на руку. Ты даже представить себе не могла, что я здесь, так что у меня было много времени, чтобы все продумать и распланировать до твоего приезда.

– Но я ведь тебя напугала, не правда ли? – говорит Шара. – Ты ведь не ожидал, что я приеду. Ты сразу начал спешить: вы напали на дом Воханнеса, чтобы заставить его дать вам то, что вы хотели.

– Приезд правнучки каджа вызовет беспокойство у любого истинного колкастани, – высокомерно отвечает Волька. – А я знал, кто ты.

И снова он показывает в улыбке коричневые, как старое дерево, зубы.

– Я часами, дни напролет разглядывал портреты каджа, думал о нем, ненавидел его, страстно желая оказаться там и убить, изменить ход истории… И, едва увидев тебя, я сразу узнал эти глаза, этот нос и губы – я увидел ожившее прошлое. Я сразу понял, из какого ты рода. А дальше оказалось не так уж и сложно разузнать, кто ты, – и еще проще было сообщить об этом моим соотечественникам.

– Подожди-ка… так это ты выдал меня газетчикам?

И оглядывается на Воханнеса, который непонимающе смотрит то на брата, то на нее.

– Но они, против всех ожиданий, не восстали против тебя, не повесили тебя на первом уличном фонаре… – цедит Волька. – Они возносили тебе хвалы за убийство Урава – священного детища Колкана! Я искренне не понимаю: ты действительно настолько талантлива, или все эти твои появления в ненужном месте в ненужное время – лишь совпадения? Как сегодня, к примеру. Ты действительно шла по нашему следу до истинной усадьбы Вотровых? Или просто случайно на нее набрела?

– Ах, вот оно что, – говорит Шара. – Значит, ты был в доме? Когда мы с Сигрудом ходили по Старому Мирграду. Ты видел нас.

– Если бы все шло по плану, мне бы не было нужды исполнять этот ритуал! – шипит Волька. – Однако снова и снова ты заявляешься куда не надо, и мы вынуждены действовать ранее задуманного! Ты вошла в истинный Мирград. Ты видела снаряженные корабли. Поэтому, увы, пусть и несколько волюнтаристским образом, но новая эпоха начнется сегодня.

– Ты собираешься уничтожить город пушечным огнем? С кораблей? – спрашивает Шара. – Зачем тебе летающие корабли? Ты же собрался освобождать Божество? Разве Колкан не может обратить нас в камень мановением руки?

– Зачем мне город? – усмехается Волька. – Гораздо мудрее будет разделять и властвовать… Сайпур – дитя моря, его сила – в кораблях. Наши воздушные суда помчатся прямо в Сайпур и расстреляют его верфи и гавани, а ваша оскорбляющая творение нация даже не успеет опомниться. Нам бы побольше кораблей, но, несомненно, даже с шестью мы на голову превосходим Сайпур, с военной точки зрения. Да, Сайпур силен, но они не ожидают атаки с воздуха. А мы налетим на них, как гроза, и с небес прольется огонь. Мы уподобимся ангелам, несущим разрушение и смерть. Мы кастрируем твою подлую страну, ибо иного она и не заслуживает.

Это заявление, как ни странно, ужасает ее более, чем планы по воскрешению какого-то там бога. «Там по шесть шестидюймовок на корабль, – быстро думает она. – Всего тридцать шесть пушек. Они в один день разнесут нашу инфраструктуру в пыль, сайпурский флот не оправится от потерь в течение месяцев – даже лет… И нам придется сражаться со связанными за спиной руками…»

– А это хорошо, знаешь ли, – говорит Волька. – Это правильно. Мир – наше горнило, и пламя придает нам форму. Ты познаешь боль. Оба вы познаете боль. Так надо. Плоть ваша очистится страданием, и грех совлечется с вас, но, возможно, некая часть плоти и осколок кости будут спасены и станут достойны его, – он переводит дыхание. – Вы оба предстанете перед ним. И так я найду милость в очах его – ибо передам в его руки не только отступника из отступников, но и дитя человека, что поднял руку на богов.

