В соборе было темно. Настолько темно, что яркие краски на колоннах и стенах полностью терялись во мраке. Свет пробивался лишь из боковых приделов, где перед алтарями горели свечи, да из-за ширмы с распятием, за которой в хорах колебались язычки пламени и облаченные в черное монахи нараспев произносили молитвы. Их голоса воспаряли к сводам и опадали в песнопении, которое, может быть, наполнило бы глаза Томаса слезами, останься у него хоть какие-то невыплаканные слезы.

«Libera me, Domine, de morte aeterna», – возглашали монахи, когда дымок от свечей, изгибаясь, поднимался к крыше собора. – «Избави меня, Господи, от смерти вечной».

На каменных плитах хора стоял гроб, в котором покоился умерший без отпущения грехов брат Хью Коллимур. Руки его были сложены на груди, глаза закрыты, а под язык один из братьев, разумеется втайне от приора, положил по языческому обычаю монетку. Монах опасался, что дьявол заберет душу Коллимура, если тот не заплатит перевозчику, переправляющему души умерших через реку загробного мира.

«Requiem aeternam dona eis, Domine», – распевали монахи, прося Господа даровать брату Коллимуру вечный покой. А тем временем внизу, в городе, в маленьких, облепивших склон утеса домах, жители Дарема оплакивали своих мужчин, павших сегодня в сражении. Правда, эти рыдания были ничто в сравнении со слезами, которым предстояло пролиться, когда весть о чудовищном несчастье достигнет Шотландии. Сам король, а вместе с ним сэр Уильям Дуглас, граф Файф, граф Ментейт и граф Уитгаун попали в плен, а граф Морей, констебль Шотландии, а также придворные маршал и канцлер сложили головы на поле боя. Враги сорвали с мертвецов одежду, надругались над ними и вместе с телами сотен их соотечественников бросили на поживу волкам, лисам, псам и воронам. Изорванные, окровавленные шотландские знамена лежали на алтаре Даремского собора, а остатки великой армии Давида убегали во тьме ночи. По пятам за ними гнались жаждавшие мести англичане, твердо вознамерившиеся стократ возместить нанесенный им ущерб.

«Et lux perpetua luceat eis», – распевали монахи, молясь о том, чтобы вечный свет осиял усопшего брата, в то время как другие мертвецы лежали во тьме, где слышались крики белых сов.

– Ты должен довериться мне, – прошипел приор, обращаясь к Томасу в глубине собора.

Маленькие свечи во множестве мерцали на подсвечниках боковых алтарных приделов, где священники, по большей части беженцы из ближних, разоренных шотландцами деревень, служили заупокойные мессы. Латынь этих сельских пастырей была зачастую отвратительной и становилась предметом насмешек постоянных служителей собора, включая и сидевшего рядом с Томасом на каменном уступе приора.

– Я твой духовный пастырь, твой начальник во Христе, – настойчиво повторял он, но Томас упорно хранил молчание, и приор рассердился: – Король дал тебе поручение! Так говорится в письме епископа! Так скажи мне, что ты ищешь?

– Я хочу вернуть свою невесту, – глухо произнес Томас.

Глаза его покраснели от слез, но в темноте этого было не разглядеть. Элеонора мертва. Отец Хобб мертв. Брат Коллимур тоже мертв. Всех троих убили, зарезали ножом, и никто не знал имени убийцы, хотя один из монахов и упомянул про виденного подозрительного смуглого слугу, явившегося в обитель с иностранным священником. Томас сразу вспомнил незнакомца, назвавшего себя посланцем. Священник и его слуга, он видел их на рассвете, когда Элеонора еще была жива и они еще не поссорились. А теперь она мертва, и виноват в этом он, Томас.

Волна боли и печали захлестнула юношу, и в нефе темного собора прозвучал его горестный стон.

– Тише! – шикнул приор, возмущенный этим неподобающим шумом.

– Я любил ее!

– На земле есть и другие женщины, сотни женщин.

Возмущенный приор сотворил крестное знамение.

– Зачем король отправил тебя сюда? Что ты искал? Я повелеваю…

– Она была беременна, – сказал Томас, устремив взгляд наверх, – и я собирался жениться на ней.

В душе его было пусто и мрачно, как в огромном пространстве собора.

– Я приказываю тебе все сказать мне! – повторил приор. – Во имя Господа, я приказываю тебе!

– Если королю будет угодно, чтобы ты узнал, что именно я ищу, – заговорил Томас по-французски, хотя приор до сих пор обращался к нему на английском, – пусть он явит милость и сообщит тебе это сам.

Приор сердито уставился на перегородку с распятием. Услышав, что юноша говорит по-французски, на языке знати, он замолчал, ибо это заставило его задаться вопросом: кто же этот лучник? Два ратника, слегка позвякивая кольчугами, прошли по каменным плитам пола, они направлялись поблагодарить святого Кутберта за то, что остались живы. Бо́льшая часть английской армии находилась сейчас далеко к северу, отдыхая, чтобы с рассветом возобновить погоню за разбитым врагом, но некоторые рыцари и ратники вернулись в город, сопровождая особо ценных пленников, которых разместили в замке, в покоях епископа. «Может быть, – подумал приор, – сокровище, которое ищет этот Томас из Хуктона, уже не имеет значения? В конце концов, англичане захватили в плен самого короля и половину шотландских лордов, так что теперь их жалкую страну выжмут досуха». Но у него никак не шло из головы слово «тезаурус». Оно означало «сокровище», а Церковь всегда нуждается в деньгах. Приор встал.

– Ты забываешь, – холодно сказал он, – что ты мой гость.

– Я это помню, – ответил Томас. Ему отвели место в монашеских странноприимных покоях, а точнее, в тамошних конюшнях, ибо помещения поудобнее предназначались для более важных особ. – Я это помню, – устало повторил он.

– Может быть, – предположил приор, подняв глаза к высокому, теряющемуся во мраке своду, – ты знаешь об убийстве брата Коллимура больше, чем делаешь вид?

Лучник не ответил: слова приора были полным вздором, и он сам знал это, ибо, когда был убит старый монах, юноша находился на поле боя, да и скорбь Томаса по Элеоноре была неподдельной. Но приор был зол и говорил не думая. Думать он сейчас мог только о сокровище.

– Ты останешься в Дареме, пока я не разрешу тебе уйти, – заявил он раздраженно. – Я уже распорядился не отдавать тебе твою лошадь. Ясно тебе?

– Ясно, – устало сказал Томас и проводил удаляющегося приора взглядом.

В собор входило все больше воинов, их тяжелые мечи звякали о колонны и надгробия. Из тени позади одного из боковых алтарей за Томасом следили Пугало, Попрошайка и Дикон. Они установили за ним слежку, едва закончилось сражение. Теперь сэр Джеффри красовался в отличной кольчуге, снятой с убитого шотландца, однако хотя у него и была мысль присоединиться к преследователям и вдосталь пограбить, он ограничился лишь тем, что послал в Шотландию с полдюжины своих головорезов. Сам сэр Джеффри рассудил, что если уж сокровище, за которым послали Томаса, интересует самого короля, то оно всяко заслуживает и его внимания, а потому ему лучше понаблюдать за лучником.

Томас не замечал пристального взгляда Пугала, да и вообще ничего вокруг. Он думал о том, что никогда уже не будет таким, как прежде. После целого дня натягивания лука все его мускулы болели, спина ныла, тетива натерла на пальцах правой руки кровавые мозоли. Если юноша закрывал глаза, то не видел ничего, кроме шотландцев, устремлявшихся к нему, черной полосы сгибающегося лука и белого оперения стрел. А потом эта картина исчезала, и перед его мысленным взором представала корчащаяся в муках Элеонора. Ее убили не сразу, сначала заставили говорить. Но что она знала? Сам Томас вообще сомневался в существовании Грааля и взялся за эти поиски без всякой охоты. Ему хотелось не разыскивать сокровища, а стать командиром лучников, однако вышло так, что он по недомыслию отправил свою возлюбленную и своего друга навстречу гибели.

Чья-то рука прикоснулась сзади к его шее, и Томас отпрянул, ожидая худшего, чуть ли не клинка убийцы, но вместо этого услышал голос лорда Аутуэйта.

– Выйдем-ка наружу, – сказал тот, – потолкуем там, где Пугало не сможет нас подслушать. – Эти слова он произнес по-английски, нарочито громко, а потом перешел на французский. – Я искал тебя. – Его светлость сочувственно прикоснулся к руке юноши. – Слышал я, что случилось с твоей невестой. Мне жаль. Она была очень милой.

– Да, милорд.

