Глава двадцать шестая
И днесь восстанет Рараку.
xxxiv.II.l.81 «Слова пророчества» из «Книги Апокалипсиса Дриджны»
Богиня Вихря была некогда ревущей бурей песка и ветра. Стеной, окружавшей юную женщину, что была прежде Фелисин из Дома Паранов, а затем стала Ша’ик, Избранной, верховной повелительницей Воинства Апокалипсиса.
Её мать тоже звали Фелисин. А потом она так же назвала и свою приёмную дочь. Но сама утратила это имя. Лишь изредка, в самые глухие часы ночи, в самом непроницаемом молчании внутри себя она замечала тень этой девушки. Той, кем была прежде, — точно размытое отражение в полированном зеркале. Круглощёкая, румяная, широкая улыбка и ясные глаза. Девочка, у которой есть любимый брат, который её обожает, который готов подбрасывать её на коленке, будто на коне, и слушать её восторженный и перепуганный визг.
Её мать посещали видения. Это все знали. И относились с почтением. И младшая дочь тоже мечтала, что когда-нибудь обнаружит в себе подобный талант.
Но этот дар пришёл лишь вместе с богиней, с этой злобной, жуткой тварью, чья душа иссхола и завяла куда сильнее, чем любая пустыня в мире. И видения, что приходили к Ша’ик, оказывались смутными, тревожными картинами. И Ша’ик поняла, что они родились не из таланта или дара. А лишь из бездумного страха.
Страха богини.
А теперь Стена Вихря сжалась, отступила, скрылась от внешнего мира, чтобы бушевать в ярости под потемневшей от солнца кожей Ша’ик, дико мчаться по её венам и артериям, реветь, оглушая её разум.
О, в ней была сила. Горькая, древняя, желчная, злобная. И то, что питало её, несло в себе кисловатый привкус предательства. Невыносимого, очень личного предательства. Рана, которая должна была уже исцелиться, боль, что должна была утихнуть под толстым, грубым рубцом шрама. Но извращённое удовольствие не давало ране закрыться, подпитывало её лихорадочный жар до тех пор, пока не осталась одна лишь ненависть. Ненависть к… кому-то, ненависть столь древняя, что даже лица уже было не вспомнить.
В редкие мгновение холодных размышлений Ша’ик понимала, что это за чувство. Безумное, взвинченное до такой интенсивности, что какое бы предательство его ни вызвало, какое бы преступление ни было совершено против богини, оно не заслужило, не стоило столь жестокого ответа. Реакция с самого начала была несоразмерной. И Ша’ик начинала подозревать, что предрасположенность к безумию жила в сердце богини уже тогда, точно тёмное пятно в душе, что много веков спустя когтями вырвала себе Восхождение.
Шаг за шагом мы идём по чудовищному пути. Ковыляем по краю невидимой бездны. Спутники ничего не замечают. Мир кажется… нормальным. Шаг за шагом — так же, как и все прочие, внешне — такие же. И даже внутренне. Если не считать напряжения, тихого шепотка паники. Смутного замешательства, что в любую минуту грозит вывести тебя из равновесия.
Фелисин, ставшая Ша’ик, поняла это.
Ибо сама прошла той же дорогой.
Ненависть сладка, словно нектар.
И я шагнула в бездну.
Я так же безумна, как и эта богиня. Потому она избрала меня, почувствовала, что мы с ней — родственные души…
Так что же это за край обрыва, за который я так отчаянно цепляюсь? Почему упорствую в надежде, что ещё могу спастись? Могу вернуться… вновь найти место, где нет безумия, где замешательства не существует.
Вернуться… в детство.
Она стояла в главном зале. Позади — кресло, которое станет троном. Прохладные подушки, сухие подлокотники. Стояла, заключённая, точно в застенок, в чужие доспехи. Она почти физически чувствовала, как богиня тянется, чтобы охватить её со всех сторон — но не заключить в материнские объятья, совсем нет. Чтобы задушить её, погасить всякий свет, всякий проблеск самосознания.
Эгоизм, закалённый в ненависти. Она не может заглянуть внутрь, едва способна выглянуть наружу. Походка её — неуклюжая, хромая, судорожная — песнь ржавых застёжек и скрипучих ремней. Её зубы поблёскивают в тени, но это закоченевшая ухмылка мертвеца.
О, Фелисин Паран, вглядись в это зеркало — на свой страх и риск.
Снаружи забрезжил рассвет.
И Ша’ик взяла в руки свой шлем.
Л’орик уже мог разглядеть позиции «Живодёров» на мощёных съездах. В сероватом рассветном полумраке никакого движения там не было видно. Странно, хотя и неудивительно. Прошедшая ночь даже у самого закалённого солдата отбила бы охоту смотреть в небо, вставать и приниматься за обычные дела, какими встречают всякий новый день.
И всё равно что-то казалось странным в этих окопах.
Чародей пошёл по гребню к холму, на вершине которого Ша’ик обустроила свой передовой пункт, чтобы обозревать с него ход будущей битвы. Все кости ломило. Мышцы выли от боли при каждом новом шаге.
Оставалось только надеяться, что она там.
Надеяться, что богиня снизойдёт до того, чтобы выслушать его слова, его предостережения и, наконец, его предложение.
Сейчас всё застыло на распутье. Тьма была побеждена… каким-то образом. Он бы поразмышлял над этим, но сейчас не было времени на подобные досужие мысли. Истерзанный фрагмент Куральд Эмурланна пробуждался, и богиня вот-вот явится, чтобы заявить на него свои претензии. Сотворить престол. И пожрать Рараку.
В тенях ещё проступали призраки, воины и солдаты десятков давным-давно погибших цивилизаций. Странное оружие в руках, странные доспехи укрывают тела; лица, на счастье, закрыты резными забралами шлемов. И привидения пели, хотя таннойская песнь стала задумчивой, печальной, словно тихие вздохи ветра. Мотив вздымался и падал, и этот немолчный шёпот заставил Л’орика похолодеть.
За кого они будут драться? Почему они вообще здесь? Чего хотят?
Песнь принадлежала «Мостожогам». Но, похоже, сама Священная пустыня приняла её, сделала многоголосый хор призрачных голосов своим. И всякая душа, что пала в битвах за всю историю пустыни, пришла ныне сюда.
На распутье.
Маг добрался до тропы, что вела вверх, к холму Ша’ик. Тут и там виднелись воины пустыни, закутавшиеся в свои охряные телабы, сжимая копья, железные наконечники которых блистали росой в лучах прорезавшегося на востоке солнца. Справа от Л’орика, на равнине, строились отряды лёгкой кавалерии Матока. Лошади нервничали, ряды конников дрожали и волновались. Чародей не увидел среди воинов ни самого Матока, ни — с ужасом осознал он — знамён собственного племени вождя.
Услышав за спиной топот копыт, маг обернулся и увидел Леомана, одного из его офицеров и Тоблакая.
Тоблакай скакал на яггском коне — могучем, великолепном в своей предвечной дикости — в самый раз по мерке великану, который сидел у него на спине.
А выглядел великан ужасно. Сверхъестественное исцеление ещё не срастило чудовищные раны. Руки Тоблакая превратились в кровавое месиво. На ноге виднелись следы гигантских клыков.
Верховой Тоблакай волок за собой пару округлых предметов, прикреплённых к цепям. И когда Л’орик их рассмотрел, глаза его округлились.
Он убил Дераготов. И тащит их головы.
— Л’орик! — прохрипел Леоман, натягивая поводья рядом с магом. — Она наверху?
— Не знаю, Леоман Кистень.
Все трое спешились, и Л’орик заметил, что Тоблакай бережёт свою изувеченную ногу. Раны оставили клыки Пса. А потом маг увидел каменный меч за плечом великана. Так он и в самом деле тот самый. Думаю, Увечный бог совершил ужасную ошибку…
О, боги, он же убил Дераготов.
— Где прячется Фебрил? — спросил Леоман, когда все четверо начали подниматься вверх по тропе.
Ответил Тоблакай:
— Он мёртв. Я тебе забыл кое-что рассказать. Я его убил. И Бидитала тоже. Хотел убить ещё Призрачные Руки и Корболо Дома, но не смог их найти.
Л’орик провёл ладонью по лбу, и та стала мокрой и маслянистой. Но дыхание по-прежнему вырывалось изо рта облачками пара.
Тоблакай же безжалостно продолжал:
— А когда я пришёл в шатёр Корболо, нашёл там Камиста Релоя. Его зарезали. И Хэнарас тоже.
Л’орик встряхнулся и сказал Леоману:
— Ты получил последние приказы Ша’ик? Разве ты не должен быть с «Живодёрами»?
Воин хмыкнул:
— Может, и так. Мы только что оттуда.
— Они все мертвы, — прогудел Тоблакай. — Ночью их перебили. Призраки Рараку потрудились — но ни один не посмел встать у меня на пути. — Он коротко хохотнул. — Призрачные Руки мог бы тебе сказать, что у меня своих призраков довольно.
Л’орик оступился. Ухватился за руку Леомана.
— Перебили? Всех?
— Да, Высший маг. Удивлён, что ты об этом не знал. Но у нас ещё остались воины пустыни. Мы ещё можем победить, просто не здесь и не сейчас. Поэтому нужно убедить Ша’ик отступить…
— Не получится, — перебил Л’орик. — Богиня идёт сюда, уже почти явилась. Слишком поздно отступать, Леоман. И скоро будет слишком поздно вообще делать что-либо…
Они поднялись на вершину.
Там стояла Ша’ик.
В доспехах и шлеме, спиной к ним. Избранная пристально смотрела на юг.
