8. Ньокки по четвергам

Иностранные корреспонденты рано или поздно постигают умение отличать взрывы бомб от громких выхлопов машин, а выстрелы от фейерверков. И то, что я услышал утром в Риме, совершенно точно было пистолетными выстрелами. Но это был один из тех славных весенних деньков, когда сложно поверить, что на свете может происходить что-то плохое, тем более в конце улицы, где вы живете. Несколько секунд я отказывался верить собственным ушам. Затем последовали крики и беспорядочный гвалт.

Около 8 часов утра 20 мая 1999 года Массимо д'Антона, профессор, преподававший трудовое законодательство в университетах Рима и Неаполя, шел на работу, когда его застрелили члены возрожденных Красных бригад. Убийца выстрелил в 51-летнего преподавателя по крайней мере девять раз, в том числе в сердце. Преступлением, которое в глазах новых Красных бригад совершил д'Антона, была разработка для бывшего тогда у власти левоцентристского правительства закона, направленного на повышение мобильности итальянского рынка труда путем упрощения процедуры принятия на работу и увольнения работников.

Его место занял другой университетский преподаватель, Марко Биаджи. В 2001 году он стал советником в новом правоцентристском правительстве Сильвио Берлускони. В следующем году он также был застрелен на улице Красными бригадами.

Убийства д'Aнтона и Биаджи самым кровавым образом продемонстрировали, какие опасности подстерегают любого – правого или левого, кто попробует проводить в Италии радикальные изменения. Можно сказать, что реформы трудового законодательства – особый случай: оно напрямую влияет на жизнь и средства к существованию миллионов, и неудивительно, что на попытку изменить его так остро реагируют крайне левые активисты и скрывающиеся за их лозунгами террористы. Однако в других странах либерализация рынка труда прошла без убийств, а любой, кто приезжает жить в Италию, очень скоро понимает, что страх изменений и стремление обезопасить себя от них образуют канву итальянской жизни.

Рано или поздно люди, переехавшие в Рим, замечают, что почти в любом заведении общественного питания в столице – от дорогих ресторанов до скромных tavola calda (закусочных с самообслуживанием) – по четвергам в меню присутствуют ньокки (клецки, обычно приготовленные из муки или картофеля либо из того и другого сразу). И в большинстве случаев их не найти в меню в любой другой день недели. Это один из тех успокаивающих ритуалов, которые так характерны для Италии: каждый четверг вы идете обедать, и официант говорит вам с лучезарной улыбкой, выражающей одновременно гордость и удовлетворение: «Oggi abbiamo gnocchi al ragù» или «al pesto» или «alla Sorrentina», или как бы они ни решили их приготовить. Если вы отвечаете, что не очень-то любите ньокки и предпочли бы в этот день пасту или рис, улыбка меркнет и сменяется явным замешательством. Вы проявляете своеволие. Вы идете против повсеместно принятого порядка вещей.

Что примечательно в этой традиции, она существует исключительно в Риме, и ни один римлянин (или по крайней мере ни один из тех, кого я когда-либо встречал) не знает, откуда она взялась. Есть римская поговорка «Giovedì, gnocchi; Venerdì, pesce; Sabato, trippa» («Четверг: ньокки; пятница: рыба; суббота: рубец»), которая наводит на мысль, что этот ритуал коренится в римско-католическом запрете употреблять по пятницам мясо. Было бы логично есть что-то питательное в дни до и после того, как вы ограничиваетесь рыбой и овощами. Но я сомневаюсь, что современные римляне, многие из которых все равно не соблюдают запрет на мясо, принимают это во внимание. Тем не менее почти любого из них каждый четверг можно увидеть жадно поглощающим ньокки. Потому что по четвергам нужно есть ньокки.