– Судя по манере говорить, она была благородного происхождения, – заметил Аутуэйт. – Надо думать, ее родные помогут тебе отомстить.

– Ее отец носит титул, милорд, но она была незаконнорожденная.

– А! – Лорд Аутуэйт пошел вперед, тяжело ступая, прихрамывая и опираясь на копье, которым бо́льшую часть дня пользовался не только как посохом. – Тогда он, наверное, не поможет, верно? Впрочем, ты можешь сделать это и своими силами. Сдается мне, ты малый не промах.

Его светлость вывел Томаса в холодную свежую ночь. Высокая луна заигрывала с серебристыми по краям облаками, в то время как огромные костры, горевшие на западном склоне, набрасывали на город вуаль подсвеченного багровыми бликами дыма. Эти костры освещали недавнее поле боя, давая возможность городским мародерам содрать с трупов все, что оставили солдаты, а заодно и прикончить немногих чудом выживших шотландских раненых.

– Я слишком стар, чтобы участвовать в погоне, – сказал лорд Аутуэйт, глядя на далекие костры, – слишком стар, да и суставы у меня совсем не гнутся. Это охота для молодых, ведь они будут гнать шотландцев до самого Эдинбурга. А тебе доводилось видеть Эдинбургский замок?

– Нет, милорд, – безучастно ответил Томас, которому сейчас не было дела ни до каких замков на свете.

– О, он прекрасен! Замечательный замок, неприступный! Сэр Уильям Дуглас захватил его у нас хитростью. Представь себе: прислал в крепость бочки, здоровенные такие бочки, якобы наполненные вином да элем, а внутри сидели его люди. Вот хитрец, а? – Лорд Аутуэйт прищурился. – Первейший пройдоха, а теперь он мой пленник.

Лорд Аутуэйт бросил взгляд на Даремский замок, словно ожидая увидеть сэра Уильяма Дугласа и прочих знатных шотландских пленников сбегающими с зубчатых стен. Два факела в косых металлических держателях освещали вход, у которого на страже стояла дюжина ратников.

– Ох и плут он, наш Уилли, тот еще плут! А с чего это Пугало за тобой следит?

– Не имею ни малейшего представления, милорд.

– А я думаю, имеешь.

Лорд прислонился к груде камней. Такие груды, как и штабеля строевого леса, заполняли площадку перед собором, ибо строители ремонтировали одну из его высоких башен.

– Он знает, что ты ищешь сокровище, в этом-то все дело.

Юноша, вскинув глаза на его светлость, быстро оглянулся и увидел у собора сэра Джеффри и двоих его подручных. Подойти ближе они не решались, опасаясь прогневать лорда Аутуэйта.

– Откуда ему это знать? – спросил Томас.

– А чему тут удивляться? – ответил вопросом на вопрос лорд Аутуэйт. – Монахам это известно, а сообщить какой-то секрет этой братии – все равно что послать герольда объявить о своей тайне во всеуслышание. Монахи разносят сплетни, как базарные кумушки. Можешь не сомневаться, Пугало знает, что ты можешь навести его на великое богатство, и хочет это богатство заполучить. Кстати, что там за сокровище?

– Просто сокровище, милорд, хотя я сомневаюсь, что оно такое уж ценное.

Лорд Аутуэйт улыбнулся. Некоторое время он молча смотрел на темный залив над рекой.

– Ты ведь говорил мне, разве не так, – произнес он наконец, – что король послал тебя на поиски в компании очень знатного рыцаря и своего собственного капеллана?

– Да, милорд.

– И оба они заболели в Лондоне?

– Да.

– Поганое место, очень нездоровое! Я был там дважды и больше не хочу. Мне, во всяком случае, хватило с избытком. Мой свинарник и то гораздо чище. Но королевский капеллан, а? Наверняка умный малый, не то что сельский священник, да? Не какой-то там невежественный крестьянин, которого можно провести парой фраз на латыни, но клирик с хорошими видами на будущее, которому, если он, по милости Божией, оправится от лихорадки, в скором времени светит стать епископом. Так вот, с чего это король послал с тобой такого человека?

– Об этом надо спросить его самого, милорд.

– Это же не первый встречный, не какой-то там монашек, а сам королевский капеллан! – продолжил его светлость, как будто не слыша Томаса.

Россыпь звезд показалась между облаками, и Аутуэйт поднял к ним взгляд, а потом вздохнул.

– Однажды, – промолвил он, – это было давным-давно, я видел хрустальный сосуд с кровью нашего Господа. Он находился во Фландрии, и свернувшаяся кровь вновь стала жидкой в ответ на мою молитву. Я слышал, что есть еще один такой сосуд, в Глостершире, но сам его никогда не видел. Один раз мне довелось погладить бороду святого Иеронима в Нанте, я держал в руке волосок из хвоста Валаамовой ослицы, я целовал перо из крыла святого Гавриила и махал той самой челюстной костью, которой Самсон перебил великое множество филистимлян! Я видел сандалию святого Павла, ноготь Марии Магдалины и шесть фрагментов истинного креста, один из которых был в пятнах от крови – от той самой святой крови, которую я лицезрел во Фландрии. Я собственными глазами видел кости тех рыб, которыми наш Спаситель накормил пять тысяч человек, проверял на ощупь остроту одной из стрел, которой пронзили святого Себастьяна, и понюхал листок яблони из Эдемского сада. В моей часовне, чтобы ты знал, хранятся сустав святого Фомы и петля от крышки той самой шкатулки, в которой волхвы преподнесли ладан младенцу Христу. Эта петля обошлась мне в кругленькую сумму. Так скажи мне, Томас, что за реликвия может быть ценнее, чем все те, которые я видел, и все те, которые я надеюсь увидеть в великих храмах христианского мира?

Томас устремил взгляд на костры, озарявшие склоны, где лежало так много мертвых. Достигла ли душа Элеоноры небес? Или ей суждено провести тысячи лет в чистилище? Эта мысль напомнила ему о необходимости заплатить за поминальные службы.

– Ты молчишь, – заметил лорд Аутуэйт. – Но скажи мне, молодой человек, как ты думаешь, мне и вправду продали настоящую петлю, которая крепила крышку подлинной шкатулочки с ладаном младенца Христа?

– Откуда мне знать, милорд?

– Я порой сомневаюсь в этом, – откровенно признался лорд Аутуэйт, – но моя жена верит. А главное – вера. Если ты веришь, что в чем-то присутствует Господня сила, то Бог для тебя наделит эту вещь частицей своей мощи.

Он умолк, его большая растрепанная голова поднялась в темноте, как будто он принюхивался к врагам.

– Сдается мне, ты ищешь священную реликвию, святыню, исполненную такой мощи, что сам Сатана подталкивает присных своих к тому, чтобы они помешали осуществлению твоих планов. – Лорд Аутуэйт повернул озабоченное лицо к Томасу. – Этот странный священник и его темноволосый слуга – пособники дьявола, как и сэр Джеффри! Этот уж точно служит Сатане, как пить дать!

Он бросил взгляд на галерею собора, где Пугало и его прихвостни отступили в тень, когда из храма вышла процессия монахов в низко надвинутых капюшонах.

– Сатана строит козни, – сказал лорд Аутуэйт, – и ты должен сражаться с ним. А как у тебя насчет денег? Достаточно?

После разговора о дьяволе столь житейский вопрос прозвучал для Томаса неожиданно.

– Есть ли у меня средства, милорд?

– Молодой человек, если против тебя будет строить козни нечистый, то я, как добрый христианин, должен тебе помочь, а в этом мире мало что помогает так хорошо, хоть даже против самого черта, как деньги. Тебе нужно вести поиски, они могут затянуться, и, чтобы довести дело до конца, потребуются средства. Их у тебя достаточно?

– Нет, милорд, – честно ответил Томас.

– В таком случае позволь мне помочь тебе.

Лорд Аутуэйт положил на груду камней мешочек с монетами.

– И может быть, ты возьмешь в свои поиски спутника?

– Спутника? – Томас, и без того смущенный, совсем растерялся.

– Не меня! Не меня! – рассмеялся лорд Аутуэйт. – Я слишком стар для таких приключений. Просто хочу помочь старине Уилли Дугласу. Священник, который, как я полагаю, убил твою невесту, убил и племянника Уилли, так что у Дугласа на него зуб. Он хочет отомстить и просит, нет, умоляет, чтобы брату погибшего позволили отправиться с тобой.

– Но ведь он же пленник?

