Выделим три основных момента духовного возрождения: - деятельность преп. Паисия Величковского над переводом «Добротолюбия»,

- значение старчества и Оптиной Пустыни,

- отражение процесса возрождения в жизни и мышлении российских современников.

Общепризнано, что начальный импульс процессу духовного пробуждения, который сразу же стал быстро развиваться, был дан монахом из Молдавии Паисием Величковским (1722-1794). В бытность свою студентом Киевской духовной академии он был возмущен господствовавшей там светской атмосферой, глубоко чуждой исканиям его православной души, и поэтому решительно порвал с академией и стал искать спасения в древнейшем прибежище православного благочестия на горе Афон¹. Главным упреком преп. Паисия в адрес академии было то, что, в то время как Отцы Церкви полностью игнорировались в учебной программе, обычным чтением студентов были «сказки про еллинских богов и богинь и пиетические басни»; сам он «возненавидел от души таковое учение». Прот. Георгий Флоровский пишет: «Из латинской школы Паисий уходит в греческий монастырь. Это не был уход или отказ от знания. Это был возврат к живым источникам отеческого богословия и богомыслия...»². Между тем, даже на Афоне, где жизнь духовная протекала в ничем не замутненной чистоте, ему лишь с большим трудом удается отыскать драгоценнейшие жемчужины филокалической литературы. Приобщившись за время жизни на Афоне к великой традиции исихастов, после духовно плодотворного общения со св. Никодимом Святогорцем, который сделал для греческого культурного мира то же, что ему самому предстояло сделать для мира славянского, преп. Паисий в 1763 году возвращается в родную Молдавию, где становится игуменом прославившегося впоследствии Нямецкого монастыря³. Там вокруг преп. Паисия собралась многочисленная, более пятисот монахов, община, и он, при помощи наиболее просвещенных из братии, приступил к переводу важнейших текстов «Филокалии» (греческое название Добротолюбия). Нямецкая обитель превратилась в крупный центр издательской деятельности и, одновременно, в очаг распространения аскетического богословия. Жизнь монастырской братии при этом отличалась подвижничеством и редким молитвенным усердием. Хотя сам преп. Паисий больше никогда не бывал в России, многие из его учеников отправлялись туда, способствуя распространению его идей⁴. Преп. Паисия с полным основанием можно назвать зачинателем настоящей «контрреформации» внутри Православия: достаточно лишь вспомнить, в каком плачевном состоянии пребывало русское монашество после реформ Петра Великого. Благодаря преп. Паисию духовная жизнь России начала неостановимо возвращаться на пути византийской отеческой традиции. Как бы благодатный дождь пролился на иссушенную российскую почву, давая рост живым, сильным, творящим молитву Иисусову монашеским братствам, будущим оазисам духа, противостоящим веяниям «века просвещения», который насаждала в России Екатерина II. И не только уже существующие монастыри укреплялись и пополнялись насельниками, но и количество их умножалось по всей империи: если в 1800 году в стране насчитывалось менее четырехсот обителей, то через сто лет их было больше тысячи... На фоне того, что в середине XVIII столетия монашество уже не представляло собой того идеала, с которым некогда связывалось представление о «Святой Руси», высшие слои общества увлекались занесенными с Запада идеями, а простой народ пополнял ряды бесчисленных сект, возрождение монашества и обострение внимания к духовной стороне жизни привели к тому, что интеллектуальная элита, писатели, множество людей из народа вновь обратились к учителям духовности. Именно старцы смогли внести живительную струю в официальное Православие, иссушенное схоластикой, скованное косными уставами, от которого отвращалось все больше и больше русских. Духовное возрождение, предшествовавшее возрождению богословия и в значительной степени его обусловившее, позволило Православной Церкви вернуть себе доверие народа и приверженцев, растерянных ею за то время, пока она существовала в виде «Государственного департамента вероисповедания». Но движению духовного возрождения приходилось, часто с большим трудом, преодолевать сопротивление существующей церковной иерархии: его старались замалчивать, и это еще мягко сказано. Практика исихастов, проникавшая в Россию через голову официальных церковных структур, часто воспринималась как нечто подозрительное, если не опасное. «Монахи Оптиной Пустыни, как и другие подвижники, вроде преп. Серафима Саровского или, тем более, Паисия Величковского, терпели со стороны просвещенного епископата обвинения в ереси и даже подвергались преследованиям; в вину при этом им ставилась внутреняя молитва и духовное учительство»⁵. Как же, в таких условиях, труду преп. Паисия удалось миновать все цензурные препоны и быть опубликованным в России? Ведь, как мы уже писали в первой части нашего исследования, от эпохи Петра I было унаследовано множество дискриминационных мер, направленных против монашества; среди них показателен запрет держать в кельях бумагу и перья, лишающий монахов любой возможности оказывать влияние на умы современников. Указом Екатерины II от 1787 года эта мера еще более ужесточалась, а в соответствии с указом, изданным в 1808 году, всякое произведение религиозного содержания должно было издаваться только с разрешения синодального цензурного комитета; к тому же, даже прошедшее цензуру, такое произведение не могло быть напечатано ни в одной из церковных типографий⁶, ибо деятельность их ограничивалась исключительно изданием богослужебной литературы. Для издания славянского Добротолюбия понадобилась помощь и активное содействие влиятельного члена Синода митрополита Санкт-Петербургского Гавриила (1730-1801). Он, как и преп. Паисий, внес весомый вклад в распространение на Руси святоотеческих творений и заметно повлиял на процесс возрождения Церкви. В 1793 году в Санкт-Петербурге вышло первое славянское издание Добротолюбия. В тот критический для Русской Церкви период истории имя митрополита Гавриила прочно связывалось с делом обновления, очищения и оздоровления Церкви: его заслуга не только в том, что он ходатайствовал перед Св. Синодом за издание Добротолюбия, - кроме того, он произвел преобразования в монастырской жизни своей епархии, в первую очередь в Александро-Невской Лавре, где находилась его резиденция. Из этого питомника его благодатное влияние распространялось на соседние обители, в которых выходцы из Лавры создавали условия для начала духовного обновления. Жизнь аскета и молитвенника митр. Гавриил удачно совмещал с исполнением обязанностей, сопряженных с положением митрополита императорской столицы: по достоинству он занимал пост вице-президента Академии Наук, великолепно выполнил литературный перевод, который как-то попросила его сделать Екатерина II, и, хотя и не вступал в конфликты со светской властью, всегда смело и открыто разоблачал пороки общества - так, в проповеди в день тезоименитства Екатерины, на которой присутствовала сама императрица и весь двор, он смело осудил крепостное право⁷.

