Книга: Дом Цепей
Назад: Глава десятая
Дальше: Книга третья Что-то кроется

Глава одиннадцатая

Сей путь был ей не по душе.
Турсабаал. Восстание Ша’ик
В холодном утреннем воздухе дыхание вырывалось из ноздрей коней облачками пара. Только что рассвело, и погода ничем не намекала на жару, которую принесёт день. Закутавшись в шкуру бхедерина, ёжась от липкого, точно касанье мертвеца, пота под шлемом, Кулак Гэмет неподвижно сидел на своём виканском скакуне, не сводя глаз с адъюнкта.
Холм к югу от Эругимона, где погиб Колтейн, стали называть Паденьем. Бесчисленные бугорки на вершине и склонах указывали места, где похоронили тела. Засеянная железом земля уже укрылась плащом трав и цветов.
Похоже, муравьи захватили весь этот холм. На земле они просто кишели, красно-чёрные тельца покрывала пыль, но они всё равно поблёскивали, направляясь по своим дневным делам.
Гэмет, адъюнкт и Тин Баральта выехали из города до рассвета. У западных ворот армия зашевелилась. Сегодня начнётся поход на север — в Рараку, против Ша’ик и Вихря. Странствие за отмщеньем.
Наверное, к Паденью Тавор привлекли слухи, но Гэмет уже пожалел, что она взяла его с собой. Ничего из того, что здесь было, он видеть не хотел. Да и сама адъюнкт, как ему показалось, была не слишком довольна тем, что обнаружила.
Косы, запятнанные красным, сплетённые в цепи, увили всю вершину, свернулись вокруг двух обломков креста, который прежде стоял здесь. Собачьи черепа, покрытые невразумительными письменами, глядели с гребня пустыми глазницами. Вороньи перья покачивались на воткнутых в землю сломанных древках стрел. К земле прибили изодранные знамёна, на которых красовались разнообразные изображения сломанного виканского длинного ножа. Фетиши, кумиры, груда мусора — всё в ознаменование смерти одного-единственного человека.
И всюду кишели муравьи. Словно неразумные хранители священного холма.
Трое всадников молча сидели в сёдлах.
В конце концов Тавор заговорила:
— Тин Баральта.
Никакого выражения в голосе.
— Да, адъюнкт?
— Кто… кто в ответе за… всё это? Малазанцы из Арэна? Ваши «Красные клинки»?
Тин Баральта ответил не сразу. Он спешился и вышел вперёд, вглядываясь в землю. Рядом с одним из собачьих черепов он остановился и присел на корточки.
— Адъюнкт, руны на этих черепах — хундрильские. — Он указал пальцем на деревянные обломки креста. — Плетёные цепи — это кхиран-дхобри. — Взмахнул рукой в сторону склона. — Знамёна… не знаю, наверное, бхиларды. Вороньи перья? Бисер на них нанизали семаки.
— Семаки? — ахнул Гэмет, не в силах сдержать недоверие. — С того берега реки Ватар? Тин, ты, должно быть, ошибся…
Могучий воин пожал плечами. Затем выпрямился и указал на покатые холмы к северу от всадников.
— Паломники приходят лишь по ночам — незаметно, так они сами решили. Даже сейчас они прячутся там. Ждут ночи.
Тавор откашлялась:
— Семаки, бхиларды… эти племена дрались против него. А теперь поклоняются ему. Как же так? Объясните, будьте добры, Тин Баральта.
— Не могу, адъюнкт. — Он посмотрел на неё и добавил: — Но, насколько я понял, эти подношения… скромные. По сравнению с теми, что украшают Арэнский тракт.
Все опять замолчали, но Гэмету не нужны были слова, чтобы прочесть мысли Тавор.
Но ведь… мы сейчас пойдём по этому тракту. Пройдём, шаг за шагом, его наследие. Мы? Нет. Тавор. Одна. «Это уже не война Колтейна!» — сказала она Темулу. Но, похоже, была не права. И только теперь она поняла — в глубине души, — что ей предстоит идти в тени этого человека… до самой пустыни Рараку.
— Прошу вас обоих меня сейчас покинуть, — сказала адъюнкт. — Я присоединюсь к вам на Арэнском тракте.
Гэмет замешкался, затем сказал:
— Адъюнкт, Вороний клан по-прежнему требует права ехать впереди всех. И они не признают Темула своим командиром.
— Я займусь этим вопросом, — ответила Тавор. — А теперь — уезжайте.
Кулак смотрел, как Тин Баральта легко запрыгнул в седло. Они обменялись взглядами, затем одновременно развернули коней и поскакали карьером по дороге, что вела к западным воротам города.
Гэмет разглядывал каменистую землю, которая летела под копыта его коня. Здесь историк Дукер гнал беженцев к городу — по этой самой пустоши. А у ворот этот старик натянул наконец поводья своей усталой верной кобылы — кобылы, на которой скакал нынче Темул, — и сидел, пока последний из его подопечных не вошёл внутрь.
И только тогда, говорят, он наконец въехал в город.
Гэмет гадал, что же думал тогда этот человек. Зная, что Колтейн и остатки Седьмой армии позади ведут свой отчаянный арьергардный бой. Зная, что они сумели совершить невозможное.
Дукер привёл беженцев в Арэн.
Только для того, чтобы его распяли на дереве. Гэмет понял, что просто не в состоянии осмыслить глубину такого предательства.
Тело так и не нашли. Даже кости нельзя похоронить.
— Столько всего… — пророкотал Тин Баральта.
— Чего всего?
— Того, на что следует дать ответ, Гэмет. Столько, что слова застревают в горле, но молчание, которое тогда возникает, это молчание кричит.
Признание Тина смутило Гэмета, и Кулак ничего не сказал.
— Напомни мне, пожалуйста, — продолжал командир «Красных клинков», — что Тавор это дело по плечу.
Да возможно ли это вообще?
— Вполне.
Она должна справиться. Иначе всем нам конец.
— Когда-нибудь, Гэмет, тебе придётся рассказать мне, что́ она сделала, чтобы заслужить такую преданность.
