Глава 11
«Перекованные»
Рябой – это широко известный персонаж фольклора Шести Герцогств. Редкая труппа кукольников не обладает марионеткой Рябого, которая используется не только для исполнения его традиционной роли, но и для обозначения любого дурного предзнаменования. Иногда кукла Рябого просто стоит у задника, чтобы придать пьесе зловещую ноту. В Шести Герцогствах все понимают значение этого символа.
Говорят, что корни легенды о Рябом уходят далеко к первым жителям Герцогств – не к тем, кого завоевали приплывшие с Внешних островов Видящие, а к исконным обитателям этих мест. Даже у островитян есть похожий миф: это история-предостережение о том, как прогневался Эль, бог моря.
Когда море было молодым, Эль, первый Старейший, верил в островной народ. И Эль дал островитянам море и все, что в нем плавает, и все земли, которые оно омывает. Много лет люди были благодарны за этот дар. Они рыбачили в море, селились на его берегах, где желали, и нападали на чужаков, осмелившихся ступить во владения, которыми наделил островитян Эль. Те, кто заплывал в их моря, тоже становились законной добычей островного народа. Жители островов процветали и делались крепкими и сильными, потому что слабые не выживали во владениях Эля. Жизнь их была суровой и опасной, но зато мальчики вырастали в сильных мужчин, а девочки становились бесстрашными женщинами, которые и семейный очаг хранили, и выходили в море вместе с мужьями. Народ уважал Эля, и ему они предлагали свою добычу, и только его именем они проклинали и благословляли, и Эль гордился своим народом.
Но дары Эля оказались чрезмерными. Слишком мало островитян умирало во время суровых зим, штормы, которые посылал Эль, были слишком мягкими, чтобы искусство мореплавания не угасало. И людей становилось все больше. И так же множились их стада и отары. В урожайные годы слабые дети не умирали, а оставались дома и распахивали землю, чтобы кормить скот и людей, таких же слабых, как они сами. Земледельцы не восхваляли Эля за его сильные ветры и разорительные бури. Вместо этого они благословляли и проклинали только именем Эды, старейшей среди тех, кто пашет, сеет и разводит скот. И Эда благословляла слабых, их поля и стада. Это не понравилось Элю, но он не обрушил гнев на слабых, потому что у него все еще были сильные люди на морских кораблях. Они благословляли его именем и проклинали его именем, и, чтобы поддерживать их силу, он посылал им штормы и холодные зимы. Но время шло, и приверженцев Эля становилось все меньше. Мягкотелый народ суши соблазнял людей моря, и их женщины рожали мореходам детей, которые могли лишь пахать и сеять. И народ покинул зимние берега и покрытые льдом пастбища и двинулся на юг, в теплые края винограда и зерна. И с каждым годом все меньше и меньше мореходов бороздило моря и собирало урожай рыбы, как это повелел им Эль. Все реже и реже слышал он свое имя в благословениях и проклятиях. И наконец наступил день, когда остался один-единственный человек, благословляющий и проклинающий именем Эля. Это был тощий старик, слишком древний для моря, суставы которого отекли и болели, а во рту оставалось всего несколько зубов. Его благословения и проклятия были слабыми и больше оскорбляли, чем радовали Эля, потому что ему дряхлый старик был не нужен.
Наконец пришел шторм, который должен был покончить со стариком и его маленькой лодкой. Но когда холодные волны сомкнулись над ним, он вцепился в остатки лодки и осмелился воззвать к Элю и молить его о милосердии, хотя все знали, что милосердия нет в нем. Эль был так разъярен этим богохульством, что не принял старика в свое море, выкинул его на берег и проклял его, так что старик не мог больше выходить в море, но не мог и умереть. И когда он выполз из-под соленых волн, его лицо и тело были рябыми, как будто он переболел чумой. И он встал на ноги и пошел вперед, к теплым землям. И везде, где он проходил, он видел только слабых земледельцев. И он предупреждал их об их глупости и о том, что Эль вырастит новый, еще более твердый народ и отдаст их земли этому народу. Но люди не слышали его слов – такими мягкими они стали. Однако, где бы ни проходил старик, болезнь следовала по его стопам. И это была заразная болезнь, для которой не важно, сильный человек или слабый, твердый или мягкий, – она забирала всех и все, чего касалась.
