ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Завершая это исследование, мы хотели бы сделать некоторые общие выводы.

Мы рассмотрели двухвековой промежуток времени, и на основании трех приведенных доктринальных текстов можем выделить три стадии эволюции Русской Церкви. Прежде всего, можно сказать, что Русская Церковь, хотя и была лишена своего естественного главы, не утрачивала связи с Вселенским Православием. На протяжении двух веков действительно имели место разногласия, отсутствие контакта, но никогда не было настоящего разрыва. Это подтверждено тем, что три Послания, положенные в основу нашей работы, хотя и не были подписаны русскими, но были приняты Русской Церковью, для которой имели ту же силу, что и для всего Православия.

Первое Послание пришлось на начало синодального периода. Оно появилось в тяжелую пору жизни России и Русской Церкви. Это историческая ситуация XVIII века с его доктринальными отклонениями, в которых повинен и «век просвещения»; это и подъем гуманизма на Западе, а по воле Петра Великого его влияние было преобладающим в России. Послание 1723 г. появилось в тяжелое для русского Православия время, совпавшее с сильной политической и культурной дестабилизацией России.

Первый важный вывод, к которому мы пришли, связан как раз с этой дестабилизацией, с внезапным нарушением прежде тщательно поддерживаемого равновесия симфонии власти. В то время как Церковь пребывала в состоянии шока после упразднения патриаршества и полного разрушения ее установлений, резко враждебная ей гражданская власть немедленно захватила оба венца и сосредоточила в своих руках всю полноту власти - и светской, и духовной. Петр Великий воспользовался благоприятными обстоятельствами: раскол печально отразился на жизни Русской Церкви, на ее способности к сопротивлению. Мы показали, как безобидный факт, не касающийся непосредственно Русской Церкви, а именно, желание части Англиканской Церкви объединиться с Православием, возымел для Русской Церкви неожиданные последствия, которые чуть было не стали роковыми. Наши выводы, изложенные в завершении первой части¹, состоят в том, что признание отмены патриаршества и возникновение синодальной системы тесно связано с делом английских «нонджуреров» и с отправленным им в 1723 г. Русской Церковью Посланием восточных патриархов.

Мы показали, что в переговорах между англиканами и Православием Русская Церковь сыграла весьма жалкую, пассивную роль посредника, чтобы не сказать «почтового ящика», между просителями и греческими патриархами. Зато Послание 1723 г. косвенно сыграло огромную роль в истории русского Православия. Это исповедание веры было одним из пунктов тайного торга между главой Константинопольской Церкви Иеремией III и «главой» Русской Церкви Петром Великим. Восточные патриархи полагали, справедливо или нет, что появление Послания, которое должно было положить конец требованиям англичан (существовал риск, что эти требования могли быть удовлетворены, если, преследуя политические цели, Петр пренебрег бы церковной точкой зрения), будет означать признание Синода. Как мы уже писали, Иеремия III, сознавая всю ответственность, выбрал из двух зол меньшее, согласившись с образованием Синода.

Именно благодаря этому компромиссу, предложенному патриархом Константинопольским, но вполне выгодным также и Петру Великому, стало возможным признание, в общем-то весьма неожиданное, православными восточными патриархами церковной структуры, скопированной с германских консисторий. Мы основываем наш вывод на точной одновременности двух Посланий, отправленных Иеремией III 23 сентября 1723 г. от имени восточных патриархов в Россию: первое благословляло учреждение Синода, второе сопровождалось греческим исповеданием веры и должно было быть отослано русскими от имени своей Церкви англиканам.

Таковы факты. Они не могут, однако, помешать нам сегодня задаться вопросом об уместности патриаршего поведения и о том, каковы могли бы быть последствия, займи он другую позицию. Осуществила ли бы Русская Церковь раскол в лоне Православия? Ослабил ли бы Петр Великий нажим государственного аппарата на Церковь? Понятно, с какой безвыходной ситуацией столкнулся патриарх Иеремия III. Митрополит Антоний (Храповицкий) безоговорочно осуждал выбор восточных патриархов. Отвечая тем, кто упрекал его в неприятии института Синода, благословленного греческими патриархами, он заявил: «Если бы патриархи и действительно утвердили Регламент, то от этого Регламент не сделался бы каноническим, и сами патриархи за свой поступок подлежали бы суду»². Несмотря на уважение и безусловное почтение, которое он проявил по отношению к своим старшим братьям, восточным патриархам, митрополит Антоний оставался верным своему пониманию Церкви.

