Глава 2

Потом был госпиталь в Хабаровске. Больничная койка. Белые занавеси на окнах, белые тумбочки, белые халаты врачей и медсестер. Мир белоснежной чистоты, крови и гноя. Заботливо — безжалостные руки хирургов и медсестер. Здесь, в госпитале Новиков узнал об окончании боев на КВЖД. В декабре правительство Чан Кайши, под угрозой дальнейшего продвижения Красной армии вглубь Манчжурии, подписало протокол об урегулировании конфликта. Экстерриториальный статус КВЖД и советских сотрудников дороги был полностью восстановлен. Жизненно необходимая для всего Дальнего востока транспортная магистраль снова заработала с четкостью часового механизма.

Молодой, а теперь вдвойне крепкий, организм сделал свое дело. Новиков быстро поправлялся. Даже слишком быстро. Приходилось сознательно тормозить процесс регенерации. Прогуливался по больничному коридору, знакомился с людьми, временем и собой. Временами накатывала слабость и головокружение. Но с каждым днем он всё больше привыкал к времени и миру вокруг, привыкал к новому телу. Оказывается начал уже забывать, как это — быть молодым. С удивлением отметил, что каких либо особых переживаний и запредельных эмоций существование в новом теле и другом времени у него не вызывало. Словно приехал в другой город, где ни разу до этого не был, но много про него слышал или читал. Интересно — но не волнительно. Да и симбиоз, или слияние, или адаптация (называй это как хочешь, все равно научных определений этому не существует) с личностью прежнего Новикова произошло практически нечувствительно. Может быть, сказалось воздействие лошадиных доз морфия, который использовался как обезболивающее, может это особенность самого процесса изначально ему присущая. Разбираться в этом было не место и не время. Впечатления проанализированы, отложены в надежный закуток памяти с пометкой «Хранить вечно». А пока — работает и, слава Богу.

А работало просто замечательно. Привычки тела, все моторные рефлексы и навыки остались и обогатились новыми. Удвоенная память стала работать как двуядерный процессор, и не какой-то там мифический «Intel», а настоящий, Алтёровский. И никакой тебе шизофрении или расщепления личности. Скорее наоборот. Слияние (оставим этот термин, как наиболее простой и достаточно точно отражающий суть) похоже, привело не столько к поглощению остаточной личности Новикова, сколько к созданию единой, НОВОЙ, сущности. И процесс этот продолжался и продолжался. Проваливаясь по ночам вместо сна в какое-то подобие транса, Новиков в мельчайших подробностях не просто ощущал, а осознавал происходящие перемены. Приспосабливаясь к новой нагрузке, организм менялся. Увеличивалась плотность и количество мышечной ткани, прорастали новые сосуды и меняли свою пропускную способность старые. Изменялась периферическая нервная система, скорость прохождения рефлексов возрастала, и это становилось заметно даже без всяких приборов. Сердце приспосабливалось гнать кровь в невероятном прежде объеме. Но самое необычное и пугающее происходило в голове. Выстраивались и формировались новые нейронные связи. Активировались, до сих пор «дремавшие», участки коры. Сложнейшая, до конца не понятная структура стремительно менялась. Как-то раз, Новикову пришло сравнение, что его организм похож сейчас на сырую глину, из которой можно слепить что угодно. А если попробовать вмешаться в этот процесс сознательно?

И так, шаг за шагом, познавая себя и свои возможности. Учась ими пользоваться и делать это так, чтобы не бросалось в глаза окружающим. Первоначальная эйфория прошла достаточно быстро. Проблем возникало не меньше чем преимуществ. За все в этом мире надо платить, или научно выражаясь: «Все перемены в натуре случающиеся такого суть состояния, что, сколько чего у одного тела отнимается, столько присовокупится к другому. Так, ежели, где убудет несколько материи, то умножится в другом месте. Сей всеобщий естественный закон простирается и в самые правила движения: ибо тело, движущее своею силою другое, столько же оные у себя теряет, сколько сообщает другому, которое от него движение получает». Вот. Прав товарищ Ломоносов. «Учиться, учиться и учиться…» — как говорил великий Ленин.

Но уходить в себя и следовать совету — познавай окружающий мир через познание себя, Новиков не собирался. Здесь и сейчас, совсем рядом, жила и кипела энергией и силой ещё великая страна. Страна, ради которой они так рискованно и безвозвратно покинули свое время.

Под предлогом, что простреленное легкое надо было разрабатывать, старался больше общаться. Ведь одно дело помнить как бы своей второй памятью, другое — ощутить это непосредственно самому. Проникнуться желаниями, мыслями и чувствами людей с которыми предстояло теперь жить, работать, а если неудачно сложится то и умереть.

«И где же эта всеобщая недовольность существующим тоталитарным режимом?! Где забитое, униженное состояние народа?! Где всеобщее „глухое“ недовольство?! Где?! Мать же вашу, демократов западнорощенных, долларом крещенную, за океаном зачатую!».

Люди как люди и жизнь как жизнь, конечно с поправкой на время. Те же житейские радости и горести. Только эти люди в большинстве своем верили, что завтра будет лучше, чем вчера. И эта их вера подтверждалась не брехней и бесовским камланием с мерцающих (и не мерцающих тоже) экранов, а самой жизнью. Это можно было ощутить, увидеть, потрогать и купить, в конце — концов, самому. Свои особенности были, да и как же без этого — все-таки интервал почти в восемьдесят лет, но касалось в основном это, как бы сказать правильнее, внешних проявлений. Конечно, без идеологической обработки населения не обходилось. Но Господи! Как это выглядело мило и наивно по сравнению с тем ежеминутным, если не ежесекундным, давлением которое оказывалось на людей в далеком двадцать первом веке. Плакаты, транспаранты, партийные и производственные (кстати, действительно в основном посвященные решению производственных вопросов) собрания, газеты, радио и кино. Всё! Закрыл за собой дверь, ушёл с главной улицы, просто задумался и все — ты сам по себе и ни одна сволочь тебе на мозги не капает. Конечно отсутствие телевидения и привычного, как третья рука, компьютера раздражало, но с другой стороны — столько преимуществ! И самое, пожалуй, главное — люди. Открытость, доброжелательность, отзывчивость — мы же про это практически забыли! А здесь, теперь, это в порядке вещей. И ведь после Гражданской войны, со всей её кровью и ненавистью, прошло всего восемь лет. Сколько же мы потеряли в погоне за «ста сортами колбасы»! Стоило об этом задуматься, глаза заволакивало кровавой пеленой, и наружу рвался весь, изрядно, кстати, обогатившийся, матерный запас. Какую страну просрали, каких людей! У-у-у…! Выть хочется, как волку! И так же по-волчьи рвать чьи-то ненавистные глотки. «Ну, ничего, господа пиндосы и их шавки-прихвостни, мы за тем сюда и вернулись. Не смогли, не дали нам сделать этого в наше время, мы до вас отсюда доберемся. Со всей, спасибо вам господа, своей звериной ненавистью. И да поможет нам в этом товарищ Сталин!»

Прошел декабрь. На Новый год, в холле больницы, поставили огромную красавицу елку. Второй год страна официально отмечала новогодние праздники. Вид елки, украшенной самодельными игрушками, вызывал странное ощущение чистой, прямо-таки детской радости и одновременно грусти. Свежий смолистый запах. Нежное покалывание зеленых иголок. Какое-то приятное щемление в груди.

Поздравить с Новым годом бойцов и командиров, находившихся на лечении, в госпиталь пришла целая ватага пионеров. Пели песни, рассказывали стихи. Принесли целую кучу всевозможных, сделанных своими руками, подарков. Но самым неожиданным подарком для Новикова, стал указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении его орденом Боевого Красного Знамени. В списке награжденных были фамилии Блюхера, Рокоссовского и еще около десятка бойцов и командиров. Что Фрунзе жив и здоров, благодаря своей новоприобретенной памяти, Новиков знал, но увидеть своими глазами под указом о награждении «Народный комиссар по военным и морским делам СССР Фрунзе М.В.» было приятно. Значит и это им удалось. И судя по всему, удалось не зря. Армейская реформа не оборвалась в самом начале, а шла полным ходом. По крайней мере, завод Юнкерса работал, и программа строительства флота уже была начата. Большего прежний Новиков не знал. Знания, конечно — сила, но дело это наживное. Благо время еще есть.

Поздравляли с наградой дружно. Выпросили у сестричек спирт, подкрасили его компотом, получился весьма достойный напиток. Начальник госпиталь отнесся к этому благосклонно, не каждый день его пациентов награждают, тем более что народ подобрался тертый и сообразительный. Все прошло тихо и пристойно. Поздравили с наградой. Пожелали, чтоб не последняя. Помянули погибших.

На следующий день, приехал с поздравлениями от бригады бывший майор, теперь уже подполковник Кириченко. Передал привет от сослуживцев и письмо от Кривца. Рассказал, что бригаду переводят на новое место, в Монголию. Пожелал скорейшего возвращения. Вроде бы ничего необычного сказано не было, но на Новикова ощутимо пахнуло домашним теплом. Теперь для него бригада должна была стать родным домом. А теплые отношения с домочадцами, залог спокойной семейной жизни. Да и просто по-человечески приятно. Помнят, уважают, по-своему даже любят. «Хорошее мне наследство досталось. Надо бы его приумножить, а то, как-то не правильно получится». И, похоже, приумножил. Красного командира, орденоносца, а таких было не так уж и много, пригласили выступить перед народом. Рассказать о своих подвигах и о политическом моменте. Деваться некуда, здесь и сейчас так принято. Надо так надо, нам не привыкать, где только и перед кем не приходилось выступать. Выступил. Не думал, ни гадал, товарищ Новиков, что его так понесет. Все-таки гормоны — страшная вещь, когда забываешь их контролировать.