Эта история похожа на правду, ведь всем известно, что такие болезни распространяются с дурной пылью или при вскапывании земли. Таково сказание. И таким образом, Рябой стал предвестником смерти и болезни и предостережением тем, кому живется легко, потому что поля их плодородны.
Возвращение Верити в Олений замок было серьезно омрачено событиями в Кузнице. Наследный принц, философски относящийся к человеческим ошибкам, уехал из Ладной Бухты, как только герцог Келвар и Шемши показали, что они в согласии займутся охраной берегов. Верити и его свита покинули замок еще до того, как мы с Чейдом вернулись в трактир. Поэтому в пути назад мне чего-то не хватало. Днем и вокруг костров по ночам люди говорили о Кузнице, и даже в пределах нашего небольшого каравана эти истории обрастали все новыми и новыми подробностями.
Мой путь домой был испорчен тем, что Чейд возобновил шумное представление, исполняя роль отвратительной старой леди. Мне приходилось бегать по поручениям и прислуживать «ей» вплоть до того времени, когда появились «ее» слуги из Оленьего замка, чтобы отвести «старую леди» в принадлежащие ей апартаменты. Леди Тайм «жила» в женском крыле, и хотя в те дни я пытался собрать хоть какие-нибудь сплетни о ней, но не услышал ничего, кроме того, что она затворница и у нее трудный характер. Как Чейду все это удалось, я так никогда и не узнал.
В наше отсутствие в Баккипе, по-видимому, бушевала настоящая буря. Событий было так много, что мне показалось, будто мы отсутствовали десять лет, а не несколько недель. Даже Кузница не смогла затмить представление леди Грейс. История об этом рассказывалась и пересказывалась. Менестрели соперничали за признание своего варианта рассказа каноническим. Я слышал, леди Грейс во всеуслышание заявила, что сторожевые башни должны стать величайшими сокровищами ее страны, и после этой пламенной речи герцог Келвар опустился на одно колено и поцеловал кончики ее пальцев. Один источник даже поведал мне, что лорд Шемши лично поблагодарил леди и много танцевал с ней в тот вечер и что это чуть не вызвало новую ссору между соседними герцогствами.
Я был рад ее успеху. Я даже неоднократно слышал шепот о том, что принцу Верити следовало бы найти себе леди со столь же чутким сердцем, как у леди Грейс. Поскольку он часто отсутствовал, улаживая внутренние конфликты и охотясь за пиратами, народ начинал чувствовать потребность в сильном правителе, который всегда был бы дома. Старый король Шрюд номинально все еще оставался нашим монархом. Но, как заметил Баррич, человеку свойственно смотреть вперед. «А вдобавок, – добавил он, – люди хотят знать, что у будущего короля есть теплая постель, в которую ему хочется вернуться. Лишь немногие из них могут позволить себе какую-либо романтику, так что людям нравится думать, что романтика есть в жизни их короля. Или принца».
Но я знал, что у самого Верити нет времени думать о постели, хоть теплой, хоть холодной. Кузница была одновременно и примером, и угрозой. Последовали новые сообщения о налетах, и три из них случились очень быстро, один за другим. Выяснилось, что маленькое селение, под названием Хутор, на одном из Ближних островов, было «перековано» (так стали называть это злодейство) пиратами несколькими неделями раньше Кузницы. Весть долго шла с холодных берегов, но, дойдя, никого не обрадовала. Жители Хутора тоже были взяты в заложники. Совет города, как и Шрюд, был поставлен в тупик ультиматумом красных кораблей – заплатить дань или получить обратно заложников. Они не заплатили. И, как и в Кузнице, заложники были возвращены здоровые физически, но лишенные всех человеческих чувств. Шептались, что в Хуторе «перекованные» были другими. В суровом климате Ближних островов и люди вырастали суровыми. Но даже они считали, что поступают милосердно, подняв мечи на своих отныне бессердечных родственников.