Впрочем, на протяжении больше чем целого века, точнее, ста пятнадцати лет, Послание не оказывало никакого влияния на русское богословие, и даже, похоже, не вызывало никакого интереса. Парадоксальна судьба этого документа, содержание которого осталось неизвестным тому, от чьего имени он был написан - русскому народу! Лишь в середине XIX века все изменилось и ход событий ускорился. Еще до появления Послания 1848 г. русское Православие доказало свою зрелость. В 1838 г. митрополит Московский Филарет перевел «Исповедание веры» 1723 г. Примечательно в его труде то, что он не является просто переводом греческого текста; митрополит Филарет творчески подошел к переводу, сокращая, исправляя, изменяя первоначальное содержание. Сознательно, в дидактических целях отступал он от текста, не имея, однако, возможности сделать все исправления, благодаря которым и через века этот текст был бы подлинным ориентиром для Православия. Митрополит Филарет думал прежде всего о том, чтобы предоставить своей Церкви серьезные источники вероучения, на которые могла бы опереться только зарождавшаяся богословская наука. Оставив своему народу подобный документ, митрополит Филарет указал направление, по которому должна была следовать православная Россия: ex Oriente lux, что совпало с пожеланием, высказанным Достоевским каких-нибудь сорок лет спустя: «России именно нужно и даже полезно теперь, на некоторое время забыть хоть немножко Петербург и побывать на Востоке»³. Больше ста лет Россия привыкала жить оторванной от вселенского Православия, и всякая память о восточных патриархах стерлась из сознания русских людей. Нужно было повернуть их лицом к христианскому Востоку, но для этого Послание греческих патриархов должно было бы соответствовать устремлениям русского богословия, служить ориентиром и не стать анахронизмом еще до того, как быть обращенным в дело.

Хотя митрополит Филарет проявил большую богословскую зрелость, чем греческие патриархи веком раньше, преждевременно говорить о преимуществах русского богословия, ибо десять лет спустя греческие патриархи обнародовали замечательное Послание, до сих пор рассматриваемое как пример и образец строгости православной доктринальной мысли. Специалисты согласно признают, что это Послание было предварительно одобрено тем же митрополитом Филаретом, и мы изложили причины, по которым, по нашему мнению, он не поставил своей подписи под этим документом⁴. Здесь уместно вспомнить, что уровень официального богословия того времени был ощутимо ниже уровня богословия обновленного, и лишь немногие сохраняли тесную связь с греческой мыслью, получившей выражение в Послании. Русские сто пятнадцать лет ждали возможности прочесть на своем языке Послание 1723 г., а русский перевод Послания 1848 г. последовал менее чем через год после его появления на греческом, то же было и в 1895 г.

Но Церковь, ее полномочные представители, получили в «Исповедании веры» 1848 г. именно то, что было приемлемо для каждого русского православного. Известно, как воспользовался этим Хомяков, и какое значение придавал он этому документу, который считал «бесспорно самым значительным событием в церковной истории за много веков»⁵. Вспомним радость, какую он испытал, увидев, что богословские убеждения, к которым он пришел самостоятельно, получили неоспоримое догматическое значение благодаря утверждению их решением собора восточных патриархов. Мы показали, как следует рассматривать его утверждение, что «это формальное объявление всего восточного клира принято поместною Русскою Церковью с почтительною и братскою признательностью»⁶.

