Книга: Дом Цепей
Назад: Глава шестая
Дальше: Глава восьмая

Глава седьмая

Чем дольше армия ждёт, тем больше воюет сама с собой.
Келланвед
Мир подёрнулся красным. Оттенком застарелой крови, железной ржавчины на поле боя. Этот цвет высился как стена, как перевёрнутая набок река, сумбурно и робко разбиваясь о грубые скалы, что сломанными зубами окружали Рараку. Древнейшие хранители священной пустыни, эти белеющие известняковые утёсы хирели теперь под непрестанной бурей Вихрь, яростной богини, которая не терпела соперников в своих владениях. И поглотила бы сами скалы в своём бешенстве.
Но в самом сердце её сохранялась иллюзия покоя.
Старик, известный как Призрачные Руки, медленно поднимался по склону. Его постаревшая кожа была цвета бронзы, а татуированное, грубое и широкое лицо — таким же морщинистым, как обветренный валун. Маленькие жёлтые цветы покрывали кряж над Гебориком, — редкое цветение низкорослого пустынного растения, которое местные племена называли хен’барой. Из этих высушенных цветов заваривали крепкий чай, средство от печали, бальзам от болей смертной души. Старик всё карабкался и карабкался вверх по склону с решимостью, похожей на отчаяние.
Ни одна жизнь не обходится без крови. Пролей кровь тех, кто стоит на твоём пути. Пролей свою собственную. Борись, преодолевай этот растущий паводок со всем неистовством, которое является жестоким проявлением самосохранения. Мрачный, безыскусный танец в тягучем потоке. И притворяться, что всё обстоит иначе, означает потонуть в иллюзиях.
Иллюзии. Геборик Лёгкая Рука, бывший жрец Фэнера, больше не подвластен иллюзиям. Он давно удавил их, одну за другой, своими собственными руками. Его руки — его Призрачные Руки — оказались весьма подходящими для этой задачи. Шептуны незримых сил, направляемые таинственной, неумолимой волей. Он знал, что не способен управлять ими, и поэтому не питал никаких иллюзий. Да и как он мог бы их питать?
В долине позади него, где десятки тысяч воинов и их спутников стояли лагерем посреди городских руин, такое ясное понимание отсутствовало. Эти воины с крепкими руками сейчас отдыхали, но скоро они поднимут оружие, ведомые лишь непоколебимой волей, волей, потонувшей в иллюзиях. Геборик не просто отличался от всех тех, что остались внизу, — он был их полной противоположностью, неприглядным отражением в искривлённом зеркале.
Даром хен’бары был сон без сновидений. Милосердное забвение.
Тяжело дыша от напряжения, он добрался до гребня горы и на мгновение присел среди цветов, чтобы отдохнуть. Призрачные руки были ловки, словно настоящие, хотя он и не мог видеть ни их, ни даже слабого, рябящего свечения, которое замечали другие. Воистину, зрение подводило его во всём. Он полагал, что таково проклятие старости — видеть, как сужается со всех сторон горизонт. Тем не менее, хотя окружавший его жёлтый ковёр был не более чем пятном перед глазами, пряный аромат наполнял ноздри и оставлял ощутимый привкус на языке.
Жар пустынного солнца оглушал, подавлял. Он сам по себе был силой, превращающей Священную Пустыню в тюрьму, вездесущую и беспощадную. Геборик стал презирать этот жар, проклял Семь Городов, взрастил в себе неугасимую ненависть к их обитателям. И сейчас Геборик оказался в ловушке — вместе с ними. Стена Вихря была одинаково непроходима снаружи и изнутри — и открывалась лишь по воле Избранной.
Движение сбоку, очертания тонкой, темноволосой фигуры. Которая затем присела рядом с ним.
Геборик улыбнулся:
— Я думал, что одинок здесь.
— Мы оба одиноки, Призрачные Руки.
— Об этом, Фелисин, ни тебе, ни мне напоминать не нужно.
Фелисин Младшая. Но это имя я не могу произносить вслух. У матери, принявшей тебя, девочка, есть собственные тайны.
— Что это у тебя в руках?
— Свитки, — ответила девочка. — От матери. Она, кажется, вновь ощутила страсть к стихосложению.
— Я думал, это любовь, а не страсть, — хмыкнул татуированный бывший жрец.
— Ты не поэт, — сказала она. — В любом случае говорить прямо — это настоящий талант; а призвание поэта в наши дни — скрывать смысл за неясностью.
— Ты жестокий критик, девочка, — заметил Геборик.
— «Призыв к Тени» — такое название она выбрала. Точнее, она дописывает поэму, начатую её матерью.
— Ну, Тень — это мрачное царство. Ясно, что стиль она подбирала под стать теме или, может быть, под стать своей матери.
— Слишком простое объяснение, Призрачные Руки. Вот, например, нынешнее наименование армии Корболо Дома — «Живодёры». Вот это, старик, поэзия. Имя, преисполненное робости и неуверенности, скрытой за гордым бахвальством. Имя в самый раз для Корболо Дома, который аж раскорячился от страха.
Геборик протянул руку и сорвал первый цветок. Поднёс его на мгновение к носу, прежде чем бросить в кожаную сумку на поясе.
— «Раскорячился от страха». Захватывающий образ, девочка. Но я не вижу страха в напанце. Малазанская армия, согнанная в Арэн, — не что иное, как три жалких легиона новобранцев. Под командованием женщины, не имеющей никакого соответствующего опыта. У Корболо Дома нет причин для страха.
Смех юной девушки ледяной трелью прорезал воздух:
— Нет причин, Призрачные Руки? На самом деле их предостаточно. Мне перечислить? Леоман. Тоблакай. Бидитал. Л’орик. Маток. И одна из самых ужасных: Ша’ик. Моя мать. Этот лагерь — змеиное кубло раздоров. Ты пропустил последний выплеск истерии. Мать изгнала Маллика Рэла и Пуллика Алара. Вышвырнула их. Корболо Дом лишился ещё двух союзников в борьбе за власть…
— Это не из-за борьбы за власть, — проворчал Геборик, срывая пригоршню цветов. — Они — глупцы, верящие, что есть лишь одна возможность. Ша’ик выгнала эту парочку потому, что предательство течёт в их жилах. Ей всё равно, что чувствует по этому поводу Корболо Дом.
— Он считает иначе, и это убеждение важнее того, что может быть — а может и не быть правдой. И чем мать отвечает на такие последствия своих решений? — Фелисин хлестнула свитками по растениям перед ней. — Стихами.
— Дар знания, — пробормотал Геборик. — Богиня Вихрь шепчет в ухо Избранной. В Пути Тени есть тайны, тайны, в которых скрывается правда, имеющая отношение к самой Вихрь.
— Ты о чём это?
Геборик пожал плечами. Его сумка уже почти наполнилась.
— Увы, я владею лишь собственным провидческим знанием. — И это не приносит мне особого добра. — Разрушение древнего Пути разбросало обломки этого Пути по мирам. Богиня Вихрь обладает силой, но это не её собственная, не её изначальная сила. Просто ещё один фрагмент — заброшенный, потерянный, страдающий. Чем, интересно, была богиня, когда впервые наткнулась на Вихрь? Подозреваю, мелким божеством какого-то пустынного племени. Возможно, духом летнего ветра, защитницей какого-нибудь бурлящего родника. Несомненно, одной из многих. Конечно, когда она сделала этот осколок своим, ей не потребовалось много времени, чтобы уничтожить старых соперников и утвердить полное, безжалостное господство над Священной Пустыней.
— Занятная теория, Призрачные Руки, — протянула Фелисин. — Но в ней ничего не сказано о Семи Городах, Семи Священных Книгах, о пророчестве Апокалипсиса Дриджны…
Геборик фыркнул:
— Культы питаются друг другом, девочка. Целые мифы присваиваются, чтобы разжечь веру. Культуру Семи Городов породили кочевые племена, однако наследие их предшественников происходит из древней цивилизации, которая, в свою очередь, зыбко опиралась на фундамент ещё более старой цивилизации — Первой империи т’лан имассов. Что сохранится в памяти или поблекнет и исчезнет совсем — зависит лишь от случая и обстоятельств.
— Поэтов терзает голод, — сухо прокомментировала она, — но историки — пожирают. И тем — убивают язык, делая его мёртвым.
— В том вина не историков, девочка, но критиков.
— Зачем цепляться к словам? Скажем проще: учёных.
— Ты возмущена тем, что моё объяснение разрушает тайну пантеона? В мире есть и более удивительные вещи, Фелисин. Предоставь богов и богинь их собственной болезненной одержимости.
Смех Фелисн вновь прервал его речь:
— О, ты забавный собеседник, старик! Жрец, изгнанный своим же богом. Историк, закованный некогда в цепи за свои труды. Вор, которому нечего воровать. Я не из тех, кому нужно удивляться.
Геборик услышал, как она поднимается.
— В любом случае, — продолжила она, — меня послали найти тебя.
— В самом деле? Ша’ик снова понадобились советы, которые она, несомненно, проигнорирует?
— Не в этот раз. Леоман.
Геборик нахмурился. Где Леоман, там скоро будет и Тоблакай. Единственное достоинство этого головореза в том, что он соблюдает обет никогда со мной больше не разговаривать. Тем не менее я опять почувствую на себе взгляд его глаз. Глаз убийцы. Если и есть в лагере кто-то, кого нужно изгнать…
Он медленно выпрямился.