Еще два города подверглись налету после Кузницы. В Каменных Вратах народ заплатил выкуп. Разрубленные тела вынесло на берег на следующий день, и на похороны собрался весь город. В послании, которое было доставлено в Олений замок, об этом сообщалось с жесткой прямотой. Люди думали, хотя и не произносили это вслух, что, если бы король был более бдительным, они, по крайней мере, были бы предупреждены о налете. Другой городок, Овечье Вязло, бесстрашно принял вызов пиратов. Они отказались платить дань, но поскольку слухи о Кузнице распространялись по стране подобно лесному пожару, жители подготовились. Они встретили возвращенных заложников с веревками и кандалами. Горожане приняли родных, оглушив некоторых, прежде чем связать, и отвели в их дома. Город объединился в попытках вернуть их души. Рассказы об Овечьем Вязле передавались из уст в уста больше прочих. О матери, которая пыталась укусить принесенного ей ребенка, заявив, что ей не нужно это мокрое скулящее существо. О маленьком мальчике, который плакал и кричал, будучи связанным, но немедленно бросился на отца с вилкой, как только мягкосердечный родитель его развязал. Некоторые ругались, дрались и плевали в родственников. Другие привыкли к путам и безделью, ели, пили эль, но не выказывали ни благодарности, ни прежней привязанности. После освобождения от пут они не нападали на свою семью, но не работали и даже не отдыхали вместе с родственниками. Они без угрызений совести крали у собственных детей, растрачивали деньги и поглощали пищу, как росомахи. Они не приносили никому никакой радости, от них нельзя было дождаться даже доброго слова. Но сообщение из Овечьего Вязла гласило, что народ там собирался терпеть до тех пор, пока «болезнь красного корабля» не пройдет. Это дало баккипской знати крошечную надежду, за которую можно было уцепиться. Они с одобрением говорили о мужестве горожан и клялись, что поступили бы точно так же, если бы их родственники были «перекованы».
Овечье Вязло и его храбрых жителей ставили в пример для всех Шести Герцогств, народ объединился, чтобы помочь им. Ради жителей Овечьего Вязла король Шрюд увеличил налоги. Было решено поделиться зерном с теми, у кого было столько забот со своими связанными родственниками, что не хватало времени перезасевать сожженные поля и восстанавливать вырезанные стада. Строились корабли и нанимались новые люди, чтобы охранять береговую линию.
Сперва люди гордились новым начинанием. Те, кто жил на морских скалах, начали выделять добровольных наблюдателей. Гонцы, почтовые птицы и сигнальные огни были наготове. Некоторые города отослали овец и зерно в Овечье Вязло для раздачи нуждающимся. Но проходили недели, и не было никаких признаков того, что разум готов вернуться хоть к одному из заложников; эти надежды и упования начали казаться скорее пустой сентиментальностью, чем благородством. Те, кто больше всего поддерживал эти попытки, теперь заявляли, что, оказавшись в заложниках, они предпочли бы быть разрубленными на куски, чем вернуться к родным и причинять им такие страдания.
Но хуже всего, думаю, было то, что в такое время сам правитель страны не имел ясного представления, что нужно делать. Если бы был выпущен королевский эдикт о том, должны или не должны люди платить выкуп за заложников, было бы лучше. Не важно, что именно в нем утверждалось бы, – все равно некоторые люди были бы не согласны, – но по крайней мере король занял бы какую-то позицию. Люди бы видели, что их король посмотрел в лицо новой угрозе. Вместо этого усиленные патрули и часовые создавали впечатление, что Олений замок в панике и не имеет никакой стратегии, как противостоять опасности. В отсутствие королевского эдикта прибрежные города брали дело в собственные руки. Собирались советы, на которых жители обсуждали, что станут делать, если на их город будет сделан налет по сценарию Кузницы. Одни решали так, другие иначе.
– Но в любом случае, – устало говорил мне Чейд, – не имеет значения, что они решат. Это ослабляет их преданность королю. Заплатят они дань или нет, пираты могут смеяться над нами за своим кровавым пиром. Потому что, решая, что делать, наши горожане говорят не «если мы будем „перекованы“», а «когда мы будем „перекованы“». И таким образом, они уже сломлены духом, если не телом. Они смотрят на родных – мать на ребенка, мужчина на родителей – и готовятся отдать их или на смерть, или на «перековку». И королевство рушится, потому что каждый город должен принимать решение за себя и, таким образом, отделяется от целого. Мы разобьемся на тысячу маленьких местечек, каждое из которых будет встречать нападение в одиночку и заботиться только о себе. Если Шрюд и Верити не начнут действовать быстро, от королевства скоро останутся только название и воспоминания о бывших правителях.
– Но что они могут сделать? – спросил я. – Какой бы эдикт ни вышел, он будет неправильным.
Я взял каминные щипцы и подпихнул в огонь тигель, за которым следил.