– Пожалуй, да, но молодой Робби вряд ли стоит того, чтобы его выкупать. Оно, конечно, несколько фунтов можно содрать и за него, но в сравнении с тем, что я получу с его дяди, это такая мелочь, что и говорить не стоит. Нет, по мне, так куда лучше, если Робби отправится с тобой. Ему, знаешь ли, очень хочется найти того священника и его слугу, так что тебе бы он пригодился.

Томас промолчал, и лорд Аутуэйт принялся его убеждать:

– Он славный малый, этот Робби, ты уж мне поверь. У меня на людей чутье. Славный парнишка, толковый. И, как мне говорили, неплохой воин.

Томас пожал плечами. В данный момент его все это не слишком заботило: да пусть с ним едет хоть пол-Шотландии.

– Он может сопровождать меня, милорд… если только мне вообще будет позволено куда-то отправиться.

– Что ты имеешь в виду? О каком позволении речь?

– Приор запретил мне покидать город! – с горечью ответил юноша. – Забрал мою лошадь.

Томас имел в виду лошадь, которую привел ему отец Хобб и привязал у монастырских ворот.

Его светлость рассмеялся:

– И ты будешь слушаться приора?

– Я не могу позволить себе лишиться доброго коня, милорд, – возразил Томас.

– У меня есть лошади, – сказал лорд Аутуэйт, закрывая этот вопрос. – Да вот только сегодня мне достались два славных шотландских скакуна. Завтра на рассвете гонцы архиепископа поскачут на юг, чтобы доставить весть о победе в Лондон, и их будут сопровождать трое моих людей. Предлагаю тебе и Робби поехать с ними. Думаю, в такой компании до Лондона вы доберетесь благополучно. А что потом? Куда ты двинешься после этого?

– Я поеду домой, милорд, – сказал Томас, – в Хуктон, это деревня, где жил мой отец.

– Думаешь, этот священник-убийца будет искать тебя там?

– Кто ж его знает.

– Он будет охотиться за тобой. Наверняка этот человек предпочел бы дождаться тебя здесь, не будь это слишком рискованно. Однако ему нужны сведения, получить которые можно только от тебя и ради которых он пойдет на все. Он от тебя не отстанет. То же самое можно сказать и о сэре Джеффри. Этот мерзавец Пугало на все готов ради денег, но, сдается мне, священник опаснее.

– Значит, мне нужно держать глаз востро, а стрелы наготове?

– Это само собой, но я бы поступил хитрее. Давно замечено, что ежели кто-то на тебя охотится и все равно рано или поздно настигнет, так пусть он настигнет тебя в том месте, которое ты выберешь для этой встречи сам. Твоя задача – не угодить в ловушку самому и заманить при этом в засаду врага.

Томас не мог не признать, что совет мудрый, но все же с сомнением промолвил:

– А откуда они узнают, куда я направился?

– От меня, – пояснил лорд Аутуэйт. – Когда приор примется сетовать на то, что ты ослушался его и покинул город, я скажу ему, куда ты собирался, а уж его монахи раззвонят это по всему городу. До чего болтливый народ, спасу нет. Итак, молодой человек, где бы ты хотел встретиться с врагами? У себя дома?

– Нет, милорд, – торопливо сказал Томас, а потом еще немного подумал и заявил: – В Ла-Рош-Дерьене.

– В Бретани? – удивился его светлость. – То, что ты ищешь, находится там?

– Этого я не знаю, милорд, но в Бретани у меня есть друзья.

– А! Ну что ж, хочется верить, что ты можешь считать другом и меня. – Он подтолкнул к Томасу кошель. – Возьми деньги.

– Я возьму, милорд, но с отдачей.

– Ты отплатишь мне тем, – промолвил Аутуэйт, – что добудешь сокровище и дашь мне разочек прикоснуться к нему, прежде чем отправишь его к королю. – Он покосился в сторону собора, где маячила фигура сэра Джеффри, и добавил: – Думаю, сегодня тебе лучше переночевать в замке. Там у меня есть люди, которые смогут не подпустить к тебе этого мерзавца Пугало. Идем.

Сэр Джеффри Карр проводил их обоих злобным взглядом. Он не мог напасть на Томаса, пока тот оставался в обществе лорда Аутуэйта, ибо последний обладал слишком большим влиянием. Однако Пугало знал, что любое влияние в конечном счете определяется богатством, а проклятый лучник, похоже, имел отношение к нешуточному сокровищу, интересовавшему самого короля, а теперь, судя по всему, заинтересовавшему и милорда.

Когда Пугало понял все это, он твердо вознамерился добраться до вожделенного клада первым.

Томас вовсе не собирался ехать в Ла-Рош-Дерьен. Он солгал, назвав этот город, потому что знал его и потому что не возражал, чтобы его преследователи отправились туда, но сам намеревался оказаться совсем в другом месте. Хотя Томас и не рассчитывал найти Грааль, он решил поехать в Хуктон, посмотреть, не спрятал ли там что-нибудь его отец, а уж оттуда отправиться во Францию, потому что именно там находилась осаждавшая Кале английская армия, там сейчас были его друзья и именно там место настоящего лучника. Люди Уилла Скита, осаждавшие французов, хотели, чтобы командование над ними принял Томас. Он знал, что такая работа ему по плечу, что он сможет возглавить собственный отряд, который будет внушать врагу не меньший ужас, чем войско Уильяма Скита. По дороге на юг он думал об этом, хотя, разумеется, далеко не в первую очередь. Его терзала печаль по Элеоноре и отцу Хоббу, он никак не мог забыть своего расставания с возлюбленной, и воспоминания эти приводили к тому, что почти всю дорогу окружающая местность виделась юноше сквозь пелену слез. Предполагалось, что Томас отправится на юг вместе с посланниками, везущими известие о победе англичан, но доехал он с ними только до Йорка. Этот город им следовало покинуть на рассвете, но тут неожиданно исчез, словно сквозь землю провалился, Робби Дуглас. Лошадь шотландца по-прежнему стояла в конюшне архиепископа, а его пожитки находились там, где он их и оставил, но сам Робби пропал. В какой-то момент Томаса подмывало плюнуть на все и отправиться дальше одному, но что-то его остановило. Может быть, чувство долга, а может быть, его не радовала компания гонцов, что везли в столицу радостную новость, однако он пошел искать своего спутника.

И нашел его любующимся убранством монастыря.

– Нам пора ехать на юг.

– Ага, – лаконично отозвался Робби, продолжая смотреть перед собой.

Томас подождал и спустя некоторое время повторил:

– Эй! Я сказал, что нам пора ехать на юг.

– Езжай, – махнул рукой Робби, – я тебя не держу.

– Ты что, отказываешься от охоты за де Тайллебуром? – удивился Томас. Имя их заклятого врага он узнал от Робби.

– Нет, – отвечал молодой Дуглас, так и не повернув головы. – Я сам его найду. Найду, и тогда уж каюк мерзавцу.

Томас никогда раньше не слыхал слова «каюк», но резонно предположил, что де Тайллебуру оно ничего хорошего не сулит.

– Так какого черта ты торчишь здесь?

Робби нахмурился. У него была копна вьющихся каштановых волос и курносое лицо, казавшееся на первый взгляд мальчишеским. Однако, приглядевшись к нему повнимательнее, можно было приметить волевой подбородок и твердый, суровый взгляд.

– Кого я терпеть не могу, так это чертовых хвастливых болванов! Хреновых ублюдков!

Томас не сразу понял, что Дуглас говорил об английских ратниках, которые были их спутниками по дороге из Дарема до Йорка и которые вот уже часа два как ехали по направлению к Лондону.

– Да что случилось?

– А ты слышал их прошлой ночью? Слышал?

Возмущенный Робби выражал свое негодование так громко, что привлек внимание двух художников, которые, взобравшись на высокие козлы, изображали на стене нефа сюжет насыщения пяти тысяч человек рыбами и хлебами.

– А в предыдущую ночь? – не унимался шотландец.

– Они напились, – пожал плечами Томас. – Как, впрочем, и мы с тобой.

– Расписывали, как они сражались в этой битве! – гнул свое Робби. – Послушать этих ублюдков, так можно подумать, что мы убежали!

– Так оно и было, – заметил Томас.

Но собеседник его не слышал.

– Можно подумать, будто мы вообще не сражались! Расхвастались они, вот что, а мы, между прочим, чуть-чуть не победили! Слышишь? – Он ткнул Томаса пальцем в грудь. – Мы, черт возьми, почти что победили, а эти бастарды выставили нас трусами!

– Шотландцы проиграли, – сказал Томас.

Робби воззрился на него в неподдельном изумлении:

– Да мы гнали вас полпути, до самого чертова Лондона! Заставили вас бежать, скажешь, нет? Наложить в штаны и бежать! Мы, черт возьми, почти победили, точно, а эти негодяи злорадствуют! Вот ведь сволочи! Я еле сдержался, чтобы всех их не перебить!