— Где мне его искать?
— В храмовой яме, — ответила она.
Разумеется. И что же ты, дорогая девочка, делала в обществе Леомана?
— Я бы взяла тебя за руку, — добавила Фелисин, — но нахожу её прикосновение слишком поэтичным.
Она шла рядом с ним вниз по склону, между двумя огромными загонами, что в данный момент пустовали, — коз и овец на день увели на пастбища к востоку от развалин. Они прошли сквозь широкий пролом в стене погибшего города, пересекли одну из главных улиц, что вела к нагромождению просторных, массивных зданий, от которых сохранились только фундаменты и боковые стены, — этот район стали называть Храмовым Кругом.
Глинобитные хижины, юрты и шатры из шкур стали новым городом на руинах. Соседствующие рынки суетились под широкими, длиной в улицу навесами, заполняя горячий воздух бесчисленными голосами и благоуханием кухонных ароматов. Местные племена, следующие за вождём Матоком — он занимал положение, сравнимое с должностью полководца в окружении Ша’ик, — смешались с «Живодёрами», с пёстрыми бандами городских перебежчиков, с безжалостными бандитами и освобождёнными преступниками из бесчисленных малазанских крепостных тюрем. Маркитанты были столь же разношёрстны: причудливое замкнутое племя, которое кочевало внутри импровизированного города, двигаясь по велению скрытых прихотей, имевших, несомненно, политический характер. Сейчас некое невидимое расстройство делало их более скрытными, чем обычно, — старые шлюхи, что вели стайки практически голых, худых детей, оружейники и лудильщики, повара и золотари, вдовы и жёны, несколько мужей и ещё меньше отцов и матерей… связи скрепляли большинство из них с воинами армии Ша’ик, но эти нити в лучшем случае были непрочными, легко рвущимися и часто увязшими в паутине прелюбодеяния и незаконнорождённости.
По мнению Геборика, этот город был микрокосмом Семи Городов. Доказательством всех зол, которые малазанцы — сперва покорители, а затем оккупанты — взялись искоренять. По всему выходило, что мало добродетели было в свободах, которым бывший жрец стал здесь свидетелем. Но он подозревал, что одинок в своих предательских мыслях. Империя объявила меня преступником, но я, тем не менее, остался малазанцем. Сыном империи, пробудившимся поборником принципа старого Императора: «меч рождает мир». Так что, дорогая Тавор, веди свою армию в сердце мятежа и порази его насмерть. Я не стану оплакивать эту потерю.
По сравнению с переполненными улицами, которые они только что миновали, Храмовый Круг был практически безлюден. Дом старых богов, забытых божеств, которых когда-то чтили забытые народы, не оставившие после себя почти ничего, кроме раскрошившихся руин и дорог, по щиколотку засыпанных пыльными черепками. Тем не менее что-то священное, похоже, всё ещё держалось в этом месте, где нашли себе убежище калеки и немощные.
Кучка младших целителей бродила среди этих немногочисленных бедолаг — старых вдов, так и не нашедших себе пристанища в качестве третьей или даже четвёртой жены воина или торговца, бойцов, потерявших конечности, прокажённых и других жертв заразы, не способных прибегнуть к целительным силам Высшего Дэнула. Когда-то среди них было много брошенных детей, но Ша’ик положила этому конец. Начиная с Фелисин, она приняла их всех под свою опеку — как свою личную свиту, служителей культа Вихрь. Согласно беглому подсчёту Геборика, за последнюю неделю их число превысило три тысячи, от младенцев до ровесников Фелисин — близких к настоящему возрасту самой Ша’ик. Для всех них она стала матерью.
Этот жест не вызвал широкого одобрения. Сводники потеряли своих овечек.
В центре Храмового Круга находилась широкая восьмиугольная яма, глубоко залёгшая в слоистом известняке. Её дно, которого никогда не касалось солнце, теперь было очищено от поселившихся тут змей, скорпионов и пауков и захвачено Леоманом Кистенём. Леоманом — некогда самым надёжным телохранителем Ша’ик Старшей. Но Ша’ик Возрождённая, заглянув ему глубоко в душу, нашла её пустой, лишённой веры и склонной из-за какого-то природного изъяна отвергать всякое твёрдое убеждение. Новая Избранная решила, что этот человек недостоин доверия — во всяком случае, не настолько, чтобы приблизить его к себе. Его подчинили Матоку, хотя, казалось, делать на этой должности ему было практически нечего. А Тоблакай остался личным телохранителем Ша’ик; этот великан с покрытым татуировкой лицом не отказался от дружбы с Леоманом и часто проводил время в его мрачной компании.
Воинов связывала общая история, которую Геборик — он был уверен в этом — чувствовал до мелочей. Ходили слухи, что когда-то они были скованы одной цепью как узники Империи. Геборику хотелось, чтобы к Тоблакаю малазанцы были тогда менее милостивы.
— Я сейчас уйду, — сказала Фелисин, добравшись до обложенного кирпичом края ямы. — Когда в следующий раз захочу поспорить с тобой, я тебя найду.
Поморщившись, Геборик кивнул и двинулся вниз по лестнице. Чем глубже во мрак он спускался, тем холоднее становился воздух вокруг. Сладкий и тяжёлый запах дурханга — одного из пристрастий Леомана — заставил бывшего жреца задаться вопросом, не следует ли юная Фелисин по пути своей матери в большей степени, чем он подозревал.
Известняковый пол теперь покрывало тряпьё. Из-за узорчатой мебели — наподобие той переносной, которой пользуются богатые странствующие купцы, — просторное помещение казалось заполненным. Натянутые на деревянные рамы ширмы стояли у стен тут и там; на ткани красовались сценки из племенной мифологии. Там, где стены были открыты, рисунки какого-то древнего художника, выполненные чёрной и красной охрой, превращали гладкий камень в многослойное раздолье — саванны, где бродили прозрачные звери. По каким-то причинам эти изображения оставались ясными и резкими для глаз Геборика, вызывая ощущение движения даже для бокового зрения.
Древние духи скитались в этой яме, навечно пойманные её высокими, отвесными стенами. Геборик ненавидел это место со всеми его призрачными наслоениями катастроф, с его давно вымершими мирами.
Тоблакай сидел на тахте без спинки, втирая масло в лезвие своего деревянного меча, и не потрудился даже взглянуть на Геборика, когда тот достиг основания лестницы. Леоман, раскинувшись, лежал среди подушек у противоположной стены.
— Призрачные Руки, — приветственно сказал воин, — у тебя есть хен’бара? Иди сюда, здесь жаровня и вода…
— Я пью чай лишь перед сном, — ответил Геборик. — Ты хотел поговорить со мной, Леоман?
— Я всегда этого хочу, друг мой. Не называет ли Избранная нас своим священным треугольником? Нас троих, в этой забытой яме? Или, быть может, я перепутал слова и мне следовало сказать «забытый треугольник» в «священной яме»? Проходи, садись. У меня есть травяной чай, прогоняющий сонливость.
Геборик присел на подушку.
— И чего ради мы должны бодрствовать?
Леоман открыто улыбнулся, и это подсказало Геборику, что дурханг смёл обычную сдержанность воина.
— Ах, Призрачные Руки, — пробормотал Леоман, — ради того, что на нас охотятся. Как ни крути, именно газель, клюющая носом, достаётся на ужин льву.
Бывший жрец поднял брови:
— И кто же преследует нас теперь, Леоман?
Откинувшись назад, Леоман ответил:
— Конечно, малазанцы. Кто ж ещё?
— Конечно, тем более мы должны это обсудить, — сказал Геборик с насмешливой серьёзностью. — Я же понятия не имел, что малазанцы собираются вредить нам. Ты уверен в этих сведениях?
— Я говорил тебе, этого старика нужно убить, — сказал Тоблакай Леоману.
Леоман рассмеялся:
— Ах, мой друг, теперь ты единственный из нас троих, кто может хоть что-то донести до Избранной… некоторым образом… Советую тебе оставить этот предмет. Она запретила, и тут уж ничего не поделаешь. В любом случае я не склонен с тобой соглашаться. И с этой старой песней пора заканчивать.
— Тоблакай ненавидит меня, поскольку я слишком ясно вижу то, что не даёт покоя его душе, — сказал Геборик. — И поскольку он дал клятву не разговаривать со мной, его возможности в беседе, к сожалению, ограничены.
— Я восхищаюсь твоим умением сопереживать, Призрачные Руки.
Геборик фыркнул:
— Если у нас и вправду есть тема для разговора, Леоман, — говори. Иначе я уйду обратно к свету.
— Долгий же путь тебя ждёт, — усмехнулся воин. — Ладно. Бидитал опять взялся за старое.
— Бидитал, Высший маг? За какое такое «старое»?
— За старое с детьми, Геборик. С девочками. Это его мерзкое… влечение. Увы, Ша’ик не всеведуща. О, ей известно о старых пристрастиях Бидитала — она, в конце концов, познала их не понаслышке, когда была ещё Ша’ик Старшей. Но сейчас в этом городе около ста тысяч человек. Исчезновение нескольких детей в неделю… легко пройдёт полностью незамеченным. Люди Матока, правда, бдительны от природы…
Геборик нахмурился:
— И что я должен с этим делать?