Первое издание Добротолюбия встало у истоков духовного возрождения России, резко выделяясь на фоне книг светских и неправославных, которыми увлекались образованные классы русского общества.

Позднее епископ Игнатий Брянчанинов (1807-1867), чья подвижническая жизнь стала продолжением традиции, заложенной старцем Паисием, уже сам создал выдающиеся духовные произведения, направленные против занесенного с Запада мистицизма, который получил широкое распространение в России в эпоху царствования Александра I и еще долго пользовался ощутимым влиянием. Произведения западных мистиков, и в особенности известное «Подражание Христу»⁸, епископ Игнатий объявлял выражениями ложной болезненной духовности, призванными скрыть гордыню исповедующих ее.

Очевидна чрезвычайная национально-историческая важность издания именно в то время святоотеческой духовной литературы. Работу в этом направлении продолжил митрополит Московский Филарет, ясно отдававший себе отчет в том, к какому состоянию может скатиться Русская Церковь, если не воспрепятствовать этому конкретными делами. Труды митр. Филарета были продолжены упорными усилиями епископа Феофана Затворника (1815-1894), посвятившего последние пятнадцать лет жизни изданию пятитомного, основательно дополненного русского перевода Добротолюбия.

Зерна, зароненные преп. Паисием Величковским, стали духовной пищей, указанием на путь спасения для Русской Православной Церкви, в XIX веке выходившей из того тупика, в который завел ее Петр I. «Издание словено-русского Добротолюбия было событием не только в истории русского монашества, но и в истории русской культуры вообще. Это был сдвиг и толчок... - Интересно сравнить. Феофан Прокопович был весь в ожиданиях и в новизне, в будущем, в прогрессе. И старец Паисий, - он весь в прошлом, в преданиях, в предании. Но именно он был пророком и предтечей... Возврат к истокам был открытием новых путей, был обретением новых кругозоров»⁹.