Волька отступает в сторону. В проеме появляются двое крепко сбитых мужчин в колкастанских робах. С тихим хлопком вызванный Волькой Колокол Бабочки рассеивается. Двое мужчин подходят к Шаре и Воханнесу, жестоко бросают их на каменный пол и туго спутывают руки. Они не сопротивляются – к Шаре еще не вернулась острота чувств и реакции, а Воханнеса, видимо, хорошо отделали, когда били.

– И знаешь что, Волька? – сплевывает Шара, когда ее вздергивают на ноги. – В свете того, что ты тут обо мне наговорил… А тебе известно, что изначально континентцы были столь же смуглы, как и сайпурцы? Сейчас континентцы белокожи, но лишь потому, что климат изменился и солнца мало. Так что ты зря восхищаешься белокожестью – это, так сказать, вовсе не божественная черта в вас. И ты бы сам мог узнать это, если б дал себе труд почитать писания других Божеств, а не только Колкана. Тот, как известно, избегал упоминаний плоти, не говоря уж о цвете кожи.

Волька пытается принять царственную позу.

– Врешь, шалотница, и все племя твое – лживое! – заявляет он и уходит.

Марек Ашковский, капитан доброго корабля «Морнвьева», через зеленые линзы защитных очков любуется пестрой картиной рассветного неба. На горизонте, как газетные заголовки, висят облака. Далеко внизу – наверное в паре миль, Марек не очень уверен, – пролетают темные, серые поля Континента.

Марек шарит в кармане комбинезона, нащупывает часы и прикидывает время.

– Два часа! – орет он, перекрикивая гудение ветра. – Два часа до берега!

Команда разражается радостными кликами. На всех – плотная термоодежда, очки и маски, и все они привязаны к палубе толстыми канатами: Джейкоби уже сдувало, когда с правого борта ударил резкий порыв, его вытащили на палубу товарищи, а парень ругался и отплевывался, отирая побагровевшее лицо.

«Два часа», – думает Марек. Через два часа он выяснит, на что годится добрый корабль «Морнвьева» – а также двадцать членов экипажа, шесть пушек и три сотни шестидюймовых снарядов – кроме как быстро лететь очень высоко над землей. Он до последнего сомневался, что судно сумеет оторваться от земли, – уж очень туго шли эксперименты с Ковром Колкана: в первый раз они взяли только одну нитку, и, когда приведенный Волькой священник прочитал активирующую молитву, нитка рванула в воздух так быстро, что священник не успел отступить в сторону и ему срезало бо́льшую часть лица.

«С чудесным, – заметил Волька, глядя на орущего от боли человека, – нужно обращаться крайне осторожно».

Им понадобилось несколько месяцев, чтобы стабилизировать действие нитей – в случае «Морнвьевы» пяти нитей, который поднимали вес в восемьсот тонн, – и еще несколько месяцев на то, чтобы закупить необходимую для конструкции сталь. И все это время Марек – искренне преданный, как он считал, делу – не верил, что это сработает.

И вот посмотрите – они летят выше самой высокой башни Аханастана, подобно пущенному в атмосферу ядру, их гонят вперед узкие, как мечи, паруса и мощные крылья.

«Не забывай, – напоминает он себе, – что у тебя есть миссия и долг. Мы отправились в поход не ради твоей славы, Марек Ашковский, и не ради славы человеков, но во славу Отца Колкана».

Но втайне Марек лелеет мечту: увидеть, что же скажет Колкан, когда их пушки обрушат беспощадный огонь на сайпурцев, и на тех наконец-то найдется управа. Они сровняют с землей и разнесут в клочья чудовищные верфи Галадеша… При одной мысли об этом сердце заходится от радости…

Марек спускается в трюм – уже раз в седьмой, наверное. Но спускается – посмотреть, как там пушки. Никто из континентцев не обладал доселе такой огневой мощью – и он исполняется гордости за огромные, массивные стволы и здоровенные снаряды, каждый толще его руки. И все механизировано! Чтобы выстрелить, нужно лишь на рычаг нажать!