Признательность особенно ощущалась в среде возрождающегося монашества; вспомним старца Амвросия, для которого подлинная духовная жизнь была неразрывно связана со строгой экклезиологической позицией. Послание 1848 г. посеяло семена во всех областях религиозной жизни. Помимо того, что принятие его русскими усилило все-православный характер Послания, оно стало бесценным подспорьем для всех приверженцев возрождения русского богословия, находивших в нем, за неимением ничего подобного в своей собственной иерархии, стимул, необходимый для продолжения своего дела. Заслуга же Хомякова состоит в том, что он пробил брешь и высказал миру те истины, которые можно найти в различных его трудах. Он сделал это от имени Церкви, как ее член, но вне установленных рамок. Меньше чем через полвека после его смерти, уже признанные Церковью, эти темы были подняты и расширены целой плеядой богословов, составивших «золотой век» русского богословия. Однако, победа этого мощного течения не была полной; конец ему был положен большевицкой революцией, ибо после нее все силы Церкви были направлены на борьбу за выживание. И если в 1895 г. Льву XIII, взывавшему прежде всего к русским, ответил патриарх Константинопольский, то произошло это, конечно, не из-за недостатка аргументов или явной неспособности Русской Церкви составить Послание. Все живые силы православной России были тогда направлены на не менее важные цели. Поэтому они оставили престолу, обладающему почетным первенством в лоне Православия, заботу об ответе на предложение папы. В то время как Послание 1848 г. широко использовалось русским богословием, Послание 1895 г. не встретило подобного отклика. Причина проста: ответ Пию IX ознаменовал подлинное отмежевание православного богословия от чужеродных элементов, которые были следствием западного влияния. То, что Самарин говорил о русском богословии, было верно и в отношении греков: православного богословия больше не существовало; иногда антипротестантское, иногда антикатолическое, оно перестало быть собственно православным. Поэтому Послание 1848 г. стало ориентиром, фундаментом вновь обретенного Православия, тогда как Послание 1895 г. не привнесло ничего действительно нового, не оставило следа ни у современников, ни в потомстве. Русское богословие, восприняв во всей полноте «Исповедание веры» 1848 г., тем самым, в гармонии с византийским православием, заранее приняло и исповедание 1895 г. Мы увидим, что конец XIX века был в этом смысле весьма замечательной эпохой, благодатным временем для Православия и, без сомнения, моментом высшего слияния путей греческого и славянского богословия.

В конце нашего исследования этого периода истории Русской Церкви надлежит отметить, что невозможно удовлетворительно описать какие-то века или десятилетия, дав им единое определение. Мы показали, что разделительная линия проходит как в горизонтальной, так и в вертикальной и даже в географической плоскости. Так, до самой революции, структуры, унаследованные от Петра Великого, имели своих сторонников, которые пытались препятствовать возрождению Церкви. Подобным образом XVII век не может быть представлен одним только Петром Могилой, ибо одновременно с киевской школой существовала и московская; к тому же можно вспомнить, что и при Могиле в Киеве существовало аскетическое движение сторонников самого чистого Православия, воплощенное в лице митрополита Исаии Копинского⁷.

Очищение русского богословия происходило на каждом отдельном уровне, а иногда и внутри этих уровней. Между XVIII и XX веками оно проявлялось в мистической духовной традиции преп. Паисия Величковского, святого Серафима, Оптиной пустыни. В то время как официальное богословие основывалось на латинском фундаменте, из недр русского богословия появились первые ростки ширящегося возрождения: труды митрополита Филарета и особенно Хомякова, который был вынужден издавать их на французском языке, так как цензура того времени не позволяла печатать его «подрывные» произведения. Обновление не коснулось административного аппарата Синода. Характеризуя состояние Русской Церкви, нельзя рассуждать в категориях десятилетий или «этапов». Во все времена Православие, тем или иным образом, в большей или меньшей степени, существовало, порою вопреки своей руководящей структуре, но существовало; подобно тому, как в 1439 г. оно смогло со всей полнотой признать себя только в лице святого Марка Эфесского. В XVIII веке, одном из самых мрачных, воплощением Православия в России был святой Тихон Задонский (1724-1783), и суждение о нем Церкви, также как и представления народного сознания были верны: Достоевский при создании образа Тихона в романе «Бесы» вдохновлялся личностью знаменитого воронежского епископа.