О, боги, что же на это ответить? Будь ты проклят, Тин, неужели не видишь истину у себя под носом? Она… ничего не сделала. Умоляю тебя. Оставь старику его слепую веру.

 

— Что ни говори, — проворчал Геслер, — а вера — для дураков.
Смычок откашлялся и сплюнул в пыль на обочине. Двигались мучительно медленно, три взвода топали следом за повозкой со своими припасами.
— Это ты к чему? — спросил он у другого сержанта. — Солдат знает только одну правду: без веры ты считай что труп. Верь в солдата рядом с тобой. Но ещё важней — и даже не важно, насколько это бред на деле, — верь в то, что тебя невозможно убить. Только на этих двух ногах и держится всякая армия.
Янтарнокожий сержант хмыкнул и указал рукой на деревья, высаженные вдоль Арэнского тракта.
— Глянь и скажи, что ты там видишь, — нет, не Худовы фетиши, а то, что там ещё видно под мусором. Дыры от гвоздей, тёмные потёки крови и желчи. Спроси дух солдата, который висел на этом дереве, — его спроси про веру.
— Преданная вера не уничтожает само понятие веры, — парировал Смычок. — На деле даже совсем наоборот…
— Может, для тебя и так, но есть такие вещи, которые не объедешь на красивых словах и высоких идеалах, Скрип. И сводится всё к той, кто скачет где-то там, в авангарде. К адъюнкту. Которая только что слила спор со сворой седых виканцев. Тебе-то повезло — у вас был Скворец. И Дуджек. Знаешь, кто был моим последним командиром? Прежде чем меня забросили в береговую охрану? Корболо Дом. Готов поклясться, что у него в шатре был маленький алтарь Скворца — только не того Скворца, которого ты знал. Корболо его совсем иначе видел. Нереализованный потенциал — вот что он видел.
Смычок покосился на Геслера. Ураган и Битум шли на шаг позади двух сержантов: достаточно близко, чтобы всё слышать, но ни один не рискнул высказаться.
— Нереализованный потенциал? Да о чём ты говоришь, во имя Беру?
— Не я. Корболо Дом. «Если бы только этот ублюдок проявил достаточную твёрдость, — говаривал он, и не раз, — он был получил треклятый престол. Должен был!» Дом считает, что Скворец его предал, всех нас предал — а такого этот изменник-напанец не прощает.
— Ему же хуже, — прорычал Смычок, — поскольку очень даже вероятно, что Императрица отправит всю Генабакскую армию сюда. Как раз поспеют к последней битве. И Дом сможет пожаловаться Скворцу лично.
— Вот на это бы я хотел посмотреть, — расхохотался Геслер. — Но я о другом: у тебя были командиры, достойные слепой веры. Большинству остальных, нам — такая роскошь не досталась. Потому мы иначе к этому всему относимся. Вот и всё. Только это я и хотел сказать.
С обеих сторон от них тянулся Арэнский тракт, превращённый в огромный храм под открытым небом. Все деревья усеивали фетиши, сплетённые в цепи кусками ткани, на коре были грубо нарисованы фигуры солдат, которых распяли здесь воины Корболо Дома. Большинство солдат перед Смычком и позади него шли в молчании. Несмотря на бесконечность голубого неба над головой, на дороге царило тяжёлое, давящее чувство.
Были разговоры, мол, надо эти деревья просто срубить, но одним из первых своих приказов адъюнкт запретила их трогать. Смычок задумался, не пожалела ли она сегодня об этом решении.
Его взгляд наткнулся на один из новых штандартов Четырнадцатой, который едва можно было разглядеть в туче пыли впереди. Она правильно поняла всю авантюру с костяными пальцами, поняла, как можно вывернуть предзнаменование наизнанку. И новый штандарт стал тому свидетельством. Грязная, тонкорукая фигура, которая держала над головой кость. Выписана серовато-коричневой краской, едва различимой на жёлтом, охряном поле, а по краю — плетёная лента: имперский пурпур и тёмно-серая тесьма. Непокорная фигура бросает вызов песчаной буре. Любопытное совпадение — такой штандарт отлично подошёл бы и апокалиптической армии Ша’ик. Будто Тавор и Ша’ик — две армии, две противоборствующие силы — стали отражением друг друга.
Многовато таких странных… совпадений. Они зудели, шевелились под кожей Смычка, точно личинки овода. Его и вправду весь день лихорадило. В голове то и дело возникали обрывки какой-то едва слышной песни. Жутковатой песни, от которой у него по коже шли мурашки. Да к тому же — совершенно незнакомой.
Отражения. Может, дело не только в Тавор и Ша’ик. Тавор и Колтейн? Вот мы шагаем по пропитанной кровью дороге — в обратную сторону. В этом путешествии Колтейн показал себя всем, кого вёл. Будет ли то же с нами? Какой покажется нам Тавор в день, когда мы встанем против Вихря? А как же моё собственное возвращение? В Рараку, пустыню, где я был уничтожен, только чтобы восстать вновь, обновлённым — старик, но я не выгляжу и не чувствую себя старым . Для всех нас, «Мостожогов», так. Будто Рараку похитила нашу смертность, заменила её… чем-то иным.
Смычок оглянулся на свой взвод. Никто не отставал — хороший знак. Сержант сомневался, что хоть кто-то из них находится в подходящей форме для такого марша. Первые дни будут самыми трудными, а потом привычка идти в полном вооружении станет второй натурой — впрочем, эта натура, конечно, никогда не станет удобной. Эта земля убийственно жаркая и засушливая, так что горстка низших целителей в каждой роте будет потом вспоминать марш как бесконечный кошмар, в котором им приходилось всё время бороться с тепловыми ударами и обезвоживанием.
Пока что никак нельзя было оценить его взвод. Корик, разумеется, по виду и своей природе должен был стать железным кулаком, который нужен всякому взводу. А упрямые складки на глуповатом лице Битума подсказывали, что у парня — стальная воля, с которой придётся считаться. В девице, Улыбке, было что-то, слишком напоминавшее Смычку Жаль, — беспощадный холод её глаз принадлежал убийце, и сержант гадал, какие тайны скрывает её прошлое. Флакон — типичный молодой маг — скрывал неуверенность в себе под похвальбой, а на деле, скорее всего, едва владел пригоршней заклятий какого-нибудь малого Пути. В последнем солдате своего взвода, впрочем, Смычок не сомневался. Он всю жизнь знал людей вроде Спрута. Тот был почти точной копией Вала, только покрепче и ещё более унылый. То, что рядом был Спрут, вызывало такое чувство… будто вернулся домой.