Теперь к словам Робби прислушивалось уже десятка два людей. Двое паломников, продвигавшихся на коленях к усыпальнице позади высокого алтаря, уставились на юношу, разинув рты. Священник беспокойно нахмурился, а младенец, сосавший палец, с испугом воззрился на громко кричавшего человека.

– Ты слышишь меня? – орал молодой Дуглас. – Мы чуть не победили!

Томас повернулся и зашагал к выходу.

– Эй, ты куда? – крикнул ему вслед Робби.

– На юг, – ответил Томас.

Он понимал, отчего шотландец так бесится. Гонцы, несущие вести о сражении, не могли удержаться от того, чтобы приукрасить историю битвы, когда их принимали в замке или монастыре, и в их изложении кровавая сеча представлялась легкой победой. Тому, что это задевало Робби, удивляться не приходилось, но в данном случае Томас к нему сочувствия не испытывал. Он обернулся и, указав на шотландца пальцем, сказал:

– Тебе следовало остаться дома.

Робби возмущенно сплюнул, потом спохватился, сообразив, что привлекает внимание посторонних. Он догнал Томаса и заговорил опять, хоть с неменьшим пылом, но несколько потише:

– Можно подумать, будто вы от нас не драпали. – Робби улыбнулся, отчего его юное лицо приобрело еще большее очарование. – Прости, я не хотел так громко орать. Просто разозлился.

– Я тоже, – сказал Томас.

Однако гнев Хуктона был обращен на себя, он был смешан с чувством вины и скорбью, которые не ослабевали по мере того, как всадники удалялись на юг. Они отправлялись в путь по утрам, по тяжелой от росы траве, тащились сквозь пелену осенних туманов, скрючивались под хлещущим дождем, и почти все это время Томас не переставая думал об Элеоноре. Лорд Аутуэйт пообещал, что похоронит ее и закажет заупокойную мессу, но Томасу порой хотелось разделить с ней могилу.

– А почему де Тайллебур преследует тебя? – спросил Робби позже, когда они уже ехали, удаляясь от Йорка.

Они говорили по-английски, поскольку молодой шотландец, хоть и происходил из знатного рода Дугласов, французским языком не владел.

Некоторое время Томас хранил молчание, но когда Робби уже подумал, что спутник вообще ему не ответит, насмешливо фыркнул:

– Да потому, что этот подонок думает, будто мой отец владел Граалем.

– Граалем? – Робби перекрестился. – А я слышал, что чаша в Шотландии.

– В Шотландии? – удивился Томас. – Мне доводилось слышать, будто на это претендует Генуя, но Шотландия?

– А чем мы хуже Генуи? – ощетинился Дуглас, но потом смягчился. – Впрочем, мне доводилось слышать и о том, будто Грааль в Испании.

– В Испании?

– А если Грааль есть в Испании, – продолжал Робби, – то уж у французов-то он точно должен иметься. И у португальцев тоже, уж эти своего не упустят! – Он пожал плечами и снова посмотрел на Томаса. – Выходит, у твоего отца был еще один?

Томас не знал, что и ответить. Его отец был человеком необычным, ярким, терзаемым страстями. Он был великим грешником и при всем этом вполне мог быть и святым. Отец Ральф смеялся над широко распространенными предрассудками. Он потешался над свиными костями, которые продавцы индульгенций выдавали за святые мощи, но сам при этом повесил в церкви почерневшее, погнутое копье и уверял всех, что это подлинное копье самого святого Георгия. Отец Ральф ни разу ни словечком не обмолвился Томасу о Граале, но после его смерти сын узнал, что история их семьи переплетена с историей Грааля самым тесным образом. Пожалуй, лучше будет сказать Робби правду.

– Я не знаю, – признался он, – я и сам не знаю.

Робби поднырнул под низкую ветку, перегораживавшую дорогу.

– Но ты думаешь, что это и есть настоящий Грааль?

– Если только настоящий Грааль вообще существует, – ответил Томас и снова, невесть в какой раз, задумался.

Наверное, эта святыня все-таки могла существовать, хотя он предпочел бы иное. Однако ему поручено это выяснить, а потому Томас постарается разыскать единственного друга отца, чтобы спросить этого человека о Граале. Ну а когда все прояснится окончательно, он вернется во Францию и присоединится к лучникам Скита. Сам Уилл Скит, его бывший командир и друг, застрял в Кане, и Томас не имел никаких сведений о том, жив ли Уилл, а если жив, то может ли он говорить, соображать или даже ходить. Но все это можно выяснить, послав письмо мессиру Гийому д’Эвеку, отцу Элеоноры. И если англичане отпустят нескольких пленников, мелких французских дворян, Уиллу в обмен обеспечат безопасный проезд. Занявшись своим делом, Томас мог рассчитывать раздобыть денег, вернуть лорду Аутуэйту долг и найти утешение в битвах с врагами короля. А может быть, проклятый де Тайллебур явится, чтобы убить его, и уж тогда Томас прикончит мерзавца, как крысу. Что же до Робби, то шотландец ему нравился, однако навязывать ему свою компанию Хуктон не собирался.

Ну а сам Робби рассуждал так: де Тайллебур будет охотиться за Томасом и потому ему нужно держаться рядом с лучником, который будет служить для доминиканца наживкой. У молодого Дугласа не было другой цели, кроме мести за брата, но эту месть он считал своим священным долгом.

– У нас, Дугласов, так заведено, – сказал он Томасу. – Пусть только тронут кого из наших, и мы вражину в клочья порвем. Кожу с него сдерем, с живого. Это кровная месть, понимаешь?

– Даже если убийца священник?

– Это либо он, либо его слуга, – отозвался Робби, – но ведь слуга делает, что ему прикажут. За слугу в ответе хозяин, так что священник виноват в любом случае. А значит, я перережу его поганую глотку.

Некоторое время он ехал молча, но вдруг ухмыльнулся:

– А если потом за убийство святоши я попаду в ад, то в одиночестве мне скучать не придется. Там уйма Дугласов, самая подходящая компания для дьявола.

Он рассмеялся.

Путь до Лондона занял десять дней, и когда они наконец оказались там, то Робби изо всех сил пытался сделать вид, будто город не произвел на него ни малейшего впечатления, как будто в Шотландии таких городов хоть пруд пруди, но его хватило ненадолго. Очень скоро Дуглас, разинув рот, таращился на огромные здания, улицы, полные народа, и плотные рыночные ряды. Деньги лорда Аутуэйта позволили молодым людям найти приют в таверне под городскими стенами, рядом со Скитфилдским лугом, на котором разбили свои палатки более трех сотен торговцев.

– И это даже не в рыночный день? – воскликнул Робби, а потом ухватил Томаса за рукав. – Погляди!

Какой-то малый жонглировал в воздухе сразу дюжиной шариков. Сам по себе такой трюк можно было увидеть на любой ярмарке, в любой стране. Только вот этот жонглер стоял, как на ходулях, на двух мечах, опираясь босыми ступнями на их острия.

– Как он это делает? – спросил Робби. – Ой, а сюда посмотри!

Танцующий медведь кружился под мелодию флейты, как раз под виселицей, на которой болталось два тела. Это было место, куда привозили преступников, чтобы быстро спровадить их в ад. Оба закованных в цепи трупа уже прогнили до костей, а трупный смрад смешивался с запахом дыма и вонью испражнений домашнего скота, которым торговали на лугу, расстилавшемся между городской стеной и приоратом Святого Варфоломея. Посетив эту обитель, лучник первым делом заказал священнику поминальные службы по Элеоноре и отцу Хоббу.

Притворившись перед Робби, что он знаком с Лондоном гораздо лучше, чем на самом деле, Томас выбрал таверну в Скитфилде по одной-единственной причине: на вывеске ее были изображены две скрещенные стрелы. В Лондоне юноша был всего лишь во второй раз в жизни, и город произвел на него столь же сильное впечатление, как и на Робби. Они бродили по улицам, глазея на церкви и богатые дома, а на деньги лорда Аутуэйта Томас принарядился: купил себе новые сапоги, штаны из телячьей кожи, куртку из кожи быка и плащ из тонкой шерсти.

У него возникло искушение купить изящную французскую бритву в футляре из слоновой кости, но, не зная истинной стоимости вещицы и боясь, что его надуют, юноша решил, что когда доберется до Кале, то раздобудет себе что-нибудь не хуже, сняв с убитого француза. Вместо этого он заплатил цирюльнику, чтобы тот побрил его, а потом, одевшись в новый наряд, потратил стоимость несостоявшейся бритвы на одну из промышлявших при таверне женщин. После чего долго лежал в слезах, вспоминая Элеонору.