Множество теорий пытались объяснить любовь итальянцев к знакомому и недоверие к новому. Утверждали, что чувство тревоги, пронизывающее жизнь в Италии, как-то связано с тем фактом, что страна подвержена стихийным бедствиям. Извержения вулканов, землетрясения, обвалы, оползни и наводнения – все это довольно частые явления. Во многих частях полуострова до XX века была распространена малярия. А жители Неаполя и Катании и сегодня, как, впрочем, и всегда, живут со знанием того, что их жизни могут внезапно измениться навсегда (или даже оборваться) в результате извержения Везувия или Этны. Со времен Второй мировой войны в среднем раз в шесть или семь лет в Италии происходили губительные землетрясения. Самое смертоносное, случившееся в регионе между Кампанией и Базиликатой в 1980 году, унесло жизни 2750 человек. Обвалы и оползни еще более распространены, довольно часто они бывают смертоносны. Самый губительный из них за последнее время произошел в Сарно, к югу от Неаполя, в 1998 году. В результате того, что после продолжительных проливных дождей потоки глины и камней пронеслись через город и окружающие деревни, погиб 161 человек.

Из-за особых геологических характеристик Рим, Неаполь и некоторые другие города также подвержены так называемым voragini – это воронки, внезапно открывающиеся в земле. В местных газетах часто появляются фотографии машин или даже автобусов, опасно балансирующих на краю voragine. А иногда на таких фото запечатлена опечаленная семья рядом с огромной дырой, появившейся за ночь в их гостиной.

Жизнь в Италии, безусловно, непредсказуема. Однако исторически человеческое вмешательство куда чаще, чем «божья кара», делало эту территорию столь опасной. И я подозреваю, что инстинктивное неприятие итальянцами радикальных перемен в значительной мере стало результатом продолжительного опыта насилия и угнетения. Происходило ли вторжение чужеземной армии, налет мусульманских пиратов либо работорговцев или свержение местного правителя – все это редко оказывалось к лучшему.

Муссолини и его чернорубашечники закрепили этот урок. Единственный раз в истории итальянцы приняли и поддержали резкие перемены, и в итоге это привело их к катастрофе. Со времен Второй мировой войны все изменения происходили в основном после тщательной подготовки или длительного обсуждения, обычно постепенно – и часто неэффективно. Как и в Германии, опыт диктатуры привел к неприятию решительных действий. После того как их страна была поставлена на колени в результате концентрации власти в руках одного человека, итальянцы, как и немцы, приняли сознательное решение: в будущем власть будет распределена настолько широко и равномерно, насколько это возможно.

Немцы выбрали географическое распределение, создав сильные региональные правительства и децентрализовав государственные институты так, чтобы министерства были в одном городе, Верховный суд – в другом, а Главное управление полиции и центральный банк – в третьем и четвертом. Итальянцы приняли систему, которая известна как lottizzazione – термин, используемый также для обозначения деления земли на наделы. Сферы влияния были разделены между пятью партиями, имевшими доступ в правительство, позже система была расширена, чтобы включить коммунистов.

Подобное рассеивание власти оказалось в самой своей основе консервативным решением, так как создало огромное количество сдержек и противовесов, что блокирует любые резкие реформы. В то же время длительное господство Христианско-демократической партии, которая, находясь у власти, неизбежно стала более реакционной, привело как к Консерватизму (с большой буквы), так и к консерватизму (с маленькой буквы). Христианские демократы при поддержке римской католической церкви создали общество с врожденно настороженным отношением к изменениям – будь то в политике или где-либо еще.

В Португалии и Испании были еще более реакционные правительства. Но это были диктаторские режимы, обернувшиеся против своего народа и получившие мощный всенародный отпор. В Италии не было ничего похожего на «революцию гвоздик» в Португалии или на переход от диктатуры к демократии, произошедший в Испании. Левые движения, созданные и поддерживаемые молодыми итальянцами, несомненно, создали крупные – а иногда и огромные – проблемы установленному после 1968 года порядку. Но Христианско-демократическая партия их пережила, поэтому когда послевоенный режим в начале 1990-х все-таки потерпел крах, его сменили не левые реформаторы, не говоря уже о революционерах, а новые правые под предводительством Сильвио Берлускони. В Италии после Второй мировой войны было всего два периода, когда в правительстве находились левые. Один из них продлился с 1996 по 2001 год, другой – с 2006 по 2008 год. В общей сложности всего семь лет.