Придёт время испытания в деле, и эта проверка, скорее всего, будет жестокой, но она закалит тех, кто выживет.
Они уже покидали Арэнский тракт, когда Геслер указал на последнее дерево слева.
— Здесь мы его и нашли, — тихо сказал он.
— Кого?
— Дукера. Не сказали никому, потому что паренёк наш, Истин, так надеялся… Только когда мы в следующий раз выбрались сюда, тело историка пропало. Кто-то его украл. Ты сам видел рынки в Арэне — высушенные куски плоти, которые, по словам торговцев, принадлежали Колтейну, или Бальту, или Дукеру. Сломанные длинные ножи, обрывки плаща из перьев…
Некоторое время Смычок раздумывал, затем вздохнул:
— Я Дукера видел всего один раз, да и то издалека. Просто солдат, которого, как решил Император, стоит обучить грамоте.
— Настоящий солдат. Стоял в первом ряду, вместе со всеми. Жёсткий старый ублюдок с коротким мечом и щитом.
— Явно что-то в нём бросилось в глаза Колтейну. В конце концов, Колтейн выбрал именно Дукера, чтобы возглавить колонну беженцев.
— Думаю, не солдатская выучка Дукера помогла Колтейну решиться, Смычок. А то, что он был Императорским историком. Колтейн хотел, чтобы историю рассказали — и рассказали правильно.
— Что ж, вышло так, что Колтейн сам поведал свою историю — и ему не понадобился историк, а?
Геслер пожал плечами:
— Как скажешь. Мы с ними недолго пробыли: ровно столько, сколько потребовалось, чтобы раненых погрузить на борт. Я малость поговорил с Дукером и капитаном Сном. А потом Колтейн руку сломал, когда двинул мне в нос…
— Что?! — расхохотался Смычок. — Уж не сомневаюсь, ты это заслужил…
Ураган заговорил у них за спинами:
— Руку-то он сломал, Геслер. Только и нос тебе тоже.
— Нос у меня столько раз ломался, что сам уже это делает — инстинктивно! — парировал сержант. — Так себе был ударчик.
Ураган фыркнул:
— Ага! То-то ты повалился на землю, как мешок с брюквой! Такой удар мог бы отвесить сам Урко, когда он…
— И близко нет, — процедил Геслер. — Я раз видел, как Урко молотил кулаками кирпичную стену дома. Удара три понадобилось, ну, не больше четырёх точно, чтобы вся треклятая халабуда развалилась. Этот напанский стервец уж что умел — так это врезать.
— И это тебе важно? — удивился Смычок.
Геслер кивнул совершенно серьёзно:
— Только так командир может заслужить моё уважение, Скрип.
— Собираешься проверить удар адъюнкта?
— Может быть. Сделаю скидку, конечно, что она благородных кровей и всё такое.
За воротами Арэнского тракта и безлюдной деревенькой солдаты наконец увидели разъезды сэтийцев и виканцев на флангах. Это слегка успокоило Смычка. Налёты и быстрые вылазки врага могли начаться в любой момент, с тех самых пор, как армия вышла из ворот Арэна. Если слухи были верны, большинство данных племён напрочь позабыло условия мирных договоров, которые заключало с Малазанской империей. Старый обычай недолго дремал в таких людях.
Со всех сторон раскинулась голая, выжженная солнцем равнина. Тут даже дикие козы отощали бы. На горизонте виднелись покатые холмы с плоскими вершинами — останки давно погибших городов. Склоны холмов и оврагов прорезали остатки древних насыпных дорог.
Смычок утёр пот со лба.
— Поскольку армия у нас зелёная, самое время бы ей объявить…
По всей массивной колонне завыли горны. Движение остановилось, и крики водовозов прорезали пыльный воздух: работники полезли в телеги за бочками. Смычок обернулся и внимательно осмотрел свой взвод — солдаты уже все были на земле, сидели и лежали, распластавшись. Нижние рубахи с длинными рукавами потемнели от пота.
Во взводах Геслера и Бордука реакция на привал была такой же. Маг Бордука, Бальгрид — полный и явно не привыкший к своему доспеху, — был бледен и дрожал. Взводный целитель, тихий, низенький человечек по имени Мазок, уже направился к нему.
— Сэтийское лето, — пробормотал Корик и плотоядно ухмыльнулся Смычку. — Когда стада втаптывают все травы в пыль, когда земля под ногой хрустит, как сломанный металл.
— Худ бы тебя побрал! — взорвалась Улыбка. — Не зря здесь полно мертвечины.
— Да-а, — протянул сэтиец-полукровка, — выживают лишь сильнейшие. Тут полно племён — они по себе оставили много следов.
— А ты их увидел? — поинтересовался Смычок. — Хорошо. Отныне ты — взводный следопыт.
Белозубая ухмылка Корика стала шире.
— Как пожелаешь, сержант.
— Но только при свете дня, — добавил Смычок. — Ночью — разведчиком будет Улыбка. И Флакон, если у него Путь подходящий.
Флакон нахмурился, затем кивнул:
— Вполне, сержант.
— А Спрут чем должен заниматься? — проворчала Улыбка. — Валяться, как морская свинья на лёжке?
«Морская свинья на лёжке»? А ты у моря выросла, да, девочка? Смычок покосился на опытного солдата. Тот уже спал. Я сам так делал. В те времена, когда от меня никто ничего не ожидал, когда я никому не был треклятым командиром. Эх, доброе было времечко.
— Задача Спрута, — ответил Смычок, — жизнь вам спасать, когда меня нет рядом.
— Так почему не сделать его капралом? — не сдавалась Улыбка, на её личике застыло воинственное выражение.
