Глава двадцать первая
И друга лицо может маской стать,
притворство открыться в лёгкой гримасе,
что сделает незнакомым прежде знакомый лик.
Или ребёнок — вырос невидимо
в личной тьме, а ты и не ведала,
пока не пришло, как камень в висок,
жестокое откровенье.
От подобных ран нет брони у души.
На этой маске написано злое слово,
и оно же — в глазах у ребёнка,
чужака, сломавшего всё, что ты знала.
И это — предательство.
Минир Отал.
Смертное бдение Сорулана
Капитан Паран остановил коня возле почерневших от дыма руин редута Восточной стражи. Он развернулся в седле, чтобы бросить последний взгляд на разбитые стены Капастана. Джеларканов дворец вздымался к сияющему голубому небу высокой, тёмной громадой. Полосы чёрного цвета врезались в стену башни словно трещины: символ скорби города о своём погибшем князе. Первый же дождь смоет краску, не оставив ни следа. Говорили, что это здание никогда не носит траура долго.
«Мостожоги» выходили через Восточные ворота.
Первые в бою, последние в отступлении. Они всегда были внимательны к таким жестам.
Впереди шёл сержант Мураш, капрал Хватка — в шаге за ним. Они, похоже, переругивались — ничего нового. Позади них солдаты прочих семи взводов совершенно потеряли обычную выправку: никакого строя рота не держала. Это удивило капитана. Конечно же, он виделся с остальными сержантами и капралами. Знал — по имени и в лицо — каждого выжившего «мостожога». Тем не менее было в них что-то призрачно-странное. Капитан прищурился, глядя, как они шагают по дороге, похожие в клубах пыли на выцветшие фигуры с потёртого гобелена. Паран подумал, что образ марширующей армии — вечен.
Справа послышался топот копыт, и он, обернувшись, увидел Серебряную Лису, которая подъехала ближе и остановила коня рядом с ним.
— Будет лучше, если мы продолжим избегать друг друга, — сказал Паран, возвращаясь взглядом к солдатам на дороге внизу.
— Не стану с этим спорить, — сказала она спустя мгновение. — Но кое-что произошло.
— Я знаю.
— Нет, не знаешь. Я не о том, что ты, несомненно, имеешь в виду, капитан. Речь о моей матери — она пропала. И ещё двое даруджийцев, которые заботились о ней. Где-то в городе они развернули повозку и покинули войска. Похоже, никто этого не видел, хотя, конечно, я не в состоянии расспросить всех солдат…
— Что насчёт твоих т’лан имассов? Разве им сложно найти пропавших?
Серебряная Лиса насупилась, промолчала.
Паран мельком взглянул на неё.
— Они тобой не довольны, да?
— Это не проблема. Я отослала их с т’лан айями за реку.
— Там у нас уже хватает разведчиков, Серебряная Лиса.
— Довольно! Я не испытываю необходимости объяснять свои действия.
— Однако ты просишь меня о помощи…
— Нет. Я лишь спрашиваю, известно ли тебе что-нибудь. Этим даруджийцам наверняка кто-то помогал.
— А что говорит Крупп?
— Он напуган и удручён не меньше моего, и я ему верю.
— Что ж, — произнёс Паран, — люди часто недооценивают Колла. А он вполне способен провернуть подобное самостоятельно.
— Похоже, ты не понимаешь тяжести того, что они содеяли. Похитив мою мать…
— Погоди, Серебряная Лиса. Ты оставила им свою мать, поручив её их заботам. Оставила, верно? Хотя, пожалуй, я слишком мягко выразился. Ты бросила её. И я не сомневаюсь, что Колл и Мурильо отнеслись к своим обязанностям серьёзно, со всем состраданием к Мхиби, которым ты, похоже, не обладаешь. Взгляни на ситуацию с их точки зрения. Они заботились о ней изо дня в день, видели, как она чахнет. Видели дочь Мхиби, но лишь на расстоянии. Дочь, забывшую родную мать. И вот они решили найти кого-то, кто сумеет помочь Мхиби. Или, в крайнем случае, хотя бы придаст её жизни достойный конец. Похищение — это когда человека увозят, чтобы вручить кому-то другому. Да, Мхиби увезли, но кому вручили? Никому. Совсем никому.
Побледневшая Серебряная Лиса медлила с ответом. Когда она заговорила, голос прозвучал резко:
— Ты понятия не имеешь, что́ кроется между нами с ней, Ганос.
— А ты, похоже, не имеешь понятия, как прощать — ни себя саму, ни её. Вина превратилась в пропасть…
— Ох, вот уж кто бы говорил.
Его улыбка была жёсткой.
— Я уже закончил спуск, Серебряная Лиса, и теперь поднимаюсь по другой стороне. Ситуация изменилась для нас обоих.
— То есть ты отвернулся от своих чувств ко мне.
— Я по-прежнему люблю тебя, но после твоей смерти поддался чему-то, похожему на слепую страсть. Убедил себя, будто краткий миг, который был у нас, — нечто более… серьёзное и важное, чем было на самом деле. Из всех орудий, которые мы обращаем против себя, Серебряная Лиса, вина — острейшее. Она способна придать нашему прошлому неузнаваемый облик, исказить память, которая засевает душу всеми видами одержимости.
— Рада, что ты так всё для себя прояснил, Ганос. Тебе не приходило в голову, что беспристрастное изучение самого себя является лишь другим видом одержимости? Для проведения вскрытия нужно, чтобы объект прежде умер — такова, в конце концов, сущность всякого вскрытия.
— Это мне давным-давно объяснил наставник, — ответил Паран. — Но ты упустила более тонкую истину. Я могу изучать себя, каждое своё чувство, хоть до тех пор, когда Бездна поглотит мир, но не приблизиться к мастерству управления эмоциями внутри себя. Ибо они — непостоянны. Равным образом они не обладают защитой от внешнего мира — от того, что говорят или не говорят другие. И потому пребывают в постоянном течении.
— Как необычно, — пробормотала она. — Капитан Ганос Паран, юный мастер самоконтроля, тиран самого себя. Ты и впрямь изменился. Настолько, что я уже не узнаю́ тебя.
Паран пристально посмотрел ей в лицо, выискивая признаки чувств, скрытых за этими словами. Но Серебряная Лиса закрылась от него.
— А вот я, — медленно проговорил капитан, — нахожу тебя вполне узнаваемой.
— Какая ирония, верно? Ты смотришь на меня как на женщину, которую когда-то любил, а я вижу в тебе мужчину, которого никогда не знала.
— Для иронии слишком запутанно, Серебряная Лиса.
— Тогда, возможно, это пафос?
Он отвёл взгляд.
— Мы слишком уклонились от темы. Боюсь, я ничего не могу тебе сказать о судьбе матери. Но, однако, уверен, что Колл и Мурильо делают для неё всё, что могут.
— Тогда ты ещё больший глупец чем они, Ганос. Похитив её, они предрешили её злую участь.
— Вот уж не думал, что тебе свойственна тяга к выспренным сентенциям.
— Мне не сво…
— Она — лишь старая женщина, старая, умирающая женщина. Бездна меня побери, оставь её в покое…
— Ты меня не слушаешь! — прошипела Серебряная Лиса — Моя мать в ловушке, внутри кошмара в её собственном сознании. Потеряна и испугана. За ней гонятся! Я была ближе к ней, чем любой из вас мог догадываться. Куда ближе!
— Серебряная Лиса, — спокойно произнёс Паран, — если она поймана внутри кошмара, то жизнь её превратилась в проклятье. И подлинное милосердие здесь — найти то, что положит кошмару конец — раз и навсегда.
— Нет! Она моя мать, будь ты проклят! И я не брошу её!
Серебряная Лиса развернула коня, пришпорила.
Паран смотрел, как она скачет прочь. Серебряная Лиса, что за интриги ты плетёшь вокруг твоей матери? Что уготовила ей? Скажи нам, пожалуйста, чтобы мы увидели за явным предательством — нечто иное.
Да и вправду ли иное?
А эти интриги — чьи они? Не Рваной Снасти, это уж точно. Нет, это, должно быть, Ночная Стужа. О, как ты от меня закрылась. А раньше тянулась — непрестанно, безжалостно — лишь бы отомкнуть моё сердце. Похоже, то, что было между нами в Крепи, уже ничего не значит.
Теперь я начинаю теперь думать, что для меня всё это было куда важнее, чем для тебя, Рваная Снасть… ты ведь всё-таки была старше. Уже видела и любовь, и потерю. А я — я тогда и вовсе почти не жил на свете.
Значит, всё кончено.
Эх, заклинательница из плоти и крови, ты стала холодней, чем т’лан имассы, которыми теперь командуешь.
Что ж, наверное, они обрели достойную госпожу.
Беру да хранит нас всех.
Из тридцати барж и паромов, использованных паннионцами для переправы через Серп, в рабочем состоянии осталась только треть. Остальные в течение первого дня битвы пали жертвой чрезмерного усердия баргастов из клана Белолицих. Роты наёмников Каладана Бруда пытались спасти положение, используя обломки как подручный материал, а единственный рабочий паром и десять уцелевших барж сновали через реку, нагруженные войсками, лошадьми и припасами.
Итковиан глядел на них, шагая вдоль берега. Он оставил лошадь на ближайшем бугорке, где росла сочная трава, и теперь прогуливался в одиночестве: только шуршащая под ногами галька да мягкий речной тростник составляли ему компанию. Ветер дул от устья реки, нёс с собой солёное дыхание моря, и поэтому звуки переправы позади — скрип лебёдок, мычание запряжённых волов, крики рулевых — не достигали его ушей.
Подняв взгляд, «Серый меч» увидел фигуру на берегу впереди — человек сидел, скрестив ноги, лицом к переправлявшейся армии. Незнакомец с буйной шевелюрой, одетый в грязные лохмотья, увлечённо рисовал что-то на миткалевом холсте, натянутом на деревянную раму. Итковиан остановился, наблюдая, как художник покачивает головой вверх-вниз, как длинная кисть порхает, повинуясь движениям его руки, и слушал, как тот невнятно разговаривает сам с собой.