Начиналось все вроде как положено. Первым выступал какой-то партийный краснобай. Говорил что-то удивительно правильное и настолько же неуместное и скучное. А Новиков тем временем приглядывался к «публике». Оказывается, скучно было только ему, а народ слушал внимательно и эмоционально. Здесь еще не разошлись слово и дело. Процесс только наметился. Эта непривычная атмосфера, наверное, и сыграла роль спускового механизма. Когда ему предоставили слово, предварительно оповестив всех о его, товарища красного командира Новикова Николая Максимовича, подвигах и заслугах, зал взорвался аплодисментами. Там в далеком будущем даже всяческих эстрадных звезд так не встречали. Это была не массовая истерика, а действительное восхищение и дань уважения. Вгляделся в эти лица и словно глотнул добрый стакан водки в хорошей и надежной компании, тормоза практически полетели. Нет, сначала, пока рассказывал о подвигах кранных конников и доблестных танкистов, все было пристойно. А дальше… Дальше надо было рассказать о причинах конфликта и его международных подстрекателях. О них родимых, о пиндостанцах. Лучше поэта не скажешь: «…Семен такую речь задвинул, что зажурчал весь паровоз горючими слезами». Это точно, это о нем. Монолог! Театр одного актера! У-у мать! Дорвался до аудитории. После такого, американцами и британцами детей пугать будут, что бы ни шалили. Похлеще всякого буки будет. Какая там «международная солидарность»! Попадись после такого народу какой-нибудь сасшанец или сэр — порвали бы на куски, и не разбирались бы кто он — работяга или «акула империализма».

Надо, к слову сказать, что почва для таких посевов была хорошо унавоженная и подготовленная. Янкесов здесь помнили ещё со времен интервенции. Отметились те по полной программе — и вешали и стреляли и грабили. Спать даже не могли, пока с десяток местных жителей не убьют. Тоже мне, нашли «дикий Запад», мать! За что и получили большую народную «любовь». Драпали они потом от этой «любви» с такой скоростью, что все оружие побросали. Правда, награбленное золотишко и пушнину с собой увезли, не забыли.

В конце чуть не сорвался на, до боли знакомый с детства, лозунг «Смерть фашистским оккупантам». Вовремя спохватился, исправился на более нейтральное и соответствующее времени — пиратам империализма. Но в общем контексте вышло здорово. Сказал свое веское слово. Рубанул рукой. А в зале тишина. Сначала подумал, что все, конец. Потом присмотрелся. Мужики кулаки сжимают, желваки на скулах такие — лом перегрызут и не заметят. Бабы к мужикам прижались и чуть ли не крестят их, благословляя на бой с басурманами. Пацаны на галерке, шапки поснимали и глаза нездешние. Наверное, в мечтах рубят уже проклятого ворога в капусту. И тишина. У Новикова от этой тишины по телу мурашки побежали, каждая со слона, не меньше. И тут из середины зала встает какой-то немолодой уже работяга (я такие лица только в старых фильмах видел!) и негромким охриплым голосом начинает петь:

И буквально с середины строки уже весь зал —

Слова были знакомые, но смысл сейчас в них был другой. А когда дошли до —

Новиков почувствовал, как в горле возник горячий шершавый ком и никуда уходить не собирается.

Уже в машине, когда возвращались в госпиталь, наконец, отпустило. И когда молчавший всю дорогу секретарь горкома предложил Новикову с его ораторским талантом перейти на работу в партийные органы, еле сумел достойно отвертеться. Мол, сейчас моё место в армии, на переднем так сказать крае, а на будущее — всё может быть. На том и расстались.

Уже далеко за полночь, Новиков стоял в курилке у раскрытой форточки, подставляя лицо под струи ледяного свежего воздуха жадно в несколько затяжек приканчивал одну папиросу и ту же выхватывал из пачки следующую.

— Тут ты немного ошибся, Николай Максимович. Народ, который за прошедшую тысячу лет, почти шестьсот лет воевал, и не просто воевал, а защищая свою землю, свою семью, свой очаг от агрессии — учить ненависти не нужно. Это он и так умеет. И врагов ему показывать нет нужды. Не умом так сердцем, своей таинственной русской душой он их видит. Если ты такой умный, если сознательно решился выступить защитником своего народа — то должен ему помочь другим. Дать в руки такое оружие и так им научить пользоваться, что бы, когда придет время, не пришлось хвататься за оглоблю и ей и своей кровью останавливать вражеские танки и стратегические бомбардировщики. Со времен Дмитрия Донского Россия вступала в войну хуже вооруженная, чем её противники. И дело здесь не в пресловутой русской лени. Не давали! Не давали времени, что бы оправиться от предыдущих набегов. Не давали времени отстроиться, научится, создать что-то свое. И жили, и творили, и росли, и учились, и любили, в конце — концов, рывками, от воины до войны. И вынуждены были рвать жилы, стараясь успеть. Пришло время, когда не успеть — это обречь себя не просто на поражение, а на уничтожение. Он это видел своими глазами. Ощутил на своей шкуре все прелести «горбатой реформы». Ужасался развалу сначала Советского Союза, а затем и России. Видеть гибель своего народа, гибель не только физическую — нравственную (эти твари учли свои ошибки, поняли, что Россию нельзя завоевать, но её народ развратить можно) — это страшно. Страшно когда видишь, понимаешь и не имеешь ни какой возможности это остановить. Им удалось невозможное. Представился единственный, воистину чудесный и уникальный шанс, попробовать все исправить. Только бы хватило сил. А решимости не занимать.

Старенький паровоз, окутываясь клубами пара, натужно тащил между псковских лесов и болот несколько вагонов. Вагоны тоже были не новые, но отремонтированные в депо «Москва — товарная». В них были устроены перегородки и узкие лежанки для пассажиров. В ближнем к тамбуру отсеке, прислонившись к стеклу, сидел человек, одетый в потертый, но аккуратно заштопанный френч. Выгоревшая на солнце фуражка со следом от звездочки закрывала лицо. Узкие галифе заправлены в запылённые, но не сильно истоптанные сапоги. Одна нога лежала на старом, с металлическими уголками, чемоданчике, боком стоящем на полу. Казалось, человек спал. На самом деле, Слащев, закрыв глаза, вспоминал молниеносность его превращения из молодого командира Красной Армии в переболевшего тифом, контуженного и не до конца выздоровевшего партизана из армии ДВР. С роспуском самой ДВР была расформирована и её армия. Но заслуженного ветерана боев, Горькова Александра Яковлевича, документы на чьё имя сейчас лежали в кармане френча, было принято решение долечить. Для чего и направлялся упомянутый Горьков в, подходящий к его состоянию по климату, Псков, на побывку и долечивание к дальней родственнице. Родственница имела местом жительства деревню Ленивка, расположенную в пяти верстах от Пскова, на другом берегу реки Великой. И в двух верстах от старого мужского монастыря, где предполагалось его трудоустройство в качестве истопника. Монастырь этот был известен своей огромной пасекой, с которой, выделанные монахами, меды продавались в самой Москве.

Слащев пошевелился, в очередной раз, удивляясь организации и скорости его превращения. Вот он, переодетый санитаром, с перевязанной физиономией таскает коробки и мешки в санитарный автомобиль. Забирается внутрь фургона и на складе товарной базы выходит уже одетым в замызганную робу разнорабочего. Снова таскает какие-то ящики и коробки уже в другой автомобиль и с ним оказывается в железнодорожных мастерских. Откуда через кабинет заведующего выходит на территорию депо. В кабинете в очередной раз, переодевшись в ту одежду, которая сейчас была на нем. В кармане френча уже лежат все необходимые бумаги и проездной литер до Пскова. И даже сапоги уже в нужной степени запылены. Из депо через пути на вокзал и вот он уже в вагоне. А поезд тем временем уже подходит к Пскову. Ночь проспал так же: откинувшись к стене и прислонившись к окну. Поза не особенно располагающая к полноценному отдыху, но молодой, восстанавливающийся организм проявлял свои чудеса. Поэтому спал нормально, крепко, неудобств не ощущал и отдохнул достаточно. Разбудили его какие-то тётки-торговки, шумно рассуждавшие о ценах на мануфактуру и собиравшиеся выходить на своей станции. Открыл глаза, осмотрелся. Народу в вагоне было не много, хотя все места были заняты. Попросив сидящего напротив старичка присмотреть за чемоданчиком, вышел в тамбур и закурил, удивившись в очередной раз предусмотрительности организаторов его исчезновения. Початая пачка папирос очень к месту оказалась в кармане. И он почему-то был уверен, что запас курева обязательно есть в чемодане. Время от времени посматривал в мутное окошко тамбурной двери в свой угол. На всякий случай. Мало ли что. Времена беспредела гражданской войны прошли не так давно, поэтому опасения были вполне уместны. Дедок, замечая его лицо в дверном окошке, всякий раз кивал головой. Вернулся в свой угол и сделал вид, что снова задремал. Дедок, исполнив свой долг, с расспросами не лез, за что получил молчаливую благодарность. Наконец народ в вагоне засуетился и многие начали собираться. Слащев дождался, когда дёрнувшийся вагон окончательно остановится, подхватил свой чемоданчик, оказавшийся неожиданно тяжелым (во вчерашней суматохе он не обратил на это внимания), смешался с выходившими пассажирами и ступил на платформу вокзала. Впрочем, «вокзал» это громко сказано. Скорее, просто большая станция, хранившая следы послевоенной разрухи. На станционном здании были заделаны самые большие, снарядные, пробоины. Но на стенах были видны оспины пулевых выщерблин. Особенно досталось водонапорной башне. Видимо в ходе боев на ней устроился пулеметчик. Или наблюдатель. Но башню восстановили и сейчас через толстую трубу из неё заливали в паровоз воду. Между водонапорной башней и станционным зданием разглядел низкое, двухдверное строение. Оторопел. «Охренеть! Очкарик, помниться, делился впечатлениями от знакомства с псковскими вокзальными „удобствами“. Ну, твою ж мать, даже сортир и тот не переделали! Только в бетон одели, а как стоял на старом месте, так и через 70 лет стоять будет. И в самом деле, чего ради? У „этих“ персональные, VIP-сральники, а народ и на холодке справится. Особенно зимой, здоровее будут». Со злостью сплюнул и, спустившись по выщербленным ступеням, вышел на площадь перед вокзалом. У встретившегося лохматого мужичка с кнутом за поясом выяснил дорогу и по брусчатой мостовой начал подниматься в гору, к видневшимся вдалеке куполам псковского Кремля.