— Потому, что он — сапёр, а ты уж точно не хочешь, чтоб твоим капралом был сапёр, девочка.
Я, правда, сам сапёр. Но об этом лучше пока помолчать
Подошли три ротных пехотинца с мехами с водой.
— Пейте медленно, — приказал Смычок.
Геслер перехватил его взгляд со своего места у соседнего фургона, и Смычок направился к нему. Следом поспешил Бордук.
— Смотри, как любопытно, — пробормотал Геслер. — Хилый чародей Бордука, его Путь — Меанас. А мой маг, Тавос Понд, — у него то же. Скажи, Смычок, этот твой паренёк, Флакон…
— Ещё не уверен.
— Он тоже Меанас, — пробурчал Бордук и привычно подёргал себя за бороду — Смычок уже понял, что этот жест скоро начнёт его раздражать. — Бальгрид подтвердил. Все они тут от Меанаса.
— Вот я и говорю, — вздохнул Геслер. — Любопытно.
— Можно обернуть это нам на пользу, — заметил Смычок. — Пускай все трое разучат какие-нибудь ритуалы. Иллюзии — крайне полезная штука, если с умом их применять. Быстрый Бен в этом дока. Тут главное — детали. Нужно их свести вместе сегодня вечером…
— Ага, — послышался голос из-за фургона, и следом за ним показался сам лейтенант Ранал, — все мои сержанты в одном месте. Очень удобно.
— Явился пыль глотать вместе с нами? — поинтересовался Геслер. — Вот это великая щедрость и широта души.
— Не думай, что я о тебе ничего не знаю, — презрительно ухмыльнулся Ранал. — Будь выбор за мной, ты бы мехи с водой разносил, Геслер…
— Ты от жажды бы помер, если б я этим занялся, — отозвался сержант.
Лицо Ранала потемнело.
— Капитан Кенеб желает знать, есть ли в ваших взводах маги. Адъюнкт хочет получить отчёт по доступным силам.
— Ни одного…
— Трое, — вклинился Смычок, не обращая внимания на яростный взгляд Геслера. — Все слабенькие, как и следовало ожидать. Скажи капитану, что мы хорошо подойдём для скрытных операций.
— Мнение своё держи при себе, Смычок. Трое. Очень хорошо.
Он развернулся и гордо зашагал прочь.
Геслер накинулся на Смычка:
— Да у нас же их отобрать могут…
— Не отберут. А ты не налегай так на лейтенанта, Геслер. Пока что, по крайней мере. Парень вообще ничего не знает о том, как быть офицером в полевых условиях. Представляешь, сержантам своим приказал мнение при себе держать. Если Опонны дадут чуток удачи, Кенеб ему рано или поздно разъяснит азы.
— Если только Кенеб его чем-то лучше, — проворчал Бордук и расчесал пятернёй бороду. — Говорят, только он один из своей роты и выжил. Сами знаете, что это скорее всего значит.
— Подождём — увидим, — отозвался Смычок. — Рановато пока ножи точить…
— «Ножи точить», — повторил Геслер. — Вот теперь ты говоришь на моём языке. Я готов подождать и посмотреть, как ты предлагаешь, Скрип. Пока что. Ладно, давайте сегодня вечером соберём магов, и если они умудрятся не перебить друг дружку, вырвемся на шаг-другой вперёд.
Горн возвестил конец привала. Солдаты со стонами и проклятьями начали подниматься на ноги.

 

Первый день пути завершился, и по меркам Гэмета армия отошла всего на плевок от ворот Арэна. Того и следовало ожидать, разумеется. Четырнадцатая ещё только-только вставала на ноги.
Как и я сам. Седло натёрло мозоли, от жары кружилась голова. Кулак остановился на небольшом пригорке у дороги и смотрел, как перед ним постепенно вырастает лагерь. Смотрел на пятачки порядка в подвижном море хаоса. Сэтийские и виканские всадники продолжали объезд за линией кордонов, но их было слишком мало, чтобы чувствовать себя в полной безопасности. А виканцы — деды и бабки, все до одного. Видит Худ, я, может, клинки скрещивал с кем-то из этих старых воинов. Никогда им не нравилась мысль принадлежать к Империи. И сюда они явились по совсем иной причине. Ради памяти Колтейна. А дети — что ж, их накормили тем горьким ядом, которым старики всегда пропитывают свои рассказы о прежней славе. И вот — те, кто никогда не знал ужасов войны, и те, кто его позабыл. Жутковатое сочетание
Кулак потянулся, чтобы размять ноющую спину, затем заставил себя двигаться. Спустился с пригорка, прошёл вдоль засыпанной мусором канавы к штабному шатру адъюнкта — из чистейшей, новенькой парусины. У входа стояли в карауле виканцы Темула.
Самого Темула нигде не было видно. Гэмет искренне жалел паренька. Он уже бился в полудюжине боёв, в которых не обнажали клинков, — и проигрывал. И никто из нас ничем ему не может помочь.
Кулак подошёл ко входу в шатёр, поскрёбся в полог и стал ждать.
— Заходи, Гэмет, — послышался изнутри голос Тавор.
Она стояла на коленях в передней комнате шатра, склонившись над вытянутым каменным ящиком и как раз опустила крышку, когда Кулак вошёл. За миг до того, как крышка легла на место, он успел заметить внутри отатараловый меч.
— Размягчённый воск — вон там, в горшке над жаровней. Подай его мне, Гэмет.
Он подчинился — и принялся смотреть, как она проходится кистью по щели между крышкой и стенками, герметично запечатывая ящик. Затем Тавор поднялась и смахнула пыль с колен.
— Меня уже до смерти утомил этот зловредный песок, — пробормотала она.
Некоторое время адъюнкт разглядывала Кулака, затем сказала:
— У тебя за спиной разбавленное вино, Гэмет. Налей себе.
— А что, вид у меня такой, будто это необходимо, адъюнкт?
— Да. Ах, я знаю, что ты искал тихой жизни, когда поступал к нам на службу. А я взяла и вытащила тебя снова на войну.
Он почувствовал, что вскипает, и расправил плечи:
— Она мне по силам, адъюнкт.