– Скажи, а по какой причине мы оказались в Лондоне? – спросил его Робби, когда они сидели в ту ночь в таверне.

Томас выпил залпом свой эль и поманил девушку, чтобы принесла еще.

– Он по пути в Дорсет.

– Хм… Причина не хуже всякой другой.

На самом деле это было не совсем так, но дороги, ведущие в Лондон, намного лучше захолустных троп, вот и получалось, что ехать через великий город даже быстрее. Юноши могли позволить себе ненадолго там задержаться, но спустя три дня Томас решил, что пора в дорогу, и они с Робби выехали из города на запад. Огибая Вестминстер, Томас подумал, не наведаться ли ему к Джону Прайку, королевскому капеллану, отправленному вместе с ним в Дарем, но захворавшему в Лондоне. Если Прайк выжил, он должен находиться в лазарете при аббатстве, но Томас чувствовал, что ему сейчас не до разговоров о Граале. Поэтому он поехал дальше.

По мере удаления от города воздух становился все чище. Правда, сельские дороги считались небезопасными, но суровое лицо Томаса наводило встречных на мысль, что этот малый вряд ли станет легкой добычей. Он был небрит, одет, как всегда, в черное, а печаль последних дней избороздила его худощавое лицо глубокими морщинами. Вместе с лохматым, растрепанным Робби они смахивали на рыскавших во множестве по дорогам бродяг, только в отличие от них были основательно вооружены. У Томаса были меч, лук и мешок со стрелами, а у Робби имелся меч его дяди, с ковчежцем с прядью волос святого Андрея, вставленным в рукоять. Сэр Уильям рассудил, что в ближайшие несколько лет, пока семья будет собирать деньги на немалый выкуп, этот клинок вряд ли ему понадобится. Поэтому он одолжил его племяннику, наказав использовать как следует.

– Ты думаешь, де Тайллебур объявится в Дорсете? – спросил Робби Томаса, когда они ехали под хлещущим проливным дождем.

– Сильно в этом сомневаюсь.

– А почему тогда мы туда едем?

– Да потому, что вдруг он все-таки туда заявится. Вместе со своим проклятым слугой.

Со слов Робби Томас знал, что этот темноволосый стройный слуга – личность весьма таинственная, однако имя его шотландцу выяснить не удалось. Томас, которому трудно было поверить в то, что Элеонору убил священник, убедил себя в том, что преступление совершил слуга, и потому уготовил этому негодяю мучительную смерть.

Был уже почти вечер, когда они въехали под арку восточных ворот Дорчестера. Привратник, встревоженный появлением вооруженных путников, окликнул их, но когда Томас отозвался по-французски, на языке знати, предпочел пропустить незнакомцев без вопросов и лишь проводил их взглядом, когда они ехали по Восточной улице, мимо храма Всех Святых и тюрьмы графства. По мере их продвижения к центру дома становились все больше и добротнее, а особняки торговцев шерстью, стоявшие возле церкви Святого Петра, не посрамили бы и Лондона. Учуяв из-за домов запах бойни, Томас повел Робби на Корнхилл, мимо лавки оловянной посуды, владелец которой заикался и имел бельмо на глазу, потом мимо кузницы, где он когда-то покупал наконечники для стрел. Большинство живших здесь и попадавшихся навстречу людей он знал. Псина, безногий нищий, получивший свое прозвище из-за того, что, как собака, жадно лакал воду прямо из реки Керн, передвигался по Южной улице с помощью деревянных брусков, привязанных к рукам. Дик Эдин, брат городского тюремщика, гнал трех овец вверх по склону холма и, остановившись, от души обругал Уилли Палмера, который как раз закрыл свою чулочную лавку. Молодой священник торопливо скользнул в боковую улочку, прижимая обеими руками к груди книгу и отведя глаза от женщины, присевшей на обочине. Ветер донес откуда-то дым очага. Доркас Галтон с собранными в пучок каштановыми волосами высунулась из окна верхнего этажа, вытряхнула коврик и громко рассмеялась тому, что сказал ей Дик Эдин. Выговор у всех местных жителей был протяжный, такой же, как и у Томаса. Он чуть было не придержал лошадь, чтобы перемолвиться с ними парой словечек, но Дик Эдин скользнул по нему взглядом и быстро отвел глаза, а Доркас захлопнула окошко. Робби выглядел грозно, а изможденный вид Томаса пугал встречных еще пуще, и никто из земляков не узнал в нем незаконного сына покойного хуктонского священника. Наверное, представься он, они бы его вспомнили, но война изменила Томаса, придав ему отпугивавшую суровость. Он покинул Дорсет мальчишкой, а вернулся поднаторевшим в убийстве воином Эдуарда Английского, и когда они с Робби выезжали из города через южные ворота, стражник даже не счел нужным скрывать, что рад поскорее избавиться от таких гостей.

– По вам обоим тюрьма плачет! Радуйтесь, что вас в нее не засадили! – крикнул им вслед караульный, расхрабрившийся благодаря купленным за счет городской казны кольчуге и древнему копью.

Томас остановил коня, повернулся в седле и наградил «храбреца» таким взглядом, что тот счел за благо нырнуть в проулок рядом с воротами. Юноша сплюнул и поехал дальше.

– Твой родной город? – язвительно поинтересовался Робби.

– Уже нет, – ответил Томас, невольно задумавшись: а где же теперь его дом?

На ум невольно пришел Ла-Рош-Дерьен, и он поймал себя на том, что вспоминает Жанетту Шенье. Это воспоминание о прежней любви сделало чувство вины по отношению к Элеоноре еще острее.

– А где твой родной город? – спросил он Робби, чтобы отвлечься от воспоминаний.

– Я вырос неподалеку от Лангхолма.

– А где это?

– На реке Эск, – ответил Робби, – возле самой северной границы. Тамошняя земля сурова, не то что здешняя.

– Это славный край, – мягко заметил Томас, поднимая глаза на высокие зеленые стены Мэйденского замка, где он мальчишкой чудил в канун Дня Всех Святых и где сейчас затянули свою хриплую песнь коростели. В живых изгородях были видны спелые ягоды ежевики, и в наступающих сумерках на кромке полей все чаще появлялись шаловливые лисята. Еще несколько миль, и вечер почти перешел в ночь, но Хуктон уже ощущал запах моря и представлял себе, как плещутся волны, набегая на гальку дорсетского побережья. Наступило призрачное время суток, когда души умерших можно увидеть краешком глаза и добропорядочный люд спешит домой к очагу и запирает двери на засовы. В одном из домов завыла собака.

Томас хотел было заехать в нижний Мэпперли, где находилась усадьба сэра Джайлза Марриотта, сквайра Хуктона и еще нескольких окрестных деревушек, но время было уже позднее, и он счел неразумным заявляться в господский дом после наступления темноты. Кроме того, прежде чем поговорить с сэром Джайлзом, Томасу хотелось взглянуть на Хуктон, а потому юноша повернул своего усталого коня к морю и повел Робби по тропе вдоль подножия высокого, темного Липпского холма.

– На этом холме я убил своих первых врагов, – похвастался он.

– Из лука?

– Четверых, – сказал Томас, – четырьмя стрелами.

Это было не совсем правдой, потому что он истратил тогда никак не меньше семи-восьми стрел, а может, и больше, но все равно он убил четырех налетчиков из пиратской шайки, переправившейся через Ла-Манш, чтобы разграбить Хуктон. И вот сейчас, в позднем сумраке, видя, как рябят и вспениваются волны, он ехал вниз по течению реки к самому морю – туда, где жил, молился и умер его отец.

Теперь там не жил никто, ибо налетчики уничтожили всю их деревню. Дома сожгли, церковная крыша обвалилась, а кладбище, ставшее последним прибежищем поселян, заросло крапивой, терновником и чертополохом.

Прошло четыре с половиной года с тех пор, как на них напал отряд налетчиков под предводительством двоюродного брата Томаса, Ги Вексия, графа де Астарака, и отца Элеоноры, мессира Гийома д’Эвека. Томас убил тогда четверых арбалетчиков, и это положило начало его карьере лучника. Учебу в Оксфорде он бросил и в Хуктон, вплоть до сегодняшнего дня, не возвращался.

– Здесь был мой дом, – сказал он Робби.

– А что случилось?

– Французы, – коротко ответил Томас и указал жестом на темнеющее море. – Они приплыли из Нормандии.

– Иисус!