— Тебе всё равно?
— Конечно, нет. Но я всего лишь, как ты сам сказал, человек, лишённый права голоса. Тогда как Бидитал — один из троих, принесших клятву Ша’ик, один из её сильнейших Высших магов.
Леоман начал заваривать чай.
— Мы — все трое — храним верность, — пробормотал он, — некоему ребёнку.
Он поднял взгляд от котелка с водой на решётке жаровни. Его голубые глаза в упор смотрели на Геборика.
— Ребёнку, который привлёк внимание Бидитала. Но это — не просто сексуальное влечение. Фелисин — избранная наследница Ша’ик, мы все это понимаем, так? Бидитал верит, что она должна стать такой же, как её мать — в те времена, когда была Ша’ик Старшей. Ребёнок должен пройти по пути матери, уверен Бидитал. И, как мать была внутренне искалечена, так и ребёнок тоже должен быть внутренне искалечен.
При словах Леомана Геборика охватил холодный ужас. Он бросил яростный взгляд на Тоблакая:
— Нужно сказать об этом Ша’ик!
— Сказали, — произнёс Леоман. — Но Бидитал ей необходим, хотя бы для того, чтобы уравновесить интриги Фебрила и Л’орика. Эти трое действительно ненавидят друг друга. Её известили, Призрачные Руки, и поэтому она поручает нам троим быть… бдительными.
— И как, во имя Худа, я должен быть бдительным? — рявкнул Геборик. — Проклятие, я почти слепой! Тоблакай! Скажи Ша’ик, чтобы схватила этого морщинистого ублюдка и живьём содрала с него кожу, — и плевать на Фебрила и Л’орика!
Огромный дикарь оскалил зубы, повернувшись к Леоману:
— Я слышу, ящерица шипит из-под камня, Леоман Кистень. Такая бравада быстро уходит в пятки.
— Ох, — ответил Леоман Геборику со вздохом. — Увы, наша проблема — не Бидитал. На самом деле он может оказаться спасителем Ша’ик. Фебрил замыслил предательство, мой друг. Кто его сообщники? Неизвестно. Наверняка не Л’орик — он самый хитрый из всех троих и по крайней мере далеко не дурак. Однако Фебрил нуждается в союзниках из тех, кто обладает могуществом. Заключил ли с этим ублюдком союз Корболо Дом? Мы не знаем. Камист Релой? Его подручные маги — Хэнарас и Файелль? Даже если они все сделали это, Фебрил всё равно нуждается в Бидитале — либо чтобы тот стоял в стороне, либо чтобы присоединился к ним.
— Тем не менее, — прорычал Тоблакай, — Бидитал верен.
— По-своему, — согласился Леоман. — Он знает, что Фебрил планирует предательство, и теперь ждёт приглашения. После чего расскажет об этом Ша’ик.
— И затем все заговорщики умрут, — сказал Тоблакай.
Геборик покачал головой:
— А что, если в числе этих заговорщиков состоит всё её окружение?
Леоман пожал плечами и начал разливать чай.
— У Ша’ик есть Вихрь, мой друг. Командовать войском? У неё есть Маток. И я. Л’орик тоже останется, это наверняка. Побери нас Семеро, Корболо Дом в любом случае — наше слабое место.
Геборик молчал довольно долго. Он не шелохнулся до тех пор, пока Леоман жестом не пригласил его к чаю.
— Итак, ложь раскрыта, — наконец пробормотал он. — Ша’ик ничего не сказала Тоблакаю. Ни ему, ни Матоку, ни тебе, Леоман. Ты пытаешься таким способом вернуться к власти. Подавив заговор и уничтожив тем самым всех своих соперников. И теперь ты просишь меня участвовать в обмане.
— Не такой уж большой обман, — ответил Леоман. — Ша’ик сообщили о том, что Бидитал снова охотится на детей…
— Но не на Фелисин лично.
— Избранная не должна позволить личным привязанностям поставить под угрозу всё восстание. Она может начать действовать слишком поспешно…
— И ты думаешь, меня заботит это проклятое восстание, Леоман?
Воин улыбнулся, откинувшись на подушки:
— Тебя ничто не заботит, Геборик. Даже ты сам. Но это неправда, верно? Тебя заботит Фелисин. Ребёнок.
Геборик поднялся на ноги.
— Мне здесь нечего делать.
— Счастливо, друг. Знай, что тебе тут всегда рады.
Бывший жрец развернулся к лестнице. Дойдя до неё, задержался.
— А я уж начал верить, что змеи исчезли из этой ямы.
Леоман рассмеялся:
— Холодный воздух заставляет их впадать в спячку. Осторожнее на лестнице, Призрачные Руки.
После того как старик ушёл, Тоблакай вложил меч в ножны и встал.
— Он направится прямо к Ша’ик, — произнёс он.
— Правда? — спросил Леоман, пожимая плечами. — Нет, не думаю. Не к Ша’ик…

 

Из всех храмов исконных культов Семи Городов только один, возведённый во имя особого божества, демонстрировал архитектурный стиль, в котором можно было увидеть отголосок древних руин Храмового Круга. И Геборик подозревал, что Бидитал выбрал это место своим жилищем не случайно. Если бы над фундаментом храма, занятого сейчас Высшим магом, всё еще сохранялись стены и потолок, он смотрелся бы как низкий, странно вытянутый купол, укреплённый полуарками, похожими на рёбра огромного морского создания, или, может быть, на скелетоподобный каркас ладьи. Покрытые парусиной иссушенные и растрескавшиеся остатки крепились к нескольким уцелевшим вертикальным секциям. Вида этих секций и планировки было достаточно, чтобы понять, как здание выглядело изначально; в Семи Священных Городах, как, впрочем, и в других, менее людных поселениях, только один вытянутый храм по своему стилю близко напоминал эти развалины.
И в этих истинах, как подозревал Геборик, крылась тайна. Бидитал не всегда был Высшим магом. Во всяком случае, не в смысле титула. На дхобрийском языке он именовался Рашан’эйс. Верховный жрец культа Рашана, существовавшего задолго до того, как Трон Тени был снова занят. Извращённым людским умам казалось, что нет ничего предосудительного в поклонении пустому престолу. Не более странно, чем преклонять колени перед Вепрем Лета, перед богом войны.
Культ Рашана не слишком хорошо принял восхождение Амманаса — Престола Тени — и Узла в качестве высшей силы на Пути Тени. Хотя сам Геборик знал об этом не много, но, похоже, в культе произошёл раскол. В стенах храма пролилась кровь, и среди верных остались только те, кто признал власть новых богов. Ожесточённые и зализывающие раны, изгои отступили в тень.
Изгои вроде Бидитала.
Хоть и потерпевшие поражение, но, как подозревал Геборик, не окончательное. Потому-то храмы Меанаса в Семи Городах слишком подражают этим руинам своим архитектурным стилем… будто бы они — прямые наследники ранних культов этих земель…
Изгнанный Рашан’эйс нашёл убежище у Вихрь. Ещё одно доказательство веры Геборика в то, что Вихрь — всего лишь фрагмент рассыпавшегося Пути, и этим рассыпавшимся Путём была Тень. И если это так, что за скрытая цель удерживает Бидитала рядом с Ша’ик? Вправду ли он верен Дриджне-Апокалипсису, этому священному пожарищу во имя свободы? Ответы на такие вопросы приходят не скоро, если приходят вообще. Неизвестным игроком, незримым течением под этим восстанием — на самом деле под само́й Малазанской империей — являлся новый правитель Тени, вместе со своим смертоносным спутником. Амманас, Престол Тени, в прошлом — Келланвед, император Малаза и завоеватель Семи Городов. Котильон, в прошлом — Танцор, глава Перстов и самый смертоносный из имперских убийц, более смертоносный, чем сама Стерва. Нижние боги, что-то кроется за этим… И мне теперь интересно — чья же это война?
Встревоженный такими мыслями, беспокоившими его на пути к жилищу Бидитала, Геборик не сразу понял, что кто-то окликает его по имени. Он напряг зрение, чтобы приглядеться и отыскать зовущего, и внезапно оцепенел оттого, что чья-то рука опустилась ему на плечо.
— Извини, если напугал тебя, Призрачные Руки.
— А, Л’орик, — ответил Геборик, наконец узнав высокую фигуру в белой мантии. — Вот уж никак не ожидал здесь твоего появления.
Слегка огорчённая улыбка.
— Печально, что моё присутствие для тебя — явление неожиданное и пугающее… Если только ты не употребил это слово по невнимательности.
— По небрежности, ты хотел сказать. Верно. Я побывал у Леомана и невольно надышался дымом дурханга. Я имел в виду, что редко вижу тебя здесь, вот и всё.
— Потому-то у тебя такое встревоженное лицо, — пробормотал Л’орик.
Из-за встречи с тобой, дурханга или Леомана? Долговязый маг — один из троих чародеев Ша’ик — по своей природе не был склонен ни к общительности, ни к пафосу. Геборик не имел ни малейшего представления, какой Путь этот человек использует для чародейства. Возможно, это знала только Ша’ик.
Спустя мгновение Высший маг продолжил:
— Направление твоих шагов указывает на визит к определённому обитателю Круга. Кроме того, я чувствую в тебе яростную бурю эмоций, по которой можно догадаться о надвигающемся столкновении, явно гневном.