– Иногда лучше сказать что-то неправильно, чем промолчать, – проворчал Чейд. – Посмотри, мальчик. Если ты, простой парень, можешь понять, что оба решения неправильны, значит то же самое может сделать весь народ. Сейчас все выглядит так, словно каждый город должен сам зализывать собственные раны. Эдикт хотя бы помешал этому. А кроме эдикта, Шрюд и Верити должны принять и другие меры. – Он наклонился, чтобы посмотреть на бурлящую жидкость. – Больше жара, – сказал он.
Я взялся за маленькие мехи.
– И какие же?
– Организовать ответные набеги на островитян. Обеспечить необходимое количество кораблей и снаряжения для встречного удара. Запретить соблазнять пиратов выпасом стад на прибрежных пастбищах. Снабдить города оружием, раз мы не можем предоставить каждому селению войска для защиты. Во имя плуга Эды, в конце концов, раздать людям шарики семян карриса и белладонну, чтобы они могли носить их в сумках у пояса и лишать себя жизни, если попадут в плен к пиратам. Все, что угодно, мальчик, любое деяние короля в нынешней ситуации будет лучше этой проклятой нерешительности.
Я сидел, уставившись на Чейда. Никогда еще на моей памяти он не говорил с таким жаром и никогда так открыто не критиковал Шрюда. Это потрясло меня. Я затаил дыхание, надеясь, что мой наставник скажет что-нибудь еще, но почти боясь того, что мог услышать. Чейд, казалось, не замечал моего взгляда.
– Подпихни тигель еще немного дальше в огонь. Но будь осторожен. Если это варево взорвется, у короля Шрюда могут оказаться два рябых подданных вместо одного. – Он посмотрел на меня. – Да, вот так я и был отмечен. Но это с тем же успехом могла быть и оспа, судя по тому, как меня недавно слушал Шрюд. «Дурные предзнаменования, предостережения и осторожность, – сказал он мне. – Но я думаю, что ты хочешь, чтобы мальчик учился обращению с Силой просто потому, что тебя этому не учили. Это дурные амбиции, Чейд. Выкинь их из головы». Это дух королевы говорит языком короля.
От горечи в голосе Чейда я окаменел.
– Чивэл, вот в ком мы сейчас нуждаемся, – продолжал он через некоторое время. – Шрюд самоустранился, а Верити хороший солдат, но слишком внимательно прислушивается к отцу. Верити воспитывали вторым, не первым. Он безынициативен. Нам нужен Чивэл. Он поехал бы в эти города, поговорил бы с людьми, которые потеряли родных. Пропади все пропадом, да он бы и с «перекованными» поговорил…
– Ты думаешь, это что-нибудь бы дало? – спросил я тихо.
Я едва смел пошевелиться, понимая, что Чейд разговаривает скорее сам с собой, чем со мной.
– Это не спасло бы нас, нет. Но люди почувствовали бы, что их правитель с ними. Иногда это все, что нужно, мальчик. А Верити только заставляет маршировать игрушечных солдатиков и без конца обдумывает стратегию. Шрюд же думает не о народе, а только о том, как бы обеспечить безопасность Регала и подготовить его к власти на случай, если Верити позволит себя убить.
– Регала? – изумленно выпалил я. – Регала с его нарядами и вечным петушиным позированием? – Он всегда ходил по пятам за Шрюдом, но я никогда не думал о нем как о настоящем принце. Услышать его имя в такой связи было для меня потрясением.
– Он стал любимчиком отца, – прорычал Чейд. – С тех пор как умерла королева, Шрюд ничего не делал, только еще больше портил его. Он пытается купить сердце мальчишки подарками теперь, когда его матери нет рядом и некому требовать его верности. И Регал пользуется этим вовсю. Он говорит только то, что нравится старику. А Шрюд чересчур ослабил поводья. Он позволяет ему болтаться без дела, тратить деньги на бессмысленные поездки в Фарроу и Тилт, где люди его матери вбивают ему в голову идеи о его значительности. Мальчишку следовало бы держать дома и заставлять давать хоть какой-то отчет о том, как он тратит время. И деньги короля. Того, что он тратит на ерунду, хватило бы, чтобы оснастить боевой корабль. – И потом, с внезапным раздражением: – Слишком горячо. Ты упустишь. Вынимай быстро.