Хотя, возможно, и не с самим собой. Один из больших, размером с череп, камней рядом с художником вдруг шевельнулся и обернулся большой, оливково-зелёной жабой.
И это существо ответило на тираду художника низким, урчащим голосом.
Итковиан приблизился.
Жаба увидела его первой и сказала что-то на языке, которого Итковиан не понимал.
Художник поднял взгляд и нахмурился.
— Я не люблю, — сердито сказал он по-даруджийски, — когда меня отвлекают!
— Мои извинения, сударь.
— Подожди! Тебя же зовут Итковиан? Ты — Защитник Капастана!
— Побеждённый защит…
— Да, да, я слышал твои слова на переговорах. Идиотизм. Когда буду писать тебя в этой сцене, обязательно выражу благородное поражение — может, через позу или взгляд? Неуверенный разворот плеч, наверное. Да, теперь вижу! В точности. Превосходно.
— Ты малазанец?
— Конечно, я малазанец! Разве Бруду есть дело до истории? Нет, ему плевать. То ли дело старый император! О да, он-то знал цену истории! Художники в каждой армии! Художники, обладающие чистейшим талантом, острым взглядом, — и даже, осмелюсь признаться, гениальностью. Подобно Ормулогуну из Ли-Хэна!
— Боюсь, я не слышал этого имени. Он был великим художником Малазанской империи?
— Был?! Он есть! Это я — Ормулогун из Ли-Хэна, разумеется. Предмет бесконечных подражаний, но всё ещё непревзойдённый. Ормулогун серайт Гамбл!
— Внушительный титул…
— Это не титул, глупец. Гамбл — мой критик, — сказав это, он указал на жабу, после чего обратился к ней. — Взгляни на него хорошенько, Гамбл, и ты заметишь великолепие моего будущего изображения. Он стоит прямо, верно? Но хоть бы кости его было из железа, всё одно на них лежит груз сотен тысяч камней… или, точнее, душ. А черты лица, да? Смотри внимательно, Гамбл, и ты увидишь этого человека в полнейшей мере. И знай, хоть я и ухватил это уже на своём холсте, когда писал переговоры под Капастаном, знай… в этом образе ты узришь, что Итковиану ещё не конец.
«Серый меч» вздрогнул.
Ормулогун осклабился.
— О да, воин, я вижу слишком многое, чтобы ты чувствовал себя уютно рядом со мной. Теперь, Гамбл, выдай свой комментарий, я же вижу, что волна уже набирает силу. Ну, давай!
— Ты чокнутый, — лаконично заявила жаба. — Прости его, Кованый щит, он краски во рту размягчает. Мозг себе отравил…
— Отравил, замариновал, ошпарил, да-да. Я уже столько вариаций на эту тему от тебя слышал, что желудок сводит!
— Тошнота вполне уместна в этом случае, — сказала жаба, сонно моргнув. — Я не критик, Кованый щит. Я лишь скромный наблюдатель, который, когда может, говорит от имени косноязычного множества, известного также как простонародье, или, выражаясь, более точно, чернь. Публики, которая, понимаешь ли, абсолютно не способна к самореализации или внятному произношению и потому обладает удручающе вульгарным вкусом до тех пор, пока её не уведомят о подлинной природе того, что им нравится, за исключением, пожалуй, случая, когда они сами как-то узнали об этом. Мой убогий дар, следовательно, состоит в описании для них неких эстетических рамок, в которые загоняют себя большинство художников.
— Эй, склизкий! Да, ты! Слизняк! Вот тебе муха! — Ормулогун сунул измазанные краской пальцы в поясной кошель. Вытащил оттуда слепня и бросил жабе.
Всё ещё живое насекомое с оторванными крыльями приземлилось прямо перед Гамблом, чей язык розовой молнией метнулся вперёд и мгновенно втянул жертву в пасть.
— Как я уже сказал…
— Один момент, если позволите, — перебил его Итковиан.
— Я позволю тебе момент, — сказала жаба, — если он будет восхитительно лаконичным.
— Благодарю вас, сударь. Ормулогун, вы сказали, что это император Малаза ввёл практику посылать художников в войска. Вероятно, для того, чтобы зафиксировать исторические моменты. Однако — разве Войско Однорукого не объявлено вне закона? Для кого, в таком случае, ты рисуешь?
— Так ведь зафиксировать внезаконность чрезвычайно важно! Впрочем, у меня не было особого выбора, кроме как присоединится к армии. Не думаешь же ты в самом деле, что я остался бы ради пропитания писать лучи заката на булыжниках в Даруджистане? Я там оказался в дурной компании. Равно как и в так называемом «сообществе творцов» и их покровителей в так называемом городе Крепь с их так называемыми стилями выражения…
— Они ненавидели тебя, — сказал Гамбл.
— А я ненавидел их! Скажи, ты видел в Крепи хоть что-нибудь, достойное упоминания? Видел?
— Ну, там была одна мозаика…
— Что?
— К счастью, художник, которому приписывали сие творение, давно мёртв, что позволило мне излить на него потоки восхвалений.
— Ты называешь это восхвалением?! «А он подаёт надежды…» Так ведь ты сказал, а? Да ты сам прекрасно знаешь, что дословно это и произнёс, как только эти пустобрёхи-щёголи проговорились, что художник умер!
— Строго говоря, — заметил Итковиан, — это довольно скользкая шутка.
— И вовсе не скользкая! — возмутился Гамбл.
— Зато сам ты склизкий! А? Ведь правда, слизняк? А?
— Пососи кусочек краски, будь любезен. Вот этот, ртутно-белый. Выглядит очень вкусно.
— Ты просто желаешь моей смерти, чтобы потом исторгать потоки восхвалений, — пробормотал Ормулогун, потянувшись за маленьким липким кусочком краски.
— Как скажешь.
— Ты — кровопийца, знаешь? Таскаешься за мной повсюду. Стервятник.
— Дорогой мой человек, — вздохнул Гамбл, — я — жаба. Тогда как ты — художник. И за это счастливое различие между нами я ежедневно благодарю всех сущих богов, равно как и всех когда-либо бывших.
Итковиан оставил их обмениваться более утончёнными оскорблениями и продолжил путь вдоль берега. Он позабыл взглянуть на холст Ормулогуна.
Как только войска переправятся через реку, они разделятся. Город Лест находится прямо на юге, в четырёх днях пути отсюда, а дорога на Сетту изгибается в западном и юго-западном направлениях. Сетта стоит у подножия гор Видения, которые высятся над берегами реки, давшей имя городу. Та же река течёт к морю южнее Леста, так что обеим половинам придётся рано или поздно переправляться через неё.
Итковиан последует за армией, нацелившей удар на Лест, она состоит из «Серых мечей», подразделений тисте анди, рхиви, баргастов из клана Ильгрес, кавалерийского полка из Сольтана и пригоршни малых наёмных рот из северного Генабакиса. Каладан Бруд остаётся главнокомандующим, с Каллором и Корлат в качестве заместителей. «Серые мечи» были присоединены к армии как союзная сила, где действующий Кованый щит считался равным по чину Бруду. Такое отличие не относилось к прочим наёмным ротам, поскольку они все до единой были подчинены Воеводе, согласно условиям контракта. Даруджиец Остряк и его разношёрстные сторонники рассматривались как целиком независимые, и хоть их и приглашали на военные советы, Легион Трейка был волен делать всё, что заблагорассудится.
Самое главное, заключил Итковиан, система командования смешанная, а иерархия чинов — нечёткая. Точно как в Капастане, где князь и Совет Масок постоянно мутили воду. Быть может, такова отличительная черта севера и его независимых городов-государств — вернее, так было до малазанского вторжения, заставившего их образовать нечто наподобие конфедерации. Впрочем, даже теперь старые распри и наследственная вражда постоянно подрывают это объединение, к вящему преимуществу захватчиков.
Структура, навязанная Первым Кулаком Малаза сопровождавшим его силам, была более ясной в своём иерархическом порядке. Имперский способ организации Итковиан сразу понял — и, честно говоря, сам установил бы подобный, окажись он на месте Дуджека Однорукого. Командует Первый Кулак. Его заместителями являются Скворец и Хумбролл Тор, продемонстрировавший недавно свою мудрость, настояв на главенстве Дуджека, а также командир Чёрных морантов, которого Итковиан пока не встречал. Эти трое могли рассматриваться как равные по рангу, но различались по роду исполняемых обязанностей.
Итковиан услышал топот копыт и повернулся: вдоль прибрежной полосы к нему скакал Скворец, заместитель малазанского главнокомандующего. Похоже, он останавливался переговорить с художником, поскольку Ормулогун начал торопливо собирать вещи.
Скворец подъехал к нему.
— Доброго дня, Итковиан.
— И вам того же, сударь. Вам от меня что-нибудь нужно?
Бородатый воин пожал плечами, окидывая взглядом окрестности.
— Я ищу Серебряную Лису. Её саму или двух морпехов, которые должны сопровождать её.
— Вы, несомненно, хотите сказать «следят за ней». Они проезжали мимо меня, сначала Серебряная Лиса, затем двое солдат. Поехали на восток.
— Кто-нибудь из них говорил с тобой?
— Нет. Они ехали на некотором расстоянии от меня, и посему проявление учтивости с их стороны было неуместным. Со своей стороны я также не предпринимал попыток поприветствовать их.
Полководец поморщился.
— Что-нибудь не так, сударь?
— Быстрый Бен воспользовался своими Путями, чтобы помочь при переправе. Наши силы уже на другом берегу и готовы к маршу, поскольку нам предстоит долгая дорога.
— Верно. Впрочем, разве Серебряная Лиса не рхиви? Или вы просто хотите соблюсти формальности, попрощавшись с нею?
Скворец нахмурился ещё сильнее.
— Она больше малазанка, чем рхиви. Я хочу попросить её сделать выбор — с кем идти.
— Возможно, она уже выбрала, сударь.