Институт старчества, то есть принятие отдельными избранными иноками, стяжавшими Духа Святого, подвига духовного учительства, зародился в начале XIX века и произвел глубинный переворот как в жизни Русской Церкви, придав ей силы противостоять мощному наступлению материализма, так и в судьбе всей России.

Необходимо сразу отметить, что. старцы - явление глубоко и исключительно православное. Изречения Отцов-пустынников, поучения старцев получили распространение на Востоке - в Египте и Византии - еще в первом тысячелетии, а во втором средоточием старчества стала гора Афон. В России XV века Добротолюбие ни у кого не вызвало бы недоумения. Но времена меняются, и после двух столетий ориентация богословия, как и прочих областей мысли и жизни, на западные образцы, проникновение в Россию филокалических принципов многими воспринималось как новшество, едва ли совместимое с христианством, каким оно понималось и практиковалось высшими слоями общества на протяжении последних двухсот лет. Духовная жизнь России, загнанная реформами Петра Великого под тяжкий германо-латинский гнет, все же не умерла, но затаилась в ожидании своего часа, и Добротолюбие пришло в Россию драгоценным долгожданным даром, сразу же получив широчайшее распространение. Неудивительно, что славянофилы в своей борьбе с западным влиянием черпали силы именно в возродившемся, обратившемся к исконным истокам духовной жизни, монашестве. Уже в «Поучениях своим детям» Владимир Мономах (Великий князь Киевский с 1113 по 1125) писал о том, что культурные нормы латинского мира русским глубоко чужды.

Помимо того, что Православие никогда не считало себя ничем иным, как переданной верой, оно также неизменно признает первичность жизни по отношению к любой теории; черта эта резко отличает Православие от всех западных вероисповеданий, и в ней же многие склонны видеть его недостаток в сравнении с Католицизмом. Православная Церковь никогда не обладала такой догматической системой, которая могла бы идти в сравнение с имеющейся у католиков. В то время как Римско-католическая Церковь разрабатывала свою систему схоластического богословия, восходящую корнями к римскому праву, Церковь Православная, не оставляя совсем в стороне вопросы догматики, уделяла все внимание развитию религиозной этики, учения об истинно-христианской жизни; догматические вопросы были вполне разрешены на Соборах и Отцами, так что во втором тысячелетии православные богословские произведения имели главным образом полемическую направленность. Одним словом, для православных, и тем более для русских православных, религия была не системой богословских взглядов, но самою жизнью, и в этом полностью отдавал себе отчет философ Иван Киреевский (1806- 1856). От увлечения Шеллингом и Гегелем он пришел к Оптиной, и встреча с ней коренным образом переменила всю его жизнь и образ мысли: оставив немецкую философию, он целиком погрузился в чтение произведений Ефрема Сирина и другой аскетической литературы, посвятив все свои силы переводу и изданию книг духовного содержания¹⁰.

В смысле истории развития идей, XIX век в России ознаменован чередой сменяющих друг-друга веяний, носивших ярко выраженный антирелигиозный характер. До России доходили раскаты грозных событий 1848 и 1871 годов. Гегельянство, очень скоро вылившееся в целый ряд материалистических и атеистических учений, породивших нигилизм, а затем и терроризм, подкрепленные мощной волной атеизма. С этими направлениями, зачастую соперничавшими одно с другим, тесно связаны имена Герцена, Белинского, Чернышевского, Бакунина, Нечаева. Преподавая в университете, один из них, Чернышевский, насаждал в умах юношества идеалы, которые полностью противоречили учению Церкви, и только начавшееся духовное обновление дало ей силы противостоять ему и ему подобным. Развернувшаяся борьба против этих идейных течений была, в глазах Церкви, одним из проявлений вечной битвы сил Добра с силами Зла.