Берлускони, который вернулся к власти в 2001 году и оставался там восемь из десяти последующих лет, укрепил консервативную направленность общества. Но если центр тяжести в итальянской политике смещен вправо относительно многих других европейских стран, то это в известной степени связано с тем, что итальянское общество в целом остается консервативным. Это, конечно, не значит, что в Италии недостаточно людей с прогрессивными или радикальными взглядами. Однако опросы общественного мнения показывают, что большой процент населения придерживается консервативных взглядов. К примеру, в ходе исследования для проекта «Всемирный обзор ценностей», проведенного между 2005 и 2008 годами, участникам был задан вопрос «Является ли гомосексуальность допустимой?» по шкале от 1 («никогда») до 10 («всегда»). В Италии доля ответов «не допустима никогда» достигла 51 %, и это куда выше, чем во Франции (15 %) или Испании (10 %). В Великобритании эта цифра составляла 20 %, а в США – 33 %. Когда тот же вопрос был задан относительно абортов, итальянцы оказались также менее толерантными, чем граждане любой другой западноевропейской страны: 39 % сочли аборт не допустимым ни при каких обстоятельствах по сравнению со всего лишь 17 % в Испании и 14 % во Франции.

Этот консерватизм не ограничивается политикой или вопросами, часто фигурирующими на политических дебатах. Хотя и с большими исключениями, итальянцы склонны с настороженностью относиться к новым технологиям. Например, для народа, живущего в жарком климате, они чрезвычайно неохотно пользуются системами кондиционирования воздуха. Кондиционеры довольно распространены в офисах, но все еще редко встречаются в домах. Когда температура поднимается за 30 °C (а это происходит каждый июль), можно поспорить, что рано или поздно вы встретите кого-то, кто скажет вам, что прошлую ночь не сомкнул глаз из-за жары. Значительная часть таксистов, по крайней мере в Риме, также решительно отказываются использовать кондиционер, который включается всего одной кнопкой на приборной панели, и к концу дня становятся все более раздражительными.

Также итальянцы с большой неохотой тратят деньги на посудомоечные машины. В 2005 году производители бытовой техники для дома провели международное исследование, которое показало, что в то время как такие машины были установлены в 70 % американских и 40 % британских домов, соответствующий показатель в Италии составил 31 %. Эти цифры, пожалуй, не слишком удивительны, так как средняя зарплата в Италии ниже, чем в Британии, и гораздо ниже, чем в Америке. Поэтому куда примечательнее ответы тех, у кого нет посудомоечной машины. Почти треть ответили, что они приняли бы ее только в качестве подарка. А один из пяти сказал, что и в этом случае вернул бы ее назад.

В обоих описанных примерах могут играть роль и другие факторы, кроме чистого консерватизма. Многие итальянцы объясняют нежелание пользоваться кондиционерами соображениями здоровья: выходя из слишком холодного помещения в жаркое, они рискуют получить судороги или что похуже. Как скажет вам любой физиотерапевт, в этом есть своя правда. Но эти риски можно снизить, сделав воздух прохладным, а не ледяным. Я подозреваю, что другой причиной является стоимость электричества, нужного для кондиционирования воздуха дома, и дополнительного топлива, расходующегося на кондиционер в машине. В Италии долгое время были самые высокие в Европе тарифы на электричество и топливо.