— Хочешь сказать, я могу повздорить с Бидиталом, — проворчал Геборик. — Проклятье, ну да, ещё как могу.
— Я сам только недавно от него, — сказал Л’орик. — Позволь тебя предупредить: он чем-то очень встревожен и оттого вспыльчив.
— Возможно, чем-то из сказанного тобой, — дерзко заметил Геборик.
— Вполне возможно, — неохотно согласился маг. — И коли так, приношу извинения.
— Клыки Фэнера, Л’орик, что ты делаешь в этом проклятом гадючьем войске?
Снова огорчённая улыбка, затем пожатие плеч.
— В племенах Матока есть мужчины и женщины, танцующие со змеями-огнешейками — теми, которых иногда находят в густых травах. Это сложный и, несомненно, опасный танец, посему он и обладает определённым очарованием. В таких упражнениях есть своя прелесть.
— Ты наслаждаешься риском, даже если рискуешь своей жизнью.
— Могу ли в свою очередь спросить, почему ты здесь, Геборик? Ищешь ли возможности вернуться к своему ремеслу историка и тем самым гарантировать, что рассказ о Ша’ик и Вихрь будет поведан? Или ты и вправду попался в сети верности благородному делу борьбы за свободу? Не можешь же ты, в самом деле, сказать, что одновременно делаешь и то и другое, так ведь?
— В самом лучшем случае я был посредственным историком, Л’орик, — пробормотал Геборик, отказываясь уточнять остальные причины — ни одна из которых не была по-настоящему важной, поскольку Ша’ик в любом случае вряд ли его отпустила бы.
— Ты нетерпелив по отношению ко мне. Ладно, не смею тебя задерживать, — Л’орик слегка поклонился и отступил назад.
Геборик ненадолго замешкался, глядя уходящему вслед, затем продолжил свой путь. Бидитал встревожен, вот как? Спором с Л’ориком или чем-то иным — скрытым? Перед ним предстало жилище Высшего мага — выгоревшие на солнце, закопчённые стены и остроконечная крыша шатра фиолетовым пыльным пятном нависли над приземистыми, массивными камнями фундамента. Прямо у полога съёжилась грязная, обгоревшая на солнце фигура, бубнящая что-то на чужеземном языке из-под скрывающих лицо длинных засаленных прядей каштановых волос. У фигуры не было кистей и ступней, на обрубках виднелись старые рубцы, тонкие, но всё ещё сочащиеся молочно-жёлтым гноем. Одной из своих культей человек рисовал в густой пыли широкие узоры, окружая себя изображением цепей — виток за витком, и каждый покрывал те, что были нарисованы прежде.
Этот принадлежит Тоблакаю. Его шедевр… Сульгар? Сильгар, натий. Этот человек был одним из многих искалеченных, больных и обездоленных жителей Храмового Круга. Геборику стало интересно, что привлекло натийца к шатру Бидитала.
Он подошёл ко входу. Полог был откинут на племенной манер: традиционный знак искреннего гостеприимства, сообщение о радушии хозяина. Когда Геборик наклонился, чтобы войти внутрь, Сильгар зашевелился и резко вскинул голову:
— Брат мой! Я видел тебя раньше, да! Калека — мы родичи! — выкрикнул он на путаной смеси натийского, малазанского и эрлинского.
Натий улыбнулся, обнажив ряд гнилых зубов:
— Плоть и дух, да? Мы, ты и я, единственные честные смертные здесь!
— Как скажешь… — пробормотал Геборик и вошёл в Бидиталову обитель, сопровождаемый кудахтаньем Сильгара.
Для того чтобы очистить просторные внутренние покои, не предприняли никаких усилий. На песчаном полу валялись вразброс кирпичи и щебень, растрескавшиеся куски затвердевшего раствора и черепки. Там и тут среди вместительного пространства находилось с полдюжины предметов мебели. Здесь стояло большое, низкое дощатое ложе, покрытое толстыми тюфяками. Перед кроватью выстроились неплотным рядом четыре трёхногих складных стула со спинками, как если бы Бидитал имел привычку выступать перед служителями или учениками во время аудиенций. Дюжина небольших масляных ламп занимала почти всю поверхность стоявшего рядом столика.
Высший маг замер спиной к Геборику в самой длинной комнате. Факел, закреплённый на вертикально установленном копье, конец древка которого удерживала кучка камня и щебня, нетвёрдо держался позади левого плеча Бидитала и отбрасывал тень мага на стену шатра.
Геборика прошиб озноб: казалось, Высший маг разговаривает на языке жестов с собственной тенью. Возможно, он изгой только по названию. Всё ещё жаждет играть с Меанасом. От имени Вихрь или своего собственного?
— Высший маг, — позвал бывший жрец.
Древний, увядший человек медленно повернулся.
— Подойди ко мне, — прохрипел он. — Я хочу поэкспериментировать.
— Не самое обнадёживающее приглашение, Бидитал. — Но тем не менее Геборик приблизился.
Бидитал нетерпеливо махнул рукой:
— Ближе! Я хочу видеть, отбрасывают ли твои призрачные руки тень.
Геборик остановился, шагнул назад и покачал головой.
— Верю, что хочешь, но не подойду.
— Подойди!
— Нет.
Тёмное морщинистое лицо исказилось гримасой, чёрные глаза заблестели.
— Ты слишком яростно стремишься сохранить свои тайны.
— А ты — нет?
— Я служу Вихрю. Всё остальное — неважно…
— За исключением твоих аппетитов.
Высший маг склонил голову и сделал небольшой, почти женоподобный жест рукой:
— Телесные потребности. Даже когда я был Рашан’эйсом, мы не считали необходимым отказываться от плотских наслаждений. Более того, сплетение теней обладает огромной силой.
— И поэтому ты изнасиловал Ша’ик, ещё когда она была ребёнком. Лишил её возможности испытать в будущем те удовольствия, которым сам ныне предаёшься. Я не вижу в этом никакой логики, Бидитал, — только болезнь.
— Мои цели превыше твоего разумения, Призрачные Руки, — заявил Высший маг с самодовольной ухмылкой. — Ты не сможешь задеть меня столь неуклюжими оскорбленьями.
— Мне дали понять, что ты встревожен и расстроен.
— А, Л’орик. Ещё один глупец. Он принял восторг за тревогу, но я не буду об этом говорить. Не с тобой.
— Позволь мне быть столь же кратким, Бидитал, — Геборик подошёл ближе. — Если ты хотя бы одним глазом посмотришь в сторону Фелисин, я тебе своими руками голову оторву.
— Фелисин? Любимое дитя Ша’ик? Ты действительно веришь в то, что она девственница? До того, как вернулась Ша’ик, она была беспризорницей, лагерной сиротой. О ней совершенно никто не заботился…
— Это всё не имеет значения, — сказал Геборик.
Высший маг отвернулся:
— Как скажешь, Призрачные Руки. Видит Худ, тут полно других…
— Сейчас все они — под защитой Ша’ик. Неужели ты думаешь, что она позволит тебе так оскорблять её?
— Ты можешь спросить её об этом лично, — ответил Бидитал. — А сейчас — оставь меня. Ты более не гость здесь.
Геборик колебался, с трудом сопротивляясь желанию убить этого человека прямо сейчас, в это самое мгновение. Сделать ли это ради упреждения? Раз он, считай, признался сам в своих преступлениях? Но здесь нет места малазанскому правосудию, так ведь? Единственный закон здесь — это закон Ша’ик. Сверх того, я буду не одинок в этом деле. Даже Тоблакай поклялся защищать Фелисин. Но что насчёт других детей? Почему Шаик вообще это терпит, уж не по причине ли, озвученной Леоманом? Ей нужен Бидитал. Нужен, чтобы тот разоблачил козни Фебрила.
Но что мне до всего этого? Эта… тварь не заслуживает жизни.
— Замышляешь убийство? — пробормотал Бидитал, снова отворачиваясь; его тень сама собой плясала на стене палатки: — Не ты первый и, думаю, не ты последний. Должен предупредить: этот храм освящён заново. Сделай ещё шаг ко мне, Призрачные Руки, и узришь, какова его мощь.
— И ты веришь, будто Ша’ик позволит тебе преклонить колени перед Престолом Тени?
Бидитал обернулся с почерневшим от ярости лицом:
— Престол Тени? Этот… чужеземец? Корни Меанаса — в Старшем Пути! Когда-то им правил… — он оборвал себя, потом улыбнулся, показав тёмные зубы. — Тебя не касается. О нет, не тебя, бывший жрец. У Вихрь есть особое предназначение — тебя здесь терпят, но не более того. Брось мне вызов, Призрачные Руки, и познаешь священный гнев.
Ответная ухмылка Геборика была твёрдой.
— Я знал это раньше, Бидитал. Однако остаюсь. Предназначение? Возможно, моё предназначение — остановить тебя. Советую задуматься над этим.
Снова выйдя наружу, он на мгновение остановился, моргая от яркого солнца. Сильгара нигде не было видно, но натий закончил выводить сложный узор в пыли у мокасин Геборика. Цепи, окружающие фигуру с культями вместо рук… но с целыми ступнями. Бывший жрец нахмурился, раздражённо пнул ногой рисунок и направился прочь.