— Верю. Тем не менее налей себе вина. Мы ждём новостей.
Гэмет обернулся, нашёл глиняный кувшин, поднял его и подошёл к ней.
— Новостей, адъюнкт?
Тавор кивнула, и он заметил тревогу в неприметных чертах её лица. Отвернулся от этого открытия, чтобы налить вино в чашу. Не открывайся передо мной, девочка. Мне нужно держаться за свою уверенность в тебе.
— Иди сюда, встань рядом, — приказала Тавор внезапно строгим голосом.
Гэмет приблизился. Оба смотрели на пустое пространство в центре передней комнаты.
Где вдруг расцвёл портал, распустился в стороны, словно пятно воды по марле, — мутно-серый, пахнущий застойным, мертвящим воздухом. Из перехода явилась высокая фигура в зелёном одеянии. Странные угловатые черты лица, кожа цвета чернёного стекла; широкий рот словно застыл навеки в полуулыбке, но сейчас человек не улыбался.
Он задержался, чтоб отряхнуть серую пыль с плаща и штанин, затем поднял голову и встретил взгляд Тавор.
— Адъюнкт, Императрица приветствует вас. И я сам, разумеется.
— Шик. Чувствую, ваше задание здесь — не из приятных. Кулак Гэмет, налейте нашему гостю вина, будьте добры.
— Конечно.
Нижние боги! Это же сам растреклятый Глава Когтей. Гэмет покосился на чашу в своей руке и протянул её Шику.
— Я ещё не успел приложиться. Прошу вас.
Высокий убийца чуть склонил голову в знак благодарности и принял чашу.
Гэмет вновь направился к кувшину с вином.
— Вы прямо от Императрицы? — спросила Тавор.
— Да, а прежде пересёк океан… по пути из Генабакиса, где провёл чрезвычайно унылый вечер в компании Высшего мага Тайшренна. Вас поразит тот факт, что мы с ним оба напились в ту ночь?
На эти слова Гэмет невольно обернулся. Подобная картина представлялась настолько невероятной, что и вправду потрясла его.
Адъюнкт казалась ничуть не менее огорошенной, но быстро взяла себя в руки.
— Какие вести вы мне принесли?
Шик сделал большой глоток и поморщился:
— Водой разводите… Ну, что ж. Потери, адъюнкт. В Генабакисе. Ужасные потери…

 

Лёжа в заросшей травой лощинке на расстоянии тридцати шагов от взводного костра, Флакон закрыл глаза. Он слышал, как его звали по имени. Смычку — которого Геслер почему-то называл Скрипом — что-то понадобилось, но маг был ещё не готов. Ещё нет. Ему нужно было послушать один разговор, и сделать это — так, чтоб его не заметили, — было нелегко.
Его бабушка в городе Малазе гордилась бы внуком. «Да наплюй ты на все эти треклятые Пути, деточка, древняя магия глубже лежит. Запомни: ищи корни и ростки, ростки и корни. Тропки в земле, невидимую паутину, что тянется от одной твари к другой. Ведь все твари — на земле, в земле, в воздухе и воде — связаны друг с другом. И тебе по силам, если ты пробуждённый, а уж ты-то, деточка, ещё какой пробуждённый! По силам оседлать эти ростки…»
И он оседлал, хотя и не отказался от собственного восхищения Путями, в особенности — Меанасом. Иллюзии… возможность играть с этими ростками, с корнями всего сущего, сплетать их в хитроумные узлы, чтоб обмануть зрение, осязание — всякое чувство… в такую игру стоило поиграть!
Но сейчас он взялся за ворожбу по древнему обычаю, которую невозможно заметить — если ворожить осторожно, конечно. Оседлал жизненные искры накидочников, ризанов, сверчков, блох-клещей и кровных слепней. Бездумных тварей, что плясали на стенках шатров, слышали, не понимая, звуки слов по другую сторону брезента.
Понимать — это уже дело Флакона. И он слушал. А пришелец всё говорил, но ни адъюнкт, ни Кулак Гэмет ни разу не перебили его.
Слушал и понимал.

 

Смычок возмущённо уставился на двух сидевших перед ним магов.
— Не можете его почувствовать? — переспросил он.
Бальгрид робко пожал плечами:
— Он где-то там, прячется в темноте.
— И он что-то задумал, — добавил Тавос Понд. — Но мы не различаем, что именно.
— Это странно, — пробормотал Бальгрид.
Смычок фыркнул и пошёл обратно к Геслеру и Бордуку. Остальные солдаты взвода заваривали чай на небольшом костре, который развели в стороне от тропы. Из соседней палатки доносился заливистый храп Спрута.
— Растворился, подлец, — сообщил Смычок.
Геслер хмыкнул:
— Может, в дезертиры подался. Если так, виканцы его отловят и вернутся с его головой на копье. Не будет такого, чтобы…
— Он здесь!
Все обернулись и увидели, как Флакон садится у огня. Громко топая, Смычок устремился к нему.
— Где и за каким Худом тебя носило? — рявкнул сержант.
Флакон поднял глаза, его брови слегка приподнялись.
— Неужели больше никто не почувствовал? — Чародей покосился на Бальгрида и Тавоса Понда. — Портал? Который открылся в шатре адъюнкта?
Флакон нахмурился, заметив недоумение других магов, а затем спросил с каменным лицом:
— Вы двое хоть камешки прятать научились? А монетки из уха доставать?
Смычок присел напротив Флакона.
— А что там с порталом?
— Дурные вести, сержант, — ответил молодой чародей. — Дело плохо обернулось в Генабакисе. «Мостожоги» перебиты. Скворец мёртв…
— Мёртв?!
— Худ бы нас всех побрал!
— Скворец? Ох, нижние боги!
Послышались всё более витиеватые проклятия, кто-то отказывался верить, но Смычок уже никого больше не слышал. Всё в его душе онемело, словно внутри вдруг пронёсся безжалостный лесной пожар и выжег её дотла. Он почувствовал, как на плечо легла тяжёлая ладонь, услышал, как Геслер что-то прошептал, но затем стряхнул руку, поднялся и пошёл прочь — во тьму за лагерем.