Военный комендант Пскова занимал отдельное помещение в бывшей ризнице Кремля, примыкавшей к крепостной стене и выходившей окнами на реку Великую. В кабинете наблюдался только необходимый минимум мебели: длинный стол, пара сейфов и несколько стульев с высокими спинками. Было понятно, что хозяин кабинета не любил сидеть на месте, а предпочитал все вопросы решать на местах. Что явившемуся к нему Слащеву сразу понравилось. Комендант бегло просмотрел предъявленные бумаги и шлёпнул на одну из них извлеченную из сейфа печать.

— Где, говоришь, родственница твоя обитает? В Ленивке? Деревня большая. Вёрст пять за мостом вверх по Великой. Молодая, хоть, родственница-то?

— Веришь, ни разу её не видел. Как из лазарета выписали, доктор говорит — езжай, подлечись, зовёт мол. А я и не знал, что у нас здесь родня есть. Мы же все сибирские, а я в тайге задыхаюсь почему-то. Доктора говорят — последствие ранения.

— Ну, ладно. Паек тебе как выздоравливающему назначим, пайковые будешь получать, как положено. Ну а дальше сам смотри — соображай. Может и выправишь себе что дополнительно в самой Ленивке. Деревня вполне богатая, жители не особо жадные. С попами сам смотри. Мы с ними не воюем. Особенно упорных уже года три как повывели, перековали. Теперь на канале работают. А эти вроде мирные. Мы им нет-нет, да поможем. Монастырь-то древний, ценности исторической. Вот мы, то кирпича попам подбросим, то пиломатериалов. А они нам мёду для больниц и детсадов. Всё детишкам радость. Но сам с усами, разберешься. Сейчас дуй к мосту, не заблудишься. Там у людей спросишь, на подводу до поворота у Ленивки тебя посадят. Сейчас много ездят на торфозаготовки, долго ждать не придется. Ну, давай пять, будь здоров!

Пораженный напором и жизнерадостностью коменданта, Слащев вышел на кирпичное крыльцо ризницы. На лице блуждала глупая улыбка. «Бывают же все-таки такие звонкие люди. Десяти минут не прошло, а и все дела порешал и настроение, как будто мёду напился. Душевный дядька. Хотя уверен, случись какую гниду кончить — рука не дрогнет. И всё у него нормально. А на наших» — хмыкнул, вспоминая: «бюрократов посмотришь — вся мировая скорбь на их плечах лежит. Буквально по уши в трудах и тяготах. Продохнуть некогда, штаны переодеть. А тут ходят и ходят, работать мешают. Твари! Откуда и взялись только на наши головы»? Неторопливо закурил, вдыхая запах табака и речной сырости. Спустился по ступеням и направился к мосту, высокие фермы которого видны были над крышами домов. Пока неспешно поднимался по пологому тротуару в гору, пытался понять, что не давало ему покоя последние дни. «Понял! Сейчас поздняя весна, а мы уходили осенью. Странно, почему так получилось? Ошибка в расчетах? Да нет, наши „академики“ были уверены. Скорее всего, как выругался Рыбный, аберрация. Или как её там. Разброс, одним словом. Это у нас снайпер пулю в пулю положить может, а у этих высоких технологий — разброс, понимаешь. Погрешность. Да еще этот „неизвестный фактор“. А чего я, собственно, ною-то? Тепло, сухо, сопли морозить не приходится. Сейчас вот с родственницей встречусь. Прорвемся! Только бы вредной старухой родня не оказалась. Да не должен бы Егоров такую свинью подсунуть. Свойский же мужик, должен понятия иметь».

Ждать на самом деле пришлось не долго. И уже через пару часов, выкурив с говорливым возницей остатки своих папирос, Слащев подходил к деревне, еще с поворота унюхав знакомый с детства запах печного дыма. Деревня и в самом деле оказалась не маленькой, на глаз он определил дворов в шесть — семь десятков. «Та-а-ак. И где тут родню искать? По дворам спрашивать — шуму не оберешься. А нам лишний шум без надобности». Мимо, крутя проволокой обод от бочки, пробегал деревенский мальчишка. Вихрастый, в заплатанных портках, лет одиннадцати — двенадцати.

— Эй, малец! Которая тут у вас Хромовой изба?

— Немки, что ли?

— Почему немки?

— А Вам, дяденька, зачем?

— Да сродственник я ей. Вот, проведать приехал.

— Тогда ладно. Пошли, провожу.

— Так почему немки-то?

— Так она нас в школе немецкому учит. И еще географии, истории и рисованию.

— И как?

— Да у меня пока не очень. Мне птиц больше ловить нравиться, чем рисовать. А учительница рисует здорово! Она на уроке нам свой альбом показывала, с рисунками. Ну, там, цари разные, древние герои. Как живые! А у меня не очень. Да и с языком выходит больше на «плохо». А вообще она добрая, хоть и строгая. А это наша школа.

Мальчишка показал на крепкое кирпичное здание с блестящей жестяной крышей, перед которым росла огромная, высокая сосна. Дом учительницы находился совсем рядом, метрах в десяти. Небольшой, аккуратный, обнесённый потемневшим от времени забором. Не доходя до калитки, мальчишка завопил на всю улицу:

— Марь Семённа, Марь Семённа! Я к Вам гостя привёл.

Через несколько минут дверь открылась и на порог вышла… Слащёв зажмурился. «Ну, Егоров! Ну, паразит! Хоть бы предупредил, намекнул, зараза! Чего теперь делать-то»? Малышу, несмотря на десятилетия разнузданности и вседозволенности, когда разврат и паскудство превращались в норму, мутным потоком лились со всех экранов и газетных листов, вбивались в сознание как достояние свободной личности, как-то сразу стало понятно, что перед ним человек из другого времени. Даже эпохи. Когда человек остается человеком и превращается в распущенного, развращенного и изнеженного скота, только когда сам этого хочет. «Да уж. Не зря в народе говорят: „К чистому грязь не липнет“.

— Господи, братишка! Приехал! Ну, проходи, проходи. Спасибо, что проводил гостя, Николка. Но урок на завтра всё равно выучи. Спрошу.

Николка шмыгнул носом и подмигнул Слащёву. „Ну, я же говорил, строгая“.

Дальнейшие события Слащев воспринимал как статист, выполняющий указания неизвестного режиссера, когда от него самого мало что зависит и остается только следовать сценарию. Это, впрочем, нисколько его не огорчало. Кино получалось интересным. Вечером того же дня, когда после обязательной бани он вместе с хозяйкой ужинал на веранде, пришли знакомиться деревенские авторитеты. Учительница человек в деревне известный. К тому же молодая незамужняя баба. Мало ли какое баловство пришлому в голову взбредет? Но после пары стопок первача за знакомство выяснилось, что пришлый доводится учительнице дальним родственником, что мужик он обстоятельный, серьезный, жизнью битый и зря балаболить не расположенный. На том и расстались, взаимно довольные друг другом. Один из местных, крепкий пятидесятилетний мужик, посоветовал идти прямо к настоятелю — отцу Андрею. Он, дескать, человек понимающий, видавший виды. А пара рабочих рук монастырю лишними не будут.

Потом был монастырь. Но Слащев, в прошлой жизни насквозь городской житель, воспринял его как Монастырь. Именно так, с большой буквы. Не по проходившей тут далёкой ему духовной жизни, а по громадности вложенного в него человеческого труда. „Это сколько же сил, пота и крови решились потратить наши предки, чтобы возвести здесь, в глуши, эти и по нынешним меркам не маленькие строения. Решились, построили, а потом и обороняли постоянно. Значит, считали нужным и важным. Тогда какое же право имеют нынешние „борцы с мракобесием“ рушить эти великие сооружения? По какому такому праву? И кем они являются в таком случае? Ну не нравятся тебе попы, взрывать-то зачем? Не тобой построено — не тебе и рушить“. Мысли возникали каждый раз, стоило только прикоснуться к древним, выщербленным, местами покрытым мхом стенам. Сколько помнил Слащев, Очкарик, проезжавший этими местами в „то“ время упоминал только остатки стен. Что-то, ясное дело, „помогли доделать“ фашисты. Но начиналось всё сегодня, сейчас. Именно в это, сейчашнее, время.

