Глава семнадцатая
Семь Ликов в Скале.
Шесть глядят на теблоров.
Одно остаётся
Ненайденной Матерью
племени призраков —
детям теблорским.
Нам было сказано
отвернуться.
Материнская молитва дарования у теблоров
Карса Орлонг знал толк в работе с камнем. Самородная медь, выбранная из обнажения пласта, олово и их скрещение, дающее бронзу… У этих материалов есть своё место в мире. Но дерево и камень суть слова рук, священное воплощение воли.
Параллельные чешуйки, длинные и тонкие, полупрозрачными полосками скалывались с клинка, оставляя бегущие поперёк, от края к волнистому хребту посередине, выемки. Чешуйки поменьше он снимал с двустороннего лезвия сначала с одной стороны, и так — по всей длине, переворачивая клинок туда-сюда между ударами.
Чтобы сражаться таким оружием, Карсе придётся изменить стиль, к которому он привык. Дерево гнётся и легко проскальзывает над краем щита, без особых усилий проходит вдоль выброшенного вперёд меча. А зазубренные края этого кремнёвого меча поведут себя иначе, и Карсе придётся приспосабливаться, особенно с учётом непомерной длины и веса оружия.
С рукоятью пришлось возиться больше всего. Кремень не любит округлостей, и чем глаже становилась рукоять, тем труднее — обработка. Навершию Карса придал форму крупного гранёного ромба. Сколы почти под прямым углом считались опасным изъяном, они создавали очаг разрушающей энергии, но боги обещали сделать оружие несокрушимым, и потому Карса подавил свои опасения. А вот с крестовиной придётся подождать, пока не найдётся подходящий материал.
Он не представлял, сколько прошло времени, пока он трудился над мечом. Все прочие заботы исчезли — он не чувствовал ни голода, ни жажды, не замечал, как на стенах пещеры собирается влага, как становится теплее, пока оба они — человек и камень — не покрылись потом. Равно же он не замечал огня, который горел в выложенном камнями очаге, а пламя его, неутомимое, не требующее дров, мерцало странными цветами.
Меч повелевал всем. Кончиками пальцев он ощущал в клинке присутствие друзей-призраков, это чувство отдавалось в каждой кости и мышце Карсы. Казалось, в оружие каким-то неведомым образом проникла и резкая ирония Байрота Гилда, и нерушимая верность Дэлума Торда — нежданные дары, таинственное искажение тем и аспектов, вдохнувшее в меч личность.
Среди теблорских сказаний были песни, восхвалявшие заветное оружие и владевших им героев. Карса всегда считал оружие, обладающее собственной волей, лишь выдумкой поэтов. А те герои, которые были преданы собственными клинками и встретили трагический конец… Ну, Карсе не составило бы труда подобрать из каждого сказания цитаты, свидетельствующие о более очевидных промахах героев и отлично объясняющие их гибель.
Теблоры никогда не передавали оружие наследникам — всё имущество сопровождало умершего, ибо чего стоит призрак, которого лишили приобретённого в земной жизни добра?
И потому кремнёвый меч, обретший форму в руках Карсы, был не похож на всё виденное или слышанное им ранее. Меч улёгся на земле у ног теблора, странно обнажённый, несмотря на обмотанную кожей рукоять. Ни перекрестья, ни ножен. Массивный, жестокий, но притом красивый в своей симметрии, пусть и с потёками крови, оставленными его израненными руками.
Карса наконец ощутил жар в пещере и медленно поднял голову.
Семеро богов стояли перед ним неглубоким полукругом, за их иссохшими, изломленными телами трепетало пламя очага. Они держали оружие, похожее на то, что лежало у ног Карсы, хотя и меньших размеров — впору приземистым фигурам т’лан имассов.
— Вы пришли во плоти, — заметил Карса.
Тот, кого называли Уругалом, ответил:
— Да. Ныне мы свободны от оков Обряда. Цепи, Карса Орлонг, разорваны.
Другой заговорил тихим хриплым голосом:
— Путь Телланн нашёл твой меч, Карса Орлонг.
Шея бога была искромсана, сломана, его голова лежала на плече, едва держалась на мышцах и сухожилиях.
— Он никогда не сломается.
— В дальних пещерах полно сломанного оружия, — хмыкнул Карса.
— Старшее колдовство, — ответил Уругал. — Враждебные Пути. Наш народ сражался во многих войнах.
— Это правда, т’лан имассы, — произнёс теблорский воин. — Я шёл по ступеням, сработанным из тел ваших сородичей. Я видел тела ваших павших, их было не счесть.
Он оглядел семерых существ, стоявших перед ним:
— Какая битва сразила вас?
— Это не имеет значения, Карса Орлонг, — пожал плечами Уругал. — Давние труды, враг, что ныне обратился в пыль, и неудача, которую лучше забыть. Мы знали бессчётные войны, и что они принесли? Яггуты и так были обречены на вымирание, мы лишь ускорили неизбежное. Другие враги заявляли о себе и вставали на нашем пути. Мы были безразличны к их мотивам, ибо ни один из них не стоил того, чтобы мы отступили в сторону. И потому мы убивали их. Снова и снова. Войны без смысла, войны, которые ничего не меняли. Жизнь есть страдание. Существование — даже такое, как наше, — есть сопротивление.