— А может быть, и нет, — ответил Скворец, пристально глядя теперь на что-то к востоку от них.
Итковиан развернулся, но, поскольку он не был верхом, двое всадников появились в его поле зрения чуть позже. Морпехи, приближаются ровным галопом.
Солдаты натянули поводья перед своим командиром.
— Где она? — спросил Скворец.
Воительница справа пожала плечами.
— Мы следовали за ней до побережья. Над линией прибоя — гряда бугристых холмов, вокруг — заболоченные канавы. Она въехала в один из этих холмов, Скворец…
— Въехала прямо в склон одного из них, — уточнила другая. — И исчезла. Не задерживалась и не спрыгивала с лошади. Мы приблизились к тому месту, а там — ничего кроме травы, грязи да камней. Мы потеряли её, но думаю, она этого и хотела.
Командир молчал.
Итковиан ожидал по меньшей мере прочувствованного ругательства, и был впечатлён выдержкой этого человека.
— Хорошо. Едем со мной обратно. Мы переправляемся на тот берег.
— Мы видели Гамблову зверушку, когда ехали сюда.
— Я уже послал его и Гамбла обратно. Они едут в последней повозке, и вам хорошо известны приказы Ормулогуна по поводу его коллекции.
Воительницы кивнули.
— Его коллекции? — переспросил Итковиан. — Как много сцен он зарисовал, пока был в Крепи?
— В Крепи?! — ухмыльнулась одна из воительниц. — Там более восьми сотен холстов, в этой повозке. Это лет за десять-одиннадцать. Дуджек здесь, Дуджек тут, Дуджек даже там, где его не было, но где мог бы быть. Он уже закончил одну картинку — про осаду Капастана, где Дуджек в последний момент влетает на коне в ворота, аж в стременах стоит. Там ещё баргаст из Белолицых — притаился в тени ворот и обирает тело мёртвого паннионца. А в грозовых облаках над городом можно даже лицо Ласиин увидеть, если присмотреться повни…
— Хватит! — прорычал Скворец. — Твои слова, солдат, звучат оскорбительно. Человек перед тобой — это Итковиан.
Усмешка воительницы стал ещё шире, но она умолкла.
— Мы знаем, сэр, — произнесла другая. — Потому она его и дразнит. Такой картины нет, Итковиан. Ормулогун — историк Войска, поскольку другого у нас нет, и ему под страхом смерти приказано передавать всё в точности, вплоть до волосков в носу.
— Езжайте, — сказал им Скворец. — У меня личный разговор с Итковианом.
— Так точно, сэр.
Морпехи ускакали.
— Мои извинения, Итковиан…
— Нет нужды, сударь. Такие мелочи несут приятное облегчение. Признаться, меня порадовало, что они выказали такую раскованность.
— Ну, они так себя ведут только с людьми, которых уважают. Но частенько их понимают ровно наоборот, что ведёт к целому ряду проблем.
— Могу себе представить.
— Хорошо, — угрюмо сказал Скворец. Затем он, к удивлению Итковиана, спешился и шагнул к нему, протягивая свою закованную в железо руку.
— Среди солдат Империи, — сказал он, — которые надевают боевые перчатки для войны и только для войны, не снимать перчатку, чтобы пожать другому руку в мире — редчайший жест.
— Который, как я вижу, тоже частенько понимают с точностью до наоборот, — проговорил Итковиан. — Я же, сударь, понимаю его значение верно, и это — большая честь для меня. — Он пожал руку командира. — Вы слишком много мне при…
— Нет, Итковиан. Жаль только, что ты не поедешь с нами, я бы хотел получше тебя узнать.
— Но мы встретимся в Маурике, сударь.
Скворец кивнул.
— До встречи, Итковиан.
Они разжали руки. Командир вновь вскочил в седло и подобрал поводья. Поколебавшись, он спросил:
— Скажи, Итковиан, все элинцы похожи на тебя?
Тот пожал плечами.
— Я не уникален.
— Тогда берегись дня, когда легионы императрицы перейдут границы твоей родины.
— И когда этот день наступит, будете ли вы вести эти легионы? — спросил Итковиан, приподняв бровь.
Скворец усмехнулся.
— Доброго пути, сэр.
Итковиан смотрел вслед Скворцу, тот скакал по берегу, а копыта его коня выбивали из земли комья зеленоватого песка. Внезапно Итковиан испытал необъяснимую уверенность в том, что они никогда больше не увидятся. Через мгновение он тряхнул головой, прогоняя эту ужасную мысль.
— Ну да, разумеется, Крупп благословит сию компанию своим присутствием!
— Ты не понял, — вздохнул Быстрый Бен. — Это был только вопрос, а не приглашение.
— Бедный чародей утомился, да? Столь много Путей чародейства, всё — дабы подменить собою обыкновенные баржи, нутро которых изъязвили проточные течи. Однако Крупп впечатлён твоим мастерством — подобную пляску Путей, почитай, никогда не доводилось видеть сему скромному наблюдателю. И каждый из них — чистый! Будто чтобы сказать «Тьфу!» глупцу в цепях! Какой дерзновенный вызов! Какой…
— Ох, помолчи, пожалуйста!
Быстрый Бен стоял на северном берегу реки. Грязь покрывала его штаны до середины бёдер: цена за то, что чародей, как только мог, сократил путь для колонн войск, повозок, скота и запасных лошадей. Он ждал только нескольких отставших, в том числе — Скворца. Усталость усугублялась непрерывным нытьём духа Таламандаса, который не покидал своего невидимого насеста на левом плече мага.
«Слишком много силы было высвобождено здесь. Столько, что чересчуры легко заметить. Неосторожно, — шептало чучелко. — По сути, самоубийственно. Увечный бог не может нас не найти. Рад? Проявил удаль? А как же Паннионский Провидец? Уйма ужасных Путей бьются вокруг нас! Показывают, насколько мы неуязвимы для заразы! Думаешь, наши противники будут просто сидеть сложа руки после всего, что они тут увидели?»
— Тихо ты, — пробормотал Быстрый Бен.
Крупп поднял тонкую бровь.
— Одного грубого приказа было довольно, в чём Крупп с высокомерием уверяет жалкого мага!
— Я не тебе. Не обращай внимания. Я просто размышлял вслух.
— Любопытная привычка для мага, верно? И опасная.
— Ты так думаешь? Как насчёт ещё нескольких мыслей вслух, даруджиец? Это умышленная показуха. Я тут проявил силу, именно чтобы растревожить осиные гнёзда. Оба! Неуклюже, с жутким размахом, не таясь! Чтоб громом грохотало для тех, кто ждёт тихого, почти беззвучного топотка мышиных лап и шуршания хвостика. И вот ты гадаешь, зачем же я такое учудил?
— Крупп ни о чём не гадает, кроме, пожалуй, причины, по которой ты столь настойчиво пытаешься объяснить восхитительную обманную тактику сим крикливым чайкам.
Быстрый Бен грозно взглянул на маленького толстяка.
— Правда? Я и не думал, что делаю это столь очевидно. Наверное, нужно её пересмотреть.
— Вздор, Чародей! Твёрдо держись твоей непробиваемой самоуверенности — о да, кто-то может назвать это манией величия, но только не Крупп, поскольку он также обладает столь непробиваемой самоуверенностью, на какую способны лишь смертные. а по праву — лишь горстка по всему миру. Крупп уверяет, ты находишься в исключительной компании!
Быстрый Бен ухмыльнулся.
— Исключительной? А как же чайки?
Крупп отмахнулся пухлой ладонью.
— Ерунда! Если только одна из них не усядется тебе на левое плечо, разумеется. Это уже будет совершенно иное дело, верно?
Быстрый Бен подозрительно прищурился, глядя на даруджийца.
Крупп, как ни в чём не бывало, продолжал:
— В таковом случае бедная невежественная птица напитается такой плеторой хитроумнейших дискурсов, что опорожнится от смущения, ежели только, из милосердия, не будет страдать обстипацией.
Быстрый Бен ошалевше моргнул.
— Что ты сказал?
— Добрый господин, разве мы не изыскивали подходящие места, куда следует поместить затычку? «Тихо», «помолчи» и так далее? Крупп просто сообщает сокровенную версию, согласно которой непрестанные визгливые жалобы чаек умолкнут, закупоренные, к вящему облегчению всех и каждого!
В двухстах шагах справа от берега отвалила очередная баржа с войсками Бруда, быстро двинулось вперёд, оставляя на воде след, который уходил вниз по течению.
Пара морпехов подъехали к Быстрому Бену и Круппу.
Чародей нахмурился.
— Где Скворец?
— В пути, «мостожог». Жаба и её художник тут не пробегали?
— Едва успели запрыгнуть в свой фургон. Они уже на другом берегу.
— Отличная работа. Мы так же переправимся?
— Ну, я подумываю над тем, чтобы уронить вас на полпути к берегу. Давно вы обе купались в последний раз?
Женщины переглянулись, потом одна из них сказала, пожав плечами:
— Не знаю. Месяц назад? Три? Мы были заняты.
— И мы предпочли бы не мокнуть, Чародей, — сказала другая. — А то доспехи и одежда под ними могут разлезться на куски.
— Крупп заявляет: сие зрелище будет незабываемо вовеки!
— Бьюсь об заклад, у тебя аж глаза выскочат, — согласилась воительница. — А если нет, то уж мы им поможем.
— Ну, хоть ногти станут чистыми, — заметила другая.
— А-а! Грубые бабы! Крупп всего лишь стремился сделать комплимент!
— Это тебе нужно искупаться, — сказала воительница.
Лицо даруджийца сначала приобрело потрясённое, а затем удручённое выражение.
— Возмутительное замечание. Соответствующее количество чудесных духов, используемых в течение соответствующих лет, нет, десятилетий, дали результат в виде постоянного и воистину стойкого букета тончайшего аромата. — Он взмахнул пухлыми, бледными руками. — Его дуновение доподлинно притягивает очарованных бабочек…
— По мне, они больше похожи на слепней.