В конце января Новикова, наконец, выписали. Выписные документы получал вместе с проездными, вручение наград должно было проводиться в Москве. Путь предстоял не близкий. Скорый поезд Хабаровск — Москва, шел до столицы почти десять дней. Хорошо, что повезло с соседями по купе — все до Москвы, все военные, все по одному поводу. Перед самым отправлением поезда всех пассажиров обрадовали, в связи с вводом в строй нового тоннеля через Урал, время пути сокращается почти на сутки. Лишние свободные сутки в Москве — это здорово! Последние минуты перед отправлением. Суета опаздывающих. Крики носильщиков. Строгие фигуры милиционеров в новеньких синих шинелях. Торопливо выкуренная на перроне папироса, как будто в пути не накуришься. Наконец — звонок станционного колокола и гудок паровоза. Неизбежная суета первых минут, убираются на полку и снова достаются сумки и чемоданы, выкладывается на столик нехитрая дорожная снедь (непонятная ни кому другому российская традиция, словно все садятся в поезд после минимум суточного голодания). Военным проще — всех вещей один тощий чемодан, и к частым поездкам привыкли. Но традиция — великая сила. Не успел поезд пройти выходные стрелки как на столе уже разложена газета, на которой лежит картошка „в мундире“, вареные вкрутую яйца, кусок сала, луковица, спичечный коробок с крупной солью. Словом, все как положено. Ну, или почти все. Переглянувшись между собой, командиры, молча, залезли каждый в свой чемодан и на столе дружно встали в ряд четыре бутылки с залитыми сургучом головками. Запотевшие с мороза, верные спутницы российского путешественника. Невольно рассмеялись. Первый лед отчуждения был сломан.

— Майор Никишин. — Первым представился старший по званию. — Командир батареи тяжелых гаубиц.

— Капитан Дудкин. Командир роты.

— Капитан Захаров. Командир эскадрильи.

— Лейтенант Новиков. Командир взвода.

Майор, на правах старшего, сделал приглашающий жест.

— Прошу к столу.

Как известно, дорога сближает даже людей совсем не знакомых. А люди военные, да еще и служащие в одном округе, это можно сказать соседи, земляки. После первых представлений и первых ста грамм, стали вспоминать общих знакомых, места, где служили, события закончившегося конфликта. Конечно все в меру, и выпивки и воспоминаний. Второй день посвятили обсуждению планов, кто и чем будет заниматься в Москве.

Новиков старался использовать представившуюся возможность узнать о том, что творилось в армии, так сказать, из первых уст. Услышанное, вкупе с его собственными знаниями-воспоминаниями, откровенно говоря, не радовало. Технически армия была оснащена как бы ни хуже чем царская. Перевооружение только начиналось. Опять отстали от всяких там Европ лет на двадцать. Однако, не смотря на это, армия не только существовала, она стремительно развивалась и совершенствовалась. Фрунзе проводил реформу железной рукой. Четко и последовательно. Пункт за пунктом. Не было безумных метаний из крайности в крайность. Не было начатых и брошенных на полпути компаний. „Это не Ворошилов! Клим, конечно, был мужик неплохой, но на своей должности явно не тянул. Не мог определить главного, стратегического направления развития армии. Не видел дальше сегодняшнего дня. Поэтому и плодились бесчисленно всякие Тухачевские со своими безумными идеями. А Сталину до поры до времени было просто некогда заниматься еще и этим. Теперь, видимо, другое дело“.

Так бы к взаимному удовольствию в приятном времяпровождении и добрались бы до столицы, но… Разлад в дорожный мирок внесла передовица „Правды“. Газету принес, выходивший на станцию за продуктами, капитан Дудкин. Высокий, несколько нескладный, с растрепанными светло-русыми волосами, обычно аккуратно зачесанными назад, он буквально ворвался в купе. От обычной, несколько показной сдержанности не осталось и следа.

— Да что же это такое творится?!

Все недоуменно смотрели на раскрасневшегося, какого-то встрепанного капитана.

— Вот почитайте, — бросил на стол газету Дудкин.

Головы дружно склонились над свежим, еще пахнущим типографской краской листом. „Правда“ писала об отстранении от должностей большой группы высшего командного состава армии и руководящих работников наркомата обороны. Они обвинялись в антигосударственном заговоре, в подрыве боеспособности Красной армии, в актах саботажа и вредительства. Фамилии были громкие, известные не только военным — Тухачевский, Гамарник, Дубовой, Халепский и многие другие.

Подробностей не сообщалось. В заключение говорилось, что расследованием занимаются соответствующие органы и окончательное решение примет суд. Ясность вносила статья Сталина — „Головокружение от прошлых успехов“. „Герои Гражданской войны, отстоявшие существование Советской республики… Несогласные с курсом партии и правительства, с волей Советского народа на строительство сильного Советского государства… готовые на все, даже на развязывание новой войны, ради продолжения экспорта „идей революции“… Возрождение идей, разгромленного, Троцкистско — Зиновьевско — Бухаринского блока… Стремление к личной славе и отрицание интересов народа и государства… Некоторые пошли на прямой сговор с представителями реакционных кругов на Западе… Благодаря бдительности органов государственной безопасности эти замыслы были вовремя выявлены и пресечены… Мы заложили мощный фундамент в строительство государства… Никто и никогда не сможет помешать нам в деле создания великого государства — Союза Советских Социалистических Республик и его могучей защитницы — Красной Армии… Нашу уверенность подтверждают итоги выполнения первого пятилетнего плана развития Народного хозяйства. Вступили в строй Днепрогэс, Турксиб, Магнитогорский и Кузнецкий металлургические комбинаты. В общей сложности 970 фабрик и заводов, почти полторы тысячи МТС…“.

„Ну, ни хрена себе! А как же 37-й? Отменяется? Вот это круто. А мы ломали голову, как обойти этих сволочей и не попасть под зачистку. Ай да Сталин! Ай да черт кавказский! Нет, посмотри что деется! Не иначе и Михаил Васильевич к этому руку приложил. Крут. Крут мужик! Так дальше пойдет, мы без дела останемся. Хотя, это я конечно загнул. Дел на всех хватит. Но какой сюрприз-то“!

Дудкин с трудом дождался, пока остальные дочитают газету.

— Прочли?

Новиков удивленно посмотрел не него.

— Прочли. А чего ты так разгорячился. Все ясно и понятно написано. Зазнались, зажрались, захотелось большего. Вот и получили по заслугам.

— По заслугам?!

Дудкин снова вскочил на ноги.

— По заслугам они получали ордена и звания! Вся страна знала их как преданных бойцов Революции и гражданской войны! А теперь их обвиняют в том, что они собирались нести пламя революции другим угнетенным народам! Они хотели добиться освобождения всего мирового пролетариата, а вместо поддержки партии и народа получили — тюремные нары!

Новиков с интересом разглядывал брызгавшего слюной капитана и ждал продолжения. Выглядеть при этом старался несколько растерянным. „Зачем лезть поперек батьки в пекло. Послушаем лучше народную реакцию“. Летчик откинулся на спинку дивана, всем своим видом давая понять, что принимать участие в этом разговоре не намерен. Майор как-то странно улыбался, то ли с чувством непонятного превосходства, то ли презрения. Дудкин, казалось, не замечал реакции окружающих, его, как говориться — несло.

— Вы заметили, что с каждым годом, после разгрома оппозиции, все меньше говориться об идеалах мировой революции. Зато с каждым днем все больше говорят о строительстве государства. Возвращают старорежимные понятия и праздники. Это самая настоящая контрреволюция!

Майор приоткрыл окно, не торопясь, достал из кожаного портсигара папиросу и, чиркнув колесиком медной, из патрона сделанной, зажигалки, закурил. Только после этого счел нужным, с какой-то опять непонятной Новикову интонацией, сказать.

— Жарковато стало. Не правда ли?

Стряхнул пепел под набегавшую в открытое окно струю свежего воздуха.

— Так какие возвращенные, „старорежимные“ понятия вам так не нравятся? Верность Родине, стране, государству? Честь, совесть, любовь? То, что в первую очередь стали, заботится о своем народе и только потом об остальном мире? То, что подняли страну из руин? Или может то, что стали наводить порядок в стране и в армии? Ответьте нам, пожалуйста.

— Вы не передергивайте! Я говорил о том, что произошла подмена революционных идей и ценностей на мелкобуржуазные понятия. Даже введение воинских званий как в царской армии — что это, как не отказ от идей революции. Так скоро и погоны введут!

— А почему бы и не нет? Погоны — самый понятный знак, отображающий ваше звание.

— И это после того, как золотопогонники чуть не утопили революцию в крови?

— Позвольте капитан. По-вашему выходит, что надо запретить не только погоны, но и форму и оружие. Ведь белая армия была одета в форму и воевала не палками и камнями, а винтовками, пулеметами и танками.

— По тому, как вы разговариваете, можно подумать, что вы сами из этих… бывших.

— А я и есть из этих. Бывший штабс-капитан, его императорского величества Смоленского полка. В строю с 1912 года. Всю свою жизнь служил Родине. Воевать против своего народа отказался. Уехал из страны, думая, что мои знания и опыт ей больше не нужны. Рад, что ошибся. Когда прочитал воззвание Советского правительства — вернулся. И вижу, что мои труды Родина оценила, что ей нужны грамотные и опытные солдаты, готовые отдать за нее свою жизнь. Солдаты, готовые ей служить всегда и везде, не требуя за это каких-то необычайных почестей и привилегий. Есть такая профессия, капитан — Родину защищать. Родину, а не мировую революцию.

— Мало вас ЧК стреляло! Мало! Ну, ничего. Еще придет наше время!

Дудкин рванул свою висевшую на крючке шинель с такой силой, что лопнула вешалка, схватил с полки чемодан, и громко хлопнув дверью, выскочил из купе.

— Зря вы так круто, майор.

Вышедший из задумчивого созерцания проплывавших за окном пейзажей, летчик потянулся так, что в спине захрустело.