Марек обходит три пушки по левому борту: Святого Киврея, Святого Юрека и Святого Василия. С ними все в порядке. Потом он обходит три пушки по правому борту: Святого Саввы, Святого Говроса и Святого…

Так. Марек останавливается перед Святым Ташкаем. Опираясь на пушку, там стоит высокий мужчина в драной колкастанской робе. И смотрит в отверстие пушечного порта, как бегут, взрезая облака, за кормой «Морнвьевы» добрые корабли «Усина» и «Укма».

Капитан Марек не верит своим глазам:

– Кто?.. Кто вы?..

– Никогда не ходил на воздушном корабле, – безмятежно замечает человек. – На чем только ни ходил – а вот на воздушном корабле нет.

Марек хочет спросить его, почему на нем нет очков, и почему он одет не по уставу, и где его канат, почему не привязан! Но спрашивать глупо, потому что Марек прекрасно знает, что в команде у него нет человека таких габаритов, правда ведь?

Незнакомец переводит взгляд на Марека. Один глаз под маской у него темный.

– И что же, – спрашивает он, – им как обычным кораблем управляют?

– Ну… – Марек заглядывает ему за спину: и как прикажете действовать в этой абсурдной ситуации? – А ты почему не на палубе, матрос? И почему не привязан к мачте? Ты же можешь упа…

– А пушки? Они могут действовать в режиме воздух-воздух?

– А… зачем?

– Я так и думал. Да, я так и думал. – И незнакомец наклоняет голову к плечу и начинает размышлять вслух: – Шесть пушек на борту и пять других кораблей… Один выстрел – один корабль. Это просто, управлюсь.

Он кивает собственным мыслям.

– Благодарю. Это ценные сведения.

И тут перед глазами Марека происходит какое-то неуловимое движение, и он вдруг чувствует себя так, словно бы проглотил большой кусок льда.

Он смотрит вниз и видит, что между ребрами у него торчит рукоять очень длинного кинжала. Корабль начинает кружиться вокруг.

– Хорошо, когда капитану удается умереть, – слышит он голос незнакомца, – до того, как он увидит смерть своих людей. Уйди тихо и с благодарностью.

Последнее, что видит Марек, – это гигант, выравнивающий и наводящий Святого Ташкая на добрый корабль «Усина» вдали.

Шаре знаком путь, по которому их ведут: их толкают через пустые узкие коридоры, к комнате, где держали мховоста – на полу так и остался круг из соли, – и вниз по туннелю, ведущему к Престолу мира. Он, кстати, полностью отреставрирован.

– Вы завалили туннель, но мне ничего не стоило восстановить его, – усмехается Волька. – Сомневаюсь, что ты знаешь чудо, к которому я прибег.

Шаре до того не приходило в голову, что туннель создали чудесным способом, однако теперь она задумывается над этим – что ж, вывод очевиден:

– Свеча Овского, – быстро говорит она.

Волька каменеет лицом, потом взмахивает рукой и ведет всех в туннель, освещая путь своим невидимым светом. Воханнес хихикает.

«Он еще не освободил Колкана, – лихорадочно думает Шара. – Может, Мулагеш… вдруг она сумеет…»

И тут она понимает: а ведь Мулагеш сейчас обыскивает особняк Вотровых. Или это, или укрепляет стены посольства. Ни то ни другое им не поможет. А Сигруд в милях отсюда, в холмах за Жугостаном. Они одни.

Туннель тянется и тянется. Шара представляет, как они входят в зал, а там их ждет Колкан – глиняный человек, сидящий у стены пещеры, и глаза у него серые и пустые.

– Прости меня, Во, – шепчет Шара в темноте.

– Тебе не за что извиняться, – шепчет Во в ответ. – Мне жаль, что тебе пришлось познакомиться с этим мелким говню…

– Молчать! – прикрикивает один из охранников и бьет Воханнеса по почке. Тот вскрикивает и ковыляет дальше.

Они входят в зал Престола мира. Воханнес изумленно охает. Шара бы очень хотела испытать те же благоговейные чувства, что и в первый раз, однако сейчас храм видится ей темным лабиринтом, в котором по черным углам гуляет неясный шепот.