— Эти земли не цивилизованы, но — видите ли вы на мне хотя бы одно насекомое?
— Ну, вон несколько потонуло в твоих сальных волосах, как раз когда ты спросил.
— Точно. Злобных врагов, всех и каждого, ожидает подобная участь.
— Ага! — перебил Быстрый Бен. — А вот и Скворец. Наконец-то. Хвала богам.
Тьма поглотила переулок, когда сумерки спустились на разрушенный город. Несколько масляных ламп освещали главные улицы. Иногда мимо проходил патруль джидратов, освещая путь фонарями.
Кутаясь в плащ, чтобы скрыть доспехи, Колл стоял в алькове и смотрел, как один из таких отрядов шагает мимо выхода из переулка, наблюдал, как медленно уменьшается пятно жёлтого света, пока ночная тьма снова не окутала улицу.
Он выступил из ниши и взмахнул рукой.
Мурильо тряхнул вожжами, понукая волов. Повозка заскрипела и затряслась по растрескавшимися от жара булыжниками.
Колл шагнул вперёд, на улицу. Обломки зданий с неё убрали только выборочно. Три заброшенных храма показались впереди, ни в один, похоже, жрецы ещё не вернулись. Точь-в-точь как и четыре других, найденных ими раньше, вечером.
На настоящий момент дела обстояли скверно. Похоже, из всех жрецов выжили только те, что прятались в Пленнике, а это было последнее место, куда Кол с Мурильо хотели бы пойти. По слухам, политическое соперничество достигло взрывоопасного состояния, поскольку теперь Совет Масок избавился от присутствия могущественных союзников. Равным образом он освободился от влияния монарха, которое традиционно уравновешивало крайние позиции. Будущее Капастана представлялось отнюдь не радужным.
Колл свернул направо, на северо-восток, и зашагал по улице, призывно махнув рукой. Он слышал, как Мурильо бормочет проклятия, хлеща вожжами по спинам пары волов. Животные были утомлены и голодны, а повозка позади них — перегружена.
Худ нас побери, может, мы совершили ужасную ошибку…
Он услышал хлопанье птичьих крыльев над головой, тихое и краткое, но не обратил на него внимания.
Глубокие борозды врезались в мостовую из-за проехавших здесь бесчисленных возов, многие из них в последнее время были нагружены битым камнем, но по ширине они не совпадали с осью повозки рхиви — устойчивого экипажа с широкими колёсами, рассчитанного на езду по высокой траве и илистым топям. Мурильо никак не мог удержать повозку ровно, колёса соскальзывали то в одну, то в другую колею, поскольку волам тоже приходилось петлять по неровной мостовой. В результате повозка неуклюже накренилась на ходу, и ярмо встало под углом, явно неудобным для волов.
Колл услышал позади приглушённый вскрик, перешедший в странное хрюканье, а затем — щелчок поводьев. Он развернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как тело Мурильо валится с козел и с костным хрустом ударяется о мостовую.
Огромная фигура, вся в чёрном и, как ему показалось на кратчайшее мгновение, крылатая, теперь стояла на верхушке повозки.
Мурильо неподвижной грудой лежал у переднего колеса.
Ужас пронзил даруджийца.
— Что за…
Фигура сделала жест рукой. Чёрное заклятие расцвело на ней и мощно обрушилось на Колла.
Выругавшись, даруджиец бросился вправо и покатился по камням. Гремя доспехами о камни, он столкнулся с похожей на полумесяц нижней ступенькой храмовой паперти.
Однако поток магии был слишком широк, чтобы от него уклониться. Бурлящий водоворот чернильной силы внезапным половодьем залил всю улицу.
Лежа на боку и прижавшись к ступеньке, Колл смог только поднять руку, чтобы прикрыть глаза, когда поток навис над ним, обрушился и…
…исчез. Моргнув, Колл крякнул, опустил руку и увидел тёмную фигуру в броне, которая перешагнула через него сзади, со стороны входа в храм.
Боковым зрением он различил пару длинных мечей — один из которых был странно изогнут — скользнувших над ним, когда массивная фигура воина ступила на мостовую.
Нападавший, который умостился на крыше фургона, ошеломлённо произнёс высоким голосом:
— Ты должен быть мёртв. Я чувствую холод, исходящий от тебя. Я ощущаю руку Худа, копошащуюся в твоей безжизненной груди. Она удерживает тебя здесь. Заставляет блуждать.
Ха, а мне этот парень особо мёртвым не кажется. Глаза Колла обшаривали тени справа от повозки в поисках неподвижного тела Мурильо.
— Не блуждать, — проскрежетал воин, продолжая шагать к нападавшему. —Охотиться.
— На нас? Но ведь мы так мало взяли у вас. Менее двадцати в этом городе. Рыцарь Смерти, разве твой господин не наелся до отвала в последние дни? И я искал лишь обморочную каргу — она лежит здесь, в повозке. Зависла на самом краю пропасти. Я убеждён, твой господин…
— Не для тебя! — громыхнул воин — Её дух ждёт. И ждут её родичи. И звери, чьи сердца пусты. Все они ждут. Не для тебя.
Воздух улицы наполнился злым холодом.
— Ах, ладно, что уж, — вздохнул нападавший. — А как насчёт возницы и его стража? Мне бы пригодились их органы…
— Нет. Услышь слова моего господина, Корбал Брош. Ты освободишь неупокоенных стражей своей усадьбы. Ты и ещё тот, кто называется Бошеленом, должны покинуть город. Нынче же ночью.
— Мы планировали отъезд на утро, Рыцарь Смерти. Ты же настоящий Рыцарь, так? Высокий дом Смерти ворочается, пробуждаясь. Теперь я чувствую это. Отъезд утром, так? На юг, вслед за прелюбопытнейшими армиями…
— Нынче ночью, иначе я приду к вам и пожну ваши души. Догадываешься, какую участь припас мой повелитель для вас двоих?
Колл увидел, как лысый бледнолицый человек на крыше повозки поднял руки. Их очертания помутнели, и руки обернулись крыльями цвета полуночи.
— Сперва поймай нас! — хихикнул он. Его черты стали смазанными — и вот на месте, где он стоял, возникла грязная ворона. Она взлетела и, пронзительно каркнув, захлопав крылами, исчезла во тьме.
Воин подошёл к лежащему Мурильо.
Колл глубоко втянул в себя воздух, чтобы унять колотящееся сердце, затем с трудом поднялся на ноги.
— Прими мою благодарность, господин, — пробормотал он, морщась от боли. Наверняка, к утру на правом плече и бедре возникнут лютые синяки. — Мой спутник жив?
Воин, одетый, как Колл мог теперь видеть, в остатки джидратского доспеха, повернулся лицом к нему.
— Он жив. Корбалу Брошу нужно, чтобы жертвы оставались живыми для его… работы. По крайней мере, вначале. Вы пойдёте со мной.
— Эм-м… Когда ты сказал, что охотишься, колдун решил, будто он — твоя добыча. Но ведь это не так, верно?
— Оба они — гордецы.
Колл медленно кивнул. Он замялся, затем произнёс:
— Прости, если я буду груб, но могу ли я узнать, что ты — вернее, твой Господин — собирается с нами делать? Мы должны заботиться об этой престарелой женщине…
— Вы под защитой моего господина. Идём, Храм Худа готов принять вас.
— Не уверен насчёт того, как я должен понять это. Мхиби нуждается в помощи.
— То, в чём нуждается Мхиби, ты не способен дать ей, Колл из Даруджистана.
— А Худ — способен?
— Плоть и кости этой женщины нуждаются в поддержке. Её следует кормить, поить, за ней необходимо ухаживать. Такова твоя обязанность.
— Ты не ответил.
— Следуй за мной. Нам недалеко.
— В данный момент, — тихо сказал Колл, — я склонен считать иначе.
Он потянулся за мечом и обнажил его.
Рыцарь Смерти высоко поднял голову.
— Скажи мне, Колл из Даруджистана, спишь ли ты?
Даруджиец нахмурился.
— Конечно. Что за…
— Я тоже спал раньше. Должен был спать, верно? Но теперь, я не сплю. Вместо этого, я шагаю. Видишь ли, я не помню, как это — спать. Я не могу вспомнить, на что это похоже.
— Я… Мне очень жаль, что это так.
— Итак, некто, кто не спит… и некто в этой повозке, кто не проснётся. Я уверен, Колл из Даруджистана, что мы понадобимся друг другу. Вскоре. Эта женщина и я.
— Понадобитесь для чего?
— Я не знаю. Пойдём, здесь недалеко.
Колл медленно вернул меч в ножны. Он не мог объяснить себе, почему так поступает; ни на один вопрос он не получил удовлетворительного ответа, и от мысли о защите Худа по коже пробегали мурашки. Тем не менее он кивнул и сказал:
— Один момент, если позволишь. Я должен поднять Мурильо в повозку.
— Ах, да. Правильно. Я бы сделал это сам, но, увы, почему-то не могу снять руки с рукоятей мечей. — Воин помолчал какое-то мгновение, затем промолвил: — Корбал Брош заглянул в меня. Его слова сделали мой разум… неспокойным. Колл из Даруджистана, я думаю, что я мёртв. Мёртв? Я — мёртв?
— Не знаю, — ответил даруджиец, — но… я думаю, да.
— Мёртвые, как говорят, никогда не спят.
Колл хорошо знал эту пословицу — и знал, что происходит она из храма самого Худа. Знал он также и её мрачное окончание.
— «А живые — не живут». Не то, чтобы я понимал смысл.
— Я понимаю, — сказал воин. — Ибо теперь знаю, что утратил то, о чём не ведал, пока обладал им.
Кола сбила с толку эта фраза, и он вздохнул.
— Я, наверное, глуп, чтобы понять твои слова… у тебя есть имя?
— Я уверен, что есть, но забыл его.