Но он опоздал, потому что тигель треснул, словно ломающийся лед, и его содержимое выплеснулось едким дымом. После этого с уроками и разговорами было покончено.
Наставник не скоро снова позвал меня. Другие мои уроки шли своим ходом, но мне не хватало Чейда. Шли недели, а он все не звал меня. Я знал, что дело не в его недовольстве мною, – у него просто было дел невпроворот. Однажды, в свободную минутку, я толкнулся в его сознание и почувствовал только скрытность и дисгармонию. И – сильный удар по затылку, когда Баррич поймал меня на этом.
– Прекрати, – прошипел он, не обращая внимания на мою привычную маску оскорбленной невинности.
Он оглядел стойло, которое я чистил, как будто ожидал, что найдет прячущуюся собаку или кошку.
– Тут ничего нет! – воскликнул он.
– Только навоз и солома, – согласился я, потирая затылок.
– Тогда что же ты делал?
– Мечтал, – пробормотал я. – Только и всего.
– Тебе не удастся обмануть меня, Фитц, – зарычал он. – Я не допущу этого, по крайней мере в моей конюшне. Ты не будешь извращать таким образом моих животных. И позорить кровь Чивэла. Заруби себе на носу.
Я сжал зубы, опустил глаза и продолжал работать. Через некоторое время Баррич вздохнул и отошел. Я работал, а про себя кипел от ярости и решил, что он больше никогда не застанет меня врасплох.
Остаток лета был таким водоворотом событий, что мне трудно вспомнить их очередность. Однажды вечером сам воздух, казалось, изменился. Когда я вышел в город, там все говорили об укреплениях и подготовке к набегу. Всего два города были «перекованы» этим летом, но казалось, что их были сотни, потому что истории об этом повторялись и передавались из уст в уста.
– Начинает казаться, что людям больше и поговорить не о чем, – сетовала Молли.
Мы шли по берегу при свете летнего солнца, клонившегося к закату. Морской ветер был глотком приятной прохлады после душного дня. Баррича вызвали в Родники выяснить, почему там у всего стада появились огромные язвы на шкуре. Для меня это означало отмену утренних уроков и много лишней работы с собаками и лошадьми в его отсутствие, тем более что Коб уехал на озеро Тур присматривать за животными во время летней охоты.
Но зато по вечерам за мной меньше следили, и мне чаще удавалось наведаться в город.
Вечерние прогулки с Молли участились. Ее отец слабел не по дням, а по часам, ему было не до выпивки, и он каждый вечер рано и крепко засыпал. Молли заворачивала нам кусок сыра и колбасы или буханку хлеба и связку копченой рыбы, мы прихватывали корзинку и бутылку дешевого вина и шли по пляжу к волнорезам. Там мы сидели на камнях, отдававших нам последнее тепло дня, и Молли рассказывала мне о своей дневной работе или делилась последними сплетнями, а я слушал. Иногда, когда мы шли рядом, наши локти соприкасались.
– Сара, дочь мясника, говорила мне, что она ждет не дождется зимы, потому что ветер и лед хоть ненадолго заставят красные корабли вернуться на острова и дадут нам немного отдохнуть от страха, вот что она сказала. Но тут встревает Келти и говорит, что, может, мы и сможем перестать бояться новых налетов, но все равно придется дрожать перед «перекованными», которые разгуливают по всей стране. Ходят слухи, что теперь, когда в Кузнице больше нечего красть, многие из них ушли оттуда и бродят по дорогам, как бандиты, и грабят путешественников.
– Сомневаюсь. Скорее всего, это другие грабят и пытаются выдать себя за «перекованных», чтобы направить возмездие по ложному следу. Эти «перекованные» – ни рыба ни мясо. Они ничего не могут делать вместе, не могут даже стать бандой, – рассеянно возразил я.
Я глядел на залив прищурившись, чтобы спастись от слепящих отблесков солнца на воде. Мне не нужно было смотреть на Молли, чтобы чувствовать, что она здесь, рядом со мной. Это было интересное чувство, которое я не совсем понимал. Ей было шестнадцать, а мне около четырнадцати, и эти два года воздвигли между нами непреодолимую стену. Тем не менее она всегда находила для меня время и, казалось, радовалась моему обществу. Она знала меня так же хорошо, как я ее. Если я хоть немного пытался прощупать ее сознание, она отстранялась, останавливалась, чтобы вытряхнуть камешек из туфли, или внезапно начинала говорить о болезни отца и о том, как он в ней нуждается. А если мое чувство близости к ней приглушалось, речь Молли становилась неуверенной и застенчивой, она пыталась заглянуть мне в лицо и следила за выражением моих глаз и рта. Я не понимал этого, но между нами словно была натянута какая-то нить. А сейчас я услышал оттенок раздражения в ее голосе:
– О, понятно. Ты так много знаешь о «перекованных», да? Больше, чем те, кого они грабили?