— Только это и стоит знать, Карса Орлонг, — произнесла женщина, известная как ’Сибалль. — В этом вся суть. Камень, море, лес, город — и всякое живое существо — разделяют одну и ту же борьбу. Бытие сопротивляется небытию. Порядок воюет против хаоса, распада, беспорядка. Это, Карса Орлонг, единственная стоящая истина, величайшая из всех истин. Чему поклоняются сами боги, если не совершенству? Недостижимой победе над природой, над её неопределённостью. Для этой борьбы есть много названий. Порядок против хаоса, структура против распада, свет против тьмы, жизнь против смерти. Но все они значат одно и то же.
Т’лан имасс со сломанной шеей заговорил шёпотом, выговаривая слова гудящим речитативом:
— Ранаг захромал. Отбился от стада. Но всё же идёт следом за ним. Ищет защиты стада. Время вылечит. Или ослабит. Две возможности. Но хромому ранагу ведома лишь упрямая надежда. Такова его природа. Айи замечают его и подбираются ближе. Добыча ещё сильна. Но одинока. Айи чувствуют слабость. Будто запах в холодном ветре. Они бегут за спотыкающимся ранагом. И отгоняют его от стада. Однако ранаг по-прежнему упрямо надеется. Он встаёт. Голова опущена, рога готовы сокрушать ребра, отбрасывать врага. Но айи хитры. Покружить и напасть, затем отпрыгнуть. Раз за разом, снова и снова. Голод сражается с упрямой надеждой. Ранаг слабеет. Истекает кровью. Шатается. И тут нападают все айи. Шея. Ноги. Горло. Пока ранаг не падает. И упрямая надежда уступает, Карса Орлонг. Уступает, как и всегда, безгласной неизбежности.
Теблор оскалился:
— Однако ваш новый хозяин укрыл бы этого охромевшего ранага. Он предложил бы ему убежище.
— Мы ещё не построили мост, Карса Орлонг, а ты уже переходишь по нему, — произнёс Уругал. — Похоже, Байрот Гилд научил тебя, как думать, прежде чем потерпел неудачу и умер. Ты и вправду достоин называться предводителем.
— Совершенство — иллюзия, — сказала ’Сибалль. — Поэтому и смертный, и бессмертный стремятся к тому, чего невозможно достичь. Наш новый хозяин хочет изменить правила, Карса Орлонг. Стать третьей силой и навсегда переосмыслить вечную войну порядка и распада.
— Хозяин, который требует преклониться перед несовершенством, — прорычал Карса.
Шея ’Сибалль скрипнула в кивке.
— Да.
Карса осознал, что хочет пить, подошёл к своему мешку и достал бурдюк с водой. Он как следует напился, затем вернулся к мечу. Теблор положил обе руки на рукоять и вскинул меч, рассматривая его волнистый клинок.
— Выдающееся творение, — заметил Уругал. — Будь у оружия имассов бог…
Карса улыбнулся т’лан имассу, перед которым стоял на коленях на далёкой поляне, в пору юности — когда видел мир простым… и совершенным.
— Вы не боги.
— Боги, — ответил Уругал. — Быть богом означает обладать паствой.
— Направлять её, — добавила ’Сибалль.
— Вы оба неправы, — сказал Карса. — Быть богом означает знать бремя верующих. Вы защищаете? Нет. Вы предлагаете утешение, успокоение? Есть ли у вас сострадание? Хотя бы жалость? Для теблоров, т’лан имасс, вы были рабовладельцами, нетерпеливыми и голодными, вы требовали многого и ожидали жестоких жертв. И всё это только для того, чтобы насытить свою жажду. Вы были незримыми оковами теблоров.
Его взгляд остановился на ’Сибалль.
— А ты, женщина, ’Сибалль Ненайденная, ты забирала детей.
— Несовершенных детей, Карса Орлонг, которые всё равно бы умерли. И они не сожалеют о моих дарах.
— Да, я тоже так думаю. Сожаления остаются матерям и отцам, отказавшимся от них. Как бы ни была коротка жизнь ребёнка, родительская любовь — сила, которую нельзя отрицать. И знай, ’Сибалль, эта любовь не замечает несовершенства.
Карса слышал, каким хриплым стал его голос, как слова рвутся из перехваченного горла.
— Поклонение несовершенству, так ты сказала. Метафора, которую ты обратила в реальность, требуя в жертву этих детей. И всё же ты не замечала — и не замечаешь — самый важный дар, исходящий от поклонения. Ты не понимаешь, что такое облегчить бремя твоей паствы. Но даже не это твоё наихудшее преступление. Нет. Ты возложила на нас своё собственное бремя.
Он перевёл взгляд:
— Скажи, Уругал, чем теблоры заслужили это?
— Твой народ забыл…
— Ответь мне.
Уругал пожал плечами:
— Вы потерпели неудачу.
Карса уставился на изломанного бога, не в силах вымолвить хоть слово. Меч дрожал в его руках. Всё это время он держал меч на весу, и наконец теперь тяжесть оружия потянула руки вниз. Карса упёрся взглядом в меч и медленно опустил его, утвердив кончик лезвия на земле.
— Мы тоже некогда, давным-давно, потерпели неудачу, — произнесла ’Сибалль. — И это нельзя отменить. Ты можешь сдаться и страдать всю оставшуюся вечность. Или сделать другой выбор и освободиться от своего бремени. Карса Орлонг, наш ответ тебе прост: неудача вскрывает изъян. Прими это откровение, не отворачивайся от него, не давай пустых клятв не повторять собственные ошибки. Что сделано, то сделано. Воздай ему должное! Таков наш ответ, и этот ответ открыл нам Увечный бог.
Карса расслабил плечи. Сделал глубокий вдох, потом медленно выдохнул.
— Хорошо. Вам и Увечному богу ныне я дам свой ответ.