Робби почему-то удивился. Он прекрасно знал, что вдоль всей границы Англии и Шотландии французы совершают набеги, жгут дома, воруют скот, насилуют женщин и убивают мужчин, но никогда не думал, что подобное происходит и так далеко на юге. Шотландец соскользнул с лошади и подошел к поросшему крапивой бугру, некогда бывшему хижиной.

– Здесь была деревня?

– Рыбачья деревня, – сказал Томас и зашагал по тому, что когда-то было улицей, туда, где раньше мужчины чинили сети и женщины коптили рыбу.

Дом его отца превратился в груду горелого дерева, поросшую вьюнком. С другими домами дело обстояло точно так же: их кровля и плетни стали пеплом и почвой. Лишь на западном берегу реки маячили голые стены церкви, лишившейся кровли, а потому открытой небу. Томас и Робби привязали своих лошадей к кустам орешника на кладбище, сняли седельные сумы и занесли их в разрушенную церковь. В темноте уже почти ничего не было видно, однако Томас не мог заснуть и потому спустился на берег, где вспомнил то пасхальное утро, когда корабли из Нормандии пристали к их усыпанному галькой берегу и в селение с рассветом ворвались орущие люди с мечами, арбалетами, топорами и факелами. Они явились за Граалем. Ги Вексий считал, что святыня находится у его дяди, и потому Арлекин предал деревню огню и мечу. Он сжег ее и разрушил, однако ему пришлось убраться восвояси.

Речка тихонько журчала, делая изгиб перед тем, как слиться с мерно плещущимся морем. Томас присел на излучине, завернувшись в свой новый плащ и положив рядом большой черный лук. Помнится, капеллан Джон Прайк, когда речь заходила о Граале, говорил о нем с тем же благоговейным трепетом, что и отец Хобб.

«Грааль, – возбужденно вещал отец Прайк, – это не просто чаша, из которой Иисус пил вино на Тайной вечере, но сосуд, в каковой была собрана кровь умиравшего на кресте Христа. Лонгинус! – восклицал капеллан, – именно так звали центуриона, стоявшего под крестом. И когда копье его нанесло тот скорбный удар, он подставил чашу, собрав пролившуюся кровь».

Однако Томас никак не мог уразуметь, каким образом чаша, из которой Христос принимал последнее причастие, могла попасть к римскому центуриону? Еще менее понятным было то, как она оказалась у Ральфа Вексия.

Он закрыл глаза, раскачиваясь взад-вперед, уязвленный стыдом из-за своего неверия. Недаром отец Хобб все время называл его Фомой неверующим.

«Ты не должен искать объяснений, – неоднократно повторял он, – потому что Грааль – это чудо. Оно непостижимо, ибо превыше любого понимания и истолкования».

«C’est une tasse magique», – добавила тогда Элеонора.

Томасу очень хотелось верить, что это действительно волшебная чаша. Ему хотелось верить в то, что Грааль существует, только он недоступен человеческому зрению, находится где-то позади пелены неверия; это вещь, наполовину видимая, мерцающая, чудесная, парящая в свете и ослепляющая. Он хотел верить, что однажды она материализуется и из этой чаши, в коей пребывали вино Причастия и кровь Христова, проистекут мир и исцеление. Однако, если Господь хочет, чтобы повсюду царил мир, если Он хочет, чтобы болезни были побеждены, почему Он скрывает Грааль? Отец Хобб отвечал на это, что человечество недостойно обладать такой святыней, и Томас задавался вопросом, правда ли это. Может быть, кто-то из людей все же достоин? И весьма вероятно, подумал Томас, что если Грааль действительно обладает какой-то магией, то он неизбежно должен усиливать недостатки и достоинства тех, кто стремится им обладать. Отец Хобб в своих поисках стал еще более благочестивым, а тот странный священник и его зловещий слуга – еще более коварными. Это похоже на одну из тех хрустальных линз, с помощью которых ювелиры увеличивают детали, над которыми трудятся, только Грааль высвечивает характеры. «А не высветил ли он что-то и во мне?» – задумался Томас. Он вспомнил, что не очень-то рвался жениться на Элеоноре, и неожиданно зашелся в рыданиях. Так он, кажется, не плакал с самого дня ее смерти. Юноша раскачивался туда-сюда, скорбь его была глубока, как бившееся о каменистый берег море, и лишь усугублялась ощущением того, что он – грешник, которому нет прощения и чья душа обречена на адские муки.

Молодой Хуктон тосковал по умершей возлюбленной и ненавидел себя, он чувствовал свою опустошенность, одиночество и обреченность и потому горько рыдал на руинах родной деревни.

Потом пошел дождь, равномерный, но сильный. Новый плащ промок насквозь, Томас и Робби мигом продрогли. Когда их пробрало до костей, они развели в старой церкви костер, слабо мерцавший и шипевший под струями дождя, но дававший хоть какое-то тепло.

– А водятся здесь волки? – спросил Робби.

– Вроде бы да, должны водиться, – ответил Томас, – правда я ни одного не видел.

– А у нас в Эскдейле они есть, – заявил шотландец, – и ночью их глаза светятся красным огнем.

– Зато здесь в море водятся чудовища, – рассказывал Томас. – Иногда их тела выбрасывает на берег, и еще на прибрежных утесах находят огромные кости. Порой даже в спокойные дни рыбаки не возвращаются из моря, и все понимают, что их сожрали чудовища. – Он поежился и перекрестился.

– Когда умер мой дед, – сказал Дуглас, – волки кружили вокруг дома и выли.

– А большой у вас дом?

Шотландец, похоже, удивился этому вопросу. Подумав, он кивнул:

– Да уж не маленький. Мой отец – лэрд…

– Лорд?

– Ну, вроде того.

– Он не участвовал в последнем сражении?

– Он потерял ногу и руку еще при Бервике. Поэтому нам, сыновьям, приходится сражаться за него. Я самый младший из четырех сыновей. Теперь уже троих, – поправился он, вспомнив о Джейми и перекрестившись.

Они дремали, просыпались, ежились от холода, а на рассвете Томас пошел обратно к излучине, посмотреть, как вдоль неровного морского берега забрезжит серый свет нового дня. Дождь прекратился, холодный ветер разметал верхушки волн. Серый свет перешел в мертвяще-белый, а когда чайки закричали над длинной каменистой отмелью, где на возвышении излучины он нашел подгнившие остатки четырех столбов, – в серебристый. Когда Томас покидал деревню, этих столбов здесь не было, но, увидев под одним из них наполовину погребенный под песком желтоватый осколок черепа, Хуктон догадался, что это один из арбалетчиков, убитых им из длинного черного лука в ту памятную Пасху. Четыре столба, как раз по одному на мертвеца. Юноша предположил, что четыре головы были насажены на эти столбы и смотрели в море, туда, откуда приплыли, пока чайки не выклевали им глаза и не содрали плоть до самых костей.

Он устремил взгляд на разрушенную, лежавшую в руинах деревню, но никого там не увидел. Робби по-прежнему находился внутри церкви, из которой тянулась крохотная струйка дыма. Томас был на берегу совсем один, если не считать чаек.

На Липпском холме не было даже овец, домашнего скота или коз. По хрустевшей под сапогами гальке лучник направился назад и, уже отойдя от моря, сообразил, что зачем-то унес с собой обломок вражьего черепа. Он зашвырнул кость в речушку, туда, где раньше подтапливали, чтобы избавиться от крыс, рыбацкие лодки, и неожиданно ощутил сильный голод. Вернувшись к оставленной возле двери церкви седельной суме, Томас извлек оттуда кусок ржаного хлеба и твердого сыра.

Теперь, при дневном свете, когда он мог их как следует разглядеть, стены церкви показались ему ниже, чем помнились по прежним временам: возможно, жители соседних селений потихоньку разбирали их, увозя на телегах пригодный для починки домов или амбаров камень. От внутреннего убранства церкви не сохранилось ничего, только какие-то обугленные деревяшки: все заросло крапивой, терновником и прочими сорняками.

– Меня здесь чуть было не убили, – сказал Томас шотландцу и описал, как он, пока налетчики ломились в церковную дверь, выбил ногой восточное окно и выпрыгнул на погост. Тогда, перебираясь через алтарь, он еще раздавил ногой серебряный сосуд для богослужений.

Может, та серебряная чаша и была Граалем? Эта мысль вызвала у него смех. То был просто серебряный кубок с выгравированным на нем гербом Вексиев, тем самым, который теперь был прибит к луку Томаса. Это все, что осталось от старого кубка, который, конечно же, не имел никакого отношения к Граалю. Грааль был несравненно древнее, непостижимее и внушал трепет.