— Ладно, — произнёс Колл, наклоняясь над Мурильо и обхватывая его руками. — Боюсь, «Рыцарь Смерти» не сгодится. — Он выпрямился, кряхтя от веса друга. — Ты был джидратом, да? И капанцем — я признал это по бронзовому оттенку кожи, более густому, чем…
— Нет. Я не был джидратом. Не был капанцем. Думаю, я вообще не с этого континента. Я не знаю, как и зачем явился сюда. Я недолго пробыл здесь. Таково желание моего повелителя. Из своего прошлого, я помню только одно.
Колл отнёс Мурильо к задку повозки и уложил на дно.
— И что же?
— Я стоял в огне.
Спустя долгое мгновение Колл громко вздохнул.
— Неприятное воспоминание…
— И была боль. Однако я держался. Боролся. Так мне кажется. Вроде бы я принёс клятву защищать жизнь ребёнка. Но уже не ребёнка. Быть может… я не справился.
— Ладно, нам всё ещё нужно имя для тебя.
— Возможно, имя придёт к тебе со временем, Колл из Даруджистана.
— Обещаю.
— Или, быть может, однажды память полностью возвратится ко мне, а вместе с ней — моё имя.
И если Худ обладает хоть крупицей милосердия, этот день никогда не наступит, друг. Ибо я думаю, твоя жизнь была совсем нелегка. Как и твоя смерть. И похоже, он всё-таки милосерден, поскольку удалил тебя от всего, что ты когда-то знал, ибо, если не ошибаюсь, твои черты, несмотря на странную кожу, выдают в тебе малазанца.
Итковиан переправился на последней барже — уже в свете россыпи крошечных звёзд на небе — вместе со Скаллой Менакис, Остряком и его полосатыми последователями, а также примерно сотней рхиви — по большей части стариков — и их собаками. Животные вздорили меж собой и грызлись в тесноте плоскодонного, лёгкого судна, затем успокоились, когда сумели пробиться к бортам, откуда смотрели на реку всю вторую половину пути.
Псы первыми покинули баржу — как только она причалила к южному берегу. Дико лая, животные помчались в тростники, и Итковиан был рад их уходу. Слушая вполуха, как переругиваются Остряк и Скалла, совсем как муж и жена, которые уже слишком давно знают друг друга, он готовил свою лошадь и ждал, пока спустят сходни. Со слабым интересом Кованый щит смотрел, как старики рхиви отправились вслед за собаками, не обращая внимания на топкий береговой ил и густой тростник.
Низкие, выветренные холмы на этой стороне реки всё ещё хранили лёгкую дымку пыли и навозного дыма, который, точно траурная вуаль, окутывал двадцать тысяч или даже больше армейских шатров. Не считая нескольких сотен пастухов рхиви и стада бхедеринов, которое им было приказано переправить на рассвете, все силы захватчиков находились теперь на паннионской территории.
Никто не мешал высадке. Низкие холмы выглядели безжизненными; их склоны не являли взору ничего, кроме старых следов, оставшихся от осадной армии септарха Кульпата.
Остряк подошёл к Кованому щиту.
— Что-то мне подсказывает, что нам придётся идти по разорённым землям аж до самого Коралла.
— Похоже на то, сударь. Так бы и я поступил на месте Провидца.
— Мне иногда интересно, Бруд и Дуджек вообще догадываются о том, что армия, осадившая Капастан, была лишь одной из, в лучшем случае, трёх — не меньшего размера. И хотя Кульпат, конечно, был очень способным септархом, остальные шестеро достаточно компетентны, чтоб устроить нам неприятности.
Итковиан отвёл взгляд от лагеря и внимательно посмотрел на громадного воина рядом с собой.
— Следует предполагать, что враги готовятся встретить нас. Однако внутри самого Домина последние песчинки в часах уже сыплются вниз.
Смертный меч Трича хмыкнул.
— Знаешь что-то, чего остальные ведать не ведают?
— Не совсем, сударь. Я лишь делаю умозаключения на основании сведений, которые сумел извлечь, наблюдая за армией Кульпата и тенескаури.
— Ну, так делись, что ли?
Итковиан вновь повернулся к югу. Миг спустя он вздохнул.
— Города и правительства суть не что иное, как соцветие растения, стеблем которого является крестьянство; и именно крестьянство, чьи корни скрыты в земле, извлекает из неё необходимые средства существования для всего цветка. Тенескаури, сударь, это выжившее крестьянство Домина, люди, оторванные от земли, деревень, домов и ферм. Производство пищи прекращено, и на этой основе возникает ужас каннибализма. Земля, лежащая перед нами, и впрямь разорена, но не как ответная мера на наше вторжение. Она уже была опустошена некоторое время тому назад, сударь. Таким образом, хотя цветок и хранит огненную яркость красок, по сути, он уже мёртв.
— Сохнет на крюке под полкой Увечного бога?
Итковиан пожал плечами.
— Каладан Бруд и Первый Кулак выбрали своими целями города. Лест, Сетта, Маурик и Коралл. Из них, я полагаю, только последний всё ещё жив. Провидец не имеет другого выбора, кроме как собрать силы в том городе, который сам сейчас занимает, а его солдаты не имеют другого выбора, кроме как перенять практику каннибализма от тенескаури. Подозреваю, тенескаури вообще были созданы для этой цели — чтобы стать пищей для солдат.
Лицо Остряка приобрело озабоченное выражение.
— То, что ты описал, Итковиан, — это империя, которая даже по задумке не смогла бы себя прокормить.
— Лишь если она будет безостановочно расширяться.
— Но даже в этом случае она будет жива только на своих внешних, постоянно подвижных границах, которые станут расходиться вовне от мёртвого ядра. И ядро будет расти вместе с ними.
Итковиан кивнул.
— Да, сударь.
— То есть, если Бруд и Дуджек ожидают битв под Сеттой, Лестом и Мауриком, их ждёт разочарование.
— Я так предполагаю.
— Если ты прав, — заключил Остряк, — малазанцам придётся много топать почём зря.
— Возможно, есть и другие соображения, достаточные для решения разделить силы, Смертный меч.
— То есть не так уж они и едины, как хотят нам показать?
— Среди объединённого командования собрались могущественные вожди, сударь. Это просто чудо, что до сих пор не случилось серьёзного столкновения воль.
Остряк умолк на некоторое время.
К носу барки подводили широкие плетёные платформы. Рота наёмников привычно и эффективно наладила понтонный мост.
— Понадеемся, — наконец проворчал Остряк, — что осада Коралла будет недолгой.
— Она будет недолгой, — заявил Итковиан. — Я предсказываю единственную атаку, предпринятую с целью ошеломить противника. Соединение чародейской силы и военной. Воевода и Первый Кулак хотят решительно разбить оборону врага. Оба они хорошо понимают риски, свойственные длительной осаде.
— Звучит паршиво, Итковиан.
Скалла Менакис подошла к ним, ведя в поводу лошадь.
— Шевелитесь, вы оба: задерживаете нас всех, и эта проклятая барка проседает. Если я заполучу хоть одно пятно ила на новую одежду, убью любого, кто будет в том виноват, полосатый он или нет.
Итковиан улыбнулся.
— Я собирался высказать комплимент вашему наряду…
— Чудеса тригалльцев. Всё сделано на заказ моим любимым портным из Даруджистана.
— Похоже, зелёный — ваш любимый цвет, сударыня.
— Видел когда-нибудь джаэльпарду?
Иткован кивнул.
— Эти змеи водятся в Элингарте.
— Джаэльпарда, чей поцелуй смертелен. Вот точно такой же зелёный цвет, как шкура змеи, а? Уж лучше ему быть таким. Именно за это я платила, и недёшево. И бледное золото — видишь? Обивка плаща? Видел когда-нибудь брюшко белого паральта?
— Паука?
— Ага, смертоносного щекотуна. Это его цвет.
— Я бы его ни с чем не спутал, — сказал Итковиан.
— Прекрасно, я рада, что хоть кто-то здесь понимает тонкие нюансы высокой цивилизации. А теперь — веди свою треклятую лошадь, а не то кое-что нецивилизованное вместо седла познакомится с носком моего новенького сапога.
— Слушаюсь, сударыня.
Капрал Хватка смотрела, как Дэторан тащит Вала к своему шатру. Эти двое прошли тихо вдоль самой кромки света из костровой ямы. Прежде чем они вновь исчезли в сумраке, Хватка стала свидетельницей комической пантомимы, когда Вал, с перекошенным дикой гримасой лицом попытался сбежать от Дэторан. В ответ она схватила его за горло и стала трясти его голову взад-вперёд, пока сапёр не перестал сопротивляться.
Когда они исчезли, Дымка проворчала:
— Чего только не скроет милосердная ночь…
— Недостаточно хорошо скрывает, увы, — пробормотала Хватка, подбрасывая в огонь расщеплённый обломок копейного древка.
— Ну, наверное, она сейчас затыкает ему рот кляпом, а затем сорвёт с него…
— Хорошо, хорошо, я тебя поняла.
— Бедный Вал.
— Ничего Вал не бедный, Дымка. Если бы его это не заводило, не повторялось бы из ночи в ночь.
— С другой стороны, мы всё же солдаты, все до единого.
— И что это означает?
— Означает, что мы знаем: исполнять приказы — лучший способ выжить.
— Значит, Валу лучше вытянуться по стойке «смирно», если жить хочет, да? Ты это пытаешься сказать? А я-то думала, что от ужаса он обвиснет и сморщится.
— Дэторан ведь бывший мастер-сержант, помнишь? Я однажды видела, как рекрут полтора колокола стоял по стойке смирно после того, как у него сердце остановилось от одной из её тирад. Полтора колокола, Хватка, стоял мёртвый и холодный…
— Да ну, ерунда. Я же была там. Десятую часть колокола он простоял, сама знаешь.
— Ну и что с того? Всё равно я права, и спорю на стопку монет из своего жалованья, что и Вал сейчас стоит точно так же.
Хватка ткнула палкой в костёр.
— Смешно это, — пробормотала она немного погодя.
— Что смешно?