Зазубренная каменная кромка мчалась по воздуху не в тишине. Она ревела, как хвоя, сгорающая в пламени. Вверх, над головой Карсы, воспаряя скользящей дугой, потом под углом вниз.
Клинок ударил ’Сибалль между левым плечом и шеей. Хрустнули кости. Тяжёлое лезвие прошло по диагонали через грудную клетку, разрубая позвоночник и ребра, и вышло над правым бедром.
Женщина вскинула собственный меч, пытаясь перехватить удар, но её клинок разлетелся на части, и Карса даже не почувствовал сопротивления.
Он вывел свой меч из удара по восходящей дуге и застыл, подняв клинок над головой.
Разломанное тело — то, что было’Сибалль, — со стуком рухнуло на каменный пол. Разрубленная пополам.
Оставшиеся шестеро подняли оружие, но не пытались атаковать.
— Ну, давайте, подходите, — рявкнул Карса.
— Ты собираешься уничтожить всех нас? — спросил Уругал.
— Её армия найдёнышей последует за мной, — зарычал Карса, усмехнувшись останкам ’Сибалль, потом вновь поднял взгляд. — Вы оставите мой народ, покинете поляну. Ваши дела с нами закончены, т’лан имасс. Здесь я избавляюсь от вас. Я освободил вас. Если вы когда-нибудь появитесь у меня на пути, я вас уничтожу. Войдите в сны старейшин, и я начну охоту на вас. И я никогда не отступлю. Я, Карса Орлонг из племени уридов, теблор — теломен тоблакай, — в том клянусь.
Он шагнул вперёд, и шестеро т’лан имассов вздрогнули.
— Вы использовали нас. Вы использовали меня. И какую награду вы сейчас предложили?
— Мы хотели…
— Вы предложили новые оковы. А теперь уходите отсюда. Вы получили всё, чего хотели. Убирайтесь.
Шесть т’лан имассов пошли к выходу из пещеры. На мгновение солнечный свет померк, а потом они исчезли.
Карса опустил меч и посмотрел на ’Сибалль.
— Неожиданно, — заметила она.
Воин хмыкнул:
— Я слышал, что т’лан имассов трудно убить.
— Невозможно, Карса Орлонг. Мы… упорствуем. Ты оставишь меня здесь?
— Так для вас не существует небытия?
— Когда-то, очень давно, эти холмы окружало море. Такое море подарило бы мне небытие, о котором ты говоришь. Ты вернул меня судьбе — и каре, — от которых я пыталась избавиться тысячи лет. Полагаю, это вполне уместно.
— А что твой новый хозяин, этот Увечный бог?
— Он оставил меня. Похоже, существуют допустимые уровни несовершенства… и недопустимые. Я перестала быть полезной.
— Ещё один бог, который не понимает, что значит быть богом, — проворчал Карса и пошёл к своему мешку.
— Что ты теперь будешь делать, Карса Орлонг?
— Пойду искать себе коня.
— А, яггского коня. Да, их можно найти на юго-западе отсюда, в одане. Но поиск твой грозит затянуться.
Теблор пожал плечами. Он распустил ремешки, вернулся к останкам ’Сибалль и поднял ту часть, что состояла из головы, правого плеча и руки.
— Что ты делаешь?
— Тебе нужно остальное?
— Нет. Что…
Карса засунул её голову, плечо и руку в мешок и снова затянул ремни. Ему понадобятся обмотка для рукояти и ножны, но с этим придётся подождать. Теблор набросил на плечи лямки, выпрямился и пристроил меч за правым плечом.
Огляделся в последний раз.
В очаге всё ещё пылал колдовской огонь, но сейчас пламя начало мигать, будто невидимое топливо подходило к концу. Карса задумался, не закидать ли огонь щебнем, потом пожал плечами и повернулся к выходу из пещеры.
Когда теблор уже был на пороге, перед ним внезапно выросли два силуэта, закрыв собой свет.
Меч Карсы взметнулся и хлестнул плоской частью по обеим фигурам, снёс их с уступа.
— С дороги, — проворчал воин и шагнул на солнечный свет.
Не тратя на незваных гостей даже взгляда, Карса направился по тропе, которая сворачивала на юго-запад.
Трулл Сэнгар застонал, потом открыл глаза. Он поднял голову, морщась от бесчисленных острых уколов в спине. Кремнёвый меч отшвырнул его на каменную осыпь… правда, основной удар принял на себя злополучный Онрак. Тем не менее грудь болела, а рёбра наверняка превратились в один сплошной синяк, если не треснули.
Шагах в десяти неуклюже поднимался на ноги т’лан имасс.
Трулл сплюнул и произнёс:
— Знал бы, что вход воспрещён, я бы хоть постучал. Это же был треклятый теломен тоблакай.
Тисте эдур увидел, как Онрак резко обернулся ко входу в пещеру.
— В чём дело? — резко спросил Трулл. — Он спускается, чтобы прикончить нас?
— Нет, — ответил т’лан имасс. — В этой пещере… задержалась сила Пути Телланн.
— И что с того?
Онрак принялся карабкаться по склону ко входу в пещеру.
Раздражённо зашипев, Трулл медленно последовал за ним, хотя ему приходилось каждые два-три шага останавливаться и переводить дыхание.
Когда эдур вошёл в пещеру, он тревожно ахнул. Онрак стоял в огне, радужное пламя захлёстывало его. И в правой руке т’лан имасс держал останки своего сородича.
Трулл шагнул вперёд, нога подвернулась, и он рухнул на россыпь острых осколков кремня. В рёбра ударила боль, так что он не сразу смог вздохнуть. Выругавшись, эдур осторожно перекатился на бок, потом неторопливо поднялся. Воздух был горячий, как в кузне.