Ее резкие слова выбили меня из колеи, и прошло некоторое время, прежде чем я смог заговорить. Молли ничего не знала о Чейде и обо мне и тем более о моем посещении Кузницы. Для нее я был посыльным из замка, работающим на главного конюшего, когда свободен от поручений писаря. Я не мог выдать ей, что получаю сведения из первых рук, не говоря уж о том, каким образом я почувствовал, что такое Кузница.
– Я слышал разговоры стражников, когда они по ночам заходили в конюшню и на кухню. Эти солдаты много повидали, и это они говорят, что у «перекованных» нет ни друзей, ни семей – вообще никаких родственных связей. И все же, скорее, если кто-нибудь из них вышел на большую дорогу, другие могут подражать ему, и это будет почти то же самое, что банда грабителей.
– Может быть. – Похоже, мои объяснения ее удовлетворили, и Молли смягчилась. – Смотри-ка, давай залезем туда, наверх, и поедим.
«Там, наверху», был выступ скалы. Но я согласно кивнул, и несколько минут мы потратили на то, чтобы затащить себя и нашу корзинку «туда, наверх». Это был более сложный подъем, чем те, которые нам доводилось преодолевать во время прежних экспедиций. Я поймал себя на том, что смотрю, как Молли управляется со своими юбками, и пользуюсь каждым удобным случаем, чтобы поддержать ее под локоть или подать руку, чтобы помочь пройти особенно крутой участок. В неожиданном прозрении я понял, что Молли для того и предложила забраться наверх. Наконец мы достигли выступа и уселись, глядя на воду и поставив корзину между нами. Я смаковал свое новое знание о ее осведомленности. Это напомнило мне о жонглерах на празднике Встречи Весны, которые перебрасывают дубинки друг другу вперед и назад, назад и вперед, снова и снова, все быстрее. Молчание длилось до тех пор, пока не стало необходимо его нарушить. Я посмотрел на нее, но она отвела взгляд, потом заглянула в корзинку и сказала:
– О, вино из одуванчиков? Я думала, оно не будет готово до второй половины зимы.
– Это прошлогоднее. Оно зрело целую зиму, – сказал я ей и взял у нее бутылку, чтобы вытащить ножом пробку.
Молли некоторое время смотрела, как я вожусь с бутылкой, потом забрала вино и вытащила тоненький нож в узких ножнах. Она проткнула пробку, повернула нож и вытащила ее так сноровисто, что я позавидовал.
Она перехватила мой взгляд и пожала плечами.
– Я вытаскивала пробки для отца, сколько себя помню. Сам-то он обычно бывал слишком пьян. А теперь у него не хватает силы в руках, даже когда он трезвый.
Боль и горечь смешались в ее голосе.
– Ой, смотри, «Дева дождя». – чтобы уйти от неприятной темы, я показал на изящный узкий корпус корабля, на веслах идущего к гавани. – Я всегда считал, что это самый красивый корабль в гавани.
– Она патрулировала побережье. Почти все торговцы тканями в городе собирали на это деньги! Даже я, хотя все, что я могла вложить, – это свечи для фонарей. Теперь на ней команда солдат, и «Дева дождя» сопровождает корабли отсюда в Дюны и обратно. «Зеленая ветка» встречает их там и ведет дальше, вдоль побережья.
Я этого не слышал и был удивлен, что об этом не говорили в замке. Сердце мое упало при мысли, что даже город Баккип принимает меры независимо от совета или согласия короля. Я сказал об этом Молли.
– Что ж, если король Шрюд собирается и дальше только цокать языком и хмуриться, людям придется самим о себе позаботиться. Хорошо ему призывать нас быть сильными, когда он сидит в безопасности в замке. Были бы «перекованы» его сын, брат или маленькая дочка – то-то бы он заговорил по-другому!