— На ближайшей станции напишет на вас такой донос, что потом всю жизнь отмываться будете. Знавал я таких уродов. Их не убедишь. Горбатого только могила исправит.

— А я не для него все это говорил, а для лейтенанта. Он по молодости своей воспринимает все, сейчас происходящее в стране, как должное. Не видит и не понимает, какая борьба идет. Какое мужество надо было иметь Сталину и его окружению, чтобы решиться вырвать страну из пьяного угара Революции и гражданской войны. Ведь бунтовали не только против царя или Временного правительства. Бунт был против любой власти вообще. Честь и слава большевикам, которые с невероятным, невиданным упорством, в крови и тифу собрали расползавшуюся, как гнилая тряпка, страну. А самое главное не только собрали, но и сумели возродить её дух, силу. Вовремя и правильно поняли, что нельзя, невозможно строить любое государство, пусть даже с самыми благими намерениями, отринув всю его предшествующую культуру и историю. Это будет не страна, а уродливый монстр, который сможет жить, только пожирая самого себя. А ведь поначалу я, как и большинство эмигрантов считал, что именно так оно и будет. Ты, Иван Максимович, в этом жил, а со стороны оно видней. То, что началось в стране в 24 и 25 годах, я воспринял как чудо. Увидев, что большевики взяли курс на возрождение страны, и я и многие другие только ждали повода, что бы вернутся. Осталась только гниль, сволочь Петра Амьенского, да те, кому красивая жизнь дороже Родины.

За окном был все-таки январь и Сибирь. Майор рывком закрыл окно. В купе сразу стало тихо, отрезало шум колес, и уютно.

— А эту сбежавшую шваль, я не боюсь. Если таких бояться, тогда на Руси надо не жить, а сразу стреляться.

Новиков смотрел на майора Никишина, широко открыв глаза от удивления. Даже актерствовать не требовалось. „Конечно, об уровне понимания происходящих процессов можно поспорить. Проявим благоразумие и не будем. Но каков майор!? Нет, сегодня точно, какой-то день сюрпризов. Что Никишин справный служака — это я понял сразу. Но такого не ожидал. Похоже, недооценил я вас, господин штабс-капитан. А это плохо. Зазнайство никого ещё до добра не доводило. То, что ты знаешь больше — ни как не значит, что ты заведомо умнее своих предков. Так вот теперь сиди и слушай“. Никишин, наведя порядок, после поспешного бегства их попутчика пригласил остальных посидеть в вагоне-ресторане.

— Снимать напряжение от неприятного разговора лучше всего не только хорошим напитком, но и в хорошей обстановке. Иначе это не лекарство, а пьянство.

Народа в ресторане было мало. И время не то и цены, мягко выражаясь, кусались. Однако у собравшихся культурно посидеть командиров с финансами проблем не было. Куда их девать в глуши Приамурья? Сделать заказ предложили Никишину. Прав оказался майор, прав. Ослепительно белая скатерть, хрустальная пепельница и такой же графинчик коньяка. Аккуратно расставляемые на столе проворным официантом блюда и столовые приборы. Атмосфера создавалась совсем иная, чем на обычной мужской посиделке. И разговор велся неторопливо. И голоса были негромкие. Да и коньяк — не водка, пьют его в основном не стаканами, а маленькими рюмочками, смакуя не только вкус, но и ощущения, прямо скажем, приятные. По молчаливому согласию про Дудкина не вспоминали. Разговор шел преимущественно про заграничное житьё-бытиё Никишина. Поскольку ни Новиков, ни Захаров за границей, не считая конечно Китая, никогда небыли, то слушали с огромным интересом.

— Сначала, я с женой уехал во Францию. Казалось, что французы нам ближе, роднее что ли. Все-таки недавние союзники. Да и культурные связи между Россией и Францией давние, устоявшиеся. Много русских туда еще перед войной уезжало. Кто на год — два, кто насовсем. Приехали. Осмотрелись. Первые недели было просто интересно. Париж, Лувр, Нотр — Дам де Пари, бульвары, Сена — красиво. Красиво и хорошо, пока не кончились деньги. А какие деньги могли быть у боевого офицера? Поместьями не владел, казну не воровал. Жалование, в переводе на советские рубли, ну разве чуть, побольше. На жизнь хватает, а шиковать не получится. Когда закончились наши скромные сбережения и то, что удалось выручить от продажи украшений жены, то все оказалось совсем не таким радужным и красивым. Чужбина — какое емкое слово… Чужая страна, чужие люди, чужие обычаи и привычки, все чужое, не наше. С этим еще можно было, как-нибудь мириться, но горше всего стало осознание того, что ты здесь нужен только до тех пор, пока у тебя есть деньги. Ни сострадания, ни сочувствия — только плохо скрываемое презрение и брезгливость. А потом, валом повалили другие эмигранты, и стало совсем плохо — ни денег, ни работы. И ведь что интересно, вот китайцы или евреи, где не поселятся — сразу создают свою общину, а русские — те каждый сам по себе. И дождаться помощи от своих труднее, чем от иностранцев. Промучились мы с женой до двадцать второго года. Подвернулась мне работа, кочегаром на каботажнике. Полгода меня не было. Экономил, на чем только мог, за любую работу брался. Думал, вернусь — снимем нормальную комнату, заживем как люди. Вернулся, а моей Елизаветы уже нет в живых. Умерла от испанки. И даже могилы её нет. У них за кладбищенскую землю платить надо. Не мог я больше в этой стране оставаться. А куда податься? Вроде бы вот он мир, весь перед тобой. Денег что бы в любой конец доехать, не первым конечно классом, хватит. Но уехать далеко — значит разорвать последние ниточки, связывающие тебя с Родиной. К тому времени гражданская война закончилась. Хотел в Россию вернуться, но в газетах такие ужасы про зверства ЧК писали, что решил подождать. Что бы хоть немного быть поближе, поехал в Германию.

Осень двадцать третьего года. Трудно описать то, что тогда происходило. Может быть, позже, найдется у немцев свой Гюго, напишет „23-й год“. Коммунисты, национал-социалисты, демократы, монархисты, союзы бывших военных и союзы предпринимателей и надо всем этим довлеет позор Версальского мира. Что-то похожее было в России в феврале семнадцатого. Но только похожее. Войну мы не проиграли и до трети территории не потеряли. И вдруг, в октябре, словно свежий ветер подул.

Сначала, правда и не понятно было, что к чему. Экстренный съезд КПГ. Волнения среди рабочих. Выступление одного из лидеров, Тельмана, с требованием очистить партию от чужеродных элементов и анархистов-экстремистов. Ну, вы это знаете — раскол КПГ, межфракционная война. Интернационалисты против государственников. Побоища на улицах. Хотя надо было быть полными идиотами, чтобы пытаться выступать против рабочих отрядов. Одним словом, гнилая интеллигенция. Получили по первое число. Очень мне это наши еврейские погромы напомнило. Чудеса! Коммунисты бьют евреев! Хотя конечно там не только евреи были, но тех было много. Очень много. В общем, КПГ приказала долго жить. Тельман заявил о создании Национальной Коммунистической партии большевиков. НКП(б). Да ещё, во всеуслышание заявил, что отказываются от подготовки революции, и в это, тяжелое для Германии время, поддержат все усилия правительства, направленные на стабилизацию обстановки и спасение страны. Чудеса, коммунисты против революции! Но когда в ноябре в Мюнхене началось восстание национал-социалистов, именно боевые отряды НКП(б) первыми приняли участие в его подавлении. К приходу рейхсвера в городе уже был наведен относительный порядок.

А потом по стране поползли слухи, что не обошлось без давления на коммунистов из Москвы. Через несколько дней было опубликовано открытое письмо президента Эберта и, как говорится, расставило все точки. „Советская Россия приложит все усилия для сохранения Германского государства!“ „Сталин пошел на раскол в партии, что бы остановить гражданскую войну в Германии!“ Газеты буквально взорвались. Русские стали — persona grata, в любом приличном доме и обществе. Выступать против Советской России стало просто опасно. Могли здорово поколотить. Удивительно, но даже до этих событий, отношение к русским эмигрантам в Германии было намного более уважительное, чем во Франции или, тем более, в Британии. Бывший честный противник вызывал уважение. А когда этот противник в самый тяжелый момент протянул руку помощи, то он стал восприниматься как единственный друг. Буквально за один год большинство немцев стали настоящими русофилами. Если в предыдущие годы Зекта часто ругали за его восточную ориентацию, то теперь он стал героем нации.

Вообще, Германия страна необычная. Помните сказку про Золушку? Так вот Германия — Золушка Европы. Необычайно трудолюбивый и аккуратный народ, прекрасная природа, мощнейшая индустрия, прекрасные памятники архитектуры, богатейшее культурное наследие. При все при этом, в восприятии большинства, Германия — сумеречная страна. Сравните сами, романтически прекрасный образ Франции, загадочный туманный Альбион, страна тюльпанов и каналов Голландия, сказочная Венеция, Вечный Рим и „сумрачный германский гений“. Сравнили? Мне думается, что такой образ Германии, как и само наше отношение к немцам как к исконным врагам России, специально навязывалось нам в течение столетий. Более двухсот лет две страны, не имеющие друг к другу территориальных, экономических или каких-нибудь других притязаний, связанные узами династических браков, почти постоянно находятся в состоянии вражды. Короткие периоды весьма плодотворного сотрудничества и снова недоверие, вражда и войны. По здравом размышлении, за всем этим чувствуется опытный дирижер. Наверняка не обошлось без извечного и подлого британского — „разделяй и властвуй“.