Финансовые соображения, впрочем, не позволяют объяснить другие аспекты итальянской технофобии. Например, итальянцы медленнее всех остальных европейцев обзаводились персональными компьютерами и подключались к Интернету. К 2005 году, согласно исследованию государственной статистической службы Istat, больше половины итальянских домов не были оснащены компьютером. И только около трети были подключены к Сети. На вопрос о причине этого итальянцы чаще всего отвечали, что компьютеры «бесполезны» или «не интересны». Более позднее исследование показало, что среднее количество времени, проводимое в Сети итальянскими пользователями, между 2007 и 2008 годами даже снизилось. К 2008 году Италия отставала в доступе к Сети не только от Испании, но и от Португалии. Еще больше она отставала от Франции и Британии. Отчасти это может объясняться тем, что в Италии в среднем довольно пожилое население. Однако то, что было верно для домохозяйств, было также верно и для правительства. Несмотря на обещания Сильвио Берлускони и его министров, затраты на информатизацию государственного управления были самыми низкими в ЕС в процентах от ВВП – ниже, чем в Словакии.

Недоверие к новому не ограничено областью технологий. В последние годы Италия была удивительно невосприимчива к современному искусству. Страна, давшая миру Венецианское биеннале, футуризм и арте повера, до мая 2010 года не имела национального музея современного искусства. Италия произвела на свет одного из самых именитых во всем мире художников конца XX – начала XXI века в лице Маурицио Каттелана. Тем не менее нельзя сказать, что он или другие художники или скульпторы нашли место в жизни своей страны, так как это сделали молодые британские художники в 1990-х или Энди Уорхол в Америке в 1960-х. Многие итальянские галереи и организации, связанные с современным искусством, вынуждены были бороться за существование или даже выживание. В 2012 году глава одной из них, Антонио Манфреди, директор музея вблизи Неаполя, начал «войну искусства», как он сам ее назвал. С согласия художников-авторов он поджег несколько картин из своей коллекции в знак отчаянного протеста против безразличия государства и общества.

Тогда как современному искусству уделяется мало внимания, культура прошлого – и особенно 1950-х и 1960-х – представлена поразительно обильно. В любом газетном киоске вы почти наверняка найдете по крайней мере один DVD-фильм с участием Totò или его коллеги, комедийного актера Альберто Сорди. Если вы включите телевизор после обеда (а иногда и вечером), то, весьма вероятно, наткнетесь на один из фильмов с ними. Точно так же вам не придется долго искать календарь, открытку или магнитик на холодильник с одним из этих актеров. Бары по всей Италии украшены снимками комиков в их самых популярных ролях: вот Totò, со сдержанным интересом уставившийся на пышный бюст партнерши по фильму, а вот Сорди в роли провинциального полицейского на мотоцикле. Да, они оба были очень хорошими комедийными актерами, и фильмы с ними ухватили что-то от самой сути жизни в Италии. Но я не знаю ни одной другой страны, где до сих пор уделялось бы так много внимания двум артистам, которых уже нет в живых и чьи первые работы были показаны десятилетия назад.

Одна из причин этой немеркнущей популярности, как мне кажется, заключается в том, что Totò и Сорди были на вершине славы в дни, когда Италия переживала «экономическое чудо», и в том, что они составляют часть ностальгических воспоминаний об эре надежды и процветания. Но другой причиной, не исключающей первую, может быть то, что оба актера озарили ранние годы того самого поколения, которое с необыкновенным упорством тянулось к власти и влиянию.

Сильвио Берлускони в возрасте 75 лет все еще был премьер-министром. Марио Монти, сменивший Берлускони в 2011 году, вступил в должность главы правительства, когда ему было 68. Его Кабинет министров, который должен был стать новой метлой, которая выметет все старое и проведет реформы, имел самый высокий средний возраст из всех стран Европейского союза на тот момент. А после выборов, случившихся после падения правительства Монти, новый парламент переизбрал президента Джорджо Наполитано, которому было 87 лет.

Однако по части неограниченной «серой власти» ничто не сравнится с университетами. Исследование, опубликованное в то время, когда Монти и его министры устраивались за своими отполированными рабочими столами, показало, что средний возраст профессоров в Италии составляет 63 года, и многие продолжают держаться за свое место и соответствующие возможности и влияние, когда им уже далеко за 70. Этот показатель оказался самым высоким среди всех промышленно развитых стран.