Алтаря давно уже не существовало, но в крапиве, на том месте, где он когда-то стоял, нашлась мелкая глиняная чаша. Раздвинув ногой сорняки, Томас поднял сосуд, вспоминая, как отец перед богослужением наполнял его облатками, накрывал льняным покровом и спешно нес в церковь, гневаясь, если встречные поселяне не обнажали голову и не кланялись при виде символа священного таинства. В тот день, вскочив на алтарь, чтобы удрать от французов, он спихнул эту чашу вниз, и вот надо же, она осталась там, где упала. Юноше даже подумалось, что было бы неплохо взять ее с собой, однако он сокрушенно улыбнулся и снова закинул чашу в сорняки. Лучникам следует путешествовать налегке.

– Кто-то идет, – предупредил его Робби, хватаясь за меч своего дядюшки.

Томас поднял лук и достал из мешка стрелу, но тут раздался топот копыт и лай охотничьих собак, с плеском перебегавших реку, высунув языки из зубастых пастей. Бежать было поздно, и, когда псы устремились к ним, юношам оставалось лишь вжаться в стену.

– Аргос! Мойра! Назад! Ведите себя прилично, черт вас возьми! – заорал всадник на своих псов, подкрепив свои слова щелканьем кнута у них над головой.

Животные, однако, упорно прыгали на Томаса, но не кусались, а, напротив, виляли хвостами да норовили лизнуть в лицо.

– Ортос! – рявкнул хозяин на третьего пса и уставился на Томаса. Он не узнавал молодого человека, но собаки того признали, и всадник силился понять, в чем тут загвоздка.

– Джейк, – произнес Томас.

– Сладчайший Иисус! – воскликнул тот. – Вы только гляньте, что принес нам прибой! Аргос, Ортос! Фу! Прочь, паршивцы, кому сказано!

Снова щелкнул кнут, и собаки неохотно подались назад. Хозяин покачал головой:

– Ты ведь Томас, верно?

– Как поживаешь, Джейк?

– Старею, – ворчливо произнес Джейк Черчилль, потом слез с седла, отогнал собак и заключил Томаса в объятия. – Это ведь твой чертов папаша дал моим собакам такие заковыристые имена. И о чем он только думал? Рад видеть тебя, парень.

Джейк, седобородый малый с обветренным, загорелым и исцарапанным колючками лицом, был главным ловчим сэра Джайлза Марриотта. Именно он в свое время учил Томаса стрелять из лука, выслеживать оленя и прятаться, используя преимущества местности.

– Боже всемогущий, парень, – сказал он, – да ты здорово вырос.

– Мальчики вырастают, Джейк, – ответил Томас и указал на Робби. – Это мой друг.

Джейк кивнул шотландцу, а потом отозвал двух собак от Томаса. Собаки, клички которых были взяты из античных мифов, возбужденно повизгивали.

– И какого рожна вы тут делаете? – поинтересовался Джейк. – Чего не пришли прямо в усадьбу, как это принято у добрых христиан?

– Мы прибыли поздно, – пояснил Томас, – и еще мне хотелось сперва взглянуть на это место.

– На что тут глядеть-то? – Джейк презрительно хмыкнул. – Ни черта тут нет, одни зайцы.

– Ты, часом, не на них охотишься?

– Стал бы я поднимать целую свору, чтобы затравить какого-то там длинноухого! Нет, вчера вечером Гуден увидела, как сюда, под покровом тьмы, направились какие-то незнакомцы, вот сэр Джайлз и послал меня выяснить, кто это такие да что им надо. Весной тут в развалинах пытались обосноваться бродяги. Пришлось гнать их отсюда плетьми. А на прошлой неделе к нам тайком наведалась парочка чужаков.

– Чужаков? – переспросил Томас, прекрасно понимая, что под чужаками Джейк вполне мог подразумевать и жителей соседнего прихода.

– Ну. Священник со слугой. Честно скажу, не будь он духовной особой, я бы спустил на него собак. Нам тут чужаков не нужно, нет от них никакого проку. Ну да ладно, я вот вижу, лошадки у вас голодные. Да и вы сами, надо думать, тоже. Хотите позавтракать? Или ты собрался испортить мне свору, загладив моих собак до полусмерти?

Они поехали назад, проследовав вместе с собаками через нижний Мэпперли. Поселение это, которое было раза в два больше Хуктона, в детстве казалось Томасу очень большим, чуть ли не городом, но теперь он видел, что это всего лишь маленькая деревенька. С такими приземистыми домишками, что, сидя в седле, Томас был чуть ли не вровень с соломенными крышами. А ведь в бытность его мальчишкой эти хибары казались ему почти дворцами. Рядом с каждым домом высилась здоровенная, чуть ли не до самой кровли, навозная куча. Усадьба сэра Джайлза Марриотта стояла особняком и выглядела повнушительнее, но господский дом тоже был крыт замшелой, свисавшей клочьями соломой.

– Он будет рад вас видеть, – заверил Джейк.

Так оно и вышло. В былые времена Томасу не раз влетало от сэра Джайлза за мальчишеские проделки, но теперь овдовевший и постаревший сквайр встретил его как блудного сына.

– До чего ж ты отощал, сынок, просто жуть! Негоже мужчине быть таким худым. Вы, надо думать, позавтракаете оба? Угощайтесь пудингом да легким элем, это все, что у нас есть. Вчера был хлеб, но весь вышел. Когда мы испечем еще хлеба, Гуден? – строго спросил он служанку.

– Сегодня среда, сэр, – укоризненно напомнила та.

– Значит, завтра, – сказал сэр Джайлз Томасу. – А сегодня хлеба нет. Плохая примета – печь хлеб в среду. Он выходит вредный, порченый. А понедельничный я, должно быть, весь съел. Так ты говоришь, твой приятель шотландец?

– Да, сэр.

– А я думал, что все шотландцы носят бороды, – сказал сэр Джайлз. – В Дорчестере жил один шотландец, верно, Гуден? Ты помнишь его? У него была борода. Он играл на гиттерне, это такая штуковина со струнами, и отменно танцевал. Ты должна помнить его.

– Он был с острова, – заметила служанка.

– Ну а я про что толкую? Но у него была борода, верно?

– Была, сэр Джайлз. Большая.

– Ну а я что говорил? – Хозяин зачерпнул ложку горохового супа и отправил ее в рот, где осталось всего два зуба. Этому седому краснолицему толстяку было никак не меньше пятидесяти лет. – Знаешь, Томас, в последнее время я уже не езжу верхом, – признался он. – Ни на что больше не гожусь, поэтому сижу дома да любопытствую, что творится окрест. И все примечаю. Джейк говорил тебе, что здесь отирались двое чужаков?

– Да, сэр.

– Священник. Весь в черном и белом, что твоя сорока. Хотел, видишь ли, поговорить о твоем покойном отце, да только я ему сказал, что толковать тут не о чем. Отец Ральф умер, и упокой Господь его бедную душу.

– А не спрашивал ли этот священник обо мне, сэр? – осведомился Томас.

Сэр Джайлз ухмыльнулся:

– Я сказал, что не видел тебя много лет и надеюсь никогда больше не увидеть, и тогда его слуга спросил, где он может тебя найти. Ну а я ответил, что это не дело, когда челядь заговаривает с господами без разрешения. Ему это не понравилось, слуге-то. – Рассказчик хихикнул. – Ну а когда тот, второй, сорочий святоша, принялся расспрашивать о твоем отце, я сказал, что почти его не знал. Вранье, конечно, но он поверил мне и убрался. Подбрось-ка несколько поленьев в огонь, Гуден. За тобой нужен глаз да глаз, а не то можно замерзнуть и околеть в собственном холле.

– Значит, священник уехал, сэр? – спросил Робби.

Это мало походило на де Тайллебура – получить от ворот поворот и смиренно убраться.

– Он испугался собак, – сказал сэр Джайлз, все еще улыбаясь. – У меня было здесь несколько собак, и, не будь он одет как сорока, я бы спустил их, но не годится травить псами церковника. Потом неприятностей не оберешься. Говорят, прикончишь попа – накличешь дьявола. Но он мне не понравился, сильно не понравился, и я сказал ему, что придерживаю собачек лишь до поры до времени. И не уверен, что смогу удерживать их долго. Да, кстати, на кухне есть ветчина. Хочешь ветчины, Томас?

– Нет, сэр, спасибо.

– Я терпеть не могу зиму.

Сэр Джайлз уставился в огонь, который теперь разгорелся в широком очаге. Дым в холле подкоптил балки, поддерживавшие огромное пространство кровли. С одного конца за бревенчатой перегородкой находилась кухня, а с другого – личные покои сквайра. Правда, после смерти жены он там почти не жил, а ел и спал в холле, рядом с большим очагом.