Я и раньше старался быть в курсе всех событий происходящих в России, а живя в Германии, смог делать это регулярно. С двадцать пятого, — это после дела журналистов, — стали продавать и несколько центральных советских газет — „Известия“, „Правда“. Да и в самой Германии было множество русскоязычных издательств. Не только русская эмиграции, но и большинство немцев буквально с замиранием сердца следили за борьбой внутри ВКП(б). Решался вопрос, какой быть России. А потом — грандиозный пятилетний план развития экономики. Магнитка, Днепрогэс — названия, популярные в Германии не менее, чем в СССР. Еще бы, если в сориентированной на заказы Советского Союза экономике Германии начался самый настоящий производственный бум. Тысячи заказов во всех областях промышленности. Совместное освоение целинных земель Дальнего Востока и Приамурья. Ушла в прошлое хроническая безработица и огромные очереди на бирже.

Кстати, интересная подробность, в итоговых документах экономического договора прямо написано, что к работе по Советским заказам должны привлекаться только граждане Германии и Российские эмигранты, прошедшие проверку службой национальной безопасности Германии. Во всем мире назревает кризис, а в Германии и Союзе не хватает рабочих рук!

Когда в двадцать восьмом появилось „Воззвание Родины“, я уже был готов вернуться в Россию на свой страх и риск. А тут… Дальше вам, наверное, будет не интересно. Обратился, как и тысячи других, в Советское посольство. В Союзе почти месяц проверяли. Фильтрационный пункт под Минском. Наконец проверки закончились. Предложили на выбор — преподавательская работа в военном училище или строевая. Какой из меня преподаватель? Всю жизнь служил и, наверное, буду служить до конца. А служить такой стране — почитаю за величайшую честь.

Новиков слушал, не перебивая и не встревая с вопросами. Интересная получалась картина. Очень интересная! „Ведь мы, уходя, собирались, чуть ли не революцию устраивать. Голову ломали, как Германию из врага превратить в союзника, а если не получится, с наименьшими потерями Гитлера разбить. Фриц ради этого в Германию идти согласился. А тут выходит и без нас коричневым рога обломали! Так, где же здесь история поломалась? Неужели в двадцать четвертом? Если так дела пойдут и дальше, то глядишь, и воевать нам придется не с немцами, а вместе с ними. А ведь это, совсем другое дело. Тогда возникают такие варианты!“ — Новиков мечтательно зажмурился и чуть не заурчал, как довольный кот.

— А какие там люди? — Прервал затянувшуюся паузу Захаров.

Никишин, до этого ушедший в себя, видимо рассказ разбередил воспоминания, очнулся. Торопливо, ломая спички, прикурил. Посмотрел в темноту за окном. Провел ладонью по лицу, словно старался этим простым движением отогнать непрошенные думы.

— Какие люди? Можно сказать — люди как люди. Но это будет неправда. Точнее, не совсем, правда. Всякие там встречаются, как и у нас. Но понимаете, есть большое отличие, хотя в глаза прямо не бросается. За внешней общительностью и простотой, массовым объединением в различные партии, профсоюзы, клубы и общества — полное одиночество. Каждый сам по себе. По большому счету, до каждого отдельного человека никому нет никакого дела. — Майор задумчиво покрутил в пальцах очередную папиросу, — Это трудно выразить словами, больше воспринимаешь на уровне ощущений. И миллионеры, и безработные — не уверенны в завтрашнем дне. Опять не то! Вот смотрите. На Руси, испокон века, живут миром от осознания собственной силы. А у них, собираются вместе от чувства собственной слабости. И слабость эта, не физическая, скорее духовная, порождает злобу, тщательно скрываемую, не всегда осознанную, ни на кого конкретно не направленную и от этого еще более страшную. На Руси, каждый сходит с ума по-своему, а на Западе — все вместе. Им нужен враг, желательно внешний, иначе это постоянно растущее внутреннее напряжение взорвет их изнутри. А какой враг может быть лучше, чем непонятные, сильные и уверенные в себе Русские? Непонятные именно тем, что давно могли захватить и растоптать их гнилую Европу, но почему-то предпочитающие решать свои, домашние, проблемы. И чем хуже у них — тем больше вероятность того, что начнется война с Россией. Тем более, что Советская Россия пугает их больше, чем старая, царская, своей неподконтрольностью, своей непонятно откуда возрождающейся силой. Если бы у власти в России остались такие как Троцкий, Бухарин, Зиновьев, если бы по-прежнему звучали призывы к Мировой революции — это было бы понятно. Но мы послали их ко всем чертям и стали устраивать свою жизнь! Свою страну! И делаем это настолько успешно, что им становится страшно. Им сейчас нечего противопоставить ни идее социализма, ни нашему экономическому рывку. Мы пытаемся создать светлое будущее для всех граждан страны, а они могут предложить сытое будущее только для немногих „избранных“. Все газеты и журналы полны историями и комиксами про супер-героев, которым чудом достаётся все — богатство, слава, сила, женщины, власть над миром. Именно одному. А все остальные это так, покорное победителю стадо, которое надо опекать и вовремя стричь или доить, а лучше всего не обращать на него ни какого внимания.

Никишин одним глотком осушил рюмку.

— Извините. Столько лет все это в голове прокручивалось, то так, то этак, а поделится, по душам поговорить было не с кем.

Посидели, помолчали, глядя как за окном, ветер свивал снег в тугие колюче-холодные пряди. Каждый думал о своем, невольно вспоминая и вновь переживая события сегодняшнего дня. Майор заинтересовал Новикова не на шутку. Видят, что вокруг происходит — многие. Выводы делают единицы. „Давай-ка попробуем немного сменить тему. Аккуратно, что бы реагировал спокойно. Очень мне хочется посмотреть, как вы к нынешней власти относитесь, товарищ штабс-капитан. То, что возрождение России вас радует, это, несомненно. А остальное? Итак…“.

— Товарищ майор, Николай Петрович, а все-таки, что, по-вашему, означает эта статья в „Правде“?

Капитан хмыкнул, но тоже заинтересованно посмотрел на майора.

— Да ничего в этом сложного нет. Начинается новая реформа. Будет создаваться нормальная, кадровая армия. Это, в свою очередь, приводит к пересмотру доктрины её применения. Причем делать все надо в срочном порядке. Всех кто мешает, сознательно или по глупости, уговаривать некогда. Позиция обозначена предельно ясно — или вы с нами или против нас. В стороне отсидеться не получится. Судя по тому, каких людей это коснулось, реформа грядет всеобъемлющая. Основной упор будет сделан на качественное перевооружение и переоснащение, причем со значительным усилением внимания к вопросам обороны. Лично я считаю, что в настоящее время это единственно верное решение. Наступать, в стратегическом плане, армия не готова. Нет кадров, нет оснащения, не отработанны вопросы взаимодействия и обеспечения. Хотя, должен сказать, в последнее время появились замечательные теоретические разработки. Тот же Триандафиллов — замечательную работу написал. Нам бы такое во время мировой войны! Скольких ошибок можно было избежать. А основной вывод — вам, молодым, надо будет учиться. Учиться много и основательно. Основная тяжесть будущей войны ляжет на ваши плечи. А война неизбежна. Не дадут нам жить спокойно, не дадут.

„Всё, сдаюсь! Уел меня майор. И как аккуратно это сделал! И на вопрос вроде бы ответил и щекотливую для себя тему отношения к разборкам в верхах обошел. Наверное, хватит из себя Штирлица изображать. Тоже мне, свой среди чужих — чужой среди своих. Ни навыков, ни привычки к нелегальной работе у меня нет. Поэтому не стоит гнать события и лезть с провоцирующими вопросами. Надо просто больше слушать и активнее использовать тот предмет в голове, который называется мозгом“.

А поезд всё стучал колесами, громыхал на стыках, периодически оглашал ночь протяжным гудком. Впереди было еще пять дней пути. Впереди была Москва.

С самого начала Малыш ощущал некоторый дискомфорт. В „той“ жизни он был крупным мужиком под два метра ростом. Нынешнее его рост составлял 185 сантиметров, довольно высокий для этого времени. Но разница в почти 15 сантиметров и привычка нагибаться давали себя знать. Черт его знает, в каком месте памяти хранилась эта разница, но тем не менее. На срочной и потом, в конторе, Малыш овладел боевым самбо и русбоем, а Слащев занимался по системе Мюллера. „Может совместить? Интересный коктейль может получиться. Да и мёртвый — то мёртвый, а форму терять нельзя. Как там классик говорил — тренироваться, тренироваться и еще раз тренироваться. По-моему так. Примерно“.

И началось… Туда, на озеро, с согласия настоятеля, булыжники с монастырских огородов, обратно — напиленные брёвна на загривке. С каждым разом всё больше и больше, тяжелее и тяжелее. Разминка (хотя какая это уже стала разминка?) на полную катушку, до пара с плеч.