Л’орику хотелось кричать. Ибо он увидел то, что не могли увидеть его спутники.
Опоздал! О, нижние боги…
А затем он прыгнул вперёд — прямо во вспыхнувший перед ним портал — и исчез.
Богиня не утратила память. Более того, ярость высекла её подобие, — до мельчайших деталей, столь же издевательски материальное, как и резные фигуры в каменном лесу. Так богиня могла их лелеять, пестовать свою ненависть, словно любовное чувство, томительно предугадывать смертоносное касание, хотя тот, кто предал её, был уже если не мёртв, то, по большому счёту, не важен.
Важна теперь была лишь ненависть. Её гнев на его слабости. О, другие в племени частенько играли в такие игры. Тела проскальзывали под меховой полог — из юрты в юрту, как только звёзды складывались в летний узор, да и сама она не раз раздвигала ноги для мужа другой женщины или восторженного, неуклюжего юнца.
Но сердце её было отдано одному мужчине — тому, с кем она жила. Таков был священный закон.
О, но ведь он был таким чувственным. Его руки следовали за взором, создавали в тайном укрытии запретные изображения — той, другой женщины. Этими прекрасными руками он взял собственное сердце, чтобы отдать его другой — даже не подумав о ней, о той, кому это сердце некогда принадлежало.
Другой, которая даже не отдала ему в ответ своего сердца — уж об этом она позаботилась. Злыми словами и ядовитыми обвинениями. Довольно, чтобы другие навсегда изгнали её.
Но прежде эта сучка перебила своих родичей — всех, кроме одного.
Глупый, безмозглый мужчина — отдал свою любовь такой женщине.
Её гнев не умер после Обряда, не погиб, даже когда сама она — слишком изломанная, чтобы ходить, — оказалась отрезана от Обета и покинута в вечном мраке. И любопытные духи услышали её плач, явились, чтобы утешить… Что ж, она пожрала их, забрала их силу. Слой за слоем. Ибо они тоже были глупыми, безмозглыми созданиями и бестолково тратили эту силу на бессмысленные дела. А у неё была Цель.
Дети заполонили мир наверху. А кем была их мать? Та самая сучка, которую изгнали из племени!
А отец?
О да, она ведь пришла к нему. В ту самую, последнюю ночь. Пришла. От него несло её запахом, когда воины выволокли его на свет следующим утром. Разило! Вся правда горела у него в глазах!
И этого она не могла — не хотела — забыть.
Месть стала зверем, и зверь истомился в цепях. Только мести она и хотела.
И скоро месть свершится.
И даже Рараку её не остановит. Все дети умрут.
Дети умрут. Я очищу мир от их отродья, от высокомерных ублюдков, рождённых одной-единственной матерью. Конечно, она не могла принять Обряд. Новый мир уже созревал у неё во чреве.
А теперь я наконец восстану вновь. Облачённая в плоть одной из её дочерей, я убью этот мир.
Она видела перед собой открытую дорогу, прямую и ясную, манящую. Тоннель, обрамлённый извилистыми, закрученными тенями.
Хорошо будет вновь ходить по земле.
Ощутить тепло плоти и жар крови.
Вкус воды. Пищи.
Дышать. И убивать.
Ша’ик зашагала по склону, словно ничего не видела. Её ждала долина, поле битвы. Она заметила малазанские разъезды на противоположном гребне. Один поскакал обратно в лагерь, другие просто смотрели.
Значит, поняли. Она знала, что поймут.
Смутные, далёкие крики за спиной. Она улыбнулась. Ну, конечно, в конце концов остались те два воина, что первыми встретили меня. Глупо было в них сомневаться. Я знаю, что каждый из них готов биться вместо меня.
Но они не могут.
Это мой бой. Мой — и моей богини.
— Войдите.
Капитан Кенеб на миг замешкался, попытался собраться, затем шагнул в штабной шатёр.
Она облачалась в доспехи. Несложная задача оказалась бы ещё проще, будь под рукой слуга, но, разумеется, по мнению Тавор, в нём не было необходимости.
Хотя, возможно, на самом деле всё не совсем так.
— Адъюнкт.
— В чём дело, капитан?
— Я только что был в шатре Кулака. Дежурные немедленно вызвали лекаря и целителя, но было слишком поздно. Адъюнкт Тавор, Гэмет умер прошлой ночью. Сосуд лопнул у него в голове. Лекарь говорит, тромб, который образовался в ту ночь, когда он упал с коня. Я… глубоко сожалею.
Её осунувшееся, непримечательное лицо побледнело. Капитан заметил, что она упёрлась рукой в стол, чтобы не упасть.
— Умер?
— Во сне.
Тавор отвернулась, посмотрела на части доспехов, разложенные на столешнице.
— Благодарю вас, капитан. Сейчас, пожалуйста, оставьте меня и передайте Ян’тарь…
Снаружи послышался шум, затем внутрь ворвался юный виканец.
— Адъюнкт! Ша’ик спустилась в долину! Она вызывает вас на бой!
После долгой паузы Тавор кивнула:
— Хорошо. Последний приказ отменяется, капитан. Вы оба свободны.
Адъюнкт отвернулась и вновь занялась доспехами.
Кенеб жестом пропустил вперёд юношу, затем вышел сам.
За пологом шатра капитан остановился в нерешительности.
Гэмет ведь так бы и поступил… верно?
— Она с ней сразится? — спросил виканец.
Кенеб покосился на юношу.
— Да. Возвращайся к Темулу, парень. Так или иначе, нам сегодня предстоит битва.
Юнец побежал прочь, а капитан смотрел ему вслед.
Затем повернулся к скромному шатру, расположившемуся в двадцати шагах слева. У входа не дежурили солдаты. Кенеб замер перед входом.
— Госпожа Ян’тарь, вы здесь?
На пороге возникла фигура. В толстой коже — в лёгком доспехе, поражённо осознал Кенеб, — и с длинным мечом у бедра.
— Адъюнкт желает начать утреннюю тренировку?
Кенеб встретил взгляд спокойных глаз, цвет которых и дал женщине такое имя. Бездонный взгляд. Он внутренне встряхнулся.
— Гэмет умер прошлой ночью. Я только что сообщил адъюнкту.
Взор женщины метнулся к штабному шатру.
— Ясно.
— А в долине между двумя армиями сейчас стоит Ша’ик… и ждёт. Мне показалось, госпожа, что адъюнкту может прийтись кстати помощь с доспехами.
К его удивлению, женщина повернулась и направилась обратно в свой шатёр.
— Не сегодня, капитан. Я понимаю ваш порыв… но нет. Не сегодня. Доброго вам дня, сэр.
И Ян’тарь скрылась внутри.
Кенеб замер неподвижно — настолько он был потрясён.
Ладно, признаю, я не понимаю женщин.
Он снова повернулся к штабному шатру, как раз вовремя, чтобы увидеть, как оттуда вышла адъюнкт, затягивая ремешки на перчатках. На голове покоился шлем с прикреплёнными нащёчниками. Забрало не прикрывало глаз — многие бойцы считали, что прорези слишком ограничивают обзор. Тавор остановилась, на миг подняла взгляд к утреннему небу, а затем зашагала вперёд.
Капитан дал ей отойти на некоторое расстояние, затем двинулся следом.
Л’орик пробирался через сплетённые тени, задевал локтями скелетоподобные ветви, спотыкался о шишковатые корни. Этого он не ожидал. Должна ведь была открыться дорога, тропа через этот чёрный лес.
Треклятая богиня была здесь. Рядом. Наверняка — нужно только найти её след.
Влажный, холодный воздух, покосившиеся стволы — будто землетрясение только что перекосило землю. Наверху деревья скрипели на сильном ветру. И повсюду призраки, заблудшие тени — они бросались к Высшему магу, а затем отскакивали прочь. Вставали из рыхлой почвы, как привидения, шипели над головой, пока он ковылял по лесу.
А затем за деревьями блеснул огонь.
Задыхаясь, Л’орик побежал на свет.
Это была она. Пламя подтвердило его подозрения. Имасска, обрывки цепей Телланна, отсечённая от Обряда… о, ей не место здесь, совсем не место.
Хтонические духи окружили её пылающее тело — наросты могущества, которое она присвоила за тысячи лет. Ненависть и злоба превратили их в жестоких, омерзительных созданий.
Руки и ноги имасски потемнели от болотной воды и плесени. Мох покрывал торс спутанным, длинным мехом. С головы свисали длинные пряди седых волос, сбившиеся в колтуны от запутавшегося в них репейника. Из обожжённых глазниц вырывались языки живого пламени. Костяные скулы — выбеленные, потрескавшиеся от жара.
Беззубая. Тяжёлая нижняя челюсть висит — еле держится на полосках иссохших мускулов и сухожилий.
Богиня выла, испускала дрожащий, жуткий крик, который не прерывался от необходимости вздохнуть, и Л’орику показалось, что она с чем-то борется.
Маг подобрался ближе.
Она попала в сеть лоз, извилистые ростки опутали руки и ноги, змеями обвили торс и шею. Л’орик удивился, что не заметил их раньше, затем понял, что лозы мерцают — сейчас возникли там, потом здесь, а прежние — исчезли. И все они постепенно превращались…
В цепи.
Внезапно одна разорвалась. Богиня завыла, удвоила усилия.
Треснула ещё одна, хлестнула по стволу дерева.
Л’орик подобрался ещё ближе.
— Богиня! Услышь меня! Ша’ик — она недостаточно сильна для тебя!
— Моя! Моя! Моя девочка! Моя! Я её украла у этой сучки! Моя!
Высший маг нахмурился. У кого? У какой «сучки»?