* * *

Изменение и постоянство. Эти два слова могут выразить сущность рассматриваемого нами периода. Постоянство отношений с англиканами. В XVIII веке Православие поддерживало и углубляло отношения с этим религиозным течением, и Послание 1723 г. - лишь один из моментов этих отношений. В XIX веке Уильям Пальмер вновь пробудил в Православии интерес к Англиканству. Хотя путь Пальмера и привел в Рим, Англиканство и Православие продолжали, каждое со своей стороны, искать возможности для союза. На рубеже XIX и XX веков, вследствие чувств, вызванных обнародованием в 1896 г. буллы Льва XIII Apostolicae Curae, в которой отрицалась законность англиканского рукоположения, интерес англичан к Православию, в котором они искали союзника, усилился. Это может служить безошибочным указанием на состояние Русской Церкви: если раньше она склонялась на сторону протестантов, чтобы защитить себя от католиков, или наоборот, на сторону католиков против протестантов, то теперь и англикане, и католики в своих спорах заявляют о своем согласии с Восточной Церковью и взывают к ее поддержке⁸. В чем причина взаимопритяжения этих двух Церквей? Объяснять это можно некоторым структурным совпадением: не был ли Петр Великий в религиозной области тем же, чем для Англиканства был Генрих VIII? Не преувеличивая сходства, нельзя все же отрицать некоторой общности между обеими Церквами. А именно, приверженцы High Church искренне думали, что благодаря своему разрыву с Римом, они принадлежат к неделимой Церкви, чем и объясняется их влечение к Православию, которое, со своей стороны, долгое время видело в них возможность открыться навстречу Западу. И на самом деле, англикане часто мнили себя в единении с Православием, принимая желаемое за действительное.

Определенно отрицательное отношение православных к Римско-католической Церкви объясняется самой природой Ватикана, его постоянным стремлением присвоить себе все, что возможно, все подчинить своей власти; но Православие могло занимать и другую позицию по отношению к отличным от него деноминациям, чему свидетельством его отношения с англиканами и старокатоликами.

Ввиду того, что в 1848 и 1895 гг. православные составили Послания в ответ на призывы Ватикана к объединению, нам показалось полезным выяснить, не существовало ли, несмотря на твердый отказ православных, тем не менее, какой-либо возможности союза Католицизма и Православия. Мы процитировали убедительное суждение о. Конгара, - одно из самых верных среди тех, что нам довелось прочесть, - о двух религиях, объясняющее, что у Католицизма с Православием все общее и одновременно все отличное, ибо по разному чувствуется и переживается. Противопоставление основывается не только на различии в учениях, касающегося определенного числа догматов, но также и на повседневном переживании догматов, даже тех из них, которые внешне являются общими. Различна вся религиозная жизнь, что приводит разумных исследователей к признанию: и общее в этих двух религиях не столь объединяет их, как различное - разъединяет.