В этой ситуации значение Оптиной Пустыни было решающим. Складывается однако впечатление, что и по сей день ее роль оплота Православия, важнейшего рубежа борьбы с атеизмом в должной мере не оценена историками и специалистами. Обитель имела не только оборонительное значение для Православия - она также стала прибежищем для людей из народа и образованных слоев общества; им она помогала вырваться из-под власти возобладавшего над ними идейного направления и вернуться в лоно Церкви.

Относительно возникновения Оптиной Пустыни существует множество версий, но ни одна из них не бесспорна. Несомненно одно - она была основана очень давно и принадлежит к числу древнейших русских монастырей. Несколько веков ее существования не были отмечены какими-либо выдающимися событиями. Летописи сообщают, что Михаил Федорович, первый царь династии Романовых, в 1630 году даровал обители мельницу и участок пахотной земли. Но с началом петровских реформ, в 1704 Оптиной пришлось расстаться со своей мельницей, а в 1724, когда притеснения монастырей достигли апогея, она была ликвидирована синодальным указом под предлогом ее малонаселенности; закрытие обители сопровождалось узаконенным грабежом. Через несколько лет власти стали относиться к монастырям с большей терпимостью, и жизнь в обители понемногу возобновилась, до начала XIX века едва теплясь. В полной мере Оптина Пустынь ожила к 1821 году, а истинный ее расцвет наступил только в 1829, когда старец Леонид (в схиме нареченный Львом) положил начало тамошнему старчеству, собрав вокруг себя ближайших учеников преп. Паисия и доведя до завершения дело, начатое молдавским старцем.

Поле деятельности первых старцев ограничивалось в основном пределами монастырских стен. Этой духовной системе надлежало в полной мере созреть и лишь затем распространиться во внешний мир. Этот подготовительный период отмечен сокрытой от посторонних взоров напряженной духовной работой двух ближайших учеников преп. Паисия Величковского: старцев Клеопы и Феодора, чье уединение разделил и преп. Леонид (1768-1841). Трое святых отцов удалились в глухие леса, где проводили время в духовных упражнениях, дабы, через непрерывную молитву, очистить душу от всякой суетности. Преобразить свою жизнь, всего себя, и тем самым - весь мир, таков результат «стяжания Духа Святаго», как определил преподобный Серафим Саровский (1759-1833) цель жизни и духовного делания всего человечества¹¹.

Когда весть о трех старцах распространилась достаточно широко, к ним устремилось за советом и наставлением великое множество народу, и те вынуждены были прервать свое уединение. Однако старцам не удалось окончательно утвердиться ни в одном из монастырей (вносимый ими в монастырскую жизнь переворот не всем приходился по душе), и, оставшись после многих перипетий без своих сподвижников, преп. Леонид в одиночку понес служение духовного учительства и совета, принимая паломников, которых притекало к нему все больше и больше. По мнению кое-кого из монахов, преп. Леонид, уделяя слишком много сил мирянам, делал это в ущерб братии. Но старец, сам будучи выходцем из народа, всей душой тянулся к простым людям, чьи нужды, чаяния и тревоги он знал лучше, чем кто-либо другой. Свое призвание он видел в том, чтобы служить миру, выйти за пределы монастырских стен, положив конец тому периоду старчества, когда уникальные духовные дарования старцев были поставлены на службу ограниченному кругу учеников. Из этих соображений преп. Леонид с небольшой группой единомышленников решил поселиться в Оптиной Пустыни, где, как он знал, его ожидал теплый прием со стороны игумена Моисея, бывшего также последователем преп. Паисия Величковского.

Чтобы поток паломников окончательно не разрушил монастырский быт, преп. Леонид поселился не в самой Пустыни, а неподалеку от нее, где для него и его учеников была построена часовня и несколько хижин, что символизировало выход старца за пределы монастыря и начало нового поприща - служения миру. Целиком посвященный молитве и духовным беседам, день преп. Леонида начинался рано, в два пополуночи; ночной сон его длился не более трех часов. Неправ был Петр Великий, обвинявший монашество в праздности и паразитизме...