— А, да это, что ты сказала. Не про мёртвого новобранца, а про то, что Дэторан была мастер-сержантом. Всех нас, «мостожогов», прокатили. Почитай, каждого треклятого солдата, начиная с самого Скворца. Молоток командовал кадровыми целителями, когда их ещё хватало, при старом императоре. А Штырь ведь успел когда-то побыть капитаном роты сапёров, да?
— Целых три дня, а потом один из них споткнулся о собственную «ругань»…
— …И все они взлетели на воздух, ага. Мы тогда были в тысяче шагов впереди, а в ушах у меня ещё несколько дней звенело.
— На том сапёрные роты в армии и закончились. Дассем разогнал их после этого, заявив, что Штырь больше не капитан, потому как у нас нет больше специальных корпусов. И что с того, Хватка?
— Ничего. Просто теперь мы все не те, кем были раньше.
— Меня никогда не повышали.
— Тоже мне, сюрприз! Ты же собаку съела на том, чтоб тебя никто не замечал.
— И всё равно. А Мураш был рождён сержантом…
— Потому такой коротышка, ага. Никогда его не разжаловали, это правда, но только потому, что он — худший сержант на свете. Пока он при звании — это всем нам кара, начиная с самого Мураша. Каждый из нас — неудачник, вот и всё, что я говорю.
— Ой, какая приятная мысль, Хватка.
— А кто сказал, что все мысли должны быть приятными? Никто.
— Я могла бы, только не подумала об этом.
— Ха-ха.
Послышался медленный перестук лошадиных копыт. В следующий миг появился капитан Паран с конём в поводу.
— День выдался долгий, капитан, — сказала Хватка. — У нас есть чай, если желаете.
Паран обернул поводья вокруг луки седла и подошёл к женщинам.
— Последний костёр в лагере «Мостожогов». Вы обе что, вообще не спите?
— Мы у вас то же самое можем спросить, сэр, — ответила Хватка. — Но все мы уже знаем, что сон для слабаков, верно?
— Зависит от того, насколько он мирный, я полагаю.
— Вот тут капитан прав, — сказала Дымка Хватке.
— Ну, — фыркнула та, — я-то вполне мирная, когда сплю.
Дымка хмыкнула в ответ:
— Это ты так думаешь.
— Мы получили весть от Чёрных морантов, — сказал Паран, принимая из рук Хватки кружку с горячим травяным отваром.
— Они разведали Сетту.
— Да. Там никого нет. Ни одной живой души, во всяком случае. Весь город — один большой некрополь.
— Так чего ж мы, по-прежнему идём туда? — спросила Хватка — Если только мы не…
— Мы идём туда, капрал.
— Зачем?
— Мы идём на Сетту, потому что не идём на Лест.
— Хорошо, — вздохнула Дымка. — Я рада, что это прояснилось.
Паран сделал глоток чая, затем сказал:
— Я выбрал заместителя.
— Заместителя, сэр? — спросила Хватка. — Зачем?
— Причина очевидна. Так или иначе, я выбрал тебя, Хватка. Ты теперь лейтенант. Скворец дал добро. В моё отсутствие ты — командир «Мостожогов»…
— Нет, спасибо, сэр.
— Это не обсуждается, Хватка. Присвоение звания уже внесли в именные списки. Официально, с печатью Дуджека.
Дымка легонько подтолкнула её локтем.
— Поздравляю… ой, наверное, надо было честь отдать.
— Заткнись! — рыкнула Хватка. — Но в одном ты права: никогда больше не толкай меня, женщина.
— Этот приказ будет тяжеловато исполнить… госпожа лейтенант, сэр. Паран допил чай и выпрямился.
— У меня только один приказ для тебя, лейтенант.
Хватка подняла на него взгляд.
— Капитан?
— «Мостожоги», — сказал Паран, и его голос был неожиданно строг. — Сбереги их, что бы ни случилось. Сбереги, лейтенант.
— Ух… слушаюсь, сэр.
Они смотрели, как Паран вернулся к коню и повёл его прочь.
Обе женщины долго молчали. Наконец Дымка вздохнула:
— Пошли спать, Хватка.
— Ага.
Они затоптали остатки костра. В наступившем полумраке Дымка шагнула ближе и обвила Хватку рукой.
— Всё сводится к тому, — промурлыкала она, — что прячет ночь…
Худа с два оно к этому сводится. Всё сводится к тому, что капитан имел в виду. Вот что мне нужно понять. И что-то мне подсказывает: мирный сон для лейтенанта Хватки закончился.
Они шагнули прочь от угасающей золы, и темнота поглотила их.
Мгновением позже не было видно уже ни единого движения. Звёзды пролили слабый серебряный свет вниз, на лагерь «Мостожогов». Часто расставленные шатры были бесцветны в тусклом, призрачном сиянии. И сам лагерь выглядел призрачным и странно застывшим. И даже по-своему мирным.
Скворец вошёл в командный шатёр Дуджека. Как он и ожидал, Первый Кулак приготовился. Фонарь под колпаком, на походном столе две большие кружки эля и брикет гадробийского козьего сыра. Сам Дуджек сидел на одном из стульев, опустив во сне голову.
— Первый Кулак, — позвал Скворец, снимая латные перчатки и глядя на сыр и эль.
Старый командир заворчал, моргнул и сел прямо.
— Ага.
— Мы потеряли её.
— Жаль, конечно. Ты, должно быть, голоден, так я… а, хорошо. Продолжай жевать и предоставь говорить мне. — Он потянулся вперёд и взял свою кружку. — Артантос нашёл Парана и передал ему приказы. Так что капитан будет держать «Мостожогов» наготове, для чего — они не знают, и это, возможно, к лучшему. Что до самого Парана: ладно, Быстрый Бен меня убедил. Жаль, конечно, но буду честен и скажу: как по мне, мага нам будет не хватать больше, чем этого зелёного аристократа…
Подняв руку, чтобы прервать Дуджека, Скворец запил последний кусок сыра мощным глотком эля.
Первый Кулак вздохнул, подождал.
— Дуджек…
— Смахни крошки с бороды, — проворчал Первый Кулак, — если хочешь, чтобы я воспринимал тебя всерьёз.
— Несколько слов о Паране. С потерей Рваной… то есть Серебряной Лисы, я хотел сказать, значение капитана для нас не может быть переоценено. Нет, не просто для нас — для самой Империи. Быстрый Бен был непреклонен в этом. Паран — Господин Колоды. Внутри него таится сила, способная изменить мир, Первый Кулак. — Он выдержал паузу, обдумывая свои слова. — Теперь для Ласиин, наверное, нет шансов вернуть его расположение, но, в самом крайнем случае, она будет достаточно мудрой, чтобы не сделать взаимоотношения ещё хуже.
Брови Дуджека поползли вверх:
— Именно такой совет я ей и дам. Вот прямо как только её в следующий раз увижу — так сразу.
— Хорошо. Прости. Несомненно, императрица понимает…
— Несомненно. Однако, как я уже сказал, именно потеря Большого Бена — больней всего. То есть — с моей точки зрения.
— Ладно, сэр. То, что задумал чародей… э-эм, я согласен с ним, что чем меньше об этом знают Бруд и компания, тем лучше. Пока разделённые силы продвигаются по плану, у них нет причин сомневаться в том, что Быстрый Бен марширует в ногу с остальными.
— Безумие чародея…
— Первый Кулак, безумие чародея спасало наши шкуры не раз и не два. Не только мою и «Мостожогов», но и твою…
— Мне это отлично известно, Скворец. Уж прости старику его страхи, пожалуйста. Это Бруд, и Рейк, и тисте анди — и треклятые Старшие боги заодно — должны были встать против Увечного бога. Они — со своими бессчётными Путями, ужасающей мощью и могуществом, — а не мы, не смертный взводный чародей и молодой капитан голубых кровей, который уже однажды умер. Даже если они не провалят всё дело, посмотри только, каких врагов мы наживём.
— Если только наши нынешние союзники столь недальновидны, что этого не понимают.
— Скворец, мы — малазанцы, не забыл? Всё, что мы делаем, не предполагает даже намёка на раскрытие наших долгосрочных планов — от смертных империй не ожидают столь далёкого планирования наперёд. И мы с тобой поднаторели в том, чтобы следовать принципу. Худ меня побери, Ласиин перевернула субординацию с ног на голову не просто так!
— Ну да, чтобы правильные люди оказались где нужно, ближе к земле, когда Престол Тени и Котильон сделают свой ход.
— Не только они, Скворец.
— Это нужно сказать Быстрому Бену… и на самом деле — всем «Мостожогам».
— Нет. К тому же, ты правда думаешь, что твой чародей ещё сам не раскумекал всё?
— Если так, почему он отправил Калама за Императрицей?
— Потому что Калама нужно было убедить лично, вот почему. Лицом к лицу с Императрицей. Быстрый Бен это понимал.
— Должно быть, я единственный тупица во всей этой имперской игре, — вздохнул Скворец.
— Возможно, единственный по-настоящему благородный, во всяком случае. Смотри, мы знали, что Увечный бог приготовился сделать ход. Понимали, что боги могут всё испортить. Согласен, мы не предвидели, что вмешаются Старшие боги, но это уж ни туда ни сюда, верно? Я имею в виду, мы знали: приближаются неприятности. Более чем с одного направления — но как мы могли догадаться, что происходящее в Паннионском Домине связано с усилиями Увечного бога? И всё же, не думаю, что именно парочка «мостожогов» случайно наткнулась на этого агента Скованного, ну, того больного ремесленника из Даруджистана. И что Быстрый Бен случайно оказался рядом, чтобы подтвердить явление Дома Цепей. Ласиин всегда понимала ценность правильной тактической расстановки: Худ свидетель, именно она этому обучила Императора — не наоборот. Карманный Путь Увечного бога блуждает — всегда так было. То, что он забредёт в холмы между Крепью и Даруджистаном, — возможность, которую Увечный бог не мог упустить: если уж он собирался что-то сделать, надо было действовать. И мы его подловили. Может, и не так, как собирались, но подловили.
— Неплохо, — пробормотал Скворец.