Два десятка реставрационистов, все в колкастанских робах, стоят перед пустым окном в атриуме Колкана. А рядом Шара видит лестницу.

«Это правда. Они действительно хотят его освободить».

Волька подходит к лестнице, которая ведет в исчезнувшую колокольню Престола мира. И поднимает руку, в которой поблескивает оранжевое пламя.

– Сначала мы вернем храму прежнее великолепие, – произносит он.

Наставляет палец на Шару и Воханнеса и что-то бормочет. Раздается писк, словно бы он ведет пальцами по стеклу. Руки Шары по-прежнему связаны, но она выставляет вперед ногу, и пальцы натыкаются на невидимую преграду. «Снова Колокол Бабочки».

– Экономьте воздух, – усмехается Волька. – Этот – гораздо меньше по размеру, чем прежний.

С напыщенной улыбкой старосты-отличника он поднимается вверх по ступеням к колокольне и скрывается из виду.

– Он, наверное, придумал и как колокольню восстановить… – тихо говорит Шара.

– Молчать! – приказывает один из реставрационистов.

– Ее засыпали всего несколько дней тому назад.

– Молчать, я сказал!

– И что ты сделаешь? Ударишь нас кулаком через стенку? – усмехается Воханнес.

Реставрационист принимает угрожающий вид, а потом отворачивается, словно бы вспомнив о более важном деле.

– Я должна была понять, что к этому и идет, – стонет Шара. – Должна была предвидеть…

– Шара, заткнись, – шепчет Воханнес. – Слушай, но у тебя же есть какой-нибудь козырь в рукаве, правда? Ты же знаешь, как нам выпутаться?

– Ну… если честно, нет.

– Но ведь кавалерия скоро прибудет, правда? Тебя же хватятся и начнут искать, разве нет?

– Искать-то будут, но точно не здесь!

– Ладно, но… Шара, пожалуйста. Пожалуйста, придумай что-нибудь! – шипит он. – Нужно что-нибудь придумать! Ты должна, потому что у меня точно ничего не получится! Я вообще, твою мать, не понимаю, что здесь творится! Пожалуйста, а? Давай, напрягись!

Шара лихорадочно думает, но придумать, как выбраться из Колокола Бабочки, не получается. Она вообще не знала, что такое чудо существует! И даже если они выберутся из-под колпака, куда им идти? Что могут сделать против двадцати пяти реставрационистов раненый хромец и одурманенная хрупкая женщина девяноста фунтов весу? «Я могла бы вытащить нас отсюда, проложив туннель Свечой Овского… если бы я знала, как ей пользоваться. Но я не знаю. Я просто знаю об этом чуде, а это не одно и то же». Если бы им было куда спрятаться… в другой туннель, к примеру… или…

…или исчезнуть.

– Кладовка Парнези, – тихо говорит она.

– Что? – шепотом переспрашивает Воханнес.

– Кладовка Парнези – это чудо, которым воспользовался твой брат, чтобы меня похитить. С его помощью можно поместить человека в невидимый воздушный карман – и там его не увидеть ни смертному, ни Божеству, что важно.

«Потому что его изобрел Жугов, – припоминает Шара, – чтобы его священник мог проникать в женский монастырь Колкана. И здесь оно прекрасно сработает…»

– Так что даже если сюда заявится сам Колкан…

– Мы будем в безопасности. Он нас не увидит.

– Отлично. Ну… тогда давай! Сделай это, а?

– У меня вообще-то руки связаны, – шепчет в ответ Шара. – А мне нужно произнести строчку из Жугоставы и сделать определенный жест.

– З-зараза… – бормочет Воханнес. И смотрит на реставрационистов. – Так. Так, давай-ка мы развернемся…

Медленно-медленно они поворачиваются друг к другу спинами. Воханнес принимается неуклюже дергать за спутывающие ее руки веревки.

– Удачи, – бормочет Шара. – Но я, если честно, думаю, что там все завязано на совесть.