– Сдается мне, Томас, это моя последняя зима.

– Надеюсь, что нет.

– Надейся, черт возьми, на что хочешь, дело твое, но мне зиму не протянуть. Как все оледенеет, так мне и конец. В последнее время мне никак не согреться, Томас. Холод меня кусает, да что там кусает, пробирает аж до самых костей, и мне это не нравится. Отцу твоему тоже не нравилось.

Сквайр посмотрел на Томаса в упор:

– Отец твой, он всегда говорил, что ты здесь не задержишься. Уедешь, но ни в какой не в Оксфорд. Он-то знал, что вся эта мудреная латынь и прочее – не для тебя, потому как кровь у тебя бурлит, и тебе прямой путь в солдаты. – Воспоминания вызывали у сэра Джайлза улыбку. – А как-то раз Ральф сказал, что ты сюда хоть разок да вернешься. Непременно вернешься, показать землякам, эким молодцом ты стал.

Томас заморгал, силясь отогнать подступившие слезы. Неужели его отец и вправду говорил такое?

– На сей раз, сэр, – сказал он, – я вернулся, чтобы задать один вопрос. Тот же самый вопрос, который, как я думаю, хотел задать вам тот французский священник.

– Вопросы! – пробурчал хозяин. – Никогда не любил вопросов. Ведь на них нужно отвечать, понимаешь? Конечно ты хочешь ветчины! Что значит «нет, спасибо»? Гуден, попроси-ка свою дочь достать ветчину, ладно?

Сэр Джайлз поднялся на ноги и шаркая направился через холл к большому темному сундуку из полированного дуба. Он поднял крышку, наклонился и, кряхтя от усилия, принялся шарить среди одежды и сапог, сложенных там вперемешку.

– Я уже давно не вижу в вопросах никакого толку, – ворчал сквайр. – Каждую вторую неделю я вершу суд и вижу, кто прав, кто виноват, как только их вводят в холл. Причем, заметь, не считаю себя невесть каким мудрецом. Да, где же это? Ага!

Он нашел то, что искал, и вернулся к столу.

– Вот, Томас, черт побери, твой вопрос, а заодно и ответ.

Он пододвинул сверток через стол.

В древнюю мешковину был завернут какой-то небольшой предмет. У Томаса возникло нелепое предчувствие, что там и окажется сам Грааль, и он ощутил столь же нелепое разочарование, обнаружив всего лишь книгу. Верхняя обложка, точнее обертка, была из мягкой кожи, а находившиеся внутри листы исписаны рукой его отца. Однако четким в книге был лишь почерк, все остальное казалось невнятным и загадочным. Перелистав страницы, Томас убедился, что часть текста написана на латыни, часть – на греческом, а одна странная надпись была сделана, видимо, на древнееврейском. Юноша снова вернулся к первой странице, где было написано всего три слова. Прочитав их, он почувствовал, как кровь застыла в его жилах.

«Calix meus inebrians».

– Это и есть ответ, который тебе нужен? – спросил сэр Марриотт.

– Да, сэр.

Хозяин всмотрелся в первую страницу:

– Тут все на латыни, верно?

– Нет, сэр.

– А мне показалось, это латынь. Я посмотрел, но, конечно, ничего не понял, а спрашивать сэра Джона, – (сэр Джон был местным священником), – мне не хотелось. Ни его, ни того малого, законника, как там бишь его зовут? Ну того, который вечно брызжет слюной, когда волнуется. Он знает латынь – или, во всяком случае, говорит, что знает. Что это значит?

– Чаша моя преисполнена, – сказал Томас.

– Что? Какая еще чаша? – развеселился сэр Джайлз. – Ну да ведь у твоего отца было не все ладно с головой. Хороший был человек, душевный, но это ж надо этакое выдумать.

– Это не он выдумал. Это из одного из псалмов, – пояснил Томас, обратившись ко второй странице, которая была исписана, как он подумал, на древнееврейском, хотя в ней и было нечто странное. Один из повторяющихся значков представлял собой изображение человеческого глаза, с этим он в древнееврейских письменах раньше никогда не встречался. Правда, с другой стороны, не так уж много довелось Томасу видеть рукописей, написанных на древнееврейском языке. – Это из псалма, сэр, – повторил он, – который начинается со слов о том, что Господь – наш пастырь.

– Он мне не пастырь, – проворчал сэр Джайлз. – Я не какая-то там чертова овца.

– Я тоже, сэр, – заявил Робби.

– Я слышал, – хозяин посмотрел на Робби, – что король Шотландии был недавно захвачен в плен.

– Неужели, сэр? – невинно осведомился гость.

– Может, и брешут, – пожал плечами Марриотт и завел длинную историю о том, как он однажды повстречался в Лондоне с бородатым шотландцем.

Томас, не слушая его, листал книгу. Он ощущал что-то вроде разочарования, ибо само существование рукописи наводило на мысль о том, что поиски Грааля имеют смысл. Лучник предпочел бы убедиться в том, что все это чушь, но, похоже, его надеждам не суждено осуществиться. Ясно, что отец, раз уж написал эту книгу, относился ко всему достаточно серьезно.

«Правда, – напомнил себе Томас, – отец был безумцем».

Мэри, дочь Гуден, принесла ветчину. Томас знал ее с детства, когда они вместе плескались на мелководье, и теперь с улыбкой приветствовал. Он заметил, что Робби не сводит с девушки глаз, точно узрел небесное видение. У Мэри были длинные темные волосы и полные, сочные губы, и Томас не сомневался, что здесь, в Мэпперли, Робби встретит немало соперников. Он снова поднял книгу:

– Мой отец когда-нибудь говорил об этом, сэр?

– Да о чем он только не говорил, – сказал сэр Джайлз. – Знай себе болтал, ну словно женщина. Не переставая! Я был другом твоего отца, Томас, но, признаюсь, никогда не питал особого интереса к богословию и всякой там церковной премудрости. Когда Ральф говорил об этом слишком много, я засыпал. Вот так-то. – Сэр Джайлз замолчал и отрезал себе ломтик ветчины. – Но твой отец был безумцем.

– На самом деле? Он правда был безумцем, сэр?

Томас вновь поднял книгу.

– Наверное, твой отец действительно был безумцем или одержимым, но в любом случае он не был дураком. Я никогда не встречал человека с бо́льшим здравым смыслом, и мне недостает Ральфа. Мне не хватает его советов.

– А эта девушка давно работает здесь? – поинтересовался Робби, указав на перегородку, за которой скрылась Мэри.

– Всю свою жизнь, – сказал сэр Джайлз. – Ты помнишь Мэри, Томас?

– Я пытался утопить ее, когда мы оба были детьми, – ответил тот. Он снова переворачивал страницы отцовской книги, хотя, разумеется, извлечь из нее за столь короткое время хоть какой-то смысл он не мог. – Вам ведь известно, что это, сэр, не так ли?

Помолчав, сэр Джайлз кивнул:

– Я знаю, Томас, что многие люди хотят заполучить то, чем, по словам твоего отца, он владел.

– Выходит, он говорил вам это?

Последовала очередная пауза.

– Он намекал на это, – со вздохом ответил сэр Джайлз, – и я тебе не завидую.

– Мне? Почему?

– Да потому, Томас, что Ральф дал мне эту книгу и сказал, что, если с ним что-нибудь случится, я должен сохранить ее до тех пор, пока ты достаточно не повзрослеешь и не станешь мужчиной, способным взять на себя эту миссию. Так и сказал. – Сэр Джайлз внимательно посмотрел на Томаса и увидел, что сын его старого друга вздрогнул. – Но если вы оба захотите на некоторое время остаться здесь, – продолжил сквайр, – милости прошу. Джейку Черчиллю нужна помощь. Он говорит, что лисят нынче развелось как никогда прежде, и если мы не поуменьшим их число в этом году, то в будущем основательно недосчитаемся ягнят.

Томас глянул на Робби. Их задачей было найти де Тайллебура и отомстить за смерть Элеоноры, отца Хобба и брата Робби, однако вероятность того, что доминиканец вернется сюда, была невелика. Но Робби – об этом позаботилась Мэри – явно хотел остаться. А Томас просто устал. Он не знал, где искать священника, а возможность отдохнуть в гостеприимной усадьбе казалась весьма привлекательной. Он сможет хорошенько изучить книгу и, таким образом, последовать за отцом по долгому, мучительному пути Грааля.

– Мы остаемся, сэр, – сказал Томас.

На некоторое время.