Сильгар не был художником. Глаза самого Геборика видели плохо. Возможно, он заметил лишь то, что подсказал ему собственный страх — и, в конце концов, это сам Сильгар находился внутри кольца цепей. В любом случае, это было не настолько важно, чтобы заставить Геборика обернуться и посмотреть снова. Да и его собственные шаги, без сомнения, испортили рисунок.
Но всё это не объясняло дрожи, охватившей Геборика под палящим солнцем.
Змеи извивались в яме, и он был среди них.

 

Старые шрамы на повреждённых связках сделали его лодыжки и запястья похожими на древесную кору. Каждый след от широких зажимов на руках и ногах напоминал о прошедших временах, обо всех оковах, обо всех цепях, что сковывали его. В снах боль, как живая, вздымалась снова, накатывала завораживающими волнами сквозь шум спутанных, безумных картин.
Старый малазанец, безрукий, с блестящей, почти целиком татуированной головой, несмотря на свою слепоту, видел достаточно ясно. Видел вереницу смертей, строй призраков, чьи схожие с завываниями ветра стенания преследовали Тоблакая днём и ночью: достаточно громкие, чтобы заглушить голос Уругала в его сознании, достаточно близкие, чтобы скрыть каменный лик бога под многочисленными покровами смертных лиц, — и каждое из них искажено агонией и страхом, запечатлёнными в момент смерти. Однако старик понимал не всё. Дети среди этих жертв — дети в том смысле, под каким нижеземцы подразумевают недавно рождённых — пали вовсе не от кровного меча Карсы Орлонга. Они были, все и каждый, несостоявшимся потомством, родовой ветвью, отсечённой в заваленной трофеями в пещере теблорской истории.
Тоблакай. Имя прошедшей славы, имя расы воинов, стоявшей наравне со смертными имассами, наравне с хладнокровными яггутами и демоническими форкрул ассейлами. Имя, под которым Карса Орлонг известен теперь, как если бы он один был наследником древних правителей юного, сурового мира. В прежние годы такое имя наполнило бы его сердце жестокой, кровожадной гордостью. Теперь же оно изнуряло, как песчаная чахотка, ослабляло до самых костей. Он видел то, чего не видели остальные, — его новое имя было прозвищем, исполненным блестящей, ослепительной иронии.
Теблоры отпали от теломенов тоблакаев давно. Они стали всего лишь внешним подобием этого народа. Они, как глупцы, преклонили колени перед семью грубыми лицами, вырезанными в скале. Обитали в долинах, где, казалось, можно дотянуться до горизонта. Жертвы грубого невежества — в чём никто, кроме них самих, не был виноват, — опутанные обманом, за который Карса Орлонг ещё потребует ответа.
Он и его народ пострадали. И придёт день, когда воин, ныне шагающий меж пыльных, белых стволов давно мёртвого сада, воздаст за это сполна.
Но у врага так много лиц…
Даже будучи один, как сейчас, он искал одиночества. Но оно отвергало его. Непрестанно грохотали цепи, нескончаемо звучало эхо криков убитых. Даже таинственная, но ощутимая мощь Рараку не даровала передышки — самой Рараку, ибо Тоблакай знал, что Вихрь — словно дитя в присутствии древней священной Пустыни, и это его не трогало. Рараку знала много таких бурь, но выдержала их, как и всё прочее, с нетронутым песчаным покровом и подлинной твёрдостью камня. Рараку сама по себе была тайной, скрытой причиной, удерживавшей воина в этом месте. В Рараку, верил Карса, он обретёт свою собственную правду.
Все эти месяцы он преклонял колени перед Ша’ик Возрождённой. Юной женщиной, говорившей с малазанским акцентом, притащившей своего татуированного безрукого любимчика. Склонялся, но не из-за подчинения, не из-за воскрешённой веры, но из облегчения. Облегчения от того, что ожидание закончилось и он теперь может забрать Леомана из этого места поражения и смерти. Они стали свидетелями убийства Ша’ик Старшей, когда та находилась под их охраной. Провал, задевший Карсу за живое. Но он не обманывал себя верой в то, что новая Избранная — не что иное, кроме как жертва, которую безумная богиня Вихря попросту выдернула из глуши, смертный инструмент, который используют с немилосердной жестокостью. То, что Ша’ик явно и добровольно участвовала в собственном неумолимом уничтожении, выглядело в равной степени жалким в глазах Карсы. Очевидно, истерзанная юная женщина имела собственные мотивы и, похоже, жаждала власти.
Веди нас, предводитель.
Горькая насмешка этих слов звучала в его мыслях, когда он брёл через рощу — почти в лиге к востоку от города, на окраине развалин какого-то другого поселения. Предводителям нужны такого рода силы, выстроившиеся вокруг них для отчаянной защиты самообмана и безудержной целеустремлённости. Избранная была похожа на Тоблакая больше, чем могла себе вообразить, точнее, на юного Тоблакая, теблора, военного предводителя армии из двух воинов, которая несла в мир разрушение и смерть.
Ша’ик Старшая была совершенно иной. Она долго жила со своими пророческими трансами, с видениями Апокалипсиса, что дёргали и тащили её кости всё вперёд и вперёд, словно нити — марионетку. И она видела истину в душе Карсы, она предупредила его о надвигающихся ужасах — не прямо, ибо, как все провидцы, она несла на себе проклятие двусмысленности изречений, — но всё же достаточно, чтобы пробудить в Карсе определённую… осмотрительность.
И похоже, сейчас ему оставалось лишь смотреть. Смотреть, как безумие — суть богини Вихря — растекается, словно яд в крови, отравляя каждого предводителя восстания. Восстание… о, это слово было достаточно точным. Но противником была не Малазанская империя. Сам здравый смысл, душевное здоровье, вот против чего они восставали. Порядок. Благородство. «Правила для простонародья», как называл их Леоман, даже когда его сознание погружалось в мутные испарения дурханга. Да, я хорошо понимал бы такое бегство от действительности, если бы поверил в то, что он хочет всем показать, — текучие слои дыма в его яме, сонный взгляд его глаз, неразборчивая речь… но, Леоман, я никогда не был свидетелем того, как ты, собственно, употребляешь наркотик. Только очевидные последствия, разбросанные повсюду улики и погружение в сон, происходящее в точности тогда, когда ты хочешь прекратить беседу, закончить тот или иной разговор…
Карса подозревал, что, как и он сам, Леоман ждал своего часа.
Рараку выжидала вместе с ними. Возможно, ждала их. Священная Пустыня хранила дар, но такой, который лишь немногие были способны распознать, и ещё меньшее число людей — принять. Дар, что сперва возник незримо, незаметно, слишком древний, чтобы быть выраженным в слове, слишком бесформенный, чтобы схватить его рукой, как эфес меча.
Тоблакай, в прошлом воин с лесистых гор, полюбил эту пустыню. Бесконечные оттенки огня, явленные в цвете песка и камня, растения с острыми колючками и бессчётные существа, что ползали, извивались и семенили или же скользили в ночном воздухе на бесшумных крыльях. Ему нравилась голодная ярость этих существ, их танец жертвы и хищника, вечный цикл которого был начертан на песке и под скалами. И пустыня, в свою очередь, изменила облик Карсы, сделала его кожу тёмной, мышцы — упругими и поджарыми, а глаза — узкими, точно щели.
Леоман много рассказал ему об этом месте, о тайнах, известных только коренному обитателю. Кольцо разрушенных городов, и в каждом — гавани; гряды старых пляжей, природные дюны которых тянулись лига за лигой. Раковины, что стали твёрдыми как камень и могли глухо и печально петь на ветру, — Леоман как-то подарил ему нагрудник из шкур, расшитый такими раковинами, броню, которая стонала от постоянного, всеиссушающего ветра. Здесь были скрытые источники в пустошах, пирамиды и пещеры, где поклонялись древним морским божествам. Удалённые котловины, с которых каждые несколько лет сходил песок, открывая длинные, высоконосые корабли из окаменевшего дерева, сплошь покрытые резьбой, — давно умерший флот, явленный под звёздным небом только затем, чтобы вновь быть погребённым на следующий день. В других местах, часто за валами пляжей, забытые моряки устроили кладбища, использовав пустотелые стволы кедров для своих мёртвых собратьев; всё это теперь превратилось в камень, подчинилось неумолимой силе Рараку.
Слой за бессчётным слоем, тайны раскрывались благодаря ветрам. Кривые наклонные скалы, в которых можно различить окаменевшие скелеты громадных тварей. Пни вырубленных лесов, свидетельствующие о том, что здешние деревья были такими же большими, как и те, которые Карса знал у себя на родине. Колоннообразные сваи доков и пирсов, якорные камни и зияющие каверны оловянных шахт, кремнёвые карьеры и высокие, прямые как стрелы дороги, деревья, целиком растущие под землёй, на лиги протянувшие массу корней, из которых добыли железную древесину для нового меча Карсы — его собственный меч из кровь-дерева давно растрескался.
Рараку познала Апокалипсис из первых рук, тысячелетия тому назад, и Тоблакай не был уверен, рада ли она его возвращению. Богиня Ша’ик рыскала по пустыне, её безрассудный гнев непрестанным ветром ревел вдоль границ Рараку, но Карсе было любопытно: чем, собственно, было проявление Вихря? Холодным, бессвязным гневом или диким, разнузданным спором?