— Богиня, молю, выслушай! Я предлагаю себя! Понимаешь?
Лопнула ещё одна цепь.
Другой голос тихо произнёс за спиной Л’орика:
— Лезут не в своё дело.
Чародей резко развернулся, но слишком поздно — широкий нож уже вошёл ему между рёбер, рассёк плоть по пути к сердцу.
Точнее, к тому месту, где было бы сердце, будь Л’орик человеком.
Зазубренный кончик клинка прошёл мимо, скользнул в сторону прямо перед глубоко упрятанным органом и впился в грудину.
Л’орик застонал и осел на землю.
Убийца выдернул нож, присел и задрал Л’орику голову, ухватив за подбородок. Замахнулся.
— Да брось этого дурака! — прошипел другой голос. — Она рвёт цепи!
Л’орик видел, как убийца заворчал, а затем двинулся прочь.
Высший маг чувствовал, как грудь его заполняется кровью. Медленно перевернулся на бок, ощутил тёплый ток из раны. Так он ясно видел богиню…
…и убийц, которые подкрадывались к ней.
Чародейство струилось по их ножам, плетенье магии смерти.
Богиня закричала, когда первый нож вонзился ей в спину.
Л’орик смотрел, как её убивают. Долго, жестоко, мучительно. Персты Корболо Дома, избранные убийцы, поджидали в засаде там, куда привёл их Фебрил — никто другой не смог бы сюда проникнуть, — вооружённые чародейскими заклятьями, которые сплели Камист Релой, Хэнарас и Файелль. Богиня отбивалась с невообразимой яростью, и вскоре трое из четверых убийц были мертвы — она разорвала их, четвертовала. Но теперь богиню плотно опутали цепи, потащили вниз, и Л’орик увидел, как гаснет пламя в её глазницах, увидел, как духи оторвались, улетели прочь, внезапно освобождённые. Последний убийца метнулся к ней, с размаху всадил свой нож. Прямо в темечко. Чёрная вспышка, взрыв, который отбросил убийцу назад. Череп и клинок разлетелись на куски, которые рассекли лицо и грудь Перста. Ослеплённый, он с воплем отшатнулся, споткнулся о корень и с глухим стуком рухнул на землю.
Л’орик слышал его стоны.
Цепи змеились по телу павшей богини, пока от него ничего не осталось — лишь поблёскивала груда чёрных железных звеньев.
Ветер, терзавший прежде верхушки деревьев, вдруг улёгся, и в лесу воцарилась тишина.
Все они хотели заполучить этот осколок Пути. Изодранное сокровище. Но Тоблакай убил Фебрила. Он убил двух Дераготов.
Он убил Бидитала.
А что до Корболо Дома — что-то мне подсказывает, что с ним Императрица захочет побеседовать лично. Несчастный ублюдок.
Под телом мага кровь уходила в мох.
Л’орик понял, что умирает.
Рядом хрустнул сучок.
— Ну, я не удивлён. Отослал прочь своего фамильяра, да? Опять.
Л’орик с трудом повернул голову, поднял взгляд и даже сумел слабо улыбнуться.
— Отец.
— Не думаю, что в твоей комнате многое изменилось с тех пор, как ты её покинул, сын.
— Пылью поросла, наверное.
Осрик хмыкнул:
— Да вся крепость запылилась, я бы сказал. Сколько же веков я там не был…
— А слуги?
— Я всех отпустил… где-то тысячу лет назад.
Л’орик вздохнул:
— Удивлюсь, если там ещё не всё развалилось.
Осрик неторопливо присел рядом с сыном, его фигуру осветило чародейской сияние Дэнула.
— Да нет, сын, стоит, как стояла. Я всегда забочусь о запасных путях отступления. Плохо тебя подрезали. Лучше лечить постепенно.
Л’орик закрыл глаза.
— В моей старой постели?
— Да.
— Она короткая. Уже была короткой, когда я ушёл.
— Ну, к сожалению, ноги он тебе не укоротил, Л’орик.
Сильные руки подхватили его и без усилий подняли.
Абсурдным образом — в моём-то возрасте — он почувствовал себя в безопасности. В объятьях отца.
— Так, — проговорил Осрик, — теперь осталось только понять, каким Худом нам отсюда выбираться?
Чувство безопасности исчезло.
Она споткнулась и чуть не упала. Заморгала под железной сеткой забрала в горячем, спёртом воздухе. Внезапно доспехи показались неимоверно тяжёлыми. Приступ паники — в этой металлической печке солнце её заживо испепелит.
Ша’ик замерла. Попыталась взять себя в руки.
Себя. Ох, нижние боги… она пропала.
Она стояла в долине одна. С противоположного гребня спускалась одинокая фигура. Высокая, неторопливая. До боли знакомая походка.
Гребень позади Тавор и вершины всех древних коралловых островов по краю долины заполонили солдаты.
Воинство Апокалипсиса тоже, наверное, смотрит, заподозрила Ша’ик, но не обернулась, чтобы проверить.
Она пропала. Она меня… бросила.
Я была когда-то Ша’ик. А теперь я снова Фелисин. И вот ко мне идёт та, что предала меня. Моя сестра.
Она вспомнила, как Тавор с Ганосом играли деревянными мечами. Самое начало пути к смертоносной привычке, к бездумной лёгкости во владении этим оружием. Если бы мир не изменился — остался таким же, как в это верят дети, — пришла бы и её очередь. Треск деревянных клинков. Ганос бы смеялся и мягко наставлял её — с братом всегда было легко и радостно, потому что он умел подчинять обучение естественным радостям игры. Но ей такого шанса не выпало.
Не выпало, по большому счёту, ничего, что могло бы сейчас вернуться — тёплыми, успокоительными, обнадёживающими воспоминаниями.
Тавор расчленила их семью. И Фелисин выпали ужасы рабства на рудниках.
Но кровь — это цепь, которая не может разбиться.
Тавор была уже в двадцати шагах. Обнажала свой отатараловый меч.
И хоть мы уходим из родимого дома, он никогда не уходит от нас.
Ша’ик чувствовала вес собственного клинка — такой, что запястье ныло. Она и не помнила, как обнажила его.
За сеткой и прорезями забрала Тавор подходила всё ближе — мерно, ни быстрей, ни медленней, чем проделала весь остальной путь.
Не догонишь. Не отстанешь. Как же иначе? Нас ведь разделяют одни и те же годы. Цепь никогда не натянется. Никогда не провиснет. Длина её предписана раз и навсегда. Но вес её… о, вес меняется.
Она была гибкой, ловкой, болезненно экономной в движениях. В этот миг она — само совершенство.
Но для меня кровь тяжела. Так тяжела.
И Фелисин попыталась поднять её — эту внезапную, ошеломительную тяжесть. Попыталась поднять руки — не думая, как это движение может воспринять…
Тавор, всё в порядке…
Оглушительный звон, который отозвался в правой руке, и невыносимая тяжесть клинка вдруг исчезла.
Затем что-то ударило её в грудь — точно холодный огонь пронзил тело — а потом что-то потянуло её назад, будто кто-то сзади ухватился за её кольчугу и дёрнул. Она поняла, что это остриё. Остриё меча Тавор, пробившего поддоспешник на спине.
Фелисин опустила взгляд, увидела кроваво-ржавый клинок, пробивший её насквозь.
Ноги подкосились, и меч тоже подался вниз под её весом.
Но она не съехала по клинку.
Её тело задержалось на нём, выпуская лезвие лишь совсем маленькими рывками, оседая на землю.
В прорезь забрала она смотрела на сестру — силуэт по другую сторону сетки чёрного железа, которая навалилась на глаза, щекотала ресницы.
Эта фигура подступила ближе. И поставила сапог ей на грудь, — тяжесть, которая вдруг показалась вечной, — а затем выдернула свой меч.
Кровь.
Конечно. Так можно разбить неразрывную цепь.
Умереть.
Я просто хотела понять, Тавор, почему ты это сделала. И почему ты меня не любила, хотя я-то тебя любила. Я… наверное, я всегда хотела это понять.
Сапог на груди исчез. Но она всё равно чувствовала его вес.
Такая… тяжесть…
Ох, мама, если бы ты нас сейчас увидела.
Карса Орлонг резко вытянул руку, подхватил Леомана прежде, чем тот упал, и подтащил поближе.
— Слушай меня, друг. Она мертва. Забирай свои племена и уходите отсюда.
Леоман провёл ладонью по глазам. Затем выпрямился.
— Да, мертва. Прости, Тоблакай. Не в том дело. Она… — Его лицо перекосилось. — …она не умела драться!
— Верно. А теперь она мертва, а с ней — богиня Вихря. Всё кончено, друг. Мы проиграли.
— Ты даже не знаешь, насколько… — простонал Леоман и отодвинулся.
В долине внизу адъюнкт неотрывно смотрела на труп Ша’ик. Обе армии на холмах сковало молчание. Карса нахмурился:
— Малазанцы не ликуют.
— Да, — прорычал Леоман, поворачиваясь к Кораббу, который ждал с конями поодаль. — Ненавидят эту сучку, наверное. Мы поскачем в И’Гхатан, Тоблакай…
— Без меня, — буркнул Карса.
Его друг замер, затем кивнул, не оборачиваясь, и вскочил в седло. Принял поводья у Корабба, потом взглянул на Тоблакая.
— Береги себя, друг мой.
— И ты — себя, Леоман Кистень.
— Если Л’орик вернётся, скажи ему… — Леоман замолк, затем пожал плечами. — Позаботься о нём, если ему потребуется помощь.
— Хорошо, но не думаю, что мы снова его увидим.