И тут в пещере внезапно потемнело — странный огонь угас.
На плечи Трулла легли две руки.
— Отступники бежали, — произнёс Онрак. — Но они близко. Пойдём.
— Ладно, друг. Веди.
За мгновение до того, как они вышли на солнце, до Трулла Сэнгара вдруг дошло.
Две руки.
Карса обогнул край долины, шагая по еле видной тропке. Бесчисленные обвалы сильно повредили её, и через каждые десять шагов Карсе приходилось карабкаться по неустойчивым, скользящим осыпям, поднимая тучи пыли.
Чуть подумав, он сообразил, что одним из незнакомцев, встретивших его на выходе из пещеры, был т’лан имасс. Неудивительно, раз уж вся долина, с её карьерами, шахтами и гробницами, была для них святым местом… если для нежити вообще может быть что-то святое. А другой — вообще не человек. Однако в нём было что-то знакомое. А, вроде тех на корабле. Серокожих, которых я убил.
Возможно, ему стоит вернуться. В конце концов, меч ещё не напился настоящей крови. Не считая его собственной.
Тропа впереди резко забирала вверх, уходя из долины. Мысль о том, что придётся заново проделать этот опасный и пыльный путь, взяла своё. Он прибережёт меч для крови более достойных врагов. Он пойдёт наверх.
Было очевидно, что шестеро т’лан имассов не пошли этой дорогой. К счастью для них. Карса уже потерял терпение, выслушивая бесконечные речи, особенно когда дела их говорили намного громче, так громко, чтобы заглушить все жалкие оправдания. Он достиг гребня и выбрался на ровную поверхность. Земли на юго-западе выглядели такими же дикими, как и любое другое место, виденное Карсой в Семи Городах. Ни единого признака цивилизации, ни одного следа того, что на этих землях когда-либо жили. Высокие степные травы колыхались под жарким ветром, укрывая низкие покатые холмы, которые тянулись до самого горизонта. Между ними виднелись рощицы невысоких раскидистых деревьев, мелькавших то серо-зелёным, то серым, когда листья теребил ветер.
Ягг-одан. Карса вдруг понял, что первобытная красота этих земель пленит его сердце. Эти просторы неким трудновыразимым образом подходили ему. Теломены тоблакаи знали эти места, ходили здесь до меня. Истина, хотя он не смог бы объяснить, откуда это знает.
Он поднял меч.
— Байрот Дэлум — так я нарекаю тебя. Узри. Ягг-одан. Такой непохожий на наши горные твердыни. Сему ветру я отдаю твоё имя — смотри, как он мчится, колышет траву, как перекатывается по холмам и деревьям. Я дарую сей земле твоё имя, Байрот Дэлум.
Тёплый ветер обдувал волнистое лезвие меча и пел жалобную песню. В траве, примерно в тысяче шагов, что-то мелькнуло. Волки со шкурой медового цвета, с длинными лапами. Карса никогда ещё не видел таких высоких волков. Он улыбнулся.
И отправился дальше.
Трава доходила ему почти до груди, землю под ногами покрывали узловатые корни. Шуршали мелкие зверьки, разбегаясь с его пути, а один раз Карса наткнулся на оленя — какой-то карликовой породы, теблору по колено. Олень со свистом, как стрела, мчался между стеблей. Но был недостаточно быстр, чтоб увернуться от клинка, и тем вечером Карса хорошо поел. Так у истоков первой крови, выпитой его мечом, стояла необходимость, а не ярость битвы. Карса задумался, не вызвало ли такое низкое начало недовольство призраков. Войдя в камень, они лишились способности разговаривать с ним, но стоило Карсе задуматься, как его воображение без труда подбирало язвительные замечания Байрота. Со сдержанной мудростью Дэлума было намного сложнее, но и стоила она гораздо больше.
Пока Карса шёл, солнце описало дугу в безоблачном небе. В сумерках он увидел на западе стада бхедеринов, а впереди, примерно в двух тысячах шагов, с гребня холма за ним следило стадо полосатых антилоп. Потом они разом повернулись и исчезли из виду.
Когда Карса добрался до гребня, где стояли антилопы, горизонт на западе пылал исполинским пожаром.
И здесь его ждала фигура.
Трава была примята небольшим кругом. Посредине стояла жаровня на треноге, в ней светились оранжевым куски не дающего дыма бхедериньего навоза. По ту сторону жаровни сидел яггут. Сгорбленный, худой до истощения, одетый в рваную кожу и шкуры, с длинными седыми волосами, пряди которых свисали на пятнистый морщинистый лоб. Глаза мужчины были цвета степной травы.
Когда Карса подошёл ближе, яггут поднял взгляд и одарил теблора то ли гримасой, то ли улыбкой, в которой сверкнули пожелтевшие клыки.
— Ты испортил оленью шкуру, тоблакай. Но я всё же возьму её, в обмен на место у огня.
— Согласен, — ответил Карса и сбросил тушку рядом с жаровней.
— Арамала говорила со мной, и я пришёл встретить тебя. Ты сослужил ей благородную службу, тоблакай.
Карса сбросил сумку и уселся на корточки перед жаровней.
— Я не храню верность т’лан имассам.
Яггут потянулся и подобрал тушку оленя. В руке сверкнул маленький нож, и старик начал надрезать шкуру над копытцами.
— Такова их благодарность: она ведь сражалась бок о бок с ними против Тиранов. Как и я, хотя мне посчастливилось сбежать — всего-то со сломанным позвоночником.