Подобно другим старцам, преп. Леонид обладал даром ясновидения, мог читать в людских душах и умах, предсказывал будущее, творил чудеса, но при всем этом подвергался бесконечным притеснениям как со стороны светских властей, так и калужского епархиального архиерея преосв. Николая, который даже вознамерился сослать старца в Соловецкий монастырь; не вступись вовремя митрополит Филарет, преп. Леониду пришлось бы покинуть Оптину. Но еп. Николай не отступался и любыми способами старался чинить препятствия деятельности старца; одним из указов иерарха ему фактически запрещалось принимать посетителей. Увидев как-то у кельи преп. Леонида толпу народа, игумен Моисей с недоумением обратился к старцу. «Я к себе никого не зову, - отвечал ему преп. Леонид, - кто ко мне приходит, гнать не могу. Особенно в простонародье многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие духовные нужды?»¹²

Старец Леонид скончался в 1841 году, заранее предсказав час своей смерти, и слава о нем, как и об Оптиной Пустыни, разнеслась далеко за пределы монастыря.

В последние семь лет жизни старца Леонида ему помогал его будущий преемник старец иеромонах Макарий (1788-1860). В эти годы отправляемые из Оптиной Пустыни письма духовным детям часто бывали подписаны именами сразу обоих старцев - настолько глубоко было их единомыслие, при том, что старец Макарий в некоторых отношениях был антиподом своего учителя. Преп. Леонид был высок, обладал крепким сложением и геркулесовой силой, преп. Макарий - мал ростом, хрупок и тщедушен; преп. Леонид происходил из простонародья и ему же, главным образом, посвящал свой дар, преп. Макарий же, напротив, будучи дворянского происхождения, влияние свое распространял на людей образованных и представителей высшего общества; источник силы, знания и святости преп. Леонид находил для себя в общении с простыми людьми, а преп. Макарий - в чтении аскетической литературы и патристики. С преп. Макарием в обитель пришла ученость. Его келья была полна книг: философские труды соседствовали здесь с греческими и латинскими словарями, с произведениями литературными и историческими. «Это убежище отшельника более всего напоминало рабочий кабинет ученого»¹³.

Но, несмотря на все различия между ними (в жизни они, скорее, дополняли друг-друга), имена обоих старцев в равной степени и неразрывно связаны с распространением влияния Оптиной Пустыни по всей России. «Оба старца были начитаны святоотеческими писаниями о монашеском идеале. Именно исходя из этой основы они строили свою жизнь и направляли тех, кто прибегал к их советам. Поучения старцев никогда не исходили от их собственного имени, но всегда излагались словами отеческими или Священного Писания. Это делало их поучения особенно весомыми; те, кто могли бы еще счесть себя вправе оспорить слова человеческие, сосредоточенно внимали слову Божиему, не помышляя о каких-либо возражениях», - говорил епископ Игнатий Брянчанинов¹⁴.

Со смертью старца Леонида старчество передалось преп. Макарию. Многолюдные толпы стекались к его порогу. Высокая культура и ученость старца привели к тому, что среди толпы простонародья стали появляться ученые, писатели, студенты, то есть представители той интеллигенции, которая до сих пор относилась к Церкви в лучшем случае со снисхождением, как к институту, призванному охранять государственные устои, но по большей части разделяла отношение к ней, привитое «веком просвещения». Если вообразить себе картину того, как эти образованные люди стояли перед кельей старца наравне с простыми крестьянами, не пользуясь по сравнению с ними никакими преимуществами, в ожидании благословления и краткой беседы, то этим передастся истинное представление о том, какой переворот в российской жизни был совершен Оптиной Пустынью. В истории Пустыни многочисленны случаи, когда офицеры, и среди них императорские гвардейцы, после беседы со старцем Макарием сменяли блестящие мундиры на иноческие рясы; имена их известны, а некоторые из них сами впоследствии стали выдающимися духовными учителями¹⁵.

Старец Макарий вполне представлял себе ситуацию в современной ему России и сознавал, как это явствует из его письма одному из духовных детей, на краю какой пропасти стояла тогда его родная страна: «Сердце обливается кровию при рассуждении о нашем любезном отечестве, России, нашей матушке: куда она мчится, чего она ищет, чего ожидает? Просвещение возвышается, но мнимое - оно обманывает себя в своей надежде; юное поколение питается не млеком Святой Православной нашей Церкви, а каким-то иноземным, мутным, ядовитым заражается духом. И долго ли этому продолжаться? Конечно, в судьбах Промысла Божия написано то, чему должно быть, но от нас сокрыто, по неизреченной Его премудрости»¹⁶.