Вместо того, чтобы устранить эти различия, вернувшись к первоначальному состоянию неделимой Церкви, на чем неизменно настаивает Православная Церковь, Ватикан всегда предпочитал не замечать реальной разницы, лелея мечты о внешней видимости союза и прибегая к средствам, которые вызывают отвращение в православном сознании (и Ватикан, похоже, до сих пор не понимает, насколько оно сильно). Восточный обряд, которому Рим предназначил служить одеянием, скрывающим под собой внутренние противоречия, стал самой маккиавелиевской хитростью, направленной на подрыв основ Православия. Архиепископ Афинский Хризостом (Пападопулос) очень точно выразил мнение православных: «Униатство всегда вызывало у православных ужас, потому что оно представляет собой коварство и обман»⁹. Мы изучили усилия, прилагаемые Римом для проникновения на православные территории и особенно в Россию. В своем желании обратить в Католичество христианский Восток, Ватикан, особенно при Льве XIII, направил большую часть своих стараний на Россию, составлявшую девяносто процентов православного мира. Ватиканская политика была весьма последовательна, ставя все свои силы на службу конечной цели, прекрасно умея использовать законные возможности для внедрения в Россию, но, тем не менее, никогда не пренебрегая и тайной деятельностью. Отсюда мы приходим к выводу о постоянстве отношения Рима к православной России, которое может быть охарактеризовано как подлинная ненависть: вспомним Крымскую войну, вспомним разоблачающие слова пап и других высших сановников католической Церкви: «Только революция может помочь Церкви», «Россия - самый главный враг Церкви», «Если победит Россия, - то победит схизма» и другие. Интересно рассмотреть это отношение не только в контексте завоевательной политики Ватикана, но и на фоне общей международной политики. Это приводит нас к изучению позиции Ватикана в период большевицкой революции, соответствовавшей его желаниям, а также позиции его периода первых лет становления советской власти. Этот период обладает для нас чрезвычайной важностью, так как многие вопросы и предположения, которые могли возникать при рассмотрении дореволюционной политики Ватикана, нашли свое разрешение в послереволюционный период. Мы показали, как на протяжении десятилетия Ватикан и Кремль пребывали в отношениях «джентльменского соглашения», используя схожие интернациональные структуры Католицизма и коммунизма. Более заинтересованной стороной здесь был Ватикан, желавший достигнуть соглашения с безбожной властью. Обстоятельства, при которых иллюзии Ватикана рухнули, позволяют нам выдвинуть положение о связи этого события с порабощением одной части Русской Церкви. Политику компромисса с безбожной властью, начало которой было положено митрополитом Сергием в 1927 году, ничуть не извиняет то обстоятельство, что благодаря ей пресеклось католическое проникновение в Россию. Впрочем, такой задачи она никогда перед собой и не ставила. Однако, сопоставление во времени периода, когда Ватикан еще явно верил в свой успех в России, появления декларации митрополита Сергия и начала яростных нападок официального Рима на коммунизм, неоспоримо свидетельствовавших о том, что католический мир осознал провал, возможно временный, своих попыток, - вся эта цепь обстоятельств позволяет думать, что перспективы, открытые безусловным подчинением Православной Церкви, в глазах большевиков сразу сводили на нет сомнительные выгоды, которые они могли получить от Рима. Только в этом контексте мы можем сказать, что политика Сергия, в качестве побочного эффекта, пресекла интриги Ватикана.

Изучение двухвекового периода истории показывает, что Русская Церковь совершенно оправилась от удара, нанесенного ей петровской реформой, и накануне восстановления патриаршества полностью вернулась к нормальной жизни, что позволило ей вкушать Православие во всей его полноте. После двухсотпятидесятилетнего перерыва она восстановила тесные отношения с восточными патриархами; Россия вышла, отчасти благодаря визиту в 1913 г. Григория IV Антиохийского, из того рода англиканства внутри Православия, на которое она была обречена Петром Великим. Известно, что за три года до основания патриаршества в Москве в 1589 г., Россию посетил другой патриарх - Иоаким Антиохийский. И вновь, как много веков назад, Антиохийский первоиерарх ступил на русскую землю за четыре года до восстановления патриаршества на Руси. Мы отметили, насколько митрополит Антоний способствовал этому повороту России к восточным патриархам, и какова была важность этого события. Поскольку Русская Церковь по политическим причинам не имела возможности взять под свою юрисдикцию православных Галиции и карпато-россов, находившихся под властью Австро-Венгрии, патриарх Константинопольский Иоаким III назначил митрополита Антония экзархом константинопольского престола в этих провинциях. Похоже, что Синод не был предварительно поставлен в известность, но, тем не менее, он не оспаривал этого решения, подтвержденного патриархом Германом, преемником Иоакима. Митрополит Антоний также поддерживал очень хорошие личные отношения с патриархом Антиохии, который не забыл услуг, оказанных русским иерархом его Церкви и постоянно поддерживал его во время изгнания¹⁰.

В истории Русской Церкви прослеживаются три больших периода: из свободной и могущественной Церковь становится предметом притязаний светской власти, пытающейся подчинить ее. Петр Великий превратил ее в послушный компонент государственного механизма, но в конце XIX века возникает мощное движение, требующее возврата к канонической патриархальной системе. Архиепископ Иларион (Троицкий) произнес на Соборе такие пламенные слова: «Орел петровского на западный манер устроенного самодержавия, выклевал это русское православное сердце. Святотатственная рука нечестивого Петра свела первосвятителя Российского с его векового места в Успенском соборе. Поместный собор Церкви Российской от Бога данной ему властью поставит снова московского патриарха на его законное неотъемлемое место»¹¹.