Он сам не знал, как долго и как далеко шёл. Каждый шаг казался бессмысленным, внешний мир будто растворился, не мог коснуться выжженной пустоши его души. Только когда внезапная слабость подкосила ноги, он тяжело осел на жёсткую, бесцветную траву.
Всхлипы. Откуда-то спереди. В плаче звучало такое отчаяние, что он пробился сквозь туман и будто ударил его в грудь. Смычок прислушался к хриплым всхлипам, поморщился от того, что они вырывались из зажатого горла, точно крепкую дамбу прорвал настоящий потоп горя.
Сержант встряхнулся, вновь ощутил внешний мир. Почувствовал коленями, что твёрдая земля под тонким покровом трав ещё тёплая. Во тьме жужжали насекомые. Лишь звёзды освещали раскинувшуюся во все стороны пустошь. От военного лагеря он ушёл не меньше чем на тысячу шагов.
Смычок глубоко вздохнул, затем поднялся. Медленно пошёл туда, откуда слышал плач.
Паренёк, худой — да нет, по-цыплячьему щуплый — сидел, обхватив руками колени и низко свесив голову. С кожаной налобной повязки свисало одинокое воронье перо. В нескольких шагах от него стояла кобыла под виканским седлом, с луки свисал изодранный свиток пергамента. Лошадь безмятежно щипала траву.
Смычок узнал юношу, хоть и не смог сейчас припомнить его имени. Но Тавор поставила его командовать виканцами.
Долгий миг спустя сержант двинулся вперёд, совершенно не пытаясь скрыть звуки своего приближения, и уселся на валун в полудюжине шагов от парня.
Виканец вскинул голову. Размытая слезами боевая раскраска спутанными ручейками растеклась по его лицу. В глазах вспыхнул яд, юноша зашипел и, неуклюже вскочив, обнажил длинный нож.
— Расслабься, — пробормотал Смычок. — Я сам нынче ночью оказался в объятьях горя, хотя, наверное, совсем по другой причине. Ни ты, ни я компании не ждали, но вот — оба очутились здесь.
Виканец некоторое время колебался, затем рывком бросил оружие в ножны и собрался уйти.
— Погоди, всадник. Незачем бежать.
Юноша резко обернулся, оскалился.
— Побудь со мной. Я стану твоим свидетелем сегодня ночью, и лишь мы оба будем об этом знать. Дай слово своему горю, виканец, а я выслушаю. Видит Худ, сегодня мне это нужно.
— Я ни от кого не бегу, — прохрипел воин.
— Я знаю. Просто хотел привлечь твоё внимание.
— Кто ты?
— Никто. И никем останусь, с твоего позволения. И твоего имени не спрошу…
— Я — Темул.
— Ну ладно. Твоя отвага меня поставила на место. Меня зовут Скрипач.
— Скажи, — голос Темула вдруг стал жёстким, юноша со злостью утёр лицо, — ты принял моё горе за благородное чувство? Решил, что я плачу по Колтейну? По своим павшим сородичам? Но нет. Я жалел лишь себя! А теперь можешь уходить. Опозорь меня — я больше не буду командовать, ибо не могу командовать даже самим собой…
— Полегче, я не собираюсь никого позорить, Темул. Но причины твои, кажется, понимаю. Это всё старые воро́ны-виканцы, угадал? Они — и те раненые, которых привёз на корабле Геслер. Не хотят признавать тебя своим предводителем, так? И потому, как дети, поступают тебе наперекор при всякой возможности. Обманывают, в лицо выражают внимание, а потом шепчутся за спиной. И что же тебе остаётся? Ты ведь не можешь всех их вызвать на бой…
— А может, и могу! И вызову!
— Ну, это их очень порадует. Их так много, что не поможет даже твоё воинское мастерство. Поэтому ты умрёшь, рано или поздно, и они победят.
— Это всё я и сам знаю, Скрипач.
— Понятно. Просто напоминаю, что у тебя довольно причин, чтобы жаловаться на несправедливость, на глупость тех, кем призван командовать. Когда-то, Темул, у меня был один командир, который столкнулся ровно с таким же отношением. Оказался предводителем шайки детей. И детей непослушных.
— Что же он сделал?
— Не много. В итоге закончил жизнь с ножом в спине.
На мгновение воцарилась тишина, затем Темул рассмеялся. Скрипач кивнул:
— Ага, я не силён в поучительных историях с моралью, Темул. Моя душа предпочитает более практичный выбор.
— Какой же?
— Ну, например, я думаю, что адъюнкт испытывает похожие чувства. Она хочет, чтобы ты командовал, и готова помочь, но так, чтобы ты не потерял лицо. Она ведь умна. Так вот: главное здесь — отражение. Скажи, где сейчас их кони?
Темул нахмурился:
— Кони?
— Да. Думаю, сэтийские разъезды смогут денёк обойтись без Вороньего клана, верно? Уверен, адъюнкт бы согласилась — эти сэтийцы по большей части молоды и не закалены в бою. Им нужно место, чтоб найти самих себя. Так что с военной точки зрения есть хорошая причина для того, чтобы оставить виканцев завтра без коней. Пусть пешком идут, вместе с остальными. Кроме твоих верных спутников, конечно. И, кто знает, может, дня не хватит. Может, три понадобится. Или четыре.
Темул заговорил тихо, задумчиво:
— Чтобы добраться до коней, нам нужно действовать тихо, скрытно…
— Вот и первое ответственное задание для сэтийцев — так бы, думаю, и сказала адъюнкт. Если уж твои сородичи решили вести себя как дети, забери у них любимые игрушки — их коней. Трудно сохранять высокомерное и властное выражение, если топаешь пешком и глотаешь пыль за фургонами. В любом случае лучше поторопись, чтобы не разбудить адъюнкта…
— Она, наверное, уже спит…
— Нет, Темул. В этом я уверен. А теперь, пока не ушёл, ответь мне на один вопрос, пожалуйста. У тебя на седле висит свиток. Почему? Что на нём написано?