Леоман кивнул. Затем сказал Кораббу:
— Передай вождям: пусть расходятся со своими племенами. Прочь из Рараку — и чем скорей, чем лучше…
— Прочь из Священной пустыни, Леоман? — переспросил Корабб.
— Ты что, оглох? Неважно. Да. Прочь. Догонишь меня на западной дороге — старинной, что идёт прямо.
Корабб отдал честь, затем развернул коня и поскакал прочь.
— И ты тоже, Тоблакай. Уходи из Рараку…
— Уйду, — ответил Карса, — когда всё закончу, Леоман. Теперь езжай — офицеры уже скачут к адъюнкту. Скоро начнут наступление…
— Ну и глупцы, если начнут, — сплюнул Леоман.
Карса смотрел вслед другу. Затем подошёл к своему коню. Теблор устал. Раны болели. Но ещё не все дела были закончены, и нужно было ими заняться.
И урид запрыгнул на спину Погрому.
Лостара спускалась по склону, под ногами хрустела выжженная земля. Рядом топал Жемчуг, тяжело дыша под весом безвольного тела Корболо Дома.
Тавор по-прежнему стояла на равнине, одна, в нескольких шагах от тела Ша’ик. Адъюнкт пристально смотрела на окопы «Живодёров» и одинокий потрёпанный штандарт, который возвышался над центральным скатом.
Штандарт, который не имел права быть здесь. Вообще не имел права существовать.
Штандарт Колтейна — крылья Вороньего клана.
Лостара гадала, кто его поднял, откуда он вообще взялся, — но затем решила, что даже не хочет этого знать. Одного нельзя было отрицать. Они все мертвы. «Живодёры». Все. И адъюнкту не пришлось даже пальцем пошевелить, чтобы этого добиться.
Лостара ощутила собственный страх и нахмурилась. Снова и снова бежать от мыслей — слишком горьких от иронии. Дорога к долине оказалась кошмарной; Куральд Эмурланн поглотил весь оазис, тени бились с призраками, а немолчная песнь вздымалась и опадала с такой силой, что даже Лостара почувствовала, если и не услышала её. Песнь, которая по-прежнему взвивалась всё выше, крещендо.
Но у истоков… всего лежал простой, жестокий факт.
Они опоздали.
Успели только увидеть, как Тавор выбила оружие из рук Ша’ик, а затем пронзила мечом… ну, говори же, Лостара Йил, проклятая трусиха! Говори! Свою сестру. Вот. Так. И мы это видели.
Она не могла себя заставить посмотреть на Жемчуга, что-то сказать. Коготь тоже молчал.
Мы теперь связаны с ним. Я этого не просила. И не хочу. Но это навсегда. Ох, Королева Грёз, прости меня…
Они уже подошли так близко, что видели лицо Тавор под шлемом. С суровым — почти злым — выражением адъюнкт следила за их приближением.
Офицеры тоже ехали к ней, но медленно.
Так, чтобы осталось время поговорить с глазу на глаз, догадалась Лостара.
Они с Жемчугом остановились в шести шагах от Тавор.
Коготь бросил Корболо Дома на землю.
— Этот в ближайшее время не очнётся, — проговорил он, затем глубоко вздохнул и отвёл глаза.
— А вы двое что делаете здесь? — спросила адъюнкт. — Сбились со следа?
Жемчуг даже не взглянул на Лостару, но просто покачал головой в ответ на вопрос Тавор. Помолчал, затем:
— Мы нашли её, адъюнкт. Я глубоко сожалею, но… Фелисин мертва.
— Вы уверены?
— Да, адъюнкт.
Он заколебался, но всё же добавил:
— Одно могу сказать наверняка, Тавор. Это была быстрая смерть.
От тихих слов Жемчуга сердце Лостары чуть не разорвалось. Сжав зубы, она встретила взгляд адъюнкта и медленно кивнула.
Тавор долго и пристально смотрела на обоих, затем склонила голову:
— Что ж, наверное, это милосердно.
Затем она вложила меч в ножны, отвернулась и зашагала к подъезжавшим с гребня офицерам.
Едва слышным шёпотом Лостара сказала Жемчугу:
— Да, я тоже так думаю…
Жемчуг внезапно повернулся к ней:
— Вон едет Тин Баральта. Задержи его, девочка. — Он подошёл к телу Ша’ик. — Пути достаточно чисты… надеюсь, что так. — Коготь наклонился, осторожно поднял её, затем вновь посмотрел на Лостару. — Да, она — бремя потяжелей, чем ты могла бы подумать.
— Нет, Жемчуг, я не думала, что оно лёгкое. Где?
Улыбка Когтя копьём пронзила ей сердце:
— На вершине холма… ты знаешь какого.
Лостара кивнула:
— Хорошо. А потом?
— Убеди их убираться прочь из Рараку, девочка. Чем быстрей, тем лучше. Когда я закончу…
Он смешался.
— Найди меня, Жемчуг, — прорычала Лостара. — А не то я сама тебя найду.
В его усталых глазах вспыхнул огонёк.
— Найду. Обещаю.
Лостара заметила, что его взгляд устремился к чему-то за её плечом, и обернулась. Тавор оставалось пройти ещё десятка два шагов до всадников, которые — все, кроме Баральты, — уже натянули поводья.
— Что, Жемчуг?
— Просто она уходит… — ответил он. — И кажется такой…
— Одинокой?
— Да. То слово, верно? До встречи, девочка.
Лостара почувствовала спиной дыхание Пути, а затем пустынная жара вернулась. Лостара заткнула большие пальцы за ремень и принялась ждать Тина Баральту.
Её бывший командир хотел бы забрать тело Ша’ик. Как трофей в память об этом дне. Он будет в ярости.
— Что ж, — пробормотала она, — вот такая беда.
Кенеб смотрел, как она приближается. Ни намёка на триумф, который он ожидал увидеть, не было заметно. Напротив, она казалась измотанной, словно уныние, которое приходит после всякой битвы, уже охватило её, — смертное оцепенение души, что вызывает мрачные раздумья, поднимает воинство вопросов, на которые нет и никогда не будет ответов.
Она убрала меч, не очистив клинок, так что кровь Ша’ик извилитой струйкой текла по простым ножнам.
Тин Баральта проскакал мимо адъюнкта — к телу Ша’ик, видимо. Если он и сказал Тавор что-то на ходу, та не ответила.
— Кулак Блистиг, — объявила адъюнкт, когда подошла ближе, — вышлите разведчиков к укреплениям «Живодёров». А также отряд стражи сюда — Когти доставили нам Корболо Дома.
Ага, вот что принёс тот человек. Кенеб вновь покосился туда, где произошла короткая схватка. Теперь там стояла только женщина — над телом предателя-напанца, лицом к Тину Баральте, который, не слезая с коня, кажется, устраивал ей форменную выволочку. Но даже с такого расстояния Кенеб почему-то понял, что красноречие Баральты ни к чему не приведёт.
— Адъюнкт, — проговорил Нихил, — нет нужды посылать разведчиков. Все «Живодёры» мертвы.
Тавор нахмурилась:
— Объясни.
— Призраки Рараку, адъюнкт.
Бездна добавила:
— И духи наших погибших. Мы с Нихилом… оказались слепы. Мы позабыли, как… до́лжно видеть. Тот пёс, адъюнкт. Пёс по кличке Кривой. Он должен был умереть у ног Колтейна. У Паденья. Но какие-то солдаты спасли его, исцелили раны.
— Пёс? О чём вы говорите? — раздражённо спросила адъюнкт, впервые выказав свой гнев.
— Кривой и Таракан, — пояснил Нихил. — Лишь эти два создания — из всех, что от начала до конца прошли «Цепь» с Колтейном, — по-прежнему живы. Две собаки.
— Неправда, — твёрдо сказал Темул из-за спин виканских колдунов. — Эта кобыла. Она принадлежала Дукеру.
Нихил полуобернулся и кивнул, принимая поправку, затем вновь обратился к Тавор:
— Они вернулись с нами, адъюнкт…
— Собаки.
Колдун кивнул:
— И духи погибших. Наши призраки, адъюнкт, пришли с нами. Те, что пали с Колтейном в конце. Те, что погибли на деревьях Арэнского тракта. И, шаг за шагом, являлись другие — оттуда, где настигла их смерть. И с каждым шагом, адъюнкт, наша армия возмездия… росла.
— И вы ничего не почувствовали?
— Скорбь ослепила нас, — ответила Бездна.
— Прошлой ночью, — сказал Нихил, — ребёнок, Свищ, разбудил нас. Привёл на гребень, чтоб мы узрели пробужденье. Целые легионы, адъюнкт, что маршировали по этой земле сотни тысяч лет назад. И распятая армия Пормкваля, и легионы Седьмой на фланге. Три истреблённых клана виканцев — на другом. И остальные. Множество духов. Во тьме прошлой ночи, Тавор, здесь ярилась война.
— Потому, — с улыбкой добавила Бездна, — ты оказалась права, адъюнкт. Во снах, что преследовали тебя с самой первой ночи этого похода, ты узрела истину, которой мы не разглядели.
— Однако она никогда не была бременем, — проговорил Нихил. — Ты не тащила за собой «Собачью цепь», адъюнкт Тавор.
— Правда, Нихил? — бросила она с ледяной, кривой усмешкой на тонких губах и отвернулась. — Столько призраков… лишь для того, чтобы перебить «Живодёров»?
— Нет, адъюнкт, — ответила Бездна. — Были и другие… враги.
— Дух Кулака Гэмета присоединился к нашим призракам, — добавил Нихил.
Глаза Тавор резко сузились.