Строгий подход к принятию в православие иноверцев, в частности латинян, свидетельствует о здоровой экклезиологии. Так, решение, принятое вселенским патриархом Кириллом V в 1755 г., принимать в лоно Церкви латинян через крещение, стало важным событием в истории константинопольского престола. 1755, 1848, 1895: три этапа кристаллизации Православия в Константинополе, в то время, как в начале XVIII века Петр Великий предписывал Русской Церкви принимать в свое лоно латинян через одну лишь исповедь. В 1723 г. Константинополь диктовал русским исповедание веры, но двумя веками позже все коренным образом изменилось.

В 1923 г. злосчастный патриарх Мелетий (Метаксакис) во время так называемой «Всеправославной конференции» направил Константинопольскую Церковь на путь разнузданной модернизации, которую с большим трудом сдерживают здоровые силы Церкви (в частности, афонские святогорцы). Предвестием потрясения 1923 г. было странное Послание патриарха Иоакима III от 12 июня 1902 г., цитированное нами выше. Это письмо и ответ на него из России от 25 февраля 1903 г. ¹² ярко свидетельствуют о полной смене расстановки сил в отношениях двух Церквей. Интересно отметить то почтение, с которым Константинополь говорит в этом Послании, адресованном ко всем православным автокефальным Церквам, о Русской Церкви: «Наша пресвятая сестра, старшая среди Церквей православных держав, Православная Церковь всея Руси». Русская Церковь, со своей стороны, выражает радостную готовность участвовать в возрождении соборности внутри Православия и говорит о «счастливом общении Божиих Церквей» и о «необходимости укреплять союз и расширять круг взаимоотношений между сестрами в вере». Перед лицом смятения, порожденного новаторством предложений Константинополя, изложенных в этом Послании, Русская Церковь настойчиво и прямо напоминает вечный православный принцип общения, равенства и соответственности поместных Церквей: «Каждая из автокефальных православных Церквей должна сохранять сознание своего единства с другими православными Церквами, помня, что только в единении и согласии с ними она находит свидетельство истины и проявляется как Божия Церковь».

Русские не могли яснее объяснить грекам, что, несмотря на все благородство их намерений, им лучше ничего не предпринимать без согласия Русской Церкви, и как мы видим, в дальнейшем все предложения греков, были отвергнуты. Не правда ли, замечательный ответ через два века после снисходительной рекомендации, данной греческими патриархами Русской Церкви: «если к вам придут другие просьбы от англичан, отсылайте их к нам»¹³?

По прочтении греческого Послания остается чувство смутного беспокойства: это пока еще не заблуждение и не исповедание заблуждения, но это уже некоторая нерешительность перед лицом заблуждения, тем более удивительная, что всего лишь семью годами раньше, в 1895 г., та же Церковь обнародовала Послание весьма строгое в богословском отношении! Чувствуется глубокая перемена в размышлениях греков, справедливо называющих «дух века» главным врагом, от которого нужно защищать Церковь, но, как ни странно, ратующих поэтому за возможное сближение со всеми, кто верит «в истинного Бога в Его Триединстве» и говорящих о «двух великих разветвлениях христианства... латинянах и протестантах». Русская Церковь высказала свое мнение¹⁴ о несвоевременности союза с «латинянами и протестантами», которым она отказывала в праве называться Церквами, великодушно пожалованном им Иоакимом: «... к великому нашему сожалению и общей скорби всех истинных церковных чад, в настоящее время приходится думать не столько о смягчении наших отношений к западным христианам и о любвеобильном привлечении их обществ к единению с нами, сколько о неустанной и бдительной защите вверенных нам словесных овец от непрестающих нападений и многообразных соблазнов со стороны латинян и протестантов». Русская Церковь возражала и против реформы календаря, ибо, утверждала она, с одной стороны, юлианский календарь с научной точки зрения точнее григорианского, с другой, «такая перемена, колеблющая исконный и много раз освященный Церковью порядок, несомненно сопровождалась бы некоторыми потрясениями в церковной жизни... такие потрясения не находят для себя достаточно оправдания». Так же отвергала она и идею немедленного союза с англиканами и старокатоликами, поскольку те не исповедовали достаточно твердо веру Православной Церкви, как единственной хранительницы наследия Христа, - питая между тем, искреннюю симпатию к этим двум течениям. Единственным желаемым союзом был союз с монофизитами, столь близкими к Православию; но и здесь позиция Русской Церкви отличалась богословской строгостью: не было и речи о том, чтобы признать законность позиции коптов, армян и несториан¹⁵; их надо было привести к «осознанию незаконности отступничества» и вернуть к Церкви, от которой они отошли много веков назад.