— Что до Парана, там тоже есть определённая логика. Всё-таки Тайшренн готовил Рваную Снасть на роль Госпожи Колоды. А когда всё пошло наперекосяк, ну, случился остаточный эффект — навёл прямо на ближайшего к ней в тот момент человека. Не физически, но, определённо, духовно. Во всём этом, Скворец, — если обернуться назад — единственным по-настоящему тупым игроком был Беллурдан Сокрушитель черепов. Мы никогда не узнаем, что произошло между ним и Рваной Снастью там, на равнине, но, клянусь Бездной, этот эпизод числится среди худших провалов в истории Империи. То, что роль Господина Колоды досталась малазанцу, а не какому-нибудь пастуху-гадробийцу, который неподалёку перегонял стадо… Что ж, Опоннова удача сыграла нам здесь на руку, и, думаю, больше тут нечего сказать.
— А вот теперь у меня появились опасения, — сказал Скворец. — Мы такие умные, что я уже начинаю гадать, кто кем манипулирует. Мы играем в теневые игры с Владыкой Тени, гремим цепями Увечного бога, теперь вот даём Бруду больше времени так, что он даже не догадывается об этом, и в то же время отказываем т’лан имассам или, по крайней мере, собираемся…
— Благоприятная возможность, Скворец. Колебания здесь фатальны. Если очутился посреди широкой, бурной реки, плыть можно только в одном направлении. Наша задача — держать голову Ласиин над водой, и вместе с ней — Малазанскую империю. А если Бруд махнёт своим молотом во имя Огни, мы потонем, все до единого. Закон, порядок, мир, цивилизация — всё исчезнет.
— Значит, чтобы уберечь Бруда от этого, мы пожертвовали собой, бросив вызов Увечному богу. Мы — одна-единственная до Худа уставшая армия, которую уже практически погубил очередной приступ паники Ласиин.
— Лучше прости ей эти приступы паники, Скворец. Это хоть подтверждает, что и она — смертная.
— Да под Крепью «Мостожогов» практически стёрли с лица…
— Это был несчастный случай, и хоть тогда ты этого не понял — понимаешь сейчас. Тайшренн приказал им оставаться в тоннелях, поскольку думал, что это было самое безопасное место. Самое. Безопасное.
— Больше похоже на то, что кто-то захотел списать нас как «сопутствующие потери», — сказал Скворец. Нет, не нас. Меня. Будь ты проклят, Дуджек, ты заставил меня подозревать, будто знаешь об этом всём больше, чем я надеялся. Храни нас Беру, надеюсь, что я ошибаюсь… — И вместе с тем, что случилось в Даруджистане…
— В Даруджистане был кавардак. Все всех недопоняли. Слишком рано всё случилось после осады Крепи… слишком рано для всех нас.
— Значит, не только один я занервничал.
— Под Крепью? Нет, Худ побери, мы все были на нервах. Битва пошла не так, как планировалось. Тайшренн и вправду верил, что сумеет сбить Лунное Семя — и заставить Рейка выйти в открытую. И если бы он не остался фактически один, всё могло бы пойти по-другому. Я потом выяснил, что Тайшренну не сообщили вовремя, кем на самом деле была Ночная Стужа, но он знал, что она нацелилась на меч Рейка. Вместе с Беллурданом, которого она использовала для поисков. Похоже было на личную игру ради обретения власти, и Ласиин не была готова это позволить. Но даже так, Тайшренн обратился против Ночной Стужи, лишь когда она убрала А’Карониса — того самого Высшего мага, который пришёл к Тайшренну со своими подозрениями на её счёт. Я тут сказал, что убийство Рваной Снасти Беллурданом было худшим провалом в малазанской истории, так вот, тот день под Крепью уверенно претендует в этом перечне на второе место.
— Что-то в последнее время многовато провалов…
Дуджек медленно кивнул, его глаза блеснули в свете фонаря.
— И началось всё, я бы сказал, с того момента, когда т’лан имассы перебили жителей Арэна. Но даже в таком случае, всякий катастрофический провал открывает особую правду. Ласиин не отдавала такого приказа, но кто-то же его отдал? Кто-то вернулся, воссел на Первый Престол, — и этот кто-то, кого считали мёртвым! — использовал т’лан имассов, чтобы отомстить Ласиин, ослабить её власть над Империей. И вот — первый признак того, что император Келланвед вовсе не так мёртв, как нам бы того хотелось.
— И всё так же безумен, да. Дуджек, я думаю, мы приближаемся к очередному «катастрофическому провалу».
— Надеюсь, ты ошибаешься. И вообще, это меня сегодня ночью нужно было утешать.
— Ну, думается, такова цена за перевёрнутую с ног на голову субординацию…
— Знаешь, Скворец, что бы я тут ни говорил, это меня подводит к новому выводу. Не самому приятному…
— Какому?
— Я начинаю думать, будто мы и вполовину не так уверены в том, что собираемся делать, как сами себе воображаем.
— Кто это — «мы»?
— Империя. Ласиин. Тайшренн. Что же до нас с тобой, мы — меньшие игроки, и знаем куда меньше, чем нам нужно знать. Мы взялись штурмовать Лунное Семя под Крепью, практически ничего не зная о том, что на самом деле происходит. И если бы я не прижал потом Тайшренна, так и не выяснил бы.
Скворец разглядывал остатки эля в своей кружке.
— Быстрый Бен умён, — пробормотал он. — Не могу сказать, сколько он на самом деле вычислил. Он иногда бывает очень неразговорчивым.
— Но по-прежнему готов, да?
— О да. И открыто дал понять, что крепко верит в Ганоса Парана. В этого нового Господина Колоды.
— Тебя это не беспокоит?
— Немного. Парана использовали боги. Он входил в меч Драгнипур. В его жилах течёт кровь Псов Тени. И никто из нас не знает, какие изменения всё это произведёт в нём — ни даже, что они предвещают. Он непредсказуем, им почти невозможно управлять — о, он исполнит приказы, которые я ему даю, но, думаю, если Ласиин считает, будто сможет его использовать, её ожидает сюрприз.
— Он тебе нравится, да?
— Я им восхищаюсь, Дуджек. Его стойкостью, способностью изучать себя без страха и жалости, а более всего — его врождённой человечностью.
— Достаточно для крепкой веры, я бы сказал.
— Моим же мечом меня ранил, — поморщился Скворец.
— Лучше уж своим, чем чужим.
— Я подумываю о том, чтобы уйти в отставку, Дуджек. Когда эта война закончится.
— Об этом я догадался, дружище.
Скворец поднял на него взгляд.
— Думаешь, она позволит?
— Думаю, не стоит оставлять ей выбор.
— Я утону, как Краст и Урко? Или все увидят, как меня убили, а потом труп исчезнет, как это было с Дассемом?
— Ну, если вообразить, что всех этих смертей на самом деле не было…
— Дуджек!
— Хорошо, но, признайся, некоторые сомнения всё же остаются.
— Я их не разделяю, и однажды я выслежу Дукера и заставлю открыть правду. Если кто и знает её, то только этот чокнутый историк.
— Быстрый Бен ещё не получил вестей от Калама?
— Даже если получил, мне не скажет.
— А где твой чародей сейчас?
— В последний раз я его видел с тригалльскими торговцами.
— Ему бы лучше поспать — с учётом всего, что будет.
Скворец поставил свою кружку и поднялся.
— Как и нам, старина, — сказал он, морщась от того, что перенёс лишний вес на больную ногу. — Когда прибудут Чёрные моранты?
— Через две ночи, считая от этой.
Скворец хмыкнул и повернулся к выходу из шатра.
— Доброй ночи, Дуджек.
— И тебе, Скворец. А, вот ещё что.
— Да?
— Тайшренн. Он хотел извиниться пред тобой. За то, что случилось с «Мостожогами».
— Он знает, где меня искать, Дуджек.
— Он ждёт подходящего момента.
— И какой же момент — подходящий?
— Не уверен, но он всё до сих пор не наступил.
Скворец ничего не отвечал в течение полудюжины ударов сердца, затем потянулся к пологу шатра.
— Увидимся утром, Дуджек.
— Ага, — ответил Первый Кулак.
Когда Скворец пришёл к своему шатру, он увидел высокую фигуру в тёмных одеждах. Он улыбнулся, приблизившись к ней.
— Я скучал по тебе.
— Я тоже, — ответила Корлат.
— Бруд подкинул тебе работы. Заходи, я сейчас зажгу фонарь.
Он услышал её вздох, когда тисте анди вошла в шатёр.
— Как по мне, лучше не надо.
— Ну, ты можешь видеть в темноте, но…
Она потянулась к нему, прижала к себе и прошептала:
— Если хочешь болтать, говори кратко. Моё желание не утолить словами.
Его руки обвились вокруг неё.
— Хотел только спросить, нашла ли ты Серебряную Лису.
— Нет. Похоже, она умеет странствовать по тропам, которых, как я думала, больше не существует. Более того, двое её неупокоенных волков явились и… проводили меня обратно. Они… необычные.
Скворец вспомнил момент, когда впервые увидел т’лан айев: как волки вставали, точно пыль с пожухлой травы, обретали свой звериный облик и укрывали гигантской стаей склоны холмов.
— Знаю. В их облике есть что-то непропорциональное…
— Да, ты прав. Их облик режет глаз. Слишком длинные лапы, слишком массивные плечи, но короткие шеи, и слишком широкие челюсти. Но не только их физический облик кажется мне… тревожным.
— Даже более тревожным, чем т’лан имассы?
Корлат кивнула.
— У т’лан имассов внутри пустота, подобная непроглядной пещерной тьме. Но у т’лан айев не так. Внутри этих волков… я видела скорбь. Вечную скорбь…
Она задрожала в его руках. Скворец молчал. Ты видишь в их глазах, любовь моя, то, что я вижу в твоих. И это отражение — узнавание! — так потрясло тебя.
— У границы лагеря, — продолжала Корлат, — они рассыпались в пыль. Мгновение назад рысили по бокам и вот вдруг… пропали. Я не знаю почему, но это обеспокоило меня больше, чем всё остальное.