— Вы его видели?
Оба виканца кивнули, и Бездна добавила:
— Свищ говорил с ним.
Адъюнкт бросила на Кенеба вопросительный взгляд.
— Его иногда очень тяжело отыскать, — пробормотал капитан, пожимая плечами. — Что до разговоров с призраками… ну, паренёк… как сказать… такой странный, что и это может быть.
Адъюнкт тяжело вздохнула.
Краем глаза Кенеб заметил движение и повернул голову: к ним ехал Тин Баральта — в сопровождении двух солдат в изодранных лохмотьях. Оба небриты, волосы длинные и спутанные. Скакали оба на конях без сёдел.
Кулак натянул поводья. Лицо его потемнело от гнева.
— Адъюнкт! Коготь украл тело Ша’ик!
Кенеб заметил, что женщина тоже приближается — пешком, осталось ещё два десятка шагов. И выглядела она… довольной собой.
Тавор проигнорировала заявление Тина Баральты, разглядывая двух оборванных солдат.
— А вы кто? — поинтересовалась она.
Старший их двоих отдал честь:
— Капитан Добряк, адъюнкт, Ашокский полк. Нас держали в плену в лагере «Живодёров». Меня и лейтенанта Пореса.
Кенеб вздрогнул, затем наклонился в седле. Да, узнал, хоть и грязный же…
— Капитан! — грубовато поприветствовал он Добряка.
Тот прищурился, затем скривился:
— Кенеб.
Тавор откашлялась, затем спросила:
— Только вы двое остались из всего полка, капитан?
— Никак нет, адъюнкт. По крайней мере, мы думаем, что…
— Позже расскажете. Идите, приведите себя в порядок.
— Есть, адъюнкт.
— Но сперва — ещё один вопрос, — сказала она. — В лагере «Живодёров»…
Добряк невольно сотворил охранное знамение.
— Дурная ночка там выдалась, адъюнкт.
— У вас шрамы от кандалов.
Добряк кивнул:
— Ровно перед рассветом явилась пара «мостожогов» и выжгла замки.
— Что?!
Капитан жестом приказал лейтенанту идти за собой и бросил через плечо:
— Не волнуйтесь, они уже мёртвые были.
И оба поскакали в лагерь.
Тавор встряхнулась, затем обратилась к Кенебу:
— Вы с ним знакомы? Это вызовет проблемы, капитан?
— Нет.
— Хорошо. Значит, он не обидится, что вас произвели в Кулаки. А теперь скачите к своему легиону. Мы последуем за бегущими племенами. Даже если придётся весь континент пересечь, я их загоню в угол — и уничтожу. Когда я закончу, от этого мятежа останется только пепел на ветру. Вы свободны, Кулак Кенеб.
— Есть, адъюнкт.
Он подобрал поводья.
— Оружие к бою! — внезапно рявкнул Темул.
Все обернулись и увидели всадника, галопом несущегося с холма, на котором утром стояла Ша’ик.
Кенеб прищурился, обнажая меч. Что-то тут не так… масштаб не совпадает…
Небольшой взвод из легиона Блистига назначили в охранение адъюнкта, и теперь солдаты выдвинулись вперёд. Возглавлял их один из офицеров Блистига, Кенеб его узнал — это был не кто иной, как Прищур. Убийца Колтейна стоял теперь совершенно спокойно, разглядывая приближавшегося всадника.
— Да это же, — прорычал он, — теломен тоблакай! На растреклятом яггском коне!
Солдаты подняли арбалеты.
— А что это волочится за конём? — поинтересовалась женщина, которая только что подошла пешком — в ней Кенеб с опозданием узнал одну из офицеров Тина Баральты.
Бездна вдруг зашипела, и оба виканских колдуна отшатнулись.
Головы. Каких-то демонических тварей…
Все приготовились к бою, но адъюнкт подняла руку:
— Стойте. Он не обнажил оружия…
— У него меч каменный, — прохрипел Прищур. — Т’лан имасский.
— Только побольше, — сплюнул в пыль один из солдат.
Все молчали, пока огромная, окровавленная фигура подъезжала всё ближе.
Великан остановился в десяти шагах.
Тин Баральта наклонился и сплюнул на землю.
— Я тебя знаю, — пророкотал он. — Ты — телохранитель Ша’ик…
— Молчи, — перебил тоблакай. — У меня есть слова для адъюнкта.
— Говори же, — сказала Тавор.
Великан оскалил зубы:
— Когда-то, давным-давно, я нарёк малазанцев своими врагами. Я был молод. Мне нравилось давать торжественные обеты. Чем больше врагов, тем лучше. Таким я был прежде. Но изменился. Малазанцы, вы мне больше не враги. Потому — я не убью вас.
— Мы очень рады, — сухо проговорила Тавор.
Тоблакай долго разглядывал её.
За это время сердце Кенеба начало отчаянно биться в груди.
Затем великан улыбнулся:
— Это правильно.
С этими словами он развернул яггского коня и поскакал на запад по равнине. За всадником покатились, подпрыгивая, головы гигантских псов.
Кенеб неровно вздохнул.
— Уж простите за такие слова, — прохрипел Прищур, — да только сдаётся мне, что этот ублюдок был прав.
Тавор обернулась и взглянула на старого солдата.
— С этим наблюдением, — проговорила она, — я спорить не стану.
Кенеб вновь подобрал поводья.
Поднявшись на гряду, лейтенант Ранал резко натянул поводья, так что конь встал на дыбы на фоне неба.
— Ох, боги мои, да пристрелите ж его кто-нибудь.
Скрипач не стал оборачиваться, чтобы выяснить, кто это сказал. Не до того было — он со своей лошадью едва справлялся. В жилах твари текла виканская кровь, и она, похоже, была совсем не прочь пустить кровь Скрипачу. Ненависть оказалась взаимной и искренней.
— Что этот ублюдок задумал? — спросил Спрут, подъезжая к сержанту. — Мы ведь даже Геслеров взвод позади оставили, а Бордук вообще Худ знает где.
Взвод нагнал лейтенанта на древней насыпной дороге. К северу раскинулись безмерные дюны пустыни Рараку, над ними поблёскивало жаркое марево.
Ранал развернул коня к солдатам. Затем указал на запад:
— Видите их? У вас что, глаза повылазили?
Скрипач склонился набок и сплюнул пыль. Затем прищурился, глядя туда, куда указывал Ранал. Два десятка всадников. Воины пустыни, арьергард, скорее всего. Скачут быстрым галопом.
— Лейтенант, — сказал он, — живёт в этой пустыне такой паук. Ползает под песком, но волочёт сверху длинный как бы змеиный хвост, который всякий оголодавший хищник обязательно увидит. Паук большой. Падает с неба ястреб, чтоб ухватить змею, а попадает прямо в брюхо этому пауку…
— Довольно нести чушь, сержант! — рявкнул Ранал. — Они там потому, что слишком поздно ушли из оазиса. Скорее всего, были чересчур заняты — мародёрствовали так, что даже не заметили, как Ша’ик проткнули насквозь, «Живодёров» перебили, а остальные задали стрекача так, что только копыта лошадок сверкали. — Он яростно воззрился на Скрипача. — Я хочу получить их головы, ты, реликт седоусый!
— Мы их рано или поздно нагоним, сэр, — сказал Скрипач. — И лучше — вместе со всей ротой…
— Так вытаскивай задницу из седла и садись тут, на дороге, сержант! А драться предоставь остальным! Остальные — за мной!
Ранал пришпорил своего взмыленного коня и поскакал галопом.
Усталым жестом Скрипач приказал морпехам выдвигаться и сам поскакал следом на отчаянно брыкающейся кобыле.
— Нервишки пошаливают, — выкрикнул Корик, пролетая мимо карьером.
— У кого — у кобылы моей или у лейтенанта?
Сэтиец ухмыльнулся вполоборота:
— У кобылы… разумеется. Тяжеловато ей, Скрип.
Серипач поправил за плечами тяжёлый мешок и собранный арбалет.
— Я ей пошалю, — пробормотал он. — Увидишь ещё.
Полдень уже миновал. Почти семь колоколов прошло с того момента, как адъюнкт убила Ша’ик. Скрипач снова и снова оглядывался на север — в Рараку, откуда накатывалась, чтобы обнять его, песнь — а потом опадала лишь затем, чтобы вновь накатиться. Далеко на горизонте, за огромным песчаным бассейном, он теперь увидел вал белых облаков.
Ого, что-то тут не так…
Внезапно в лицо ему ударил ветер с песком.
— Они ушли с дороги! — выкрикнул Ранал.
Скрипач прищурился, глядя на запад. Конники действительно съехали по южному склону, а теперь скакали по диагонали — прямо навстречу песчаной буре. О, боги, только не песчаная буря… опять… Он точно знал, что эта — естественная. Обычное дело для пустыни: завертится, словно капризный демон, побесится колокол-другой, а потом исчезнет так же быстро, как началась. Он поднялся в стременах.
— Лейтенант! Они нас туда хотят заманить! Используют бурю как прикрытие! Лучше нам…
— Ещё раз откроешь на меня рот, сержант, — язык вырву! Слышал меня?
Скрипач смирился.
— Да, сэр.
— В погоню, солдаты! — рявкнул Ранал. — Буря их задержит!
О да, ещё как задержит…
Геслер смотрел в ослепительное марево пустыни.
— И кто же это такие? — поинтересовался он шёпотом.
Морпехи остановились, когда стало понятно, что четверо странных всадников скачут им строго наперерез. Размахивая над головами длинными белоснежными клинками. В странной блестящей белой броне. И кони белые. Вообще всё белое.