Сложно переоценить важность этого факта. Он означает, что молодые итальянцы не просто перенимают теории и воззрения людей предыдущего поколения, что вполне естественно, но и людей на два, а в иных случаях даже на три поколения старше себя. Назначение двух молодых министров Энрико Летта в 2013 году и Маттео Ренци в 2014 году привело к омоложению на высших уровнях правительства. Ренци, когда ему было всего 39, стал самым молодым премьер-министром за всю историю Италии и начал с того, что назначил Кабинет министров, включавший его коллегу по партии, которой было на тот момент 33 года. Но пока что не ясно, продолжится ли этот процесс в других сферах итальянской жизни, особенно в системе высшего образования. Роль, которую старшее поколение играет в формировании будущих элит Италии, все еще представляет труднопреодолимое препятствие для нововведений, модернизации и переосмысления укоренившихся идей.

Возможно, с этим как-то связан тот энтузиазм, с которым молодые итальянцы принимают культуру своих родителей. Самым ярким примером является рок-музыка, в которой на момент написания книги тремя самыми популярными исполнителями считаются певцы 52, 56 и 60 лет. Стареющие рок-звезды, те же «Роллинг Стоунз», остаются популярны и в других странах. Но в то время как фанаты «роллингов» – это по большей части мужчины и женщины примерно того же поколения, которых тянут на концерты воспоминания о собственной молодости, фанатам итальянских звезд, таких как Васко Росси, зачастую по 10–20 лет.

Значимость старшего поколения и их идей в современной Италии может очень сильно расходиться с образами, которые транслируют СМИ, показывая несущиеся спортивные автомобили и моделей, вышагивающих по подиуму в Милане в странных нарядах от таких дизайнеров, как Донателла Версаче и Роберто Кавалли. Но не менее далека от этих образов и высокая степень неприятия риска.

Традиционно мечтой итальянских родителей было пристроить своих сыновей (а в последнее время и дочерей) на хорошую, спокойную, не предъявляющую высоких требований работу предпочтительно в государственном управлении, откуда почти невозможно быть уволенным. Итальянский глагол, означающий «пристроить», звучит как sistemare, и тот же глагол используется в значении «выдать замуж, женить». К началу 2000-х были основания полагать, что дети перестали довольствоваться такой судьбой и послушно отправляться на работу, в которой нет ничего волнующего, нет вызова и – во многих случаях – перспективы. В 2001 году международная компания Adecco, которая специализируется на подборе и управлении персоналом, провела масштабный опрос среди итальянских работников, который показал, что самой привлекательной карьерой для них была предпринимательская деятельность. Государственное управление оказалось немногим популярнее профессии дворника или рабочего на заводе. Однако десять лет спустя, когда после продолжительного периода стагнации в экономике компания провела новый опрос, картина радикально поменялась: самой популярной карьерой стала профессия госслужащего.

Пока годы замедленного роста экономики, перемежаемые рецессией, не начали брать свое, итальянцы имели самую высокую долю личных сбережений. Она регулярно оказывалась в два с лишним раза выше, чем в Британии, и часто в несколько раз выше, чем в США. Единственные, с кем можно сравнить итальянцев по страсти к накоплениям, это немцы, которые живут в центре Европы, и потому их история также полна бесконечных вторжений извне.

О многом говорит и то, где итальянцы хранят свои сбережения. Традиционно они предпочитали вложениям в акции покупку облигаций. Долгое время это объяснялось удачным соотношением доходности и риска по государственным облигациям Италии. До того как страна вошла в еврозону, из-за постоянной угрозы девальвации государство было вынуждено предлагать высокие ставки для привлечения иностранных инвесторов. Однако для итальянцев, которые были защищены от девальвационного эффекта – в самой Италии их лира не потеряла бы стоимость, – гособлигации были выгодным вложением. Еще более привлекательным итальянскому среднему классу представлялся краткосрочный нулевой купон, известный как BOT (Buono Ordinario del Tresoro). BOT не предполагает выплаты процентов; доходность заключается в том, что конечное вознаграждение выше, чем цена покупки облигации. Однако разница между конечным вознаграждением и ценой покупки все же отражает преобладающую процентную ставку. Миллионы итальянцев, набивших этими купонами свои портфели, получили забавное прозвище BOT-люди.