— Эта кобыла принадлежала Дукеру, — ответил Темул, повернувшись к лошади. — Он умел читать и писать. Я ехал с ним, Скрипач. — Юноша резко обернулся и пронзил сержанта взглядом. — Я ехал с ним!
— А свиток?
Молодой виканец отмахнулся:
— Такие люди, как Дукер, возят с собой подобные вещи! И я знаю, что этот свиток принадлежал ему, что он держал его в руках.
— А перо ты носишь, чтобы… почтить Колтейна?
— Да. Но лишь потому, что таков мой долг. Колтейн сделал то, что должен был сделать. Не сделал ничего, что было бы для него непосильным. Я почитаю его, да, но Дукер… Дукер был другим. — Юноша нахмурился и помотал головой. — Он был старый, намного старше тебя. Но дрался. Когда не был обязан драться. Я знаю, что это так, потому что знал Колтейна и Бальта, слышал, как они говорили об историке. Я был там, когда Колтейн собрал всех остальных, всех, кроме Дукера. Сна, Бальта, Ченнеда, Глазка. И все говорили искренне и уверенно. Дукер поведёт беженцев. Колтейн даже отдал ему камень, который привезли торговцы…
— Камень? Какой камень?
— Чтобы носить на шее, «камень-спасенье», так его Нихил назвал. Ловушка для душ, которую привезли из дальних стран. Дукер её носил, хоть ему это было и не по нраву, потому что ловушка предназначалась для Колтейна, чтобы он не исчез бесследно. Конечно, мы, виканцы, знали, что он не исчезнет. Знали, что воро́ны прилетят за его душой. Старики, которые явились сюда, те, что травят меня, говорят о ребёнке, который родился в племени. Ребёнке некогда пустом, но наполнившемся, когда прилетели воро́ны. А они прилетели.
— Колтейн переродился?
— Переродился.
— А тело Дукера исчезло, — пробормотал Смычок. — С дерева.
— Да! И потому я берегу его кобылу, чтобы вернуть, когда он возвратится. Я ехал с ним, Скрипач!
— И он выбрал тебя и ещё горстку воинов охранять беженцев. Тебя, Темул, а не только Нихила и Бездну.
Взгляд тёмных глаз Темула затвердел, виканец ещё раз посмотрел на Смычка, затем кивнул:
— Я сейчас же пойду к адъюнкту.
— Да ведёт тебя Госпожа, командир.
Темул замешкался, затем сказал:
— Сегодня ночью… ты видел…
— Я ничего не видел, — ответил Смычок.
Юноша резко кивнул, затем вскочил в седло, ухватил поводья длиннопалой, покрытой сеткой шрамов рукой.
Смычок смотрел ему вслед, когда виканец ускакал во тьму. Ещё некоторое время сержант неподвижно сидел на валуне, а затем медленно опустил лицо в ладони.

 

Все трое уже сидели. Свет ламп заливал комнату в шатре. Рассказ Шика завершился, и, казалось, оставил после себя лишь тишину. Гэмет посмотрел в свою чашу, заметил, что она опустела, и потянулся за кувшином. Но обнаружил, что и тот пуст.
Усталость одолевала его, но Гэмет знал, что не может сейчас уйти. Тавор только что рассказали сперва о героизме брата, а затем — о его смерти. Ни одного «мостожога» не осталось в живых. Сам Тайшренн осматривал тела, был свидетелем захоронения в Лунном Семени. Но, девочка, Ганос искупил свою вину — очистил родовое имя. По крайней мере, он сделал это. Однако именно здесь и крылась самая глубокая рана. Она ведь пошла на чудовищные жертвы, чтобы восстановить честь семьи. Но Ганос никогда и не был предателем; и он не нёс ответственности за смерть Лорн. Как Дуджека, как Скворца, его объявили вне закона лишь обманно. Не было никакого бесчестья. А значит, жертвовать юной Фелисин, в конце концов, было… не нужно.
И хуже того. Жуткие откровения. Шик сказал, что Императрица надеялась высадить Войско Однорукого на северном побережье, чтобы нанести двойной удар по Воинству Апокалипсиса. Более того, ожидалось, что командование примет на себя Дуджек. Гэмет понимал ход мыслей Ласиин — доверить судьбу Империи в Семи Городах новоназначенной, молодой и непроверенной адъюнкту… для этого пришлось бы слепо в неё поверить.
Но Тавор-то считала, что Императрица поверила. А теперь узнала, что степень доверия была куда меньше… о, боги, что за Худова ночка выдалась.
Дуджек Однорукий всё равно приплывёт — с жалкими тремя тысячами, которые только и остались от его Войска. Но он опоздает, и — по безжалостной оценке Шика и Тайшренна — дух его сломлен. Смертью его старейшего друга. Гэмет мог только гадать, что же ещё произошло там — в далёкой и ужасной империи под названием Паннион.
Стоило ли оно того, Императрица? Стоило ли таких чудовищных жертв?
Гэмет решил, что Шик слишком много сказал. Детали планов Ласиин следовало передавать через более осторожного, менее эмоционально раненного человека. Если уже правда была настолько важна, её следовало открыть адъюнкту задолго до этой ночи — когда это вообще имело значение. Сказать Тавор, что Императрица не слишком ей доверяла, а закончить оглушительным ударом: адъюнкт теперь — единственная надежда Империи в Семи Городах… мало кто из живых людей не упал бы на колени от такого.
Лицо адъюнкта ничего не выражало. Она откашлялась:
— Хорошо, Шик. Ещё что-то?
На миг странные глаза Главы Когтей чуть расширились, затем он покачал головой и поднялся.
— Нет. Желаете передать слово Императрице?
Тавор нахмурилась:
— Слово? Нет, никакого слова. Мы выступили в поход в Священную пустыню. Ничего более не нужно говорить.
Гэмет заметил, что Шик колеблется, затем Глава Когтей сказал:
— Ещё кое-что, адъюнкт. Скорее всего, в вашей армии есть поклонники Фэнера. Не думаю, что истину о… падении… этого бога можно скрыть. Похоже, повелитель войны отныне — Тигр Лета. Армии вредно скорбеть; да что там, горе — погибель для любой армии, как мы все отлично знаем. Вероятно, какое-то время перестройка будет трудной — стоит приготовиться к дезертирству…
— Дезертиров не будет, — веско перебила его Тавор. — Портал слабеет, Глава Когтей. Даже базальтовый ящик не в состоянии полностью блокировать воздействие моего меча. Если вы хотите покинуть нас сегодня ночью, рекомендую поторопиться.