Один из реставрационистов хохочет:

– Ах ты ж, смотрите, да они никак обхитрить нас хотят! Давай-давай, старайся, мерзкий ты извращенец! Из Колокола тебя выпустит сам Отец Колкан, развязанные руки тебе не помогут!

– А когда он снимет с тебя Колокол, – вторит ему другой, – ты пожалеешь, что не задохнулся там насмерть.

И третий:

– Это что, первый раз, когда ты к женщине прикоснулся, Вотров? Так я и думал…

Воханнес не обращает на них внимания и шепчет:

– Ты действительно считаешь, что мой братец может вернуть Колкана в наш мир?

Шара смотрит на прозрачное стекло окна в Колкановом зале.

– Ну… Я полагаю, что да, в том стекле действительно заключено какое-то Божество.

– Но… не Колкан?

– Мне кажется, что я разговаривала с этим Божеством, – говорит Шара. – В ту ночь, когда они напали на твой дом. Я видела сцены из нескольких священных текстов… Но они шли как-то вразнобой. Кроме того, я заметила, что чудеса Жугова тоже, как ни странно, работают – та же Кладовка Парнези, к примеру, – так что я уже не уверена, что Жугов мертв…

Воханнес сердито ворчит, пытаясь распутать узел, который не поддается.

– Значит, ты на самом деле… не знаешь.

– Именно.

– Прекрасно.

Он продолжает дергать за веревки. Шару посещает несвоевременная озорная мысль: а ведь это самый интимный их контакт с той самой ночи, как убили Урава…

– Я рад, что мы вместе, – говорит Воханнес. – Несмотря на все – вместе.

– Когда освободимся, держись поближе, – предупреждает Шара. – Кладовка Парнези маленькая.

– Это понятно, но, пожалуйста, выслушай меня. Я рад, Шара. Понимаешь?

Она молчит. А потом говорит:

– А зря.

– Почему?

– Потому что, когда меня раскрыли… я подумала, что это сделал ты.

Он перестает распутывать веревку:

– Я?!

– Да. Ты. Ты ведь вдруг получил все, что хотел, Во. Все. А кроме тебя, только один человек знал, кто я такая. И мы подумали, что это ты приходил на ткацкую фабрику. Но это был не ты. Это был…

– Волька.

Она не видит его, но Воханнес стоит совершенно неподвижно.

– Но… Шара, я же… я же никогда бы не смог так поступить с тобой! Никогда! Я бы не смог. Ни за что!

– Я знаю! Теперь-то я это знаю, Во! Но я… я решила, что ты болен! Сошел с ума! Что-то с тобой было не то! Ты выглядел таким несчастным, таким жалким…

Она чувствует, что Воханнес оборачивается:

– Может, ты не так уж и неправа, – тихо говорит он. – Возможно, со мной действительно творится что-то не то. Но, возможно, что со мной всегда было все плохо.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу сказать… я хочу сказать, ты только посмотри на этих людей! Я ведь вырос с ними! – Реставрационисты тем временем опускаются на колени в Колкановом зале и начинают молиться. – Ты только посмотри на них! Они же молятся о боли, о наказании! Они считают, что ненависть – священна, что все человеческое – это греховно! Естественно, со мной что-то не то! С таким-то воспитанием!

Шара слышит далекий удар колокола.

– Что это было? – вскидывается Во.

– Нам надо спешить, – говорит Шара.

Первому колоколу отвечает другой.

– Почему?

Звонит еще один колокол. И еще один. И еще один. И все они звонят по-разному, одни – большие, другие поменьше, но самое главное, каждый звон на свой лад отзывается в ее разуме, и в ответ на каждый удар приливает свой поток образов: вот звонит один колокол, и ее затопляют видения жарких, затянутых туманом болот, над которыми переплетаются лианы и расцветают гроздья орхидей; звонит другой – и в ноздри врывается запах растопленной смолы, опилок и извести; звонит другой – и она слышит звон мечей, карканье ворон и боевые кличи; со следующим звоном на губах у нее остается вкус вина, мяса с кровью, сахара, крови и, похоже, семени; удар – и она слышит натужный скрип огромных камней, придавленных тяжестью друг друга; и с последним звоном руки ее замерзают, как на морозе, а ноги и сердце согреваются мерцающим пламенем.