После того как страна перешла на евро и процентные ставки резко упали, итальянцы все еще отдавали предпочтение ценным бумагам с фиксированной процентной ставкой. Даже десять лет спустя облигации составляли пятую часть всех финансовых средств домохозяйств, тогда как в США эта доля составляла меньше одной десятой, а в Британии – менее 2 %.

Но пристрастие итальянцев к финансовым активам всех видов меркнет по сравнению с их инвестициями в дома и землю. Согласно данным Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), в 2008 году у них было в 18 раз больше инвестиций в недвижимость, чем в ценные бумаги всех видов. В США это соотношение составляло всего два к одному. Отчасти это объясняется тем, что семьи сохранили свою собственность в сельской местности, переселившись в годы «экономического чуда» в города. Другая причина в том, что родители часто покупают квартиры и дома, чтобы подарить их потом своим детям на свадьбу. А в некоторых случаях итальянцы приобретают недвижимость исключительно с целью вложения денег и даже не пытаются сдавать ее в аренду, думая, что цены неизбежно вырастут и выгода, которую они в результате получат, все компенсирует.

Все это приводит к тому, что пустующего жилья становится все больше. В 2011 году по всей Италии насчитывалось 5 млн домов и квартир, в которых никто не жил; это 17 % общего числа. В Британии в том же году эта цифра едва достигала 3 %. Такое масштабное и продолжительное удерживание недвижимости вне рынка долгое время помогало сохранять высокие цены на жилье, укрепляя веру итальянцев в то, что недвижимость – лучшее вложение денег. Однако после десяти с лишним лет экономической стагнации, когда некоторым семьям срочно понадобилась наличность, рынок начал ослабляться, появился риск, что ситуация изменится.

Характерное для итальянцев неприятие риска в капиталовложениях можно заметить и в подходе к футболу. Долгое время настороженная предусмотрительность была отличительной чертой итальянских футболистов. Традиционный стиль игры начал развиваться в 1930-х, когда итальянский тренер Витторио Поццо привел Италию к победам на Кубке мира в 1934 и 1938 годах. Его стратегия в значительной степени основывалась на мощной, а подчас и жестокой защите. Однако только после Второй мировой войны итальянские тренеры приняли на вооружение тот стиль игры, который стал олицетворять итальянский футбол в следующие десятилетия, – catenaccio. Это слово означает «затвор», «замок» и подразумевает использование действительно непроницаемой защиты, цель которой – любой ценой избежать поражения. Но в последние годы итальянский футбол стал рискованнее; итальянские команды все еще могут играть скучно, уходя в глухую оборону, catenaccio как таковой исчез.

Это не единственный признак того, что итальянцы могут оставить в прошлом привычную осторожность. На выборах, предшествовавших назначению Энрико Летта премьер-министром в 2013 году, большинство действующих партий выдвинули более молодых кандидатов. Однако на тех же выборах в парламент неожиданно ворвалось «Движение пяти звезд» под предводительством комика Беппе Грилло. Средний возраст его депутатов был равен возрасту самого молодого министра Летта. Таким образом в целом средний возраст итальянских законодателей упал с 56 до 48 лет.

Последние годы также показали, что итальянцы попали в число самых заядлых игроков – явный признак повышенной готовности рисковать. Согласно данным международной организации, объединяющей экспертов и консультантов в игорной сфере (Global Betting and Gaming Consultants), к 2010 году валовая доходность азартных игр (сумма ставок, за вычетом суммы выплаченных выигрышей) составляла почти 21 млрд долл. Это соответствует годовым потерям в 345 долл. на каждого мужчину, женщину и ребенка в стране. Если исключить большинство небольших стран, куда люди специально приезжают поиграть в азартные игры, – такие как Макао или Нидерландские Антильские острова, – потери итальянцев на душу населения оказались пятыми по величине в мире (после австралийцев, канадцев, японцев и финнов). Их потери оказались значительно выше, чем у испанцев, которые традиционно считаются самыми страстными игроками. А представители игорного бизнеса в Италии заявили, что он стал третьей по доходности отраслью.