За систематическими занятиями и тренировками время летело незаметно. За неполный месяц все дровники оказались заполненными, что называется, под завязку. Под сделанными им же навесами аккуратно стояли поленницы дров. Отец Андрей только качал головой и шутливо замечал: „Спас Господь, спас. С этаким запасом не одну, три зимы пережить можно“. А вообще, ему, городскому жителю, деревенская жизнь оказалась как нельзя кстати. Нерастраченная энергия молодости уходила не в бессмысленные „оттянись“, а тратилась на серьезные человеческие нужды и занятия. Собственно, он даже не задумывался над тем, пригодиться ему это или нет, но научился у деревенских мужиков класть печи, ставить сруб, копать колодец и многим другим серьезным и важным вещам. Мужики, поругивая его за косорукость, делали это необидно. Да с роду он той косы в руках не держал! Учитывали его молодость и ранение, а на просьбы научить отвечали с охотой. Им казалось совершенно естественным, что молодой парень учится у старших деревенским премудростям. У себя в Сибири не успел — беляков бил — как же отказать можно? А он только теперь начал понимать, что такое тот самый русский „мир“ и что именно означает „жить миром“. Всё ведь на самом деле просто: „Мир“ — это ты, я, он, сосед, друг, просто знакомый. Все, кто рядом с тобой. Ну, или почти все. Потому что всегда будут находиться желающие жить особняком, „особливо“, как говорили деревенские. И жить „в мире“ или „с миром“ означает быть в ладу с теми, кто тебя окружает. Нет, это не означало быть „как все“. В „миру“ каждый себе сам хозяин. Но нужно уметь жить не только самому, но и знать и понимать общие, „мировые“ проблемы. Даже если это проблема соседа. Потому, что, если сегодня ты не поможешь соседу, завтра ты со своей бедой тоже останешься один. Разве можно не поправить соседский забор, когда в соседях у тебя одинокая вдова? Разве можно не предложить помощь, если односельчанин распорол себе ногу косой, сено не сложено, а скоро дожди? И разве по-человечески, по-людски требовать за подобную помощь „магарыч“? Однажды он стал свидетелем многое ему сказавшего случая. В Ленивке жил дед Митяй. Одинокий и, по мнению мужиков», «недельный» мужичок. Он копался в своем огороде, когда порывом ветра сломало осину во дворе через дорогу и упавшей веткой прижало в дверном проёме ногу хозяйке. Митяй оказался там первым, и, даром что был хрупок телом, отбросил тяжелую ветку и помог хозяйке встать. Нужно было видеть его лицо и руки, когда хозяйка в благодарность вынесла ему ведро яблок. Хорошо, что рядом, как всегда в подобных случаях, крутились вездесущие мальчишки — мигом «награду» разобрали. А ведь за пару дней до этого Митяй с потерпевшей ругались из-за малахольной митяевской козы Ритки, сожравшей сушившиеся у хозяйки мужнины портянки. Но что Малыша поразило больше всего, так это то, что мужики, не говоря лишних слов, поставили Митяю новый навес для дров. Такое вот оно оказалось, это самое «мировое» общежитие, которое позволяло нашему народу переваривать любую напасть. И которое в «его» время оказалось самым слабым местом, когда «мир» заменили на «единственную и неповторимую личность». Твари продажные!

Постепенно жизнь входила в спокойную колею. Обязанности у Слащева оказались не обременительными: напилить, наколоть дров, складывая их в зимники, отнести дневной запас на монастырскую кухню, проверить печи, чтобы не сильно чадили. И ждать зиму, когда и предстояла основная работа. Монастырская братия поднималась рано, поэтому свой распорядок дня приноровил к монастырскому. Поднимался с рассветом, привычная пробежка до ближайшего озерца километрах в трех, разминка, купание. Потом завтрак в отведенном ему углу трапезной. И после завтрака основная работа — колоть дрова. Довольно быстро втянулся и выполнял её чисто автоматически: установил, замахнулся, расколол. И при этом оставалось время для всяких мыслей.

А мысли были разные. То, что они знали и анализировали «тогда», сталкивалось с тем, что он знал «сейчас». И не всегда такие столкновения проходили безболезненно — не всё происходило так, как им представлялось нужным и правильным. Но было это вполне естественно: жизнь и реальные люди всегда вносят свои коррективы в твои планы. А значит, нужно ломать не жизнь, а свои планы. Вернее, не ломать, а менять их, приноравливаясь к действительности и не упуская главную цель. Многое, если не большинство, ему нравилось. Получалось, что они УЖЕ добились своего — страна изменилась и изменилась к лучшему. Взять те же воинские звания. Мелочь, казалось бы: какая, в принципе, разница как именно ты называешься — командир взвода или поручик? Ан нет, есть разница. Принципиальная. Для военного человека, посвятившего себя защите Родины, воинское звание как статус в рыцарском ордене защитников Отечества. Чем выше звание — тем больше ответственность, тем тяжелее долг. А должность… Для защитника не важно, на каком посту он исполняет свой Долг, поэтому и поручики, и капитаны и, даже, полковники, случалось, ходили в штыковую в качестве рядовых бойцов. Потому-то и откликнулись многие на Декрет «О соотечественниках», в котором гарантировалось сохранение им прежних званий, особенно заслуженных в германскую. А поскольку Красной Армией сейчас командовали не «вожди» и «пламенные революционеры», а грамотные и толковые командиры, то и в ней должности заменили званиями. Точнее, привели в соответствие: комвзвода — лейтенант, комроты — капитан, комполка — полковник. А от поручиков — подпоручиков и унтеров — фельдфебелей отказались, почему-то. Правда, особенно это никого не задевало — лейтенант и сержант звучали ничуть не хуже. Сложнее оказалось с генералами, слишком сильны и свежи были воспоминания, но благодаря Слащёву — старшему и его соратникам были вновь приняты и генеральские звания. «Товарищ генерал», «товарищ полковник», «товарищ капитан» первое время резали слух, но свыклось и соединилось. Да и в самом деле — разве не были капитан и полковник товарищами по служению Отечеству? И разве не были им в этом товарищами мастеровые и крестьяне, поднимавшие страну из разрухи? Не господа и холопы, но товарищи. Таким был новый порядок вещей, и, пусть не сразу, но многие его приняли. Погоны, правда, решили пока не вводить, но не по политическим мотивам, а по экономическим: проще и дешевле пока было использовать петлицы. Ну, а со временем, когда страна окрепнет, можно будет и на погоны перейти.

Нельзя сказать, что соединение бывших противников проходило гладко и спокойно. Случалось всякое, вплоть до самосуда, но новый наркомвоенмор Фрунзе наводил порядок в армии железной рукой. При полной поддержке обновлённого Политбюро. После нескольких громких процессов, закончившихся по приговору трибунала расстрелом «непримиримых борцов», армия стала превращаться в армию, а не в анархический сброд. Исчезали партизанщина, расхлябанность, недисциплинированность. И во многом этом была заслуга старых служак, вернувшихся, чтобы вновь послужить своей обновлявшейся Родине. Политработники остались, и политработа проводилась, но изменилась её направленность. Место «мировой революции» заняла «защита социалистического Отечества». И прилагательное «социалистический» нисколько не отталкивало бывших белогвардейцев, поскольку за ним они могли видеть возрождение своей страны, единой и неделимой. Зримо видеть в возрождавшейся армии.

В первых числах июня в монастырь примчались деревенские мальчишки во главе с Колькой Серовым — Николкой, как звала его Мария. На правах старых знакомых они солидно пожали друг другу руки и уселись под навесом дровника. Колька пошмыгал носом, снял картуз и достал из-под подкладки пакет.

— В правление пришло. Дядя Евсей сказал мигом доставить. Вот.

— Помялся дорогой? — спросил Александр, беря слегка помятый и мокрый с краю пакет.

— Мы, это, белополяков гнали, ну я в овраг-то и скатился, — сказал Колька и задорно засмеялся. Александр взъерошил ему вихры и спросил, открывая пакет:

— Много шляхты-то нарубал?

— А то! Гляди, какая шашка, — Колька гордо продемонстрировал любовно выструганную кривую берёзовую ветку.

— Важное что, дядя Саша? — спросил он, не в силах побороть любопытство. Ведь если важное, то он, Колька, получается совсем герой. Председатель сельсовета сказал «срочно, мухой», он доставил и весть важная. Получается герой.

— В Псков придется ехать. Приказ пришел. Ты, Колька, настоящий связной, связь обеспечил. Молодца, держи пять.

— Надолго, дядь Саш?

— Не знаю. Про то в приказе не написано.

«С получением сего, старшему лейтенанту Слащеву А.Я. надлежит прибыть… числа июня сего года к военному коменданту г. Пскова за получением дальнейших приказаний». Слащев хмыкнул — а как же конспирация? Мало того, что звание на ступень выше, так настоящей фамилией назван. Неужели?! В глуши новостей нет, но если выходит ему амнистия, то получается, что до этой семейки с двойной фамилией добрались. Жаль, честное слово. Ему просто до зуда в руках мечталось самому поставить точку в их проклятой жизни. Ну, да ладно, что случилось — то случилось. К пользе и благу страны. А зуд в руках мы другими уймём, остались еще и, к сожалению, не мало. «Но ведь мы здесь именно для этого. Чтобы не осталось вражин, ни старых, ни молодых, которые потом страну убивать будут. Они нас тогда, мы их сейчас. И чтобы ни одна сволочь не смогла спрятаться и уцелеть. Ни одна»!

Через день он въезжал в Псков на подводе, отправленной председателем на базу за запчастями, и, заодно, прихватившей его. Переехали мост через Великую. Слащев слез с подводы, попрощался с возницей и двинулся вверх к псковскому Кремлю. Подходя к комендатуре, увидел бойцов в малиновых околышах и немного подобрался — мало ли что. Возле самого крыльца его окликнули:

— Явился — не запылился, бродяга?

— Егоров, сучий потрох! Ну-ка, иди сюда, буду тебе секир-башка делать, не смотря на охрану.

— Смотри не опупей, аника-воин.

Они похлопали друг друга по спинам и Слащев спросил:

— Слушай, Егоров. Ты почему мне про Машу не сказал? Я, понимаешь, к бабке ехал, а тут такое чудо. Свинство с твоей стороны, я же чуть дара речи не лишился. И главное, подарить нечего. Стою, понимаешь, как вор на ярмарке и глазами хлопаю.

— Ладно, не бузи. Не мог же я свою невесту расхваливать. Да ты бы и не поверил, согласись.