— Что-то они нам не рады, — проворчал Ураган и поскрёб бороду.
— Да и Худ с ним, — рыкнул Геслер, — но они ж не перебежчики, да?
— От Ша’ик? Кто их знает. Нет, наверное, но всё равно…
Сержант кивнул:
— Песок, дуй сюда.
— Здесь я, — фыркнул сапёр.
— Парень, как далеко гасит эта твоя треклятая штуковина?
— Не уверен. Не было возможности опробовать. Скрип говорит, мол, шагов на тридцать-сорок забрасывает «ругань» — очень уж близко…
— Хорошо. Остальные — спешиться и увести коней на другую сторону. Истин, держи поводья покрепче — если вырвутся, нам конец.
— Я Бордука видел и его взвод к югу отсюда, — проговорил Пэлла.
— Ага, заблудились, небось, как и мы, — и теперь-то их не видно, так?
— Так, сержант.
— Худ бы побрал этого Ранала. Напомни мне его убить, когда в следующий раз увижу.
— Есть, сержант.
Нападавшие оказались очень высокими. Они начали выкрикивать странные боевые кличи, когда устремились к подножью холма.
— Заряжай, парень, — проворчал Геслер, — только не облажайся.
Тяжёлый арбалет скопировали с оружия Скрипача. Выглядел он отлично, насколько это вообще возможно для тяжёлого арбалета… Только маловато! Тридцать шагов для «ругани». Худовы котлетки нам всем…
Подлетели нападавшие. Кони галопом понесли их вверх по склону холма.
Глухой стук — и что-то крупное и серое полетело вниз.
«Ругань»! Худов х…
— Ложи-и-ись!
Холм под ними будто подбросило. Геслер грохнулся в пыль, закашлялся в белёсой туче, затем с проклятьем накрыл голову руками, когда сверху посыпались камни.
Через некоторое время сержант поднялся на ноги.
На противоположной стороне холма Истин пытался бежать во все стороны одновременно — следом за лошадьми, которые в дикой панике разбежались.
— Худовы яички на сковороде!
Геслер упёр руки в бока и гневно огляделся по сторонам. Остальные солдаты вставали — ошеломлённые и грязные. Ураган налетел на Песка и схватил за горло.
— Не переусердствуй, капрал, — заметил Геслер, когда Ураган начал трясти сапёра. — Потом моя очередь — и чтоб он живой был. И проверь, Худа ради, что у него там нет «шрапнелей» за пазухой.
Ураган замер как вкопанный.
Геслер подошёл к яме, которая образовалась на склоне холма, и взглянул вниз.
— Ну, — протянул он, — больше они за нами гоняться не будут, это уж точно.
— Интересно, кто же это всё-таки был? — спросил Пэлла.
— Броня-то, похоже, взрыв выдержала. Можешь спуститься да выскрести, что там от них осталось… хотя, если подумать, не стоит. Надо коней переловить.
Геслер обернулся к остальным:
— Хватит прохлаждаться, парни! За дело.
Лёжа у края дымящегося кратера, оглушённый взрывом, измазанный останками коня, Йорруд застонал. Всё тело покрыли синяки, голова раскалывалась, его тошнило — но прежде следовало снять шлем.
Рядом закашлялся среди каменных обломков брат Эниас. Затем позвал:
— Брат Йорруд?
— Что?
— Я хочу домой.
Йорруд промолчал. Негоже ведь было бы поспешно и от всего сердца согласиться, несмотря даже на их теперешнее положение.
— Займись остальными, брат Эниас.
— Это и вправду были те нарушители, что пролетели через наш мир на корабле?
— Да, — ответил Йорруд, продолжая возиться с застёжками шлема. — И вот что я подумал. Подозреваю, что, странствуя по нашему миру, они пребывали в неведении о законах лиосанов. Не спорю, незнание законов не освобождает от ответственности. Но следует учитывать также мотив безвинной инерции.
Где-то в стороне хмыкнул Малахар:
— «Безвинной инерции»?
— Именно. Ведь этих нарушителей притащил за собой — помимо их воли — дракон, заклинатель костей из т’лан имассов. Если уж нам следует отыскать и покарать врага, то не до́лжно ли охотиться за этим драконом?
— Мудрые слова, — заметил Малахар.
— Ненадолго вернуться в наши владения, — продолжил Йорруд, — чтобы пополнить припасы и взять новых коней, а также починить сломанное и так далее. Думается, в данный момент это подходящий план действий.
— Брат, ты рассудил верно.
С другой стороны кратера послышался кашель.
Ну, хотя бы все остались живы, с горечью подумал Йорруд.
Во всём ведь виноват дракон. Кто же станет с этим спорить?
Они влетели в песчаную бурю, отставая всего на пятьдесят шагов от конных воинов, и тут же ослепли в вихре песка.
Скрипач услышал крик лошади.
Сержант резко натянул поводья, а ветер нещадно хлестал его со всех сторон. Спутников он уже потерял из виду. Глупость лупоглазая. Я бы на месте командира этих ублюдков…
Внезапно в мороке возникли воины — скимитары, круглые щиты, укрытые шарфами лица, торжествующие боевые кличи. Скрипач прижался к холке коня и благодаря этому уклонился от удара клинком, который рассёк лишь засеянный песком воздух.
Виканская кобыла прыгнула вперёд и вбок. Именно в этот момент она решила взбрыкнуть и выбросить наконец ненавистного всадника из седла.
И добилась полного успеха.
Скрипач полетел вперёд, так что сумка со взрывчаткой перекатилась по спине, а затем — через голову.
Ещё в воздухе, но уже устремившись к земле, он сжался в комок — хотя в то же мгновение понял, что всё равно погибнет. Наверняка. А затем сержант врезался в песок, перекувырнулся — только чтобы увидеть, как огромный меч-крюк сверкнул точно за ним. И споткнувшегося коня. И его всадника, который далеко откинулся в седле — сжимая в руках сумку с гранатами.
Удивлённый взгляд из-под богатого шлема — а затем всадник, конь и взрывчатка растворились в песчаном вихре.
Скрипач вскочил на ноги и побежал. Опрометью помчался в направлении, которое, как он надеялся — точнее, молился всем богам, — могло оказаться правильным.
Чья-то рука ухватила его за ремни перевязи, отдёрнула назад.
— Не туда, дурень!
А потом сержанта резко толкнули в сторону, повалили на землю, а сверху на него упало тяжёлое тело.
Лицо Скрипача оказалось плотно прижатым к земле.
Корабб заревел. Набитый, тяжёлый мешок зашипел у него в руках. Точно был наполнен змеями. Он вылетел из бури, словно крупный камень, и врезался ему в грудь. Корабб успел только отбросить в сторону меч и поднять обе руки.
От удара он оказался на крупе лошади, но ступни остались в стременах.
Инерция прижала сумку к его лицу так, что воин услышал шипение.
Змеи!
Он соскользнул спиной по крупу, позволил весу сумки потянуть за собой его руки. Только не паниковать! Он истошно заорал.
Змеи!
Сумка дёрнулась в руках, коснувшись земли.
Корабб задержал дыхание… и отпустил её.
Треск и хруст, яростное шипение, а затем лошадь — на полном скаку — счастливо унесла его прочь.
Корабб попытался подняться, до боли напрягая мускулы ног и пресса. Наконец ухватился за луку седла и подтянулся.
Одна контратака. Так сказал Леоман. А потом разворачивайтесь — и скачите в самое сердце бури.
Он так и сделал. Одна контратака. И хватит.
Пора бежать.
Корабб Бхилан Тэну’алас наклонился вперёд и ухмыльнулся так, что показались грязноватые зубы.
Ох, нижние духи, хорошо же быть живым!
Взрыв должен был убить Скрипача. Пламя. Внезапно вставшие до неба стены песка. Воздух ударил молотом так, что дыхание выбило из лёгких, а из носа и ушей хлынула кровь.
А тело, прикрывшее его сверху, словно изорвалось в клочья.
Скрипач узнал этот голос. Невозможно. И… возмутительно.
Обоих окутал горячий дым.
И тогда этот проклятый голос прошептал:
— Тебя что, даже на минуту одного оставить нельзя? Передавай привет Каламу, хорошо? Я тебя ещё увижу — рано или поздно. А ты — увидишь всех нас. — Смех. — Только не сегодня. Скрипку твою, правда, до Худа жалко. — Тяжесть тела исчезла.
Скрипач перекатился на спину. Буря укатилась прочь, оставив по себе белёсую дымку. Он начал ощупывать землю вокруг себя руками.
Ужасный, рваный стон вырвался из его горла, и Скрипач поднялся на колени.
— Вал! — закричал он. — Чтоб тебя! Ва-а-ал!
Кто-то побежал к нему, присел рядом.
— Худовы воротца, Скрип… Ты живой!
Сержант некоторое время пялился на помятое лицо, затем узнал:
— Спрут? Он был здесь. Он… да ты в крови весь!..
— Ага. Я-то не так близко был, как ты. Повезло. Про Ранала, правда, такого не могу сказать. Кто-то его коня подрезал. Так что он болтался туда-сюда.
— Кровь…
— Ага, — снова сказал Спрут, а затем жестоко ухмыльнулся. — Я тут слегка освежился Раналом.
Раздались крики, подбежали другие фигуры. Все пешие.
— …коней перебили. Ублюдки просто…
— Сержант! Ты в порядке? Флакон, а ну быстро сюда…
— Убили…
— Заткнись, Улыбка, достала уже. Взрыв слышала? Нижние боги…
Спрут похлопал Скрипача по плечу, затем поднял его на ноги.
— А где лейтенант? — спросил Корик.