Истоки таких резких перемен кроются в середине 1990-х. До этого времени у итальянцев не было большого выбора. Они могли сыграть в лотерею, сделать ставку на исход футбольного матча или скачек либо – если могли туда попасть – попытать счастья на зеленом сукне итальянских казино. Старейшее среди них – оно даже претендует на звание самого старого в мире – это Casinò di Venezia, основанное в 1638 году и перенесенное на новое место в Ca'Vendramin Calergi после Второй мировой войны, где и находится по сей день. Casinò на Лидо появилось в 1938 году. Остальные казино располагались – и располагаются – в Сан-Ремо на Ривьере, в Сен-Венсане в долине Аосты и в Кампионе-д'Италия – крошечном «эксклаве» итальянской территории в швейцарском кантоне Тичино.

Кроме того, существовал нелегальный сектор азартных игр, включавший районные лотереи и другие, менее невинные способы выпустить на волю инстинктивную тягу к риску. Испанские власти давно поняли, что самый простой способ заставить своих граждан платить налоги – поощрять азартные игры и забирать часть доходов. Итальянские политики долго шли к такому выводу; возможно, из-за сильного влияния религии на политику до 1990-х годов они не хотели следовать этому примеру. Стремительный рост увлечения азартными играми, начавшийся с тех пор, как влияние христианских демократов ослабло, наводит на мысль о том, что подпольная часть этого рынка была больше, чем кто-либо мог предположить. В таком случае бум азартных игр в Италии в какой-то мере объяснялся ростом легальной части рынка за счет подпольной.

Первым шагом в этом направлении была легализация лотерей со скретч-картами в 1994 году. Три года спустя Sisal, частная компания с концессионным договором от государства, учредила ставшую впоследствии очень популярной лотерею Superenalotto. Самое привлекательное в ней то, что время от времени очередной игрок, которому удается угадать шесть выигрышных чисел, получает огромный джекпот. С каждой неделей, прошедшей без выигрышей, джекпот растет, искушая все больше и больше людей попытать счастья. Притягательность Superenalotto такова, что ради нее игроки приезжают автобусами из соседней Франции и Швейцарии. В 2009 году неизвестный игрок из Тосканы выиграл после 68 неудачных тиражей, в которых не было победителей, 140 млн евро.

К тому времени Италию уже охватила настоящая страсть к азартным играм. За предыдущие пять лет оборот в отрасли увеличился на 73 %. В тот же период мировой рынок азартных игр вырос только на 10 %. Этот рост тем более удивителен, что итальянская экономика находилась в застое. Поэтому возникает интригующий вопрос: действительно ли вновь возникшее влечение итальянцев к азартным играм отражает возросшую тягу к риску? Есть некоторые признаки того, что так оно и есть. Многие итальянцы, особенно молодые, увлеклись покером. Его популярность возросла благодаря легализации неазартных онлайн-игр в 2008 году и последующему запуску спутникового канала, полностью посвященного покеру. Однако также можно утверждать, что игровой бум – это своеобразный исход необычайно долгого застоя в итальянской экономике, который наступил в начале десятилетия и продолжал снижать уровень жизни в стране еще долго после его окончания. Тем, кто не мог оплатить счета или погасить ипотечный кредит, лотереи давали слабую надежду, что все их проблемы могут решиться благодаря крупному выигрышу.

Так или иначе, ясно одно. Всеобщее увлечение азартными играми и поощрение их со стороны государства говорит об ослаблении власти – впрочем, пока еще очень сильной – того института, который во все времена был для итальянцев главным прибежищем и утешением – Римско-католической церкви.