Карса хмыкнул:
— Я ищу яггского коня, а не знакомства с твоими друзьями.
— Резкие слова, — хихикнул старый яггут. — Истинный теломен тоблакай. А я и забыл — и утратил способность оценивать по достоинству. Что ж, та, к кому я отведу тебя, призовёт диких лошадей — и они придут.
— Необычное умение.
— Да, и только она им владеет, ибо, по большому счету, её рука и воля произвели их на свет.
— А, так она скотовод.
— В некотором роде, — дружелюбно кивнул яггут и принялся сдирать с оленя шкуру. — Те немногие из моих павших родичей, кто ещё жив, будут весьма рады этой шкуре, хоть она и попорчена твоим ужасным каменным мечом. Олени ара быстрые и хитрые. Они никогда не ходят дважды по одному следу. Ха, они вообще не оставляют следов! И потому их невозможно подстеречь. И ловушки бесполезны. А если за ними погнаться, куда они направятся? Прямо в стадо бедеринов, вот куда, прямо им под брюхо. Хитрые, верно говорю. Очень хитрые.
— Я Карса Орлонг из уридов…
— Да-да, я знаю. Из далёкого Генабакиса. Мало отличаешься от моих падших родичей, яггов. Не ведаешь своей великой и благородной истории…
— Нынче я не так невежественен, как прежде.
— Хорошо. Меня зовут Киннигиг, и теперь твоё невежество отступило ещё на шаг.
— Это имя ничего не говорит мне, — пожал плечами Карса.
— Конечно, ведь оно моё. Ходила ли обо мне дурная слава? Нет, хотя когда-то я хотел её заслужить. Ну, миг-другой, не больше. Но потом передумал. Ты, Карса Орлонг, обречён на дурную славу. Возможно, ты уже заслужил её, там, в своих родных землях.
— Не думаю. Меня наверняка считают мёртвым, и ни одно из моих деяний неизвестно семье или племени.
Киннигиг отрезал заднюю ногу оленя и бросил её в огонь. Из шипящего, плюющегося пламени выросло облако дыма.
— Ты можешь так думать, но я бы всё равно поставил на обратное. Слова странствуют, не замечая границ. В день, когда ты вернёшься, сам увидишь.
— Меня не волнует слава, — сказал Карса. — Когда-то волновала…
— А потом?
— Я передумал.
Киннигиг вновь рассмеялся, на этот раз громче:
— Мой юный друг, я принёс вино. Вон в том сундуке, да, вон там.
Карса встал и подошёл к указанному месту. Сундук был массивным, из толстых досок, окованных железом; серьёзное испытание даже для Карсы, пожелай он его поднять.
— К этой штуковине должны прилагаться колёса и упряжка быков, — пробормотал теблор, присев на корточки. — Как тебе удалось притащить его сюда?
— Я его не тащил. Это он притащил меня.
Игры со словами. Карса нахмурился и поднял крышку.
Посредине стоял одинокий хрустальный графин, рядом с ним — пара надколотых глиняных чаш. Темно-красное вино светилось сквозь прозрачный хрусталь, придавая внутренней поверхности сундука оттенок тёплого заката. Карса уставился внутрь и хмыкнул.
— Да, теперь вижу. Ты вполне поместишься здесь, если свернёшься в клубок. Ты, вино и жаровня…
— Жаровня! Вот это было бы горячее путешествие!
Теблор сильнее нахмурился:
— Погашенная, конечно.
— А, ну да, конечно. Тогда перестань таращиться и налей нам вина. Мне нужно перевернуть мясо.
Карса полез внутрь, но тут же отдёрнул руку.
— Там же холодно!
— Я предпочитаю вино охлаждённым, даже красное. По правде говоря, я предпочитаю охлаждённым вообще всё.
Теблор скривился, но достал графин и чаши.
— Должно быть, кто-то привёз тебя сюда.
— Только если поверишь всему, что я говорю. И всему, что ты видишь, Карса Орлонг. Армия т’лан имассов прошла здесь, и не так уж давно. Нашли они меня? Нет. Почему? Я спрятался в своём сундуке, конечно. Нашли они сундук? Нет, потому что он был камнем. Заметили ли они камень? Возможно. Но ведь это был просто камень. Сейчас я знаю, о чём ты думаешь, и это безупречно верные мысли. Колдовство, о котором я говорю, — это не Омтоз Феллак. Но с чего бы мне использовать Омтоз Феллак, если за этим самым запахом и охотятся т’лан имассы. Ну уж нет. А разве есть какой-то космический закон, запрещающий яггутам пользоваться иными чарами? Я читал сотни тысяч ночных небес и видел написанное там — о, множество других законов, но ничего похожего на этот, ни буквой, ни духом. И это избавляет нас от нужды искать кровавого правосудия форкрул ассейлов — а, уж поверь мне, их приговор всегда кровав. Редко кто-то остаётся доволен. А ещё реже кто-то остаётся в живых. Есть ли тут справедливость, я тебя спрашиваю? О да, пожалуй, наичистейшая справедливость. В любой день обиженный и обидчик могут поменяться ролями и влезть в чужую шкуру. И речь не идёт о правом и неправом, честно говоря, вопрос только в том, кто меньше неправ. Улавливаешь?..
— Я улавливаю, — оборвал его Карса, — запах горелого мяса.
— Ах, да. Редки мгновения моей словоохотливости…
— Вот бы не сказал.
— …чего нельзя сказать о мясе. Конечно, не сказал бы, мы ведь только что познакомились. Но уверяю тебя, у меня мало возможностей поговорить…
— В сундуке-то.