— А вот прямо здесь, — отозвался Спрут, но ничего пояснять не стал.
От тут слегка освежился Раналом.
— А что случилось-то? — спросил Корик.
Скрипач осмотрел свой взвод. Все здесь. Вот это чудо.
Спрут сплюнул:
— Что случилось, парень? Нам отвесили оплеуху. Вот что случилось. Крепкую оплеуху.
Скрипач смотрел вслед уходящей буре.
Эх, проклятье. Вал.
— А вот и взвод Бордука!
— Так, все — отыщите своих лошадей, — приказал капрал Битум. — Сержанта малость приложило. Соберите всё, что сможете, — придётся нам остальную роту здесь подождать, я так думаю.
Молодец, парень.
— Вы гляньте только, какой кратер, — протянула Улыбка. — О, боги. Сержант, нельзя ведь ближе подойти к Худовым вратам и остаться в живых, так?
Скрипач посмотрел на неё в упор:
— Ты себе даже не представляешь, насколько права, девочка.
А песнь взмывала и опадала, и Скрипач чувствовал, как его сердце бьётся с ней в одном ритме. Взлёты и падения, превратности судьбы. Приливы и отливы. Рараку поглотила больше слёз, чем можно даже вообразить. И теперь пришло время заплакать самой Священной пустыне. Приливы и отливы — песнь его крови. И это песнь жива.
Жива.
Они бежали не в ту сторону. Фатальная ошибка, но неудивительная. Ночь выдалась чудовищная. Последняя из кадровых магов Корболо Дома, Файелль скакала на взмыленном коне в сопровождении тринадцати других «Живодёров» по руслу давным-давно высохшей реки. По обе стороны вздымались крутые берега и старые валуны.
Она — и тринадцать измотанных, окровавленных солдат. Всё, что осталось.
Стычка с Леоманом началась хорошо — великолепно организованная засада. Она бы и закончилась великолепно.
Если бы не эти проклятые призраки.
И засада перевернулась, упала на спину, беспомощная, как черепаха. Этим немногим ещё повезло, что удалось уйти живыми. Этим последним «Живодёрам».
Файелль отлично понимала, что́ произошло с остальной армией Корболо. Она ощутила смерть Хэнарас. И Камиста Релоя.
И Рараку ещё с ними не закончила. О нет. Совсем не закончила.
Отряд достиг склона, ведущего наверх из оврага.
Она мало о чём сожалела…
Вниз с визгом устремились арбалетные стрелы. Кони и солдаты закричали. На землю падали тела. Её лошадь запнулась, затем повалилась на бок. Чародейка не успела вытащить стопы из стремян, поэтому умирающий скакун всем весом обрушился ей на ногу, так что кость выскочила из бедренного сустава, и боль раскатилась по телу громовыми волнами. Левая рука оказалась неудачно прижатой к боку, когда её собственный немалый вес рухнул на землю, — и кости хрустнули.
А потом Файелль ударилась головой о камень.
Она попыталась собраться. Боль отступила, превратилась в нечто далёкое, глухое. Чародейка слышала слабые крики, мольбы о пощаде, стоны раненых солдат — их добивали.
А затем её накрыла чья-то тень.
— Я тебя искала.
Файелль нахмурилась. Лицо это принадлежало прошлому. Пустыня его состарила, но всё равно оно оставалось лицом ребёнка. Ох, нижние духи. Ребёнка. Синн. Моя прежняя… ученица…
Чародейка увидела, как девочка подняла нож, направила его остриём вниз и приставила к её шее.
Файелль расхохоталась:
— Давай, маленькая мерзавка. Я тебя подожду у Врат Худа… и ждать мне придётся недолго…
Нож рассёк кожу и хрящи.
Файелль умерла.
Поднявшись, Синн обернулась к своим спутникам. Все они собирали выживших коней.
Осталось всего шестнадцать. Тяжёлые времена пришли для Ашокского полка. Жажда и голод. Налётчики. Эта проклятая пустыня.
Некоторое время Синн смотрела на них, затем что-то привлекло её взгляд.
На севере.
Она медленно выпрямилась:
— Шнур.
Сержант обернулся:
— Что… ох, храни нас Беру!
На западе горизонт преобразился. Он окрасился белым и набухал.
— Ускорились все! — заревел Шнур. — Живо!
На плечо ей легла рука. Осколок наклонился поближе:
— Поедешь со мной.
— Эброн!
— Слышу, — откликнулся на рёв Шнура маг. — С усталыми лошадьми сделаю, что смогу, но ничего не гаранти…
— За дело принимайся! Колокол, помоги Хромому в седло залезть! Он опять колено вывихнул!
Синн бросила последний взгляд на труп Файелль. Выходит, она знала. Что будет.
Мне бы танцевать. Окровавленный нож выпал из руки.
А потом её грубо подхватили и усадили в седло позади Осколка.
Конь вскинул голову, задрожал под ними.
— Прими нас Королева, — прошипел Осколок. — Эброн лошадей огнём зарядил!
И огонь нам потребуется…
А потом они услышали звук. Рёв, превосходивший даже полную ярость Стены Вихря.
Рараку восстала.
Чтобы забрать себе разбитый Путь.
Виканские колдуны знали, что́ приближалось. Бежать было невозможно, но старые коралловые острова поднимались высоко — выше всякого другого естественного возвышения по эту сторону гряды — на них и собрались армии.
И принялись ждать того, что должно было их всех уничтожить.
Небо на севере превратилось в одну массивную стену белых, разбухших туч. Прохладный, порывистый ветер трепал пальмы в оазисе.
А потом пришёл звук.
Немолчный, растущий рёв воды, которая падала, катилась, заполняла собой широкую пустыню.
Похоже, Рараку хранила отнюдь не только кости и воспоминания. Не только призраков и мёртвые города. Лостара Йил стояла рядом с адъюнктом, не обращая внимания на злобные взгляды Тина Баральты. И думала… если Жемчуг сейчас стоит на вершине холма, над могилой Ша’ик… достаточно ли высок этот холм?
Думала о том, что увидела за последние месяцы. О картинах, что врезались в душу, ужасных и таинственных, картинах, от которых по-прежнему холодела кровь в жилах, стоило лишь вновь вызвать их в памяти. Распятые драконицы. Убитые боги. Целый Путь огня и Путь пепла и праха.
Она решила, что странно думать о таком, когда целое бурное море родилось неведомо откуда и теперь катилось на них, поглощая всё на своём пути.
И даже более странно — думать о Жемчуге. Она ведь с ним была сурова, даже иногда жестока. Не потому, что за этим стояло сильное чувство, просто было забавно. Хотя нет, это ведь притворство, верно? Чувство за этим стояло.
Вот ведь глупость какая.
Усталый вздох рядом. Лостара нахмурилась, не оборачиваясь.
— Вернулся.
— Как обещал, — прошептал Жемчуг.
О, как же ей хотелось ему врезать за этот тон.
— Дело… сделано?
— Да. Предано глубинам и всё такое прочее. Если Тин Баральта по-прежнему хочет её получить, придётся ему научиться задерживать дыхание. Надолго.
Она обернулась:
— Правда? Море уже такое глубокое?
Но ведь тогда мы…
— Нет. Тут у нас высоко и сухо. С другой стороны, это прозвучало более… поэтично.
— Как же я тебя ненавижу.
Коготь кивнул:
— И у тебя будет ещё полно времени, чтобы этим насладиться.
— Думаешь, мы останемся живы?
— Да. Ноги-то, конечно, промочим, но ведь это были острова даже в прежние времена. Море затопит оазис. Врежется в насыпную дорогу на западе — она ведь была прибрежным трактом давным-давно. И подкатится к нагорью, может, даже достигнет его.
— Это всё прекрасно, — огрызнулась Лостара. — А нам что прикажешь делать? Торчать на острове посреди внутреннего моря?
Жемчуг возмутительно спокойно пожал плечами:
— Хочешь догадку? Мы построим множество плотов, увяжем их вместе, чтобы навести своего рода мост до самого тракта на западе. Здесь-то море будет неглубоким, даже если всё не выйдет так гладко, — но я вполне верю в адъюнкта.
Стена воды, грохоча, ворвалась с дальнего конца в оазис. Пальмы дико закачались, затем повалились.
— Что ж, зато теперь мы знаем, что́ обратило тот старый лес в камень, — громко произнёс Жемчуг, чтобы перекрыть рёв воды…
…которая катилась по развалинам города, заливала траншеи «Живодёров», обрушивалась в долину.
И Лостара поняла, что Жемчуг был прав. Ярость потопа уже угасала, а долина глотала воду с невероятной жаждой.
Она покосилась на адъюнкта.
Та стояла — безучастная, спокойная — и, положив руку на эфес меча, смотрела, как приходит море.
Ох, почему же, глядя на тебя, я чувствую, что сердце у меня разрывается?
Песок оседал на трупы коней. Три взвода — солдаты сидели или стояли, ожидая прибытия остального легиона. Флакон подошёл к дороге, чтобы поглядеть, что это там так ревёт, а потом нетвёрдой походкой вернулся, чтобы принести вести.
Море.
Растреклятое море!
И песнь его теперь звенела в душе Скрипача. Тёплая, почти утешительная.
А потом все они обернулись, чтобы посмотреть, как скачет по дороге на запад великан на своём гигантском коне. И волочет за собой что-то, вздымая тучи пыли.
Эта картина надолго задержалась перед взглядом Скрипача, когда эти тучи уже снесло с дороги, прижало к ближайшему склону.
Будто призрак.
Но он почему-то был уверен, что этот — из плоти и крови.
Может, наш худший враг.