— Везунчик ты, Егоров. Хотя и зараза. Не знаешь, комендант на месте?

— Знаю. Нет его, — и, глядя на вытянувшуюся физиономию Слащёва, добавил: — Ни в жизнь не поверю, что не понял, кто тебя вызвал.

— Да понял, понял. Веди.

— Здорово, воскресший, — приветствовал Слащёва расположившийся в знакомом по первому посещению кресле Котовский.

— Кончилась твоя смерть. Слышал? Хотя откуда… Короче так, разоблачён и обезврежен заговор троцкистов, пробравшихся на высокие руководящие посты и занимавшихся вредительской деятельностью. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Приведен в исполнение. Вопросы есть?

— А?..

— А «а» искупает на Беломор-канале. Забудь. Не сверкай глазами, а забудь, я сказал. Теперь слушай сюда. Принято решение создать в нашем ведомстве особое подразделение. Специальное. Хитрого такого назначения. Знаешь, чего нам в гражданскую больше всего не хватало? Не разведки, нет. Специальной подготовки боевых действий нам не хватало. Смотри. Вот пошла бригада в наступление, беляки обошли с фланга и собираются ударить через реку. Аллюр три креста и к мосту через реку, а мост перед ними раз — и нет. Дальше что? А дальше мы прикрытие к реке, а сами в другом месте по другому мосту и им с тыла. А кто мост рванул и колючек по берегу насыпал? То-то. Или, допустим, паровоз угнать и вражеский бронепоезд на перегоне заблокировать. В нужное время, ни раньше, ни позже. В ином бою такое действие важнее даже, чем «марш-марш вперед». Вижу, понимаешь. А вот представь себе, что командующий у противника выехал подчинённые части инспектировать и провести рекогносцировку. Выехать-то выехал, а приехал к нам. Вместе со всей своей рекогносцировкой. Хм. Смотри-ка, глазами засверкал, оценил, значит. Короче, держи приказ, предписание и штатное расписание. Штаты предварительные, сам понимаешь. Утрясать будем по мере формирования. А формировать начинаешь с завтрашнего дня. Дислокацию отряда менять не будем — знакомый тебе монастырь. С отцом Андреем мы договорились. Бывших сослуживцев приглашать не рекомендую — для всех ты погиб. И пусть пока так и останется, больше пользы потом будет. В Москву и Ленинград тоже пока не стоит, там многие тебя знают, сам понимаешь. Брать можешь любого, но командиров по согласованию со мной. Для оперативных вопросов оставляю тебе Егорова в помощь, сам желание выразил, конспиратор, понимаешь.

— Но с чего мне начинать? Я понимаю, что набрать людей и обучить их можно, но чему? Какие задачи придется решать?

— Задачи в интересах целого фронта или группы армий, в первую очередь. Те, которые обычным, линейным подразделениям не решить. Предположим, готовится высадка морского десанта. До этого необходимо захватить и удержать несколько суток любой ценой, находясь в окружении и без поддержки, порт и причалы. Как думаешь, твоя бывшая рота сможет?

Слащев несколько мгновений подумал, а потом слегка поморщился:

— Смочь-то, наверно, сможет. Только после этого от нее ничего не останется.

— Вот об этом и речь. А бойцы отряда должны не только суметь это сделать, но и потери при этом понести минимальные. Что бы потом, когда подойдет десант, наши морские пехотинцы смогли без потерь высадиться и решить свою задачу. Вот к таким действиям и нужно готовить людей. И вооружать и оснащать соответственно. Полномочия и права тебе даются большие, но и спрос с тебя будет соответствующий. Сам наркомвоенмор товарищ Фрунзе в курсе, уразумей.

— Товарищ Котовский! Неужели никто и никогда не создавал подразделений с похожими задачами? И пехота, и кавалерия могли сталкиваться с подобной необходимостью. Да Вы и сами только что говорили, наверняка практическая история.

— Практическая, само собой. В 20-м под Каховкой. Сталкивались и создавались. У казаков, например, давно существуют отряды пластунов — разведчиков и диверсантов. Да и ты наверняка в курсе, что для решения специальных задач несколько лет назад в структуре НКВД была создана боевая группа для действий за границей. В Европе похожими задачами занимаются наши союзники — немцы и итальянцы. Общие принципы у всех этих подразделений похожи, но мы замыслили одну особенность: нам нужно подразделение способное выполнять задания в интересах целого фронта, на его театре военных действий. Такого опыта нет ни у кого. Значит, придется пробовать и учиться, но и уже имеющийся опыт необходимо изучить и обобщить. И это тоже будет твоей работой.

— Это мне понятно. Не понятно другое. Я — обычный строевой командир, а для организации подобного отряда понадобятся специалисты и по оружию, и по связи, да мало ли по чему.

— Для этого тебе и даются особые полномочия. Привлекать любых необходимых специалистов, любые доступные нам в настоящий момент средства и ресурсы. Но и отвечать тебе придется со всей ответственностью. Если через год окажется, что отряда нет или он ничего не может и не умеет, окажется не в состоянии решать стоящие перед ним задачи, в нашей армии больше не будет такого командира, как Слащев Александр Яковлевич.

— Как можно требовать гарантированное решение поставленных задач, если сами задачи не определены?

— Правильно мыслишь, Слащев. Значит, мы не ошиблись с назначением. В этом и сложность. У командования есть пока только осознание того факта, что в ходе боевых действий и, тем более, при подготовке к ним могут возникнуть задачи, которые можно будет решить только с использованием специального подразделения, действующего в интересах целого фронта. Круг этих задач, и средства для их решения и предстоит определить в процессе формирования. В прочем, помощь в определении этих стратегических задач тебе окажут. Командующие округами готовят сейчас стратегические планы развертывания своих войск, что включает изучение будущего театра военных действий и, соответственно, возможного хода развития боев. Опыт Гражданской войны тоже учитывается и осмысливается. И тогда возникали задачи, которые решались большой кровью. Нас этот путь не устраивает. Нам нужно, чтобы крови было как можно меньше, а результата больше. Слушай пример. Дано: хорошо укрепленный форт, вооруженный дальнобойными морскими орудиями. С одной стороны короткая полоса берега, с другой — холмы и болота. Флот может подойти на дальность огня, но тогда хорошо получит от форта, хотя и разнесет его отменно. Пехота может высадиться на кромку берега, но под пулеметами и орудиями от нее ничего не останется. Обойти трудно, но можно. Правда, нельзя развернуться в цепи, сзади болотистые холмы. Твое решение?

— Красная Горка. Я и тогда не мог понять: зачем нужно было атаковать массой в лоб, цепями по льду? Неужели нельзя было сразу небольшими отрядами ударить с тыла? Тем более что береговые орудия не имеют обратной директриссы, а болота проходимы. Зимой-то.

— Молодец. Вот о такого рода задачах речь и идет. Только имей ввиду, что отряду, наступающему с тыла, противостоит противник, сидящий в укреплении, ждущий тебя и имеющий запас оружия и боеприпасов. Выход? Внезапность, напор и гранаты. Ослепить амбразуры. Броском сближение с противником и рукопашная. Ну а в рукопашной: кто лучше подготовлен, тот и победитель. Примерно так. Как думаешь?

— Красиво. Только не всякий встанет под огнем, а из тех, кто встанет и добежит, не всякий выйдет победителем, не смотря на русскую доблесть. Я как-то читал о штыковом бое Петровской бригады 6 июля 17 года под Мшанами. На двое суток удержали германцев, хотя и потеряли половину состава. Герои, безусловно, так их ведь и готовили к удару в штыки, лейб-гвардейцы как-никак. А у нас? Половина не знает, как правильно винтовку со штыком держать. А если и штыка нет? На кулачках долго не продержишься.

— И снова ты прав, Александр Яковлевич. Углядел общую нашу проблему. Хоть и почистили мы армию, и бывших наших противников — служак привлекли, но… Но об общих проблемах будут думать люди, стоящие выше нас с тобой. Ты же мне сделай таких орлов, которые и сквозь огонь пройдут, и голыми руками любого врага положат. И сроку тебе на это дается год. Повторяю — год, не больше.

— Товарищ Котовский! Один год — очень маленький срок, чтобы сделать что-нибудь путное. Особенно на пустом месте.

— Во-первых, не один год, а целых 12 месяцев. А во-вторых, не совсем на пустом месте. Вот возьми. Эту брошюру еще в 1897 написал поручик Веселовский. Думаю, тебе не надо объяснять, что в данном случае «охотник» — это не специалист по добыванию зверей и птиц.

После этих слов Котовский вынул из портфеля и протянул Слащеву толстый журнал под названием «Военный сборник». На титульном листе был указан его номер CCXXXV и год издания 1897.

— И еще. Советую ознакомиться с рекомендациями бывшего полковника Генерального Штаба А. Шеманского и методическими указаниями генерала Лебедева. Его, лебедевская, школа подготовки чинов уголовной полиции делала из них очень трудных противников для всякого уголовного сброда. Уж я-то знаю, сталкивались. Сейчас в Главном броневом управлении служит полковник Спиридонов…

— Виктор Афанасьевич? — перебил вопросом Слащев; — Я по его книге борьбу изучал.

— Поставить бы тебя «во фрунт», да объявить трое суток ареста. За то, что старшего по званию перебиваешь. Но это действительно Виктор Афанасьевич. Он будет создавать школы для особой подготовки в структуре НКВД. Познакомься с его предложениями. А в Московском институте физкультуры преподает Ощепков Василий Сергеевич. Знаменитый боец. Еще по Дальнему Востоку известен. Это что касается индивидуальной боевой подготовки. А теперь подробней о целях и задачах…