Из этой обеспокоенности, несомненно, и исходит горячее стремление старца Макария дать России средство борьбы с нависшей над нею опасностью, которое воплотилось в неустанной его работе по изданию духовной литературы. До того на протяжении столетий святость считалась несовместимой с ученостью. Старец Паисий положил начало восстановлению связи между двумя этими понятиями. Дабы принести ощутимую пользу, труды преп. Паисия должны были быть продолжены, и именно этому делу посвятил свои силы старец Макарий. Его сотрудничество в издательской деятельности с Иваном Киреевским началось в 1847 году. За два года до этого Киреевский, будучи редактором журнала «Москвитянин», предложил старцу Макарию напечатать в нем какую-нибудь статью духовного содержания; о. Макарий пожелал поместить жизнеописание преп. Паисия Величковского. Гостя в 1847 году в имении Киреевского, преп. Макарий сообщил ему, что располагает большим количеством неопубликованных рукописей старца Паисия, и Киреевский зажегся идеей издать их. Об этом он ходатайствовал перед митрополитом Московским Филаретом, который не только дал свое благословение, но и обещал всяческую помощь и поддержку. Благодаря целеустремленности этих троих деятелей, менее, чем за два десятилетия было осуществлено значительное число публикаций не издававшихся прежде произведений духовной литературы, которые впоследствии нашли широкий отзвук в исторических судьбах России. «Бесспорно он [старец Макарий] оказал большое влияние на русскую культуру середины XIX столетия, положив начало религиозно-философскому движению, которое смогло в какой-то степени воспрепятствовать распространению материализма, атеизма и социализма, уже достаточно сильных к тому времени»¹⁷.

Начинание преп. Макария Отвечало насущным нуждам самых разных слоев русского общества; существовал - как выражаются экономисты - спрос, настоящая духовная жажда на такого рода литературу. Кроме того, его предприятие было обязано своим успехом энтузиазму и вере тех, кто проводил его в жизнь. Помимо энтузиазма, за оптинскими публикациями стояла и каждодневная кропотливая работа; не надо забывать, что издание велось на полулегальных основаниях, скрываемое от слишком пристального внимания административных учереждений и их представителей, собственными силами и на собственные средства группы сочувствующих лиц. Преп. Макарий и Киреевский сплотили вокруг себя крепкую рабочую группу, каждый из входящих в которую отдавал на пользу общего дела все свои силы и знания. В ней были богословы, университетские профессора, специалисты по греческому языку и монахи. К прочим обязанностям старца, от которых он не думал отказываться, добавилась необходимость координировать всю переводческую работу: шел ли разговор об исправлении паисиева перевода с последующим переложением его на русский язык, или же о новых переводах с греческого - любое недоразумение, малейшее колебание в интерпретации или переводе выставлялось на его суд.

Количество вышедших в свет оптинских изданий и приобретенная ими популярность даже митрополита Филарета повергли в некоторое недоумение: не слишком ли усердствуют издатели? Но ему не замедлили разъяснить причины такой поспешности: необходимо было успеть в полной мере использовать его, Филарета, поддержку, ибо, когда его не станет, вряд ли удастся найти столь же могущественного покровителя...