Мне было стыдно, что я не смог ничего придумать в защиту короля. И стыд заставил меня сказать:
– Ты почти в такой же безопасности, как король, здесь, в Баккипе.
Молли посмотрела на меня в упор.
– Мой кузен был помощником в Кузнице. – Она помолчала, потом осторожно сказала: – Ты, наверное, посчитаешь меня бессердечной, когда услышишь, как мы обрадовались, узнав, что его просто убили? Мы не знали этого точно неделю или две, но теперь наконец пришло известие от одного человека, который видел, как он умер. И мой отец, и я, мы оба обрадовались. Мы могли горевать, зная, что его жизнь просто закончилась, и мы будем тосковать по нему. Нам уже не надо было больше думать, что он, может быть, еще жив и превратился в зверя, несущего горе другим и позор самому себе.
Я немного помолчал. Потом сказал:
– Прости. – Мне показалось, что этого недостаточно, и я протянул руку, чтобы погладить ее неподвижную ладонь.
На секунду я почти перестал чувствовать Молли, как будто боль ввергла ее в душевную немоту, такую же, как у «перекованных». Но потом она вздохнула, и я снова ощутил ее присутствие.
– Знаешь, – отважился я сказать, – может быть, сам король не знает, что ему делать? Может, он так же растерян, как и мы?
– Он король! – возразила Молли. – И назван Шрюдом Проницательным, чтобы быть проницательным. Люди говорят, что он держится в тени, чтобы не распускать шнурки кошелька. Зачем ему платить из своего кармана, когда отчаявшиеся торговцы сами наймут охрану? Но хватит об этом. – она жестом показала, что больше не хочет развивать эту тему. – Мы пришли сюда, в спокойное и прохладное место, не для того, чтобы говорить о политике и страхах. Расскажи мне лучше, что ты делал? Пятнистая сука уже принесла щенков?
И мы заговорили о других вещах, о щенках Пеструхи и о том, что не тот жеребец добрался до кобылы, а потом Молли рассказала, как она собирала зеленые шишки для ароматизирования свечей и чернику и как всю следующую неделю она будет занята – делать запасы варенья на зиму и одновременно работать в лавке и изготавливать свечи.
Мы разговаривали, ели и пили и смотрели, как позднее солнце медленно клонится к закату. Я чувствовал, как между нами зарождается что-то хорошее, хрупкое и чудесное. Я воспринимал это как продолжение моего странного шестого чувства и был в восторге оттого, что Молли тоже улавливала это удивительное напряжение между нами и откликалась на него. Я хотел поговорить с ней об этом и спросить, чувствует ли она так же других людей. Но боялся, что, спросив, могу выдать себя, как уже выдал Чейду, или что она проникнется той же брезгливостью к моим способностям, что и Баррич. Так что я разговаривал с ней и улыбался и держал свои мысли при себе.
Я проводил ее домой по тихим улицам и пожелал спокойной ночи у дверей ее магазинчика. Она немного замешкалась, как будто собиралась сказать что-то другое, но потом только бросила на меня вопросительный взгляд и пробормотала:
– Спокойной ночи, Новичок.
Я шел домой под синим-синим небом, пронзенным яркими звездами, мимо часовых, занятых вечной игрой в кости, наверх, к конюшням. Я быстро обошел стойла, но все было тихо и спокойно, даже с новорожденными щенками. Я заметил двух чужих лошадей в одном из загонов, и одна верховая лошадь с женским седлом была в стойле. Какая-то благородная дама приехала в замок с визитом, решил я. Я удивился, что могло привести ее к нам в конце лета, и ее лошади мне понравились. Потом я покинул конюшни и отправился в замок.
По привычке я прошел через кухню. Повариха была знакома с аппетитами конюшенных мальчиков и солдат и знала, что обычные обеды и ужины нас не насыщают. Особенно в последнее время я был голоден всегда, а мастерица Хести недавно заявила, что, если я не перестану так быстро расти, мне придется заворачиваться в кору, как дикарю, потому что она понятия не имеет, как сделать так, чтобы одежда была мне впору. Я мечтал о большой глиняной миске, которую повариха всегда держала полной мягких сухарей, прикрытых тканью, и о круге особенно острого сыра, и о том, как все это прекрасно пойдет под кружечку эля. Наконец я вошел в кухню. За столом сидела женщина. Она ела яблоко и сыр, но при виде меня вскочила, прижав руку к сердцу, как будто ей явился Рябой собственной персоной. Я остановился.