Шик воззрился на неё сверху вниз:
— Мы тяжко ранены, адъюнкт. И боль сильна. Императрица надеется, что вы проявите должную осторожность и не станете предпринимать рискованных действий. Не отвлекайтесь ни на что по дороге в Рараку. Наверняка враг попытается сбить вас с пути, измотать мелкими стычками и налётами…
— Вы — Глава Когтей, — сказала Тавор, в голосе её вдруг зазвенело железо. — К совету Дуджека я прислушаюсь, ибо он — солдат, военачальник. До его прибытия я буду полагаться на свою интуицию. Если Императрица недовольна, она вольна меня заменить. Это всё. До свидания, Шик.
Поморщившись, Глава Когтей повернулся и безо всяких церемоний шагнул на Имперский Путь. Врата рассыпались за ним, оставив после себя лишь сухой запах пыли.
Гэмет тяжело вздохнул, опасливо поднялся с шаткого походного стула.
— Адъюнкт, примите мои соболезнования по поводу потери вашего брата.
— Спасибо, Гэмет. Теперь иди поспи. И зайди по дороге…
— В шатёр Ян’тарь. Да, адъюнкт.
Она вздёрнула бровь:
— Что это? Осуждение?
— Да. Не только мне нужно спать. Худ бы нас побрал, мы ведь даже ничего не ели сегодня вечером!
— До завтра, Кулак.
Он кивнул:
— Да. Доброй ночи, адъюнкт.

 

Когда Смычок вернулся, у затухающего костра сидела только одна фигура.
— Чего это ты не спишь, Спрут?
— Выспался уже. А ты завтра будешь ноги волочить, сержант.
— Не думаю, что сегодня ночью смогу уснуть, — пробормотал Смычок и уселся, скрестив ноги, напротив дородного сапёра.
— Это всё дела дальние, — пророкотал Спрут, бросая в огонь последний кизяк.
— Но чувство такое, будто совсем рядом.
— Ну, по крайней мере ты не топаешь след в след за своими павшими товарищами, Скрипач. Но всё одно, это дела дальние.
— Ну, не совсем понимаю, о чём ты, но поверю на слово.
— Спасибо за бомбы, кстати.
Смычок крякнул:
— Вот в этом самая закавыка, Спрут. Мы же всё время их находим, и предназначены они для того, чтобы взрываться, но мы их копим, никому не говорим, что ещё остались, — на случай, если они нам прикажут их использовать…
— Ублюдки.
— Ага, именно. Ублюдки.
— Я использую те, что ты мне дал, — поклялся Спрут. — Как только проползу под ноги Корболо Дому. Я даже не против вместе с ними отправиться к Худу.
— Что-то мне подсказывает, так и поступил Вал в последний свой миг. Всегда он их бросал слишком близко к себе — в нём столько глиняных осколков было, что на ряд больших горшков хватило бы. — Смычок медленно покачал головой, не сводя глаз с умиравшего кострища. — Хотел бы я там быть. Вот и всё. Скворец, Тротц, Молоток, Хватка, Быстрый Бен…
— Бен живой, — сказал Спрут. — Там ещё кое-что рассказывали после того, как ты ушёл. Я из палатки своей слышал. Тайшренн вашего чародея сделал Высшим магом.
— Ну, это меня не слишком удивляет, честно говоря. Что он как-то выжил. Интересно, Паран по-прежнему был капитаном роты?..
— Ага. Погиб вместе со всеми.
— Брат нашего адъюнкта. Она, небось, скорбит сегодня.
— Авось да небось недорого стоят, Скрипач. У нас есть парни и девицы, о которых нужно позаботиться. Здесь и сейчас. Вояки Корболо Дома драться умеют. Я б сказал, нас выпорют да отправят восвояси с поджатыми хвостами — и будет новая «цепь», когда мы потащимся обратно в Арэн, только на этот раз мы и близко к нему не подойдём.
— Весёлые у тебя предсказания, Спрут, ничего не скажешь.
— А это неважно. Если я смогу убить этого предателя-напанца — и его мага, если получится.
— А вдруг не сумеешь подобраться так близко?
— Тогда заберу с собой столько ублюдков, сколько смогу. Я назад не пойду, Скрип. Снова — не пойду.
— Я это запомню — на случай, если придётся. Но ты что-то говорил про наших новобранцев, Спрут?
— Ну, это ж прогулочка, так? Марш. Мы их доставим на битву: хотя бы так, если сможем. А потом увидим, из какого они железа.
— Из какого железа, — улыбнулся Смычок. — Давно я этого присловья не слышал. Раз уж мы хотим отомстить, ты, я так думаю, предпочтёшь погорячее?
— Неправильно думаешь. Глянь только на Тавор — от неё жара не дождёшься. В этом она точно как Колтейн. Это же очевидно, Скрипач. Железо должно быть холодным. Холодным. И если мы его хорошо остудим, кто знает, может, и сделаем себе имя.
Смычок потянулся над огнём и постучал по костяному пальцу, который висел на поясе у Спрута.
— Думаю, начало мы положили.
— Может, и так, сержант. Костяшки и штандарты. Это начало. Она себя знает, в том будь уверен. Она себя знает.
— А наша задача сделать так, чтоб все её узнали.
— Точно, Скрип. Именно. А теперь уходи. Эти часы я провожу в одиночестве.
Кивнув, сержант поднялся на ноги.
— Похоже, всё-таки смогу заснуть.
— Это тебя мой искромётный юмор притомил.
— Верно.
Когда Смычок шёл к своей палатке, он припомнил слова Спрута. Железо. Холодное железо. Да, это она о себе знает. И мне теперь лучше искать, смотреть во все глаза, чтобы… найти его в себе.
Назад: Глава десятая
Дальше: Книга третья Что-то кроется