Киннигиг ухмыльнулся:
— Именно. Ты ухватил самую суть. Именно. Истинный теломен тоблакай.
Карса протянул яггуту чашу с вином:
— Увы, оно немного согрелось у меня в руке.
— Я стерплю сей недостаток, благодарю тебя. Вот, займись-ка оленем. Уголь полезен для тебя, ты знал об этом? Очищает желудок и кишки, сбивает с толку червей, красит твои экскременты в чёрный цвет. Чёрный, как у лесного медведя. Рекомендовано, если тебя преследуют, поскольку обманет большинство, исключая тех, кто занимается исследованием экскрементов, разумеется.
— А бывают такие люди?
— Понятия не имею. Я редко вылезаю наружу. Гордые империи, рождённые, чтобы пасть, — там, за Ягг-оданом? Напыщенность, перхающая пылью, нескончаемый круговорот этих короткоживущих созданий. Я не скорблю о собственном невежестве. Да и с чего бы? Не знать, что я пропустил, означает, что я не пропустил того, о чем не знаю. Как бы я мог? Понимаешь? Арамала вечно стремится к подобному бессмысленному знанию — и посмотри, куда это её привело. То же и с Фирлис, с которой ты завтра познакомишься. Она не может выглянуть за листья, что находятся перед её лицом, однако вечно стремится это сделать, будто обширный вид даёт нечто большее, чем просто ползущий жучок времени. Империи, престолы, тираны и освободители, сотни тысяч томов, заполненных версиями одних и тех же вопросов, задаваемых снова и снова. Дают ли ответы обещанное утешение? Думаю, нет. Держи, Карса Орлонг, поджарь ещё мяса и налей мне ещё вина — ты же видишь, графин никогда не пустеет. Хитро, правда? Эй, на чём я остановился?
— Ты редко вылезаешь наружу.
— Именно. Гордые империи, рождённые, чтобы пасть, — там, за Ягг-оданом? Напыщенность, перхающая…
Карса прищурился на Ягг-одан, потом потянулся за вином.
На вершине холма, примыкавшего к другому холму, побольше, стояло одинокое дерево. Укрытое от ветров, дерево выросло огромным, с тонкой и потрескавшейся корой, напоминавшей кожу, которая не в силах сдержать могучую мускулатуру. Из массивного узловатого ствола торчали ветви толщиной с бедро Карсы. Верхняя треть была густо покрыта листьями, образуя широкий плотный навес пыльно-зелёного цвета.
— Выглядит старым, верно? — заметил Киннигиг, пока они карабкались к дереву; скрюченный яггут двигался в основном боком. — Ты даже не подозреваешь, насколько оно старое, мой юный друг. Даже не подозреваешь. Я не смею открыть тебе правду о его древности. Видел ли ты раньше ему подобное? Думаю, нет. Возможно, напоминает гульдиндху, какие можно встретить в оданах. Ну да, напоминает, как ранаг — козла. И дело здесь отнюдь не в высоте. Нет, на самом деле речь о древности. Это дерево — старейшина вида. Было ростком, когда внутреннее море высвистывало свои солёные вздохи над этими землями. Десятки тысяч лет, думаешь ты? Нет. Сотни тысяч. Некогда, Карса Орлонг, такие деревья преобладали в большей части мира. Но все создания знают своё время, и когда оно выходит, они исчезают…
— Однако это не исчезло.
— Поразительное наблюдение, острый ум. А почему, спросишь ты?
— Не стану утруждаться, поскольку ты в любом случае мне расскажешь.
— Ну, разумеется, расскажу, поскольку я от природы склонен приносить пользу. Причина, мой юный друг, скоро станет очевидной.
Они вскарабкались по последнему склону и вылезли на ровную площадку. Трава в тени дерева не росла, и земля была голой. Дерево и все его ветви, как разглядел сейчас Карса, укутывала паутина, которая выглядела полупрозрачной; даже в тех местах, где была гуще всего, её выдавали только слабые мерцающие отблески. А из-под этого блестящего покрова на Карсу смотрело лицо яггутки.
— Фирлис, — сказал Киннигиг, — это тот парень, о котором говорила Арамала, тот, что ищет достойного коня.
Фрагменты тела яггутской женщины выступали из ствола, а значит, дерево и впрямь выросло вокруг неё. Тем не менее одна ветвь выходила прямо за её правой ключицей и соединялась со стволом у головы женщины.
— Должен ли я поведать ему твою историю, Фирлис? Ну конечно, должен, хотя бы ради её примечательности.
Её голос не исходил изо рта, но звучал, плавно и мягко, прямо в голове Карсы.
— Ну конечно, должен, Киннигиг. Твоя природа не позволяет оставить слово невысказанным.
Карса улыбнулся: нежность, с которой говорила женщина, сглаживала все острые грани её слов.
— Мой друг, теломен тоблакай, это самая необычная история, истинное толкование которой лежит вне наших способностей, — начал Киннигиг, усевшись на каменистую землю и скрестив ноги. — Дорогая Фирлис была ребенком — даже младенцем, всё ещё сосущим материнскую грудь, — когда на них напала банда т’лан имассов. Её мать убили, а с Фирлис поступили по их обычаю — насадили на копьё, а копьё воткнули в землю. Никто не мог предсказать то, что последует, ни яггуты, ни т’лан имассы, — ибо было это беспримерно. Копьё, вырезанное из местного дерева, вобрало в себя из жизненных сил Фирлис всё, что могло, — и так возродилось. Корни ухватились за землю, вновь выросли ветки и листья, а взамен дерево поделилось с Фирлис своими жизненными силами. И так, вместе, они выросли, избегнув погибели. Фирлис обновляет дерево, дерево обновляет Фирлис.