Но если и так — неважно. Сейчас — неважно.
Через некоторое время послышался поражённый возглас Улыбки, и Скрипач повернулся, чтобы увидеть, как из врат Пути выходят две фигуры.
Несмотря на всё произошедшее, он обнаружил, что широко ухмыляется.
Он вдруг понял, что старых друзей уже стало не так-то легко отыскать.
Но он их знал, это были его братья.
Смертные души Рараку. Рараку, пустыни, что навеки связала их. Связала всех их, как теперь стало ясно, даже в посмертии.
И Скрипачу было плевать, как это выглядело со стороны и что подумали остальные, увидев, как трое мужчин одновременно обнялись.
Кони вынесли их по склону на гряду. Там всадники натянули поводья и обернулись — все как один, — глядя на жёлтое, пенное море, что бушевало позади. В следующий миг приземистый, четвероглазый демон выбрался следом за ними.
Владыка Лета дал коням крылья — другого объяснения Геборик просто не видел: так быстро они преодолели многие лиги всего-то с прошлой ночи. А скакуны и сейчас казались свежими. Как и Серожаб.
Но сам жрец бодрости вовсе не ощущал.
— Что случилось? — громко поинтересовалась Скиллара.
Геборик лишь покачал головой.
— Куда важней, — проговорила Фелисин, — куда мы отправимся теперь? Ещё колокол в седле, и я…
— Прекрасно тебя понимаю, девочка. Нужно разбить лагерь…
Все трое обернулись на жалобный рёв мула.
Костлявый чернокожий старик ехал к ним, сидя на муле, скрестив ноги.
— Добро пожаловать! — завопил он.
Именно завопил, потому что точно в момент приветствия повалился набок и неуклюже грохнулся на твёрдую землю.
— Да помогите же мне, идиоты!
Геборик оглянулся на женщин, но первым метнулся вперёд Серожаб.
— Еда!
Старик снова завопил:
— Не подходи ко мне! Я принёс вести! Всем вам! Л’орик мёртв? Нет! Мои тени всё видели! Вы — мои гости! А теперь помогите мне расцепить ноги! Ты, девочка. Нет, вот ты, другая девочка! Ладно, пусть обе! Красивые женщины трогают мои ноги, мои ляжки! Жду не дождусь! Интересно, они заметили алчную похоть в моих глазах? Разумеется, нет, я ведь лишь беспомощный дедушка, потенциально — отцовская фигура…
Резчик стоял в самом верхнем чертоге башни, глядя в единственное окно. Позали тявкали бхок’аралы, прерываясь время от времени, чтобы издать хриплые, печальные вопли.
Он проснулся в одиночестве.
И сразу же понял: она ушла. И не оставила следа, по которому он мог бы пойти.
Некоторое время назад Искарал Прыщ наколдовал себе мула и куда-то уехал. К счастью, Могора тоже не показывалась.
Целый день — в задумчивом одиночестве.
До этого мига.
— Тебя ждут бессчётные дороги.
Резчик вздохнул:
— Здравствуй, Котильон. Я всё гадал, явишься ли ты… снова.
— Снова?
— Ты говорил с Апсалар. Здесь, в этой комнате. Ты помог ей решиться.
— Она тебе сказала?
Юноша покачал головой:
— Не совсем.
— Это было её решение, Резчик. Только её.
— Не важно. Забудь. Но странно. Ты видишь бессчётные дороги, а я… ни одной, которая стоила бы странствия.
— А ты ищешь чего-то стоящего?
Резчик неторопливо закрыл глаза, затем вздохнул:
— Что я должен для тебя сделать?
— Был один человек, которому поручили хранить жизнь юной девушки. Он делал всё, что мог, — с такой самоотверженностью, что привлёк — печальной своей кончиной — внимание самого Худа. О, даже Владыка Смерти заглянет в душу смертному, — при подходящих обстоятельствах. Если его подходящим образом… заинтересовать. И вот, человек этот стал ныне Рыцарем Смерти…
— Я не хочу становиться никаким «Рыцарем» ни для чего и ни для кого, Котильон…
— Не в том направлении думаешь, мальчик мой. Позволь, я закончу историю. Этот человек сделал всё, что смог, но не справился. И теперь — эта девушка мертва. Её звали Фелисин. Из Дома Паранов.
Резчик повернул голову. Вперился в скрытое тенями лицо бога.
— Капитан Паран? Его…
— Сестра. Взгляни на дорогу. Отсюда, мой мальчик, из этого окна. Скоро вернётся Искарал Прыщ. С гостями. Среди них — девочка по имени Фелисин…
— Но ты сказал…
— Прежде чем сестра Парана… умерла, она удочерила сироту. Искалеченную, глубоко несчастную душу. Она хотела, я полагаю, — хотя мы, разумеется, никогда не узнаем наверняка, — добиться чего-то… чего-то такого, что сама она никогда не могла, не сумела добиться. Поэтому назвала приёмную дочь собственным именем.
— А мне что за дело до неё, Котильон?
— Мне кажется, ты просто упрямишься. Неверный вопрос.
— Ладно, скажи мне тогда, какой вопрос правильный.
— Что ей до тебя?
Резчик поморщился.
— Девочка приедет в компании другой женщины. Весьма примечательной, как ты сам — да и она сама — скоро увидите. И жреца, посвящённого Трича. У него ты узнаешь… много стоящего. И наконец, с этими тремя смертными странствует демон. Пока что…
— Куда они направляются? Зачем им задерживаться здесь? В гостях у Искарала?
— Как зачем? Чтобы забрать тебя, Резчик.
— Не понимаю.
— Симметрия, мальчик мой, — сама по себе сила. Воплощение, если угодно, природного стремления к равновесию. Я поручаю тебе хранить жизнь юной Фелисин. Сопровождать их в долгой, опасной дороге.
— Какой грандиозный жест с твоей стороны.
— Не думаю, — огрызнулся Котильон.
Наступило молчание, за время которого Резчик успел пожалеть о своём последнем замечании. Наконец даруджиец вздохнул:
— Я слышу топот коней. И голос Прыща… он провозглашает очередную тошнотворную диатрибу.
Котильон промолчал.
— Хорошо, — сказал Резчик. — Эта Фелисин… искалеченная душа, говоришь? До таких трудно достучаться. Сдружиться с ними, я хотел сказать. Раны не зарастают, шрамы всегда пылают болью…
— Её приёмная мать неплохо справлялась, учитывая её «шрамы». Радуйся, мальчик мой, что это дочь, а не мать. И в худшие мгновения подумай о том, что́ чувствовал Бодэн.
— Бодэн. Телохранитель старшей Фелисин?
— Да.
— Ладно, — сказал Резчик. — Сгодится.
— Что именно?
— Дорога. Эта — сгодится. — Он колебался, но затем всё же добавил: — Котильон, ты говорил о… равновесии. И мне тут пришло в голову…
Взгляд Котильона заставил его замолчать. Юноша был потрясён, увидев в нём неприкрытое горе… и сожаление. Покровитель убийц кивнул.
— От неё… к тебе. Да.
— А она поняла, как думаешь?
— Боюсь, слишком ясно.
Резчик снова уставился в окно.
— Я её любил, понимаешь? Всё ещё люблю.
— Значит, ты понимаешь, почему она ушла.
Юноша склонил голову, уже не способный сдержать слёзы.
— Да, Котильон, — прошептал он. — Понимаю.
Оставив далеко позади древний прибрежный тракт, Карса Орлонг направил бег Погрома вдоль кромки нового внутреннего моря. На востоке над мутными водами нависли грозовые тучи, но ветер гнал их прочь.
Некоторое время теблор разглядывал небо, затем остановился на небольшом пригорке, усыпанном валунами, и спрыгнул с коня. Подойдя к большому плоскому камню, он сел. Подтянул вещевой мешок, порылся в кармане, извлёк засоленное мясо бхедерина, сушёные фрукты и козий сыр.
Он поел, глядя на волны. Закончив трапезу, развязал ремешки и вытащил наружу изломанные останки т’лан имасски. Поднял их так, чтобы иссушённое лицо ’Сибалль обратилось к неспокойным водам.
— Скажи, — спросил Карса, — что ты видишь?
— Своё прошлое.
Недолгое молчание, затем:
— Всё, что я утратила…
Теблор разжал хватку, и обломок трупа рухнул в пыль. Карса нашёл мех с водой и напился. Затем уставился на ’Сибалль.
— Когда-то ты сказала, что, если тебя бросить в море, душа твоя освободится. Забвение придёт к тебе. Это правда?
— Да.
Одной рукой урид поднял её с земли, встал и подошёл к кромке воды.
— Стой! Теблор, стой! Я не понимаю!
Лицо Карсы помрачнело.
— Когда я отправился в этот путь, я был молод. Верил в одну только вещь. В славу. Теперь я знаю, ’Сибалль, что слава — ничто. Ничто. Это я теперь понимаю.
— Что же ещё ты понял, Карса Орлонг?
— Немногое. Всего лишь одно. Нельзя того же сказать о милосердии.
Он поднял её повыше, а затем отшвырнул изломанное тело.
Оно ударилось о воду у отмели. И растворилось, стало лишь грязным пятном, которое унесли прочь волны.
Карса развернулся. Посмотрел на свой каменный меч. Затем улыбнулся:
— Да. Я, Карса Орлонг из племени уридов, теблор. Узрите, братья мои. Однажды я буду достоин того, чтобы вести подобных вам. Узрите.
Вновь отправив меч за плечо и запрыгнув на широкую, надёжную спину Погрома, тоблакай поскакал прочь от моря. На запад. В пустоши.