Потому что именно это ждёт нас всех. Даже тебя, Корлат.
— Разговор вроде планировался короткий. Давай его закончим. Идём в постель, любимая.
Она заглянула ему в глаза.
— А потом, после этой ночи?
Он поморщился.
— Да, будет какой-то перерыв.
— Карга возвратилась.
— Уже возвратилась?
Корлат кивнула. Она хотела что-то добавить, но заколебалась, поглядев в его глаза, и промолчала.
Сетта, Лест, Маурик. Эти города пусты. Однако армии всё равно разделятся. И никто не скажет, почему. Обе стороны альянса имеют что скрывать, заботятся о секретности, и чем ближе подходят к Кораллу, тем это сложней.
Большинство тисте анди исчезли. Ушли вместе с Рейком в Лунное Семя. Но где Лунное Семя? И что, во имя Худа, они задумали? Не явимся ли мы в Коралл только затем, чтобы узнать, что город пал, Паннионский Провидец мёртв, его душа взята Драгнипуром, а над головой висит гигантская гора?
Чёрные моранты искали эту треклятую летучую скалу… безрезультатно.
Но и у нас есть секреты. Мы посылаем Парана и «Мостожогов» вперёд; Худ нас побери, мы делаем куда больше, чем только это.
Началась нежелательная борьба за власть, но все мы знали, что она неизбежна. Сетта, Лест, Маурик. Тонкая игра перестала быть тонкой.
— Моё сердце принадлежит тебе, Корлат, — сказал Скворец женщине в своих объятиях. — Ничто больше не имеет значения для меня. Ничто… и никто.
— Пожалуйста… не извиняйся за то, что даже ещё не произошло. Не говори об этом вообще.
— И не думал, любимая.
Лжец. Думал. На свой лад. Ты извинялся.
Она приняла его ложь с кривой улыбкой.
— Хорошо.
Позже, вспоминая свои слова, Скворец желал, чтобы они были более ясными — свободными от скрытых намерений.
Паран смотрел слипающимися от недостатка сна глазами, как Быстрый Бен закончил беседовать с Харадас, а затем вернулся к капитану.
— Сапёры взвоют, — сказал Паран, когда они возобновили свой путь к малазанскому лагерю, заново установленному на южном берегу реки Серп.
Быстрый Бен пожал плечами.
— Я отведу Вала в сторонку на пару слов. В конце концов, Скрипач для него ближе родного брата, и, учитывая, в какую заварушку встрял Скрип, ему пригодится вся помощь, какую он только сможет получить. Единственный вопрос, доставят ли тригалльцы груз вовремя.
— Они необычайные ребята, эти торговцы.
— Они сумасшедшие. Только чокнутые взялись бы делать то, что они делают. Полнейшее безрассудство и наглость — только благодаря им эти ребята всё ещё живы.
— Я бы добавил сюда бесспорное умение путешествовать по враждебным Путям.
— Будем надеяться, этого умения хватит, — ответил чародей.
— Там ведь не только морантская взрывчатка, да?
— Да. Ситуация в Семи Городах самая отчаянная. В любом случае, я сделал всё, что мог. А вот насколько эффективно, покажет будущее.
— Ты удивительный человек, Быстрый Бен.
— А вот и нет. Только лучше об этом помалкивать. Вал будет держать рот на замке, как и Скворец…
— Господа! Какой приятный вечер!
Оба обернулись на голос, раздавшийся прямо за их спинами.
— Крупп! — зашипел Быстрый Бен — Ах, ты, скользкий…
— Ныне и сейчас Крупп умоляет о снисхождении. Сие лишь счастливая случайность, что Крупп услышал твои достойные восхищения слова, покуда ковылял за тобой по пятам столь тишайше; и воистину, теперь он не желает ничего иного, кроме как участвовать, хотя бы и скромно, в сём смелом предприятии.
— Если скажешь кому-нибудь хоть слово, — прорычал Быстрый Бен, — я перережу тебе глотку.
Даруджиец извлёк носовой платок и обтёр себе лоб тремя быстрыми движениями, от чего шёлк явственно пропитался потом.
— Крупп заверяет смертоносного чародея, что молчание для Круппа есть ближайшая подруга, любовница — невиданная и невидимая, непредвиденная и неумолимая. В тот же самое время Крупп провозглашает, что честные граждане Даруджистана не останутся в стороне от столь величественного предприятия — сам Барук поспособствует, и даже лично — настолько, насколько сие возможно. Увы, ему нечего предложить, кроме этого. — С этими словами Крупп встряхнул платком и извлёк из него маленький стеклянный шарик, который тут же уронил на землю. Тот разбился, издав нежный звон. Встал туман, поднялся на высоту колен между даруджийцем и двумя малазанцами и медленно принял облик бхок’арала.
— А-ай, — пробормотал Крупп, — сколь гадкое, визуально оскорбительное создание.
— Только потому, что ты сам на него похож, — отметил Быстрый Бен, глядя на это явление.
Бхок’арал повернул свою чёрную голову размером с грейпфрут и, сверкая глазами, взглянул на чародея. Затем тварь обнажила иглоподобные зубы.
— Привет! Барук! Хозяин! Он! Поможет!
— Удручающе немногословное усилие дорогого, несомненно переутомившегося Барука, — заметил Крупп. — Его наилучшие заклинания выказывают лингвистическое изящество, не сказать, приятную плавность речи, в то время как сие… существо, увы, являет…
— Тихо, Крупп, — буркнул Быстрый Бен. Он обратился к бхок’аралу: — Как бы неожиданно это ни звучало, я рад принять помощь Барука, но хотел бы узнать, каков его интерес. В конце концов, восстание — в Семи Городах. Малазанское дело.
Голова бхок’арала закачалась вверх-вниз.
— Да! Барук! Хозяин! Рараку! Азат! Великая!
— Великая? — эхом откликнулся Паран.
— Великая! Опасность! Азат! Икарий! Больше! Колтейн! Восторг! Честь! Союзники! Да! Да?
— Кхм… похоже, легко не будет, — пробормотал Быстрый Бен. — Ладно, вернёмся к деталям…
Паран развернулся, услышав приближающегося всадника. Появилась фигура — неясная в звёздном свете. Первой деталью, на которую обратил внимание капитан, была лошадь, — мощный боевой конь, гордый и, несомненно, горячий. Женщина верхом на скакуне была, наоборот, весьма невзрачной: старый, видавший виды доспех, под кромкой шлема — непримечательное, моложавое лицо.
Её взгляд скользнул по Круппу, бхок’аралу и Быстрому Бену. Не меняя выражения лица, он обратилась к Парану:
— Капитан, я хотела бы поговорить с вами лично, сударь.
— Как пожелаете, — ответил он и отошёл с ней на пятнадцать шагов от остальных, — достаточно для личной беседы?
— Вполне, — ответила женщина, натягивая поводья и спешиваясь. Она шагнула к нему. — Сударь, я — Дестриант «Серых мечей». Ваши солдаты удерживают некоего пленника, и я прибыла для того, чтобы официально просить препоручить его нашим заботам.
Паран моргнул, затем кивнул.
— А, это, должно быть, Анастер, который прежде командовал тенескаури.
— Верно, сударь. Мы всё ещё не закончили с ним.
— Понимаю… — он замялся.
— Он оправился от раны?
— От потери глаза? Наши лекари оказали ему помощь.
— Возможно, — сказала Дестриант, — мне следует сообщить свою просьбу Первому Кулаку Дуджеку?
— Нет, в этом нет необходимости. Я могу говорить от имени малазанцев. И в этом качестве обязан прежде задать несколько вопросов.
— Как пожелаете, сударь. Извольте.
— Что вы собираетесь сделать с пленником?
Она нахмурилась.
— Сударь?
— Мы не одобряем пыток, невзирая на тяжесть его преступлений. Если потребуется, мы будем вынуждены усилить защиту Анастера и отклонить ваше прошение.
Она коротко посмотрела в сторону, затем снова сосредоточила взгляд на нём, и Паран догадался, что Дестриант гораздо моложе, чем ему показалось поначалу.
— Пытка, сударь, это относительное понятие.
— Вот как?
— Пожалуйста, сударь, позвольте продолжить.
— Милости прошу.
— Этот человек, Анастер, может считать, что мы собираемся пытать его, но данный страх есть порождение невежества. Ему не причинят вреда. На самом деле Кованый Щит стремится сделать нечто совершенно противоположное для этого несчастного.
— Она хочет принять его боль.
Дестриант кивнула.
— Духовное объятие — вроде того, что Итковиан сделал с Рат’Фэнером.
— Именно так, сударь.
Паран молчал некоторое время, затем спросил:
— Это намерение ужасает Анастера?
— Да.
— Почему?
— Потому что более в себе он ничего не знает. Он полностью отождествляет себя с болью в своей душе. И оттого боится её прекращения.
Паран развернулся в сторону малазанского лагеря.
— Следуйте за мной, — сказал он.
— Сударь? — спросила она из-за его спины.
— Он ваш, Дестриант. С моим благословением.
Она отшатнулась после его слов к своему коню, который фыркнул и отступил в сторону.
Паран обернулся.
— Что…
Женщина выпрямилась, подняла руку к бровям и тряхнула головой.
— Прошу прощения. Был особый… вес… в том, как вы сказали это слово.
— Сказал это… ох!
Ох. Худов дух, Ганос, это было ужасно неосторожно.
— И что же? — спросил он неохотно.
— И… Я не уверена, сударь. Но я полагаю, что могу дать вам совет, э-эм, впредь проявлять большую осмотрительность.
— М-да, я полагаю, вы правы. Вы достаточно пришли в себя, чтобы мы могли продолжить?
Дестриант кивнула, взявшись за поводья своего скакуна.
Не думай об этом Ганос Паран. Прими как предостережение — и ничего более. Ты ничего не сделал Анастеру — ты даже его не знаешь. Предостережение — и уж ты к нему прислушаешься!..