«У каждого Божества свой колокол, – думает Шара. – Я не знаю, как он это сделал, я даже не очень понимаю, что он делает, но каким-то образом Волька сумел прозвонить во все колокола Престола мира.

– Что происходит, Шара? – спрашивает Воханнес.

– Посмотри в окно, – отвечает она, – и увидишь.

С каждым ударом сердца все светлее становится за оконным стеклом. Но это не божественный свет, а солнечный. Золотой солнечный свет, словно бы солнце светит так ярко, что лучи его проникают сквозь все слои почвы, чтобы озарить это темное мрачное место.

«Это не солнце светит сквозь землю, – догадывается Шара. – Это мы поднимаемся из земли».

– Он его двигает, – выдыхает она. – Поднимает! Он поднимает Престол мира на поверхность!

Солдаты Мулагеш возятся во дворе посольства, явно не понимая, зачем им здесь строить оборонительные сооружения. И тут что-то происходит с солнечным светом.

Сама Мулагеш наблюдает за работой от ворот: высокие белые стены посольства с металлической решеткой поверху очень красивы, но совершенно беззащитны с военной точки зрения. Да и само посольство уязвимо: оно стоит на перекрестке двух оживленных улиц – одна идет вдоль стен, а вторая пересекает Мирград из конца в конец и упирается прямо в ворота посольства. Выглянешь из-за кованой решетки – и все просматривается насквозь, до самого центра города. «Если Шара права насчет шестидюймовых пушек, – думает губернатор, – нас можно расстрелять в упор, с какого угла ни зайди».

Несмотря на это, Мулагеш не особо подгоняет солдат – ибо втайне она надеется, что Шара жестоко ошиблась. Но, когда издалека до нее доносится колокольный звон, а тени от ограждения на стене начинают выплясывать на булыжнике двора, рот ее сам собой открывается – да так широко, что из него выпадает сигарилла.

Она оборачивается. Движется само солнце: и хотя из-за стен Мирграда светило видится словно бы заволоченным дымкой, оно все равно похоже на каплю жидкого золота, которая вдруг взяла и потекла, извиваясь и приплясывая, через все небо, увеличиваясь и дрыгаясь, – а потом остановилась с противоположной стороны, явно готовясь садиться за горизонт.

«Это что же, на наших глазах целый день украли, что ли?» – удивляется Мулагеш.

Настырный, ни на что не похожий колокольный звон действует на нервы, словно бы каждый удар бьет по невидимым защитам, разнося их в прах и тут же восстанавливая.

А потом желто-оранжевый солнечный свет разливается над крышами Мирграда. Один луч бьет вниз, словно бы пронизывая покрывало облаков – только облаков нигде не видно! – и отражается от ярко сияющей колокольни в центре города.

Сияние настолько ярко, что Мулагеш с солдатами вынуждены отвести глаза. А когда те привыкают к свету, они обнаруживают, что солнечный свет – причем закатный! – отражается от широкой полированной крыши. Мулагеш все еще прикрывает глаза ладонью от нестерпимого блеска.

В центре города возвышается гигантский, богато украшенный молочно-белый собор с колокольней почти в полмили высотой.

– Это что такое? – ахает один из лейтенантов. – Откуда оно взялось?

Мулагеш вздыхает. «Как же я не люблю, – думает она, – когда правы оказываются паникеры…»

– Ну ладно! – свирепо орет она. – Покорнейше прошу оторвать глазики от горизонта и двигать тазом в сторону оборонительных сооружений! Быстро укрепляем стены, на батареи выносим огнестрел! Быстро, я сказала!

– Огнестрел? – переспрашивает одна из ее капралов – девушка чуть за двадцать. Она озабоченно хмурится и обтирает потный лоб. – Губернатор, вы уверены?

– Абсолютно. А ну за работу, а то я придам вашим элегантным задницам ускорение с помощью мощного пенделя! Что смотрите – сапогом по жопе хотите получить?! А ну за работу, уроды, мать вашу!