Вела ли богиня войну с пустыней?
А на далёком юге этой вероломной страны малазанская армия готовилась к выступлению.
Дойдя до сердца рощи — где низкий алтарь из плоских камней занимал небольшую прогалину, — он увидел хрупкую длинноволосую фигурку, сидевшую на алтаре так, словно тот был не более чем скамейкой в заброшенном саду. У неё на коленях лежала книга; этот растрескавшийся кожаный переплёт глаза Тоблакая уже видели раньше.
Не оборачиваясь, она заговорила:
— Я увидела здесь твои следы, Тоблакай.
— А я — твои, Избранная.
— Я прихожу сюда, чтобы поразмышлять, — сказала она, когда Карса обошёл алтарь и встал перед ней.
Как и я сам.
— Догадываешься, о чём? — спросила она.
— Нет.
Почти исчезнувшие оспины от укусов кровных слепней становились видны, только когда она улыбалась.
— Дар богини… — улыбка стала натянутой, — предполагает лишь разрушение.
Карса перевёл взгляд на ближайшие деревья.
— Эта роща будет сопротивляться тем же способом, что и сама Рараку, — проворчал он. — Это — камень. И камень держится прочно.
— До поры, — пробормотала она, её улыбка исчезла. — Но остаётся что-то внутри меня, что требует… созидания.
— Заведи ребёнка.
Её смех прозвучал почти как всхлип.
— Ох, ты неуклюжий дурачок, Тоблакай. Мне нужно чаще говорить с тобой.
Тогда почему ты предпочитаешь этого не делать?
Она провела маленькой ладошкой по книге, лежавшей на коленях.
— Дриджна, мягко говоря, был автором со скудным талантом. В этой книге, боюсь, нет ничего, кроме праха. Одержимость убийством, уничтожением порядка. Однако он ничего не предлагает взамен этого. В пепле его видений нет возрождения, и это печалит меня. А тебя, Тоблакай?
Он долго смотрел на неё сверху вниз, затем сказал:
— Пойдём.
Пожав плечами, она отложила книгу на алтарь и встала, расправив простую, поношенную и выцветшую телабу, что свободно свисала на её ладной фигуре.
Карса повёл её среди рядов белых как кость деревьев. Избранная молча следовала за ним.
Через тридцать шагов открылась другая прогалина, плотно окружённая тонкими окаменевшими стволами. Приземистый прямоугольный сундук каменщика стоял в скелетоподобной тени, которую отбрасывали ветви — уцелевшие полностью, вплоть до самых маленьких отростков. Тоблакай отошёл в сторону, глядя ей в лицо, а она в молчании смотрела на его не оконченную пока работу.
Форма стволов двух окружавших прогалину деревьев была изменена при помощи долота и резца. Два воина с незрячими глазами, один слегка пониже, чем Тоблакай, но более крепкий, второй — повыше и потоньше.
Он увидел, как дыхание её участилось и лёгкий румянец окрасил её щёки.
— У тебя есть талант… грубый, но устремлённый, — пробормотала она, не отводя взгляда от изваяний. — Ты собираешься всю поляну окружить столь грозными воинами?
— Нет. Остальные будут… иными.
Она оглянулась на шелест. И быстро шагнула к Карсе.
— Змея.
Он кивнул:
— Их будет больше, сползутся со всех сторон. Заполнят всю поляну, если мы пожелаем здесь остаться.
— Огнешейки?
— И другие. Они, однако, не станут кусать или плеваться. Они никогда этого не делают. Они приползают… смотреть.
Избранная бросила на него внимательный взгляд, затем легонько вздрогнула.
— Чья сила здесь проявляется? Это не Вихрь…
— Нет. И у меня нет этому названия. Возможно, это сама Священная Пустыня.
Она медленно покачала головой в ответ на эти слова:
— Думаю, ты ошибаешься. Думаю, эта сила — твоя.
Он пожал плечами:
— Увидим, когда я закончу ваять их.
— Как много их будет?
— Кроме Байрота и Дэлума Торда? Семь.
Она нахмурилась:
— По одному на каждого из Святых Защитников?
Нет.
— Может быть. Я пока не решил. Эти двое были моими друзьями. Теперь они мертвы. — Он помолчал, потом добавил: — У меня было всего двое друзей. — Эти слова, похоже, слегка её покоробили.
— А как же Леоман? Как же Маток? Как же… я?
— Я не намерен выреза́ть здесь твоё подобие.
— Я имела в виду не это.
Я знаю. Он указал на двух теблорских воинов:
— Созидание, Избранная.
— Когда я была юной, я писала стихи, подражая своей матери. Ты знал об этом?
Он улыбнулся при слове «юной», но ответил совершенно серьёзно:
— Нет, не знал.
— Я… я вернулась к этой привычке.
— Пусть она хорошо послужит тебе.
Верно, она почувствовала некую скрытую остроту в его высказывании, так как её ответ прозвучал напряжённо:
— Но она никогда не была предназначена для этого. Для того, чтобы служить. Или давать удовлетворение — самоудовлетворение, я имею в виду, поскольку остальные его виды лишь приходят откликом, точно волна, отразившаяся от стенки колодца…
— И нарушающая круговой узор.
— Как скажешь. Слишком легко увидеть в тебе только низколобого варвара, Тоблакай. Нет, стремление созидать является чем-то иным, разве не так? У тебя есть ответ на это?
Он пожал плечами:
— Если что-то существует, оно может быть найдено только благодаря поиску. И поиск лежит у сердца созидания, Избранная.
Она вновь взглянула на статуи:
— И чего же ты ищешь? Вместе с этими… старыми друзьями?
— Я не знаю. Пока не знаю.
— Возможно, они скажут тебе — однажды.
Теперь сотни змей окружали их. Оба не обращали на них внимания, а вытянутые тела кишели у стоп, обвивались вокруг лодыжек, поднимали головы вновь и вновь, выбрасывая языки в сторону резных стволов.
— Спасибо тебе, Тоблакай, — пробормотала Ша’ик. — Я смирилась… и возродилась к жизни.
— В твоём городе неспокойно, Избранная.
Она кивнула:
— Знаю.
— И ты — островок спокойствия в сердце бури?
Её губы изогнулись в горькой улыбке, когда Избранная отвернулась.
— Змеи позволят нам уйти?
— Конечно. Только не шагай. Скользи. Медленно. Они дадут тебе дорогу.
— Мне тревожно от всего этого, — сказала она, направляясь в обратный путь.
Но это — наименьшая из твоих тревог, Избранная.
— Если хочешь, я буду сообщать тебе о том, как движется работа.
— Благодарю тебя.
Он смотрел, как она уходит с прогалины. Обеты туго оплетали душу Тоблакая. Медленно сжимали кольца. Рано или поздно что-то сломается. Он не знал, что именно, но если Леоман и научил его чему-то, так это терпению.
Когда она ушла, воин развернулся и подошёл к сундуку.
Пыль на руках, призрачный налёт, слегка окрашенный бледно-розовым из-за неистовой бури, что охватила мир.

 

Дневная жара была в Рараку всего лишь иллюзией. С наступлением темноты переливчатое, жаркое дыхание солнечного тепла быстро оставило мёртвые кости пустыни. Подул холодный ветер, и в песках, подобно вылупившемуся из трупа червю, закопошилась ползучая, жужжащая жизнь. Ризаны носились в бешеной, дикой погоне за тучами накидочников и песчаных блох над городом шатров, раскинувшимся посреди руин. В отдалении, словно преследуемые призраками, выли пустынные волки.
Геборик жил в скромном шатре, установленном в кольце камней, что когда-то служили фундаментом житницы. Его обиталище удобно располагалось вдали от центра поселения, окружённого юртами одного из пустынных племён Матока. Пол покрывало старое тряпьё. Рядом со сложенным из кирпичей столом стояла жаровня, пригодная если не для обогрева, то хотя бы для готовки. Поблизости находился бочонок с питьевой водой, разбавленной янтарным вином. Полдюжины мерцающих масляных ламп заливали шатёр жёлтым светом.
Геборик сидел один, наслаждаясь разлившимся в остывшем воздухе острым ароматом чая из хен’бары. Звуки племенной жизни, доносившиеся снаружи, создавали уютный фон, — достаточно близкие и достаточно хаотичные, чтобы его мысли оставались рассеянными и случайными. Только позже, когда сон одолеет всех вокруг, придёт неумолимая тревога, головокружительные видения нефритового лика, чья громада не поддаётся пониманию. Мощь чужого и, одновременно, этого мира, как будто порождённая природной силой, всегда неизменная. Однако она всё-таки изменилась, обрела форму про́клятого существа. Гиганта, похороненного в отатарале, удерживаемого неподвижно в вечном заточении.
Гиганта, который теперь касался этого мира призраками двух человеческих рук — рук, сперва принадлежавших богу, но затем оставленных.
Но Фэнер ли оставил меня или это я оставил Фэнера? Кто из нас, интересно, более… беззащитен?
Этот лагерь, эта война — эта пустыня — будто сговорились облегчить ему позор бегства. Но Геборик знал: однажды настанет день, когда он вернётся в ужасающие пустоши своего прошлого, на остров, где ждёт каменный гигант. Вернётся. Но ради чего?