Итак, 1903 г. свидетельствует об относительном ослаблении Константинополя, который уже не в состоянии приносить такие плоды, как в 1848 и 1895 гг.: факел Православия неоспоримо переходит к Русской Церкви, ставшей его защитником, его облеченным властью глашатаем. Особенно заметна эволюция отношений между двумя Церквами, если вспомнить, что меньше чем за полвека до этого, когда Хомяков обратился к архиепископу Казанскому Григорию¹⁶, чтобы тот ходатайствовал о принятии Пальмера в Православие, русский иерарх, несмотря на свое желание, не осмелился предпринять никаких действий, которые могли бы показаться противоречащими позиции патриарха Константинопольского. Теперь же Русская Церковь с любовью, но строго указывает почетному главе Православия, как ему следует поступать.

* * *

Мы останавливали внимание на различных отрицательных сторонах синодального периода, но он, тем не менее, был необычайно богат и обладал большой жизненной силой, тогда как обычно его рассматривают исключительно как период упадка. Это объясняется тем, что часто смешивают два явления: вполне заслуженное обвинение в бесчестии застывшего административного синодального установления, делающего Церковь простым винтиком в душащей ее государственной машине, и то же обвинение, распространяемое и на саму Церковь. Нам удалось показать необоснованность этого смешения, изучая пробуждение Церкви в XIX веке и высшую точку ее развития в XX веке, когда в духовном, миссионерском и богословском плане Россия стала маяком, к которому были обращены взгляды всех христиан Востока. Хотя синодальная эпоха знала особенно мрачные периоды, как, например, при Петре Великом и Екатерине II, во времена царствования Александра III (1881-1894) и царя-мученика Николая II русские цари были подлинными столпами православной веры, тогда как их непосредственные предшественники, подобно Александру I, были сторонниками некоего христианского синкретизма, той религиозности, которая вдохновила создание Священного Союза. Только в царствование последнего императора произошла канонизация семи русских святых, среди которых был и преп. Серафим Саровский¹⁷. Торжества по случаю канонизаций, на которых лично присутствовал благочестивый царь Николай II, вызывали беспримерный духовный подъем во всех слоях русского народа. Нужно вспомнить XVIII век, чтобы оценить глубину произошедшего в России религиозного сдвига.

Ключ к тайне постоянства Церкви в то время, когда враждебные силы пытались уничтожить ее, увести с прямого пути, без сомнения, находится в постоянстве и неизменности литургии, благодаря которым Православие, вопреки обстоятельствам, смогло сохранить сущность своего учения, как в России, так и на Востоке под оттоманским игом. Как только вековое давление было ослаблено, Православие вновь обрело свою чистоту и свое вдохновение.

Профессор Карташев объясняет это таинственное противоречие, когда в результате унижения Церкви развилась высшая христианская добродетель - смирение, столь характерное для русского народа и так хорошо описанное Достоевским. Мы заканчиваем наше исследование цитатой из Карташева, не разделяя, однако, в. полной мере, восторженности его вывода: «Порабощение было облагорожено изнутри христианским смирением... Русская Церковь страдала под гнетом власти, но она возвышалась внутренне. Она росла, она ширилась и процветала разными способами. Синодальный период может быть назван самым блистательным и славным в истории Русской Церкви»¹⁸.