– Я не хотел испугать вас, леди. Я просто был голоден и пришел взять немного еды. Вас не обеспокоит, если я останусь?
Леди медленно опустилась обратно на стул. Я про себя удивился, что делает дама ее ранга одна в кухне среди ночи, поскольку ее высокое происхождение нельзя было скрыть простым кремовым платьем, которое на ней было, и усталостью, исказившей ее лицо. Это, без сомнения, была хозяйка верховой лошади в стойле, а не служанка какой-нибудь леди. Если она проснулась ночью от голода, почему она просто не попросила слугу принести ей чего-нибудь?
Леди отняла руку от груди и прижала пальцы к губам, словно для того, чтобы успокоить прерывистое дыхание. Когда она заговорила, голос ее был почти музыкальным:
– Я не стала бы мешать тебе есть. Я просто немного испугалась. Ты… вошел так внезапно.
– Благодарю вас, леди.
Я прошел по большой кухне от бочки с элем к сыру и хлебу, но, куда бы я ни двинулся, ее взгляд преследовал меня. Еда лежала, забытая на столе. Я повернулся, налив себе кружку пива, и увидел, что леди широко открытыми глазами смотрит на меня. Встретившись со мной взглядом, она мгновенно опустила голову. Губы ее шевелились, но она ничего не сказала.
– Могу я сделать что-нибудь для вас? – вежливо спросил я. – Помочь вам найти что-нибудь? Может быть, вы хотите немного эля?
– Если ты будешь так любезен, – прошептала она.
Я принес кружку, которую только что наполнил, и поставил на стол перед ней. Леди отшатнулась, когда я подошел к ней близко, как будто я нес какую-то заразу. Я подумал, не пахнет ли от меня после конюшен, но решил, что нет, потому что Молли наверняка сказала бы мне об этом. Она всегда была откровенна со мной в таких вещах.
Я налил кружку эля себе, огляделся и счел, что лучше будет унести еду наверх, в мою комнату. Весь вид леди говорил о том, что она неловко чувствует себя в моем присутствии. Но когда я попытался взять одновременно сухари, сыр и кружку, леди показала мне на скамейку напротив нее.
– Сядь, – сказала она, словно читая мои мысли. – Нехорошо, если я не дам тебе спокойно поесть.
Ее слова были не приказом и не приглашением, а чем-то средним между ними. Я занял указанное ею место, расплескав немного эля, когда ставил на стол еду и кружку. Садясь, я ощущал на себе взгляд гостьи. Ее еда оставалась нетронутой. Я опустил голову, чтобы спрятаться от этого взгляда, и ел быстро, как крыса в углу, которая подозревает, что за дверью притаилась кошка. Леди не грубо, но открыто наблюдала за мной, руки мои стали неуклюжими, и, потеряв бдительность, я вытер рот рукавом.
Я не мог придумать ничего, что бы сказать, однако это молчание подстегивало меня. Сухарь во рту казался шершавым, я закашлялся, попытался запить его элем и поперхнулся. Брови леди подергивались, губы были крепко сжаты, я чувствовал ее взгляд, даже несмотря на то что сам старательно смотрел только в тарелку. Я торопливо ел, мечтая лишь о том, чтобы убежать от ее карих глаз и поджатых губ. Я запихал в рот последние куски хлеба и сыра и быстро встал, стукнувшись о стол и чуть не уронив скамейку. Я направился к двери, но на полдороге вспомнил наставления Баррича о том, как уходить из комнаты, в которой присутствует женщина. Я проглотил недожеванный кусок.
– Спокойной ночи, леди, – пробормотал я.
Мне казалось, что я говорю что-то не то, но я не мог вспомнить ничего лучшего. Я боком двинулся к двери.
– Подожди, – сказала она и, когда я остановился, спросила: – Ты спишь наверху или в конюшнях?
– Везде. Иногда. Я хочу сказать, и тут и там. Ах, тогда спокойной ночи, леди. – Я повернулся и почти побежал.
Я прошел уже половину лестницы, когда задумался над странностью ее вопроса. Только когда я стал раздеваться, чтобы лечь в постель, я понял, что до сих пор сжимаю пустую кружку из-под эля. Я заснул, чувствуя себя очень глупым и размышляя – почему.