Он всегда верил, что Фэнер забрал его отсечённые руки на хранение, в ожидании сурового возмездия, бывшего законом Клыкастого бога. Судьба, которую Геборик принял настолько, насколько смог. Но похоже, не существовало конца предательствам против бога, в которые оказался вовлечён один-единственный его жрец. Фэнера вырвали из его собственного владения и оставили в ловушке этого мира. Отрубленные руки Геборика нашли нового господина, господина, владевшего такой колоссальной силой, что она могла противостоять самому отатаралу. Однако он не принадлежал сему миру. Нефритовый гигант, как теперь думал Геборик, был незваным гостем, посланным сюда из чуждого мира с некой скрытой целью.
И вместо достижения этой цели он оказался у кого-то в плену.
Геборик отхлебнул чаю, молясь, чтобы наркотик оказался достаточно крепким и обеспечил ему мертвецкий сон. Но тот утратил свою силу, или, скорее, это Геборик приобрёл иммунитет к его действию.
Каменный лик звал.
Каменный лик пытался заговорить.
Кто-то поскрёбся за пологом, затем откинул его.
Вошла Фелисин.
— А, ещё не спишь. Хорошо, так даже будет легче. Моя мать хочет тебя видеть.
— Сейчас?
— Да. Во внешнем мире произошли события. Будут обсуждаться последствия. Матери нужна твоя мудрость.
Геборик бросил горестный взгляд на глиняную чашку исходящего паром чая в своей невидимой руке. В остывшем состоянии тот был немногим лучше разбавленного вина.
— Мне неинтересны события во внешнем мире. Если она ожидает от меня мудрых слов, то будет разочарована.
— Вот и я говорю то же, — сказала Фелисин Младшая, весело сверкая глазами. — Но Ша’ик настаивает.
Она помогла ему накинуть плащ и вывела наружу, поддерживая своей лёгкой, как накидочник, рукой за спину.
Ночной холод горчил и пах пылью. Они молча петляли по закоулкам меж юрт.
Миновали помост, с которого Ша’ик Возрождённая впервые обратилась к толпе, затем столбы разрушенных ворот, ведущих к огромному, многокомнатному шатру, что служил Избранной дворцом. Стража здесь отсутствовала, ибо в холодном воздухе ощущалось давящее присутствие богини.
В первой комнате за пологом шатра было не особо тепло, но с каждой оставленной позади завесой становилось теплее. Дворец был лабиринтом изолированных комнат, в большинстве отсутствовала мебель, что делало их весьма похожими друг на друга. Убийца, который, каким-то образом избежав внимания богини, проник бы сюда, очень скоро заблудился бы. Путь, ведущий в покои Ша’ик, следовал своим томительным, извилистым маршрутом. Её палаты, вопреки ожиданиям, находились не в центре, не в сердце дворца.
Из-за своего слабого зрения и бесконечных поворотов с изгибами Геборик быстро запутался; он ни за что не смог бы определить точное местоположение нужной им комнаты. Это напомнило ему о бегстве с рудников, трудное путешествие к восточному берегу острова — их вёл Бодэн, Бодэн, чьё чувство направления оказалось непогрешимым, почти сверхъестественным. Без него Геборик и Фелисин погибли бы.
Перст, не иначе. Ах, Тавор, ты не ошиблась, доверившись ему. Это Фелисин не желала идти тебе навстречу. Ты могла бы предусмотреть это. Что ж, сестрица, ты, должно быть, предусмотрела многое…
Но не это.
Они вступили в квадратное помещение с низким потолком, которое Избранная — Фелисин Старшая, дитя Дома Паранов — называла своей тронной залой. И вправду, здесь было возвышение, некогда служившее цоколем очага, на котором стояло кресло с подбоем и высокой спинкой из выбеленного солнцем дерева. На собраниях вроде этого Ша’ик неизменно садилась на сей импровизированный трон; не покидала она его и в присутствии своих советников, даже для того, чтобы внимательно рассмотреть пожелтевшие карты, которые командиры обычно расстилали на покрытом шкурами полу. Кроме Фелисин Младшей, Избранная была самой невысокой из всех, находившихся здесь.
Геборику было интересно, страдала ли Ша’ик Старшая такой же неуверенностью. Он сомневался в этом.
Комната была переполнена; из командиров войска и приближённых Ша’ик отсутствовали только Леоман и Тоблакай. Здесь не было других стульев, хотя вдоль подножия трёх из четырёх стен залы лежали подушки, и именно на них расселись командиры. Вместе с Фелисин Геборик направился к отдалённой стенке слева от Ша’ик и занял место невдалеке от помоста. Девушка присела рядом.
Некое постоянно действующее волшебство освещало зал, свет каким-то образом прогревал также и воздух. Каждый занимал отведённое ему место, отметил Геборик. Хотя они были не более чем размытыми пятнами для его глаз, он хорошо знал их всех. У стены напротив трона сидел напанский полукровка, Корболо Дом, наголо выбритый, с сетью шрамов на синеватой коже. Справа от него — Высший маг Камист Релой, худой как скелет, с седыми, коротко остриженными волосами и курчавой серой бородой, подымающейся до высоких скул, над которыми горели глубоко запавшие глаза. Слева от Корболо сидела Хэнарас, ведьма из какого-то пустынного племени, что по неизвестным причинам изгнало её. Колдовство позволяло ей сохранять юный вид, тяжёлая томность её глаз была вызвана разбавленным тральбом, ядом, добываемым из местных змей, который она пила, стремясь привить себе иммунитет на случай покушения. Рядом с ней находилась Файелль, тучная, постоянно встревоженная женщина, — о ней Геборик знал мало.
Вдоль стены напротив бывшего жреца сидели Л’орик, Бидитал и Фебрил; бесформенную тушу последнего скрывала просторная шёлковая телаба с широким капюшоном, похожим на раздутую шею пустынной змеи, маленькие чёрные глаза мага сверкали из-под его тени. Под этими глазами поблескивала пара золотых клыков, насаженных на верхние клыки мага. Поговаривали, что они содержат эмулор, яд, выпариваемый из обычного кактуса, дарующий не смерть, но постоянное помешательство.
Последний из присутствующих командиров сидел слева от Фелисин. Маток. Любимец племён пустыни, высокий чернокожий воин, обладающий врождённым благородством, но такого сорта, что оно, похоже, бесило всех, за исключением разве что Леомана, явно равнодушного к раздражающей личности военного вождя. На самом же деле причин для недовольства было мало, так как Маток всегда вёл себя учтиво, даже дружелюбно, и не скупился на улыбку — возможно, не скупился чересчур, как человек, пренебрегающий всеми, кого не стоит воспринимать серьёзно. За исключением только Избранной, конечно же.
Когда Геборик сел, Ша’ик тихо произнесла:
— С нами ли ты в этот вечер, Призрачные Руки?
— Вполне, — ответил он.
— Лучше тебе быть с нами, старик. Произошли… пугающие события. Отдалённые катастрофы потрясли Малазанскую империю… — в её голосе звучало скрытое напряжение.
— Как давно? — спросил Геборик.
Ша’ик нахмурилась от странного вопроса, но Геборик не стал уточнять.
— Меньше недели назад. Пути встряхнуло, словно землетрясением. Сторонники восстания, что остались в войске Дуджека Однорукого, сообщают нам подробности. — Она указала на Л’орика. — Я не желаю проговорить всю ночь. Разъясни нам эти события, Л’орик, для пользы Корболо Дома, Геборика и остальных, кто ничего не знает о случившемся.
Тот поклонился:
— С удовольствием, Избранная. Те из вас, кто использует Пути, несомненно, почувствовали отдачу от грубых изменений в пантеоне. Но что, строго говоря, произошло? Первый ответ на это прост — узурпация. Фэнер, Вепрь Лета, был во всех смыслах свергнут как верховный бог войны, — Л’орик оказался достаточно милосерден, чтобы не взглянуть на Геборика. — Его место занял бывший Первый герой, Трич. Тигр Лета…
Свергнут. Виноват в этом я, и только я.
Глаза Ша’ик, устремлённые на Геборика, блеснули. Покров тайн, протянутый между ними обоими, треснул, хотя и незаметно для прочих.
Л’орик собрался продолжить, но Корболо Дом перебил Высшего мага:
— Какое это имеет для нас значение? Война не нуждается в богах, только в смертных соперниках, паре врагов и любых причинах, которые они выдумали для того, чтобы оправдать взаимное истребление. — Он сделал паузу, улыбнувшись Л’орику, затем пожал плечами. — И мне этого вполне достаточно.
Эти слова заставили Ша’ик отвести взгляд от Геборика. Подняв брови, она обратилась к напанцу:
— И каковы же, например, твои причины, Корболо Дом?
— Мне нравится убивать людей. Это единственное дело, в котором я хорош.
— Ты говоришь о людях вообще? — спросил его Геборик. — Или подразумеваешь врагов Апокалипсиса?
— Понимай как хочешь, Призрачные Руки.