Годы, когда мощным потоком стали появляться книги духовного содержания, совпали с периодом увлечения русского общества английским позитивизмом, немецким идеализмом и материализмом, завоевавшими умы университетских преподавателей и распространявшими свое влияние на юношество; это обстоятельство делает тем более важным тот вклад, который внесла издательская деятельность Оптиной Пустыни в общественную жизнь России. Едва из-под печатного станка, оптинские издания рассылались всем епархиальным архиереям, во все монастыри, в библиотеки всех семинарий и духовных академий. Оптина стремилась охватить своим духовным влиянием всю территорию России, и вразумить в первую очередь саму Церковь, тех ее членов, которые, не будучи настроены враждебно по отношению к ней, тем не менее, зачастую весьма далеко отступали от ее учения. В записках Уильяма Пальмера¹⁸ о его поездке в Россию в 1840 году передаются следующие слова, услышанные им в Троице-Сергиевой Лавре, где настоятелем тогда был Игнатий Брянчанинов: «Наше духовенство чрезвычайно легко поддается новым и странным мнениям, читает книги неправославных и даже неверующих сочинителей, лютеран и других. Духовная академия заражена новшественными началами... Россия, пожалуй, находится недалеко от взрыва в ней еретического либерализма. У нас есть хорошая внешность: мы сохранили все обряды и символ первобытной Церкви; но все это мертвое тело, в нем мало жизни»¹⁹.

Старец Макарий и старался возродить жизнь в больном теле Церкви, прививая ему побеги подлинной, слишком долго пребывавшей в забвении, духовности. Проделанная в Оптиной работа была огромна: в XIX веке ею было издано более 125 книг общим тиражом 225 000 экземпляров²⁰.

Самым известным и почитаемым из всех оптинских старцев без сомнения был старец Амвросий (1812-1891). Любовь к нему русского народа объясняется не только его исключительным духовным и человеческим дарованием, но и замечательным его внешним обликом - не таким ли, как он, народ представлял себе идеального батюшку?

В возрасте 27 лет Александр Гренков, юноша веселый, любящий компанию и, казалось, никак не предназначенный к жизни инока, порывает с миром, следуя совету известного затворника о. Иллариона: «Иди в Оптину, ты там нужен». Однако, поначалу, вернувшись домой, он стал было продолжать вести привычно-беспечную жизнь. Но как-то ночью, после вечера, проведенного в веселой компании, Александр принял окончательное решение и рано утром, так, чтобы ему не помешали родители или начальство духовного училища, где он служил наставником, отправился в Оптину Пустынь. Он застал обитель в пору наивысшего ее расцвета: там тогда подвизались старцы Леонид и Макарий, преп. Моисей и его брат Антоний и еще немало выдающихся подвижников. Преп. Леонид сразу заметил новичка и взял его к себе в келейники. Чувствуя, что силы покидают его, преп. Леонид призвал старца Макария и сказал ему: «Вот человек больно ютится к нам старцам. Я теперь уже очень слаб. Так вот я и передаю его тебе из полы в полу, владей им как знаешь». Приближая преп. Амвросия, старцы готовили себе преемника. Тот же проявил себя хорошим помощником старца Макария в его литературных трудах: преп. Амвросию, среди прочего, принадлежит перевод «Лествицы» Иоанна, игумена Синайского. Обладая слабым здоровьем, он не мог оказывать братьям существенной помощи в их повседневных трудах, чем заслуживал упреки от некоторых из них, но считал, что «выговоры и замечания монаху, что щеточки, которыми стирается греховная пыль с его души; а без сего монах заржавеет»²¹. Когда скончался старец Макарий, преп. Амвросий встал на его место. Период его старчества пал на особенно мрачный отрезок русской истории: тучи, нависшие над Россией при жизни старца Макария, еще более сгустились. В такой момент Оптиной никак нельзя было ослабить своих усилий, и старец Амвросий достойно продолжил дело своего предшественника, пополнив оптинскую «библиотеку» новыми духовными сокровищами. Но все же основным полем деятельности нового старца было непосредственное общение с людьми, битва со злом в глубинах душ человеческих. В иные дни он принимал более двухсот посетителей.

Последние десять лет преп. Амвросий провел в трудах, навлекших на него неодобрение епархиального начальства: много сил он отдал основанию женского монастыря в Шамордине, в пятнадцати километрах от Оптиной Пустыни. Вскоре после основания в 1881 году, обитель насчитывала уже более тысячи насельниц: один этот факт дает представление о расцвете российского монашества во второй половине XIX века. Основание Шамординской обители сближает преп. Амвросия с преп. Серафимом Саровским, который также пекся о сестрах во Христе, связав свое имя с устройством обширного женского Дивеева монастыря.

В Шамординской же обители, окруженный любовью своих духовных дочерей, старец Амвросий скончался.