Карса воткнул меч в землю и опёрся о него.
— И при этом она создатель яггских коней.
— Ничтожная роль, Карса Орлонг. От моей крови проистекает их долговечность. Яггские лошади нечасто приносят потомство, слишком редко, чтобы расплодиться или хотя бы поддержать свой род, не живи они так долго.
— Я знаю. Теблоры — мой народ, что живёт в горах северного Генабакиса, — разводят стада коней той же породы.
— Если так, я рада. В Ягг-одане на них охотятся, и они вымирают.
— Охотятся? Кто?
— Твои дальние родичи, теломен тоблакай. Трелли.
Карса на мгновение умолк, затем нахмурился:
— Такие, как некий Маппо?
— Да, именно. Маппо Коротышка, который путешествует с Икарием. Икарием, который носит стрелы, сделанные из моих ветвей. Который, всякий раз приходя ко мне, ничего не помнит о предыдущих встречах. Который раз за разом просит мою сердцевину, чтобы он мог изготовить из неё механизм для измерения времени, поскольку только моя сердцевина и может пережить все прочие его сооружения.
— И ты оказала ему услугу? — спросил Карса.
— Нет, это убило бы меня. Взамен я торгуюсь. Сильный стержень для лука. Ветви для стрел.
— Значит, ты не способна защитить себя?
— Карса Орлонг, никто не способен защититься от Икария.
Теблорский воин хмыкнул:
— Я уже повздорил с Икарием, и ни один из нас не победил.
Он хлопнул по каменному мечу.
— Тогда моё оружие было деревянным, но теперь я ношу это. В следующий раз, когда мы встретимся, Икария не спасёт даже коварство Маппо Коротышки.
Оба яггута надолго замолчали, и Карса, увидев, как на лице Фирлис отразилась тревога, понял, что яггутка разговаривает с Киннигигом. Взгляд охряных глаз метнулся к теблору, затем вновь ушёл в сторону.
Наконец Киннигиг испустил долгий вздох и сказал:
— Карса Орлонг, сейчас она призывает ближайший табун — единственный известный ей табун, который достаточно близко и откликнется на первый же зов. Она надеялась на большее — вот доказательство того, как мало осталось яггских коней.
— Сколько голов в этом табуне?
— Не могу сказать, Карса Орлонг. Как правило, их не больше десятка. Те, что сейчас идут к нам, возможно, последние лошади в Ягг-одане.
Карса резко поднял взгляд: вдали послышался стук копыт, от которого подрагивала земля.
— Думаю, их больше десятка, — пробормотал он.
Киннигиг, морщась от усилий, выпрямился.
Какое-то движение внизу. Карса обернулся.
Земля содрогнулась, громовой рёв доносился сейчас со всех сторон. Дерево за спиной Карсы тряслось, будто от налетевшей бури. Разумом теблор услышал, как вскрикнула Фирлис.
Коней были сотни. Серые, словно железо, много крупнее тех, что выращивало племя Карсы. Быстрые, встряхивающие чёрными гривами. Жеребцы вскидывают головы и брыкаются, чтобы расчистить себе место. Кобылы с широкими спинами, рядом бегут жеребята.
Их не сотни — тысячи.
В воздухе стояла пыль, ветер поднимал её и закручивал спиралями, будто собираясь бросить вызов самому Вихрю.
Масса диких лошадей покрыла холм, и гром внезапно стих. Все животные замерли, собравшись в широкий железный круг и обратившись головами к центру. Наступила тишина, и только пылевое облако кружилось, уносимое ветром.
Карса вновь обернулся к дереву.
— Похоже, Фирлис, тебе не стоит беспокоиться, что они исчезнут. Я никогда ещё не видел стольких жеребят и однолетков. Не говоря уж о табуне таких размеров. Должно быть, тут десять или пятнадцать тысяч голов — мы даже не можем разглядеть всех.
Похоже, Фирлис была не в силах ответить. Ветви всё ещё тряслись, подрагивали в горячем воздухе.
— Ты говоришь правду, Карса Орлонг, — прохрипел Киннигиг, с пугающей напряжённостью глядя на теломена тоблакая. — Табуны собрались вместе — и некоторые пришли издалёка, отвечая на зов. Но не на зов Фирлис. Нет, не в ответ на её зов. А в ответ на твой, Карса Орлонг. И на это ответа у нас нет. Но теперь ты должен выбрать.
Карса кивнул и принялся разглядывать коней.
— Карса Орлонг, ты упоминал о деревянном оружии. Из какого оно было дерева?
— Железное дерево, единственный оставшийся мне выбор. В моей стране мы пользуемся кровь-деревом.
— И кровь-маслом?
— Да.
— Втёртое в дерево. Кровь-масло, впитавшееся в твои руки. Они чувствуют его запах, Карса Орлонг…
— Но у меня его нет.
— Не у тебя. В тебе. Оно течёт в твоих жилах, Карса Орлонг. Кровь-дерево не растёт в Ягг-одане уже десятки тысяч лет. Но эти лошади помнят. А теперь ты должен выбрать.
— Кровь-дерево и кровь-масло, — произнёс Киннигиг. — Фирлис, этого объяснения недостаточно.
— Да, верно. Но иного у меня нет.
Карса оставил их спорить и, воткнув меч в землю, спустился к ждущим лошадям. При его приближении жеребцы начали трясти головами, и теблор улыбнулся — осторожно, не показывая зубы, зная, что кони считают его хищником, а себя — добычей. Хотя они могут легко убить меня. Против стольких у меня не будет ни единого шанса. Он заметил одного жеребца, явно доминирующего, судя по занятому им обширному пространству и вызывающим ударам копытами, и прошёл мимо, пробормотав:
— Не ты, гордец. Ты нужен стаду больше, чем мне.