Возникло всеобщее замешательство, затем Л’орик прочистил горло и сказал:
— Узурпация, Корболо Дом, это всего лишь одна подробность, о которой присутствующие маги, возможно, уже знают. Я хотел бы ненавязчиво подвести нас к менее известным событиям в далёком Генабакисе. Итак, продолжим. Пантеон потрясло ещё раз — когда Звериный Престол внезапно, неожиданно заняли Тогг и Фандерея, пара Старших волков, над которыми, казалось, тяготело проклятие — никогда не найти друг друга после того, как Падение Увечного Бога их разлучило. Настоящие последствия этого пробуждения древней Обители Зверей до сих пор не ясны. Всё, что я могу лично посоветовать одиночникам и д’иверсам в наших рядах, — берегитесь новых хозяев Престола Зверей. Они со временем могут явится к вам, чтобы заставить преклонить пред ними колени. — Он улыбнулся. — Увы всем тем бедным глупцам, что последовали Тропой Ладоней. Высшая награда находилась в совсем, совсем другом месте…
— Мы стали жертвой мошенничества, — пробормотала Файелль. — Устроенного не иначе как прислужниками Престола Тени. И за которое однажды последует расплата.
Бидитал на её слова лишь улыбнулся, но ничего не сказал.
Л’орик пожал плечами с явным безразличием:
— Даже если так, Файелль, мой рассказ далеко не завершён. Позвольте мне, если на то будет ваша воля, пропустить обыденные — хотя и по-своему важные — события. Весьма тревожный союз был заключён в Генабакисе для противостояния угрозе под названием Паннионский Домин. Войско Однорукого пришло к соглашению с Каладаном Брудом и Аномандром Рейком. Экипированные за счёт правящих Даруджистаном богачей, воссоединившиеся армии отправились на войну с Домином. Честно говоря, нам это событие в ближайшей перспективе принесло облегчение, хотя следует признать, что в долговременной такой альянс был потенциально катастрофичен для дела восстания здесь, в Семи Городах. Мир в Генабакисе в конце концов освобождал Дуджека и его войско, оставляя нам вероятность кошмара в виде наступления Тавор с юга вместе с наступлением Дуджека и его десятитысячной армии, высадившейся в Эрлитане, с севера.
— Неприятная картина, — проворчал Корболо Дом. — Тавор в одиночку не причинит нам особых хлопот. Но Первый Кулак и его десять тысяч… это другое дело. Правда, большинство его солдат из Семи Городов, но я не сделаю ставку на то, что они сменят сторону. Они преданы Дуджеку душой и телом…
— За исключением нескольких шпионов, — сказала Ша’ик. Её голос прозвучал до странности буднично.
— Ни один из которых не свяжется с нами, — сказал Л’орик, — так как события развернулись… иначе.
— Погодите, пожалуйста, — вмешалась юная Фелисин. — Я думала, Однорукого с его Войском императрица объявила вне закона.
— Что позволило ему заключить союз с Брудом и Рейком, — объяснил Л’орик. — Удобная и временная уловка, девочка.
— Мы не хотим Дуджека на наших берегах, — сказал Корболо Дом. — «Мостожогов». Скворца, Быстрого Бена, Калама, чёрных морантов с их проклятой взрывчаткой…
— Позволь мне утихомирить твоё колотящееся сердце, командир, — проговорил Л’орик. — Мы не увидим Дуджека. Ни вскоре, ни когда-нибудь. Паннионская война стала… катастрофой. Из десяти тысяч было потеряно почти семь. Чёрные моранты также разбиты. О, в конце концов они победили, но цена была огромной. «Мостожоги»… перебиты. Скворец… мёртв.
Геборик медленно выпрямился. В комнате внезапно похолодало.
— И сам Дуджек теперь, — продолжал Л’орик, — сломленный человек. Эта новость достаточно приятная? Налицо вот что: угрозы т’лан имассов больше не существует. Они упокоились, все как один. Никогда больше этот ужас не посетит невинных жителей Семи Городов. Таким образом, — заключил он, — что осталось у Императрицы? Адъюнкт Тавор. Выдающийся год для империи. Колтейн и Седьмая армия, Арэнский легион, Скворец, «Мостожоги», Войско Однорукого — нам остаётся только довершить своим ударом эту цепь тяжких потерь.
— И мы довершим! — Корболо Дом засмеялся, сжав кулаки с побелевшими костяшками. — Скворец! Мёртв! О, благословен будь Худ в эту ночь! Я принесу жертвы на его алтарь! И Дуджек — о, его дух воистину сломлен. Раздавлен!
— Хватит злорадствовать, — проворчал Геборик с отвращением.
Камист Релой наклонился вперёд.
— Л’орик! — прошипел он. — Что насчёт Быстрого Бена?
— Он жив, увы. Калам не сопровождал армию — никто не знает, куда он пропал. Выжила всего лишь горстка «Мостожогов», и Дуджек распустил их, приписав к потерям…
— Кто выжил? — настаивал Камист.
Л’орик нахмурился:
— Я сказал: горстка. Это важно?
— Да!
— Хорошо, — Л’орик взглянул на Ша’ик: — Избранная, позволишь ли ты мне связаться ещё раз с моим слугой в этой удалённой армии? Это займёт всего несколько мгновений.
Она пожала плечами:
— Действуй.
Затем, когда Л’орик опустил голову, она медленно откинулась в своём кресле.
— Итак. Наши враги потерпели непоправимое поражение. Императрица и её драгоценная Империя наконец истекают кровью. Всё, что нам остаётся, — нанести последний, смертельный удар.
Геборик подозревал, что он единственный из присутствующих уловил пустоту в её словах.
Сестрица Тавор осталась теперь одна.
И она предпочитает быть одна. В одиночестве ей удобней всего. Ах, девочка, ты могла бы изобразить восторг от этих вестей, однако они вызвали в тебе нечто совершенно противоположное, так ведь? Твой страх перед сестрицей Тавор только усилился.
Пригвоздил тебя к месту.
Л’орик заговорил, не поднимая головы:
— Дымка. Пальчик. Молоток. Штырь. Сержант Мураш. Лейтенант Хватка… капитан Паран.
Из кресла с высокой спинкой раздался глухой стук, когда Ша’ик откинула голову назад. Со своим слабым зрением Геборик сумел только подметить, что краска отхлынула с её щёк, но потрясение, он знал это, отразилось на лице Ша’ик. Потрясение, поразившее также его самого, хотя вызвало его лишь понимание, а вовсе не то, что эта весть означала для юной женщины на троне.
Не обратив на случившееся внимания, Л’орик продолжал:
— Быстрого Бена произвели в Высшие маги. Надо думать, выживших «Мостожогов» переправили с помощью Пути в Даруджистан, хотя на самом деле мой шпион не уверен в этом. Скворец и павшие «Мостожоги»… были похоронены… в Семени Луны, которое… Нижние боги! Брошено! Сын Тьмы бросил Семя Луны! — Он сильно вздрогнул и, часто моргая, поднял голову. Глубоко вдохнул и невпопад закончил: — Скворца убил один из командиров Бруда. Похоже, предательство — чума любого союза.
— Конечно же, предательство! — насмешливо фыркнул Корболо Дом.
— Мы должны учитывать Быстрого Бена, — сказал Камист Релой, непрерывно сжимая руки на коленях. — Что, если Тайшренн пошлёт его к Тавор? И как насчёт оставшихся трёх тысяч из войска Однорукого? Даже если Дуджек не командует ими…
— Их дух сломлен, — сказал Л’орик. — Потому-то слабые души среди них меня и отыскали.
— И где Калам Мехар? — прошипел Камист, непроизвольно оглянувшись назад и поглядев затем на свою тень на стене.
— Калам Мехар — ничто без Быстрого Бена, — брюзгливо заявил Корболо Дом. — Он теперь даже ещё ничтожнее, потому что его любимый Скворец мёртв.
Камист обернулся к своему товарищу:
— А если Быстрый Бен вновь объединился с этим проклятым убийцей? Что тогда?
Напанец пожал плечами:
— Скворца убили не мы. Их мысли будут заняты желанием отомстить убийце из Брудова окружения. Не стоит бояться того, что никогда не случится, старина.
— Все, кроме Геборика, вон! Сейчас же! — голос Ша’ик неожиданно громко прозвучал в зале.
Все недоумённо переглянулись, затем встали.
Фелисин Младшая заколебалась:
— Мать?
— Ты тоже, дитя. Вон.
Л’орик промолвил:
— Остался вопрос о появлении нового Дома и всём том, что это означает, Избран…
— Завтра вечером. Тогда и продолжим обсуждение. Вон!
Вскоре Геборик уже сидел вместе с Ша’ик один. Она некоторое время смотрела на него в молчании, затем внезапно встала и сошла с возвышения. Упала на колени перед Гебориком, достаточно близко, чтобы он мог отчётливо видеть её лицо. Оно было мокрым от слёз.
— Мой брат жив, — прорыдала она.
И внезапно оказалась в его объятьях, прижимаясь лицом к плечу, а дрожь била её маленькую, хрупкую фигурку.
Замерев, Геборик молчал.
Она плакала долго, очень долго, и он крепко обнимал её, неподвижный, надёжный настолько, насколько был способен. И всякий раз, когда видение падшего бога вставало перед его внутренним взором, он безжалостно гнал его прочь. Ребёнок у него на руках — ибо она снова стала ребёнком — плакал не иначе, как в муках избавления. Она более не была одинока, один на один со своей ненавистной сестрой, осквернительницей крови рода.
Ради этого — ради нужды, утолённой его присутствием, — собственная скорбь Геборика могла подождать.
Назад: Глава шестая
Дальше: Глава восьмая