Карса приметил другого жеребца, только вошедшего в зрелый возраст, и двинулся к нему. Он шёл неторопливо и под таким углом, чтобы конь его видел.
У этого жеребца грива и хвост были белыми, а не чёрными. Длинные ноги, по гладкой шкуре пробегала рябь, когда сокращались мышцы. Серые глаза.
Карса остановился в шаге от него. Медленно вытянул правую руку, пока кончики пальцев не легли на подрагивающую переносицу коня. Потом начал усиливать давление. Жеребец противился, отступил на шаг. Карса надавил сильнее, испытывая гибкость шеи. Ещё сильнее, шея гнулась, пока подбородок коня едва не улёгся на грудь.
Потом Карса перестал давить, но не убрал руку, ожидая, чтобы жеребец медленно выпрямил шею.
— Я нарекаю тебя Погромом, — прошептал он.
Карса медленно вёл рукой по морде жеребца, пока ладонь не оказалась под его подбородком, а потом неторопливо пошёл вперёд, выводя коня из стада.
Доминирующий жеребец заржал, и стадо мгновенно пришло в движение. Они помчались наружу, рассыпаясь на маленькие группы, с грохотом проносясь по высокой траве. Огибая двойной холм, с запада и юга, вновь исчезая в сердце Ягг-одана.
Погром перестал вздрагивать. Конь примерился к шагу Карсы, и оба они двинулись по склону холма.
Когда Карса добрался до вершины, сзади заговорил Киннигиг:
— Даже яггут не смог бы так успокоить яггского коня, как это сделал ты, Карса Орлонг. Да, вы, теблоры, воистину теломены тоблакаи, но ты — особый среди своих сородичей. Теломены тоблакаи — конные воины. Я и не думал, что такое возможно. Карса Орлонг, почему теблоры не покорили весь Генабакис?
Карса обернулся к яггуту:
— Однажды, Киннигиг, мы его покорим.
— И именно ты поведёшь их?
— Да.
— Тогда мы узрели рождение дурной славы.
Карса встал рядом с Погромом и пробежал рукой по его гибкой шее. Узрели? Да, вы узрели. Однако вы и представить не можете, что́ сотворю я, Карса Орлонг.
Никто не может.
Киннигиг сидел в тени дерева, содержащего Фирлис, и тихонько напевал. Близились сумерки. Теломен тоблакай ушёл вместе со своим новым конём. Он запрыгнул жеребцу на спину и ускакал, не нуждаясь ни в седле, ни даже в поводьях. Стада исчезли, и степные просторы вновь опустели.
Сгорбленный яггут достал завёрнутый кусок мяса оленя ара, зажаренного прошлым вечером, и принялся нарезать его мелкими кусками.
— Подарок для тебя, дорогая сестра.
— Вижу, — ответила она. — Убитый тем каменным мечом?
— Да.
— Тогда это щедрый дар, чтобы напитать мой дух.
Киннигиг кивнул и небрежно махнул ножом:
— Ты хорошо сделала, сокрыв руины.
— Фундаменты уцелели, разумеется. Стены Дома. Опорные камни по углам двора — всё скрыто под моим покровом из почвы.
— Глупый, невнимательный т’лан имасс. Воткнуть копьё в землю Дома Азатов.
— Киннигиг, что они знают о Домах? Существа из пещер и юрт. Кроме того, он уже умирал, и не первый год. Смертельно раненный. Ох, Икарий стоял на коленях, когда наконец нанёс смертельный удар, неистовствуя в безумии. И не воспользуйся его спутник-тоблакай возможностью, чтобы ударить и оглушить его…
— Он бы освободил своего отца, — кивнул Киннигиг с набитым ртом.
Затем встал и подошёл к дереву.
— Вот, сестра, — сказал он, протягивая ей кусочек.
— Подгорел.
— Сомневаюсь, что ты управилась бы лучше.
— Верно. Давай, протолкни его глубже, я не кусаюсь.
— Моя дорогая, ты не можешь кусаться. Кстати, я оценил иронию — отец Икария не имел ни малейшего желания спасаться. И так Дом умер, ослабляя ткань…
— Достаточно, чтобы Путь разорвался. Ещё, пожалуйста, — ты ешь больше, чем я.
— Жадная сучка. Итак, Карса Орлонг… удивил нас.
— Сомневаюсь, брат, что мы первыми недооценили этого молодого воина.
— Вероятно. Равно как и то, что не мы будем последними.
— Киннигиг, ты чувствуешь дух шестерых т’лан имассов? Они болтаются там, за скрытыми стенами двора.
— О да. Они теперь слуги Увечного бога, бедняги. Они что-то ему да расскажут, так я думаю…
— Кому? Увечному богу?
— Нет. Карсе Орлонгу. Они владеют знаниями, посредством которых желают управлять теломеном тоблакаем — но не смеют приблизиться. Подозреваю, их страшит присутствие Дома.
— Нет, он мёртв — всё, оставшееся от его жизненной силы, ушло в копьё. Не Дом, брат, но сам Карса Орлонг — вот кого они страшатся.
— Ага, — улыбнулся Киннигиг и протолкнул ещё один кусочек мяса в деревянный рот Фирлис, где он исчез, провалился в полость; там он сгниёт и снабдит дерево питательными веществами. — Выходит, эти имассы не